Начиная экскурсию по городу Владимир, гиды останавливают группу у Золотых ворот и непременно проговаривают нараспев:
«Владимир – город с тысячелетней историей, известен прежде всего как столица Владимиро-Суздальского княжества и всей Северо-Восточной Руси. Город этот – жемчужина на Золотом Кольце России».
И приходит на память древнее поверье, что жемчуг тускнеет на человеке, идущем на сделку с совестью.
А еще вспоминается, что в стародавние времена жемчуг клали в вино, подаваемое почетному гостю, чтобы показать чистоту своих помыслов. И если вино не было испорчено, то жемчужина не изменяла ни свежести, ни влажного блеска. Если же вино прокисло, она становилась шершавой и тусклой.
И отчего-то верится, что легенды не врут…
Тут опять идет дождь. Совсем не так, как в Москве. Стекает с крыш длинными струями, похожими на вьетнамскую занавеску из бамбука. Льет, наплевав на водосточные трубы и отсутствие зонтов у старушек, сидящих на скамеечках у дома.
Этот город – нищий у храма на паперти. Разный - то униженный и пропитой, то с щемящим душу достоинством в глазах. Разный, но всякий раз нищий. И это раздражает так же, как нуворишски-крикливое, выставленное напоказ богатство Москвы.
А хочется достоинства спокойного. Хочется ухоженных домов на умытых улицах, сдержанно-улыбчивых людей в неброских одеждах. Хочется всю эту «глубокую старину», только облеченную в строгую, не подверженную взбалмошной моде, рамку.
Но все здесь, в этом городе, отчего-то принимает странные формы. Доброта приравнивается к жалости, старина - к руинам, красота - к вызывающей моментальную оскомину яркости.
Кажется, юность здесь выходит на улицы - каждый раз, как в последний. Они, молодые и красивые уже одной своей молодостью, выглядят так, словно их отпустили погулять в последний перед расстрелом день. Увитые рюшечками, в юбках, которые заканчиваются, не успев начаться, в джинсах, где отношение ткани к «дырам» катастрофически приближается к нулю, они маршируют по городу с видом героическим и нахальным. Они всё хотят сегодня, будто завтра будет поздно.
Улицы – по-пэтэушному крикливы и неухожены. Они напоминают состарившуюся женщину легкого поведения.
На их сморщенных, облупленных щеках алеют неоновые румяна.
И брови, выщипанные давно и безвозвратно, наслюнявленным карандашом вызывающе подведены к ушам. И ресницы - длинные и пушистые, кажется, вот-вот отклеятся.
И позапрошлогодняя штукатурка осыпается, обнажая морщинистую, иссохшую кожу стен.
Это – центр. Исторический центр города.
Всё тут: главные ворота – непременно Золотые, главный храм – Успенский собор с фресками Андрея Рублева, Земляной вал, откромсанный большим архитекторским секатором, с табличкой на залатанном торце.
И у самого вала – художники. Безделушки на их столиках – элементы народного промысла, давно переставшие быть народными.
Народу не до «промыслов». Народ выживает.
И туристы, похоже, понимают это очень хорошо. Они топчутся возле столиков без любопытства и без азарта, здесь просто - еще одна остановка на их пути по Золотому кольцу.
И только иногда прорывается – что ж Ворота-то не побелят?
А, некогда… Выживаем.
Большое и, казалось бы, грозное чудовище - город – неожиданно оказался слабым и очень уязвимым. Уколол ненароком пальчик веретеном и впал в летаргический сон.
И по нему, спящему, позабывшему о населявших его, механически и упрямо двигаются люди. Ищут способ прокормиться, накормить детей и стариков. Если есть - кому кормить.
И слетает с души короста, когда вглядываешься в лица стариков.
Их арифметика проста – три пучка зелени на перевернутой вверх дном картонной коробке равны половине батона и литру молока. Больше не продашь ни за что – зелень растет на огородах у всех. И покупают ее лишь ленивые да приезжие. Исходя из той же арифметики - примерно три к одному. И хочется поблагодарить ленивых за то, что их так много.
И вспоминаются сухие, испещренные венами руки, из-за тремора никак не справляющиеся с мелочью, уныло бренчащей в кармане. Монетизация льгот – последний им «подарок». Суровое лицо кондуктора в троллейбусе вызывает неконтролируемый поток слов. И вызывающую слезы растерянность: «Как же так… Две поездки - и нечего есть». И холодный голос: «Дома сидеть надо, раз нищие».
Выживаем.
И хочется кричать: «Стыдно, господа! Вам, там, заседающим в удобных креслах, не стыдно?»
Не стыдно. Кто бы сомневался! Это я так… По принципу: «А что? Спросить нельзя?»
Здесь чувствуешь себя извлеченным из своего убежища раком-отшельником. И нет вокруг тебя ставшей привычной защитной оболочки.
Только ты и они.
Выхожу из подъезда. Сразу на выходе со двора – старушка. Поставила сумку у ног и оперлась локтем, почти легла на парапет, ограждающий небольшое летнее кафе.
- Вам плохо? – склоняюсь к ее лицу.
В нем ни кровинки.
- Сердце прихватило.
Судорожно начинаю рыться в сумке – валидол появляется в моей сумочке только в этом городе. Как раз для таких случаев.
- Давайте, я вас провожу.
Она машет в сторону – туда.
Я подхватываю сумку – она пуста. В ней ничего нет – по крайней мере, мне так кажется.
- Вы до магазина-то дошли? Может, я сбегаю, а вы подождете, посидите тут вот, на стульчике.
- Нет, дочка. Не надо. Все, что могла, я уже купила.
Пока идем в сторону ее дома, периодически останавливаемся передохнуть. Тогда она начинает говорить, тихо - чтобы услышать, приходится напрягать слух. Но сказать ей хочется – кто и когда еще послушает.
- Не надо было сегодня выходить. С утра сердце шалит. Но вот, надо было старому моему от давления таблетки… Вот в аптеку и вышла. Дети-то разъехались кто куда. А мы вот тут. Доживаем век – одни. Вечером только спустишься к подъезду, на лавочке посидеть. А потом – полчаса наверх поднимаешься. Хорошо еще, на третьем живем. А кто – на пятом? Соседка наша так и ходит – только к нам в гости. Ниже уже не осиливает.
И я боюсь спросить, как же она – в аптеку да магазин…
Мы идем по улице вдоль торговых рядов.
- Мам, давай купим яблок. Хоть мешочек.
С чего бы это? Мой мальчик не любит яблоки. Смотрю в направлении его взгляда.
Небольшие яблочки, уже разложенные в целлофановые пакеты – тоже чьи-то «хлеб с молоком».
- Давай купим.
Потом мы варим компоты из яблок и груши-дички, нарезаем бесконечные салаты из зелени. И едим и едим творог «из-под коровки».
Мы живем в Добром.
Доброе – окраина Владимира.
Город вытянулся, разлегся вдоль реки, да так и растет с двух концов, поглощая все попадающиеся ему на пути населенные пункты.
Раньше здесь было село. Село со своей личной «сельской» легендой.
Рассказала мне ее сухонькая старая женщина, усевшаяся рядом со мной на скошенное, заваливающееся вперед, сиденье в троллейбусе.
- Ничего, дочка, я присяду? Устала. Корзины тяжелые. Яблок-то сколько в этом году! Наливные. Хочешь? Бери!
- Не хочу, спасибо, - качаю я головой.
- Ну, смотри. А яблочки-то хорошие, из своего сада везу. Бери, сынок (это уже солдату-срочнику).
Он долго отказывается. Но глаз от корзины не отводит. Не может отвести. И она продолжает говорить, одновременно всовывая, впихивая в широкие, еще мальчуковые, ладони некрупные красные яблоки.
- А знаешь, почему это место называется Доброе? – опять разворачивается ко мне.
- Не знаю, - улыбаюсь я принужденно.
Мне нужно было решить что-то очень важное. Что – вылетело из головы, едва она осыпала меня круглыми, начиненными бесконечными «о», словами.
- Так как это? Разве ж не знаешь? Это вот, - машет рукой на изъеденную рытвинами дорогу, - Володимирский тракт. Гиблый путь. Ох, сколько ж каторжан-то по нему прошло. Гнали и гнали… и гнали - и гнали их тут. Без пищи и воды. А из села-то из этого выходили на тракт люди, выносили кто краюху хлеба, кто кувшин молока. Так и пошло от каторжников – Доброе село.
Раньше здесь было село. Теперь – удивительно негармоничный район города.
Большая часть его застроена высотками. И тут же к ним, к этим панельным чудищам, лепятся старожилы - деревянные строения, с покосившимися стенами и окнами-бойницами. И улица, трижды на своем протяжении меняющая имя, так и выглядит нелепо, будто выстроенная, проложенная спьяну: одна сторона – девятиэтажки, другая – ряд оскалившихся окнами то ли домов, то ли сараев.
Дерево горит. Горят и старожилы.
Сгорают парами-тройками. Потом долго стоят, ощерившись беззубыми пастями на одну из главных улиц города. И народ, проезжающий мимо, прилипает носами к стеклу – какой ужас! бедные люди!
Говорят, люди везде одинаковы. Это - иллюзия, миф, в некоторых случаях очень удобный.
Люди - разные. Различающиеся не только индивидуально, но и вот так, комплексно – по странам, городам, районам.
Здесь, во Владимире, люди не величественные и негорделивые. Зато они потрясающе, тютелька в тютельку, вписаны в структуру, в характер города, в котором живут.
Женщины – жилистые, с пронзительными глазами и суровой складкой у рта. Мужчины - некрупные, тонкокостные и как будто вялые.
Не все. Есть исключения. Но в целом…
В целом, город как-то очень прочно позабыл, что он когда-то был столицей Древней Руси. А потому шутка, время от времени вскипающая в народе, кажется несмелой попыткой укрепить его, народа, самосознание.
Здесь поговаривают, будто Владимир – один из самых подходящих городов для исполнения функции столицы России. Будто бы и исторических предпосылок – пруд пруди, и экономические с политическими аргументы за борт не выбросишь.
Слухи эти то затухают, то вновь вспыхивают. Ни спорить, ни опротестовывать их я не возьмусь. Но психологически мне очень понятна живучесть шутки, родившейся после того, как во Владимир зачастил В.В.Путин. Анекдот этот – лекарство от беспамятства, способ укрепить, поддержать свое «я» за счет чужого. Самый легкий способ ощутить себя выше и значимее…
«Рассматривается вопрос о перенесении столицы во Владимир и переименовании в связи с этим города во Владимир Владимирович» - шутят горожане.
А что? Возвели Владимир в квадрат, прикоснулись к «священной особе государя императора», вроде и себя есть за что уважать. Сомнительный вывод, конечно. Но невероятно стойкий.
Стойкий народ – владимирцы. Особенно - слабая его половина. С шутками да прибаутками – откуда только силы берутся - всю землю в «садах» картошкой засадила, потом на себе, взгромоздив серые, пропахшие пылью, мешки на худые плечи до городу дотянула, да на рынок – не пропадать же добру.
И я - иду по рынку с пакетом-маечкой в руках. Три яблока, связка бананов, баночка домашней сметаны.
Уже на выходе вспоминаю, что надо бы картошку. Возвращаюсь назад, подхожу к маленькой, сморщенной старушке. Кажется, подуй сейчас ветер – унесет ее, как Элли, за тридевять земель.
- Бабушка, мне бы килограмма три…
- А чего ж так мало? Бери, дочка, ведро.
Приноравливаюсь к ее речи, как пристяжная к коренной в упряжке.
- Да, не донесу я, бабушка. Тяжело.
Она, оглядывая меня недоверчиво, со смущением и даже сочувствием, дескать, надо же, бывает, болезная какая…
- Не донесешь? Ну, надо ж… А вроде так ладненько выглядишь…
Ладная я, повесив на руку пакет с тремя килограммами картошки, пристраиваюсь в хвост очереди к большому, пахнущему шоколадом и ванилью, киоску – черт, еще ведь конфет ребенку обещала.
А бабушка, посчитав, видимо, что свечерело - пора и домой, подхватывает, закидывает на спину свой мешок с картошкой и, быстро-быстро семеня ногами, исчезает за воротами рынка.
А я несу домой пять с половиной килограммов и вздыхаю - все! в последний раз тащу тяжести! с завтрашнего дня ношу только цветы!
Пока я пишу, складывая, связывая слова в фразы, в дверь раздается несмелый звонок.
Чужие.
Я знаю, что чужие. Свои так не звонят. Свои звонят нахраписто и удало – открывай, я пришел.
Этот звонок неумелый и смущенный. И на пороге женщина – обирает пальцами край голубой ситцевой кофты.
- Простите. Не поможете чем? Может, хлебушком?
Я киваю - сейчас.
Выношу еды – буханку хлеба, банку сардин и пару больших красных помидорин.
Она кивает – спасибо.
И не рассказывает мне про то, что не местная, про то, что погорелец. Молчит. И не улыбается широко и нарочито, а просто освещается каким-то внутренним светом. Неярким. Как ночник.
- Простите, Бога ради.
Город этот – нищий на паперти у храма.
- Эх, как бы хорошо, если б столицу перенесли во Владимир, - запевает «старую песню о главном» водитель такси, объезжая очередную колдобину. – Дороги б сразу починили…
И я, никогда не задумывавшаяся о том, хорошо или плохо было бы, если б столицу вообще взялись куда-нибудь переносить, вдруг соглашаюсь: это было бы, по крайней мере, справедливо.
Столица должна жить так же, как и вся страна. Богато – так богато, бедно – так бедно.
В данном случае, просто для того, чтобы всегда помнить, каково это – жить на паперти.
Говорят, «заболевший» жемчуг можно вылечить. И способ «лечения» прост: не идти на сделки с совестью.
И кажется в мире, как прежде, есть страны,
Куда не ступала людская нога,
Где в солнечных рощах живут великаны
И светят в прозрачной воде жемчуга. (Н. Гумилев)