Апельсиновая суббота.
...Нету в море апельсинов.
Слишком ярок этот свет!
А любви в Севилье нет!
Ф.Г. Лорка. Аделина на прогулке.
Город проснулся, и ты проснулась вместе с ним.
- Ты опять встал не с той ноги? – спросила ты.
- Сегодня нет. Мне весело, - ответил он.
Ты посмотрела на него. Выпал снег. Было ясно и холодно. Давно рассвело... Нет уж, постой! Давай все по порядку: кому было холодно, кому и что было ясно? Холодно было тебе, а ясно – Городу. Все ясно: что это не он, а ты встала в плохом настроении, что дворники уже начали соскребать его белые испражнения с асфальта, что сегодня что-то началось, что завтра все кончится...
Он так много знал и ничего не сказал? Почему?
Он умел лгать. Ему так часто удавалось проделывать с тобой всякие злые штуки, что ты просто перестала ему верить. Когда-то давно вы любили друг друга, но все меняется со временем. Изменился он, изменилась ты... а может все дело было не в изменении, а в измене?.. Кроме него нет на свете существа, которое бы могло вынести столько измен. Он озлобился. Сколько раз ты пыталась утешить его, прижимала к себе, утирала его слезы, шептала ему на ухо, что все будет хорошо, что такое никогда больше не повторится. «Никогда не говори «никогда»», - отвечал он и всякий раз оказывался прав. А потом он начал мстить тебе за чужие измены. Так легко ему удавалось говорить гадости и еще более легко - их делать. У вас начались ссоры. Миллион раз ты угрожала ему, обещала уйти, найти себе другой, более добрый город. Он не удерживал тебя, и все же ты никак не могла решиться на этот шаг. Однажды ты спросила его:
- Ты все еще любишь меня?
- Я тебя ненавижу… все еще, - ответил он.
И все же кроме него в твоей жизни не будет других городов. Ты знаешь, что не сможешь уйти. Особенно теперь, когда он смертельно болен...
Продолжай.
Давно рассвело, но на проспекте еще горели фонари. Он опять забыл... В последнее время он часто стал забывать о них.
- Пойду прогуляюсь, - сказала ты, - не умри тут без меня.
- Постараюсь не доставить тебе такого удовольствия, проваливай! – просипел Город.
- За что ты меня так не любишь?
- Мне без тебя слаще умирается.
- Ну и помирай себе на здоровье! – рявкнула ты и хлопнула дверью.
Ты вошла в толпу людей, и стало как-то одиноко. Серые лица были обращены в спины впередиидущих, грязные, промозглые, засмотренные до сальных пятен спины. Снег под ногами раскис и чавкал, и похож он был на старуху, которая неожиданно для себя съела толстый ломтик лимона. Чтобы не намочить ноги и не простудиться, нужно было перешагивать, а иногда и перепрыгивать через лужи, наполненные ледяной окрошкой. Толпа двигалась и вливалась в другую толпу, а потом образовавшееся скопище разделялось на два параллельных потока, между которыми то и дело шныряли заляпанные грязью консервные банки. А лица у прохожих абсолютно седые. Как будто гипсовые маски ожили и ходят по улицам. И детей среди них не было, ни одного, правда. Это, наверное, оттого, что у глиняных горшков не бывает детей. А на каком языке они говорили?! На каком же? На языке гончарных изделий. «Дрсь!»- раздавалось с одной стороны, и за этим следовал кивок. «Дрсь!» – отвечали с другой стороны. И уже со всех сторон доносилось это «дрсь». «Ополоумели», – подумалось тебе, - «они все ополоумели!»
Тебя всегда поражало это ужасное «дрсь». Вряд ли кто-то нормальный мог бы догадаться, что это изуродованное слово «здравствуйте»! Хорошее, доброе пожелание здоровья и благополучия, расположение к собеседнику, радость неожиданной и приятной встречи – вот что должно означать такое приветствие. А что стоит за «дрсь»? Что-то мерзкое и наверняка зловонное. Вот прохожий оборачивается и говорит: «Дрсь!» – во рту у него дохлая лягушка, иначе зачем бы он так сказал. Так можно сказать только если у тебя во рту дохлая лягушка... или мышь. Но, поверишь ли, все, абсолютно все так говорят! Каково, по-твоему, ходить по городу, где у каждого во рту кто-то умер?
Тебе надоело быть среди них, казаться одной из них. Захотелось поблуждать по лабиринту стен и окон, и ты свернула в какой-то переулок. В переулке было темно и холодно, пахло сумасшедшим домом. Снег там не растаял и был сплошь покрыт узором собачьих следов. Человеческих следов не было, а наступать на собачьи показалось тебе каким-то кощунством, поэтому ты поднялась сантиметров на пять над землей и благополучно миновала переулок по воздуху. За переулком открывалась светлая, грязная улочка. За ней следовала еще одна не менее грязная, а за той другая. Твое желание сбылось. Если где и существуют такие пакостные места, как это – грустные пятиэтажки, похожие на гигантских насекомых, пялятся на тебя своими многочисленными стеклянными глазищами, способными отражать все на свете, кроме апельсинового заката, и нервно шевелят усиками телевизионных антенн - так только в этом Городе. Окна привлекали тебя больше, чем все остальное. Однако заглянуть за пелену стекол тебе никак не удавалось. Жаль, ведь там скрывается много интересного. Каждая комната имеет свою жизнь, которая не зависит от жильцов. Ты так уверенно об этом говоришь. Это вовсе не догадка. Вы с Городом как-то поспорили на этот счет (ты утверждала, что комнаты живут своей жизнью) и решили провести эксперимент: Город выбрал совсем новую комнату, а ты принесла туда всякой всячины: притащила несколько стульев, две коробки книг, разбросала по полу десяток церковных свечей, Город нашел где-то вешалку с чьими-то пальто и шляпами и пару начищенных до блеска мужских туфель. Для ощущения завершенности интерьера ты швырнула в побеленную стену коробку с цветными карандашами, коробка раскрылась, карандаши высыпались, получилось очень красиво. Вы с городом договорились, что будете навещать эту комнату раз в шесть лет и, ничего не меняя, следить за ее жизнью. Через девяносто восемь лет Город признал твою правоту. Каждый раз, когда вы приходили, комната была другой. Она менялась. Конечно, это не значит, что вещи в ней перемещались, нет. Нет, все вещи были на тех же местах, где вы их оставили, но жизнь все же кипела. Если закроешь глаза и задержишь дыхание, можно было услышать, как комната дышит, а прикоснувшись рукой к стене, вы с Городом чувствовали биение ее сердца. Сердце у комнаты бьется почти так же, как у человека, только чуть медленней и как будто гуще. Приходя, вы всякий раз находили ее в разном настроении. И оно нисколько не зависело от вашего. Случалось, что вы, находясь в дурном расположении духа, вдруг начинали неудержимо смеяться, как только открывали дверь этой комнаты. Что-то особенное было в ее цвете, в ее запахе, в ее звуке, каждый раз что-то другое, каждый раз что-то новое. Тебе полюбилась она, ваша комната...
Обещай мне, что никогда, ни при каких условиях, ни в коем случае не будешь проводить эксперимент с живыми существами! Немедленно пообещай, иначе я не буду продолжать свой рассказ и ты ничего не узнаешь!
Не могу больше о ней говорить. Когда ты бродила по этим улочкам, тебе вспомнилось все это, и стало как-то тошно оттого, что другие, может и не всегда достойные комнаты существуют, живут, здравствуют, а вашей комнаты больше нет. И тебе сразу расхотелось узнавать, что там за этими окнами.
Ты уже подумывала о возвращении, когда в груди что-то кольнуло. Красная стрела почти зримо промелькнула и впилась в твое сердце. Ты зажмурилась, и в возникшей темноте замелькали все приближающиеся языки пламени. В этом пламени отчетливо слышался стон, обрывающийся на самой высокой ноте и снова набирающий силу. Объяснения не требовалось – это Город. У него снова начался приступ, второй за прошедшие четыре дня... Не разбирая дороги, ты мчалась домой. Твои ноги заплетались, утопали по щиколотку в снежном месиве, ты падала, поднималась и снова бежала. Стон все не отпускал. Задыхаясь, ты распахнула дверь... Он посмотрел на тебя своими небесно-синими глазами и процедил сквозь зубы:
- Пришла полюбоваться? – лицо его было искажено гримасой боли, - Любуйся и ликуй!
Ты никогда не боялась так, как испугалась, когда он это произнес, - в его глазах стояли слезы, ненависть и мольба. Пожалуй, только в этот миг ты по-настоящему поняла, что можешь его потерять. Ты присела рядом с ним и обняла его, а сама в уме начала перебирать все шансы, которые у него были. Город читал твои мысли. Это очень неприятно, если не сказать больше – омерзительно. Позволять кому-то читать мысли – все равно, что добровольно согласиться на то, чтобы подпись плагиатора стояла под твоими творениями. Но ты поборола в себе чувство отвращения и позволила ему делать с твоими мыслями все, что ему захочется.
Ты мысленно кричала: «Не отчаивайся!». Он тихо говорил: «Спасения нет, ты и сама это знаешь». Ты и сама это знала, просто хотелось верить. Хотелось, но не моглось...
А вечером в окнах зажегся свет и стало возможно заглянуть в них, но тебе уже было известно все, что ты могла бы в них увидеть.
* * *
Если правда, что чтение философского словаря помогает заснуть, то Ей пришлось бы прочитать его этой ночью от корки до корки несколько раз. Маленькое бесполое существо, живущее в Ее голове, затянуло свою любимую песню – нескончаемый осенний блюз. Эту песнь можно даже назвать балладой, чем-то вроде этого: Баллада о Смелом Рыцаре и Леди Сплин. Вдруг его стенания под музыку оборвались – у крохотной гитары лопнула струна. От неожиданно свалившейся тишины Она вздрогнула, легкая дрожь пробежала по Ее телу и замерла где-то между большим и указательным пальцами левой ноги. Чтобы прийти в себя, Она оглянулась, увидела свое отражение в темном зеркале и подмигнула ему – отражение не ответило. Хоть Она и привыкла, что отражение никогда не подмигивает и не улыбается Ей в ответ, все же стало немножко жутко. Желтые глаза с усмешкой смотрели на Нее из темного угла. На улице кто-то зарычал и захныкал. Горящие окна дома напротив не освещали Ее комнату, но наполняли ее множеством теней, длинных и спокойных. С каждой минутой теней в комнате становилось все больше и больше, они набивались туда как сухие листья в мешок дворника, от них становилось тесно, душно, казалось, что комната вот-вот разлетится на куски ... да еще эти смеющиеся желтые глаза... Куда бы Она ни направляла свой взгляд, всюду оказывались они, злые и голодные. Попытка включить свет не увенчалась успехом: только пальцы Ее коснулись выключателя, тени подняли такой вой, что под напором их возмущения Она была вынуждена отступить. Где-то неподалеку скрипнула дверь. Кто-то чихнул прямо у Нее за спиной, хотя Она знала, что там никого нет. Чих повторился. Невольно у Нее вырвалось: «Будьте здоровы!». «Благодарю» - ответил кто-то.
- Вы простудились? – спросила Она.
- Вам, кажется, наплевать, что меня нету? – спросил кто-то. Он будто не заметил ее вопроса.
- Если честно, наплевать.
- Но ведь это принципиально важно!
- И вовсе не важно. Подумаешь! Скольких на свете не существует, а они не жалуются. Вот что действительно важно, так это какого х..я мельтешат передо мной эти желтые глаза? – сказала она и, кажется, вовсе не заметила, что выразилась нецензурно.
- А их тоже не существует! – уверил кто-то.
- Черта с два! Они-то как раз и существуют.
- С чего вы это взяли?
- А я их сама выдумала.
- Может тогда и я существую?
- Ни хрена вы не существуете! Вас я не выдумывала!
- Да прекратите вы матюгаться! – возмутился кто-то.
- Простите, - очень вежливо проговорила Она, - вы не сильно обидитесь, если я пошлю вас в жопу?
- Да ну вас ... – плюнул кто-то и умолк. Тени в комнате все еще мелькали, но их стало намного меньше. Она заскучала по тем теням, что успели исчезнуть за этот короткий разговор с кем-то. И по кому-то Она тоже соскучилась.
- Эй, где вы там, - прошептала Она.
- Меня не существует, - ответил кто-то и чихнул.
- Не существуйте сколько вам угодно, но поговорить-то мы можем? Кстати, будьте здоровы.
- Спасибо. Пообещайте не выражаться, тогда мы продолжим этот разговор.
- Ни хрена не выйдет. Я не выражаться не умею и ЭТОТ разговор продолжать не хочу. Мне абсолютно насрать, кого нет, а кто есть!
- Почему?!
- Я, к примеру, существую, но ничего не изменилось бы, если бы меня не было.
- Да с чего вы взяли, что ВЫ существуете? – кто-то, кажется, негодовал.
- Все предельно просто: меня выдумали, значит я существую, - заявила Она так уверенно, что Ей обязаны были поверить. Однако кому-то верить в это вовсе не хотелось.
- Кто же, позвольте узнать, вас выдумал? – спросил он, а Она вдруг заметила, что в комнате стало очень пусто. Все как-то поблекло, остатки теней стали медленно растворяться в воздухе, как капли молока в чае. Последней мелькнула на стене тень паучка - тонкая, хрупкая тень - и забилась куда-то в угол. Ночь шла к концу, наступало мутное субботнее утро. Она знала, что сразу после рассвета комната снова наполнится тенями, но это будут уже другие тени, тени тех умерших теней.
- Кто? Поверите ли, одна ненормальная девица! В эту самую минуту она сидит перед своим компьютером и пишет именно эти слова. А ведь у нее куча дел: целая толпа всяких зануд и придурков мешают ей жить, вставать не спозаранку, а ближе к обеду, читать интересные книги, говорить то, что она думает. С этой толпой ей надо разобраться: кому-то плюнуть в рожу, кому-то – в душу, кому-то нужно улыбнуться, кого-то - обругать, перед кем-то – извиниться. Ей очень трудно играть множество ролей одновременно, ей хочется содрать все маски сразу и показать свое истинное лицо, но страх, что ей не поверят, делает ее смешной. Она хочет рассказать обо всем этом, но опять же боится, что и тот, кому можно было бы об этом поведать, ничего не поймет, или просто не станет слушать. Ей страшно, она злится и, в конце концов, ей просто давно пора спать, но она мужественно устремляет свои красные от усталости глаза на монитор и нервно перебирает потертые клавиши. И все это затем, чтобы я с гордостью могла вам заявить, что СУЩЕСТВУЮ!.. А я гляжу, вам все по х..ю?
- А не могла она и меня выдумать? – спросил кто-то уже заинтересованно и не заметил, что Она вот-вот выйдет из себя (в этот вечер никто, кажется, не замечал того, что происходило с другими).
- Зачем бы ей это понадобилось?
- Ну, не знаю, да, а вы не боитесь меня обидеть этим вашим риторическим вопросом? – спросил кто-то и по наступившей паузе догадался, что Она не боится.
- Да, - продолжал кто-то очень тихо, - мне вот что хотелось спросить: вы та самая?
- Я – просто дрянь!
- Не понял…
- Чего здесь непонятного? Меня выдумала эта ненормальная за компом, поэтому я – немножко она. И если она – дрянь, то и я тоже! А она дрянь! И еще какая!
- Но что она натворила?
- Ничего такого. Просто предала подругу… Как бы вам объяснить… Это мы живем в мире НАС, а она живет в мире ЛЮДЕЙ. Там хуже. Здесь, если ты хочешь убить, ты можешь это сделать и тебя никто не спросит, зачем, а там не только всему подыскивают причину, там еще все на свете называют взаимоотношениями и проблемами. Вот если у нас все вокруг вдруг порушится, то мы назовем это бедой или Богом а они, если подобное случится у них, - проблемой. И эту проблему они обязательно будут решать… Дурачье. Там хуже. И вот, она предала подругу. Как, собственно? Да просто не позвала с собой… развлечься, потанцевать, расслабиться. Ну, не позвала. И ее начали спрашивать: почему? Ей, конечно, пришлось лгать. От этого она стала еще большей дрянью. Она, конечно, должна была остаться дома, а пойти развлекаться должна была ее подруга. А потом та рассказывала бы ей, как все было здорово и как всем было весело. Так было всегда, и подруга обиделась, потому что в этот раз все было не как всегда. Наверное, после этого они больше не будут подругами. Людям очень нравится повелевать. Даже негласно. Просто знать, что ты хозяин кого-то, кто рядом с тобой. А потом они очень обижаются, если их раб вырывается из подчинения. И вот это называется предательством. Хреновый у них мир. Там каждый может оказаться дрянью…
Наступила пауза, когда всем все стало понятно… Наверное, в такую же паузу повесилась Марина Ивановна Цветаева… Теперь-то точно наступила суббота.
- Теперь я уверен, что Вы – та самая, - прошептал кто-то.
- Вам от этого легче?
- Глупо как-то. Я думал, вы другая.
- Нам, кажется, скоро придется расстаться. «…когда солнце взойдет и станет похоже на апельсин. Когда в воздухе запахнет апельсинами, - Она заговорила так, будто что-то цитировала. Что-то, похожее на Апокалипсис, - придет Она …»
- Но я не чувствую запаха апельсинов! – огорченно воскликнул кто-то, вроде бы глядя на оранжевый полукруг, выглядывающий из-за горизонта.
- В этом Городе никогда не будут расти апельсины, - проговорила Она и протянула куда-то в рассеивающуюся темноту раскрытую ладонь. На ладони лежал тугой красноватый плод. В воздухе запахло цитрусовыми.
* * *
Спокойствие Вечности уже коснулось его лика: он впал в истерику, он всеми своими многочисленными руками стал хвататься за небо, но оно ускользало от него, просачивалось между пальцами и исчезало в песке.
В каком песке?
Да, в обычном песке, речном. А его там много было? Сказать, что его там было много, - ничего не сказать. Да, там кругом был песок. Один только песок там и был. А что там делал он? Истерики закатывал. Зачем? Он разве никогда не умирал? Он не такой как мы, ему умирать не приходилось.
Между миром НАС и миром ЛЮДЕЙ всегда была нерушимая связь. Мир НАС был создан людьми, но, это не все – мир ЛЮДЕЙ был создан миром НАС. Парадокс? Никакого парадокса здесь нет. Это называется «взаимосвязь», один из законов Вселенной. Однако чтобы два мира не оторвались друг от друга, необходима хотя бы нить. Город? Да, Город. Он часть обоих миров, и он не бессмертен.
Он пришел туда, чтобы найти тебя. Ты стояла перед каменной стеной, простой желтоватой стеной, наполовину занесенной песком. Твои босые ноги были по щиколотку погружены в золотистый песок, твои волосы потихоньку трепал обжигающий ветер, твои глаза блестели ограненными алмазами слезинок.
Он поднял глаза, увидел в небе солнце, и у него на глазах тоже выступили слезы.
- Безупречно! – воскликнул он и сел на песок.
- Ты имеешь в виду все это: пески, стену, небо или?.. – недоговорила ты. Город прервал твои слова.
- Я имею в виду тебя.
- Я не боюсь, - сказала ты.
- Чего, прости, ты не боишься?
- Этого, - ты мотнула головой, указывая на стену. Город поднялся, подошел вплотную к стене и прикоснулся руками к желтым пыльным камням. «Fac totum» было написано на стене золотыми буквами.
- Это латынь. Обойди стену и прочитай с другой стороны, - предложила ты. Город последовал твоему совету.
- «День сошествия серебра»… Что это? «День золотого льва», «День огненной пыли»… Что это?
- Внизу, - коротко скомандовала ты. Он опустился на колени и пробежался глазами по высеченным на камнях словам.
- «Смерти нет». Какая чушь! Смерть есть! Вот она, гляди! – Город указал рукой в сторону – на раскаленном песке босыми ногами стоял человек, серая туника едва закрывала его бедра, на глазах была красная повязка. Человек улыбался.
- Ты прекрасно знаешь, что это всего лишь твоя фантазия.
- Как и все это. Песок, стена, слова на ней – все плоды воображения, только получше этого, - Город снова указал в сторону человека с завязанными глазами. На этот раз его там не оказалось, - Мы между тем верим в них.
- Вот именно. Ты веришь в смерть, поэтому она существует. Для тебя, по крайней мере.
- Ты предлагаешь мне забыть о смерти?
- Нет, я предлагаю тебе читать дальше.
Город отгреб песок от стены, чтобы прочитать следующие слова: «Рука, коснувшись звезды, отдаст ей свое пламя, когда звезда перестанет гореть. Звезда согреет камень, когда он перестанет плавиться. Камень толкнет воду, когда она перестанет течь. Рука сорвет плод. Слова не имеют значения, потому что в них слишком много смысла. Отдай себя, чтобы был другой. Конец неизбежен…
Постой, ведь было же сказано, что смерти нет!
Но конец и смерть не суть одно и тоже. Конец – это всегда начало, а смерть – это всегда конец. Если ты думаешь, что я что-то поняла, ты глубоко ошибаешься. Слушай дальше и все поймешь.
Серебро стекло в ручей и застыло там. Золотой лев вошел в ручей и уснул под водой. Вихрь поднимет из-под земли огненную пыль, она накроет ручей, отделит серебро от воды и разбудит золотого льва, когда солнце…» Дальше шел плотный слой песка. Его уже нельзя было вычерпывать из небольшой ямки ладонями, сложенными ковшиком, и Городу пришлось пустить в ход ногти. «… когда солнце взойдет и станет похоже на апельсин. Когда в воздухе запахнет апельсинами, придет Она…». Город уже лежал на животе, вплотную придвинувшись к стене. Если бы кому-нибудь пришло в голову дотронуться до слов, высеченных на ней, он бы почувствовал, что дыхание Города сделало их теплыми и влажными. «…огонь не тронет Ее лицо, но очистит память и вольется знанием в золотого льва. Глаза золотого льва растопят серебро…». Ты услышала всхлипывание и наклонилась к Городу. Он лежал вниз лицом, уткнувшись носом в кучку песка. Сначала тебе показалось, что он плачет, но вдруг стало понятно – эти короткие, резкие булькающие звуки даже отдаленно не напоминали плач – он смеялся. Не понимаю, если эти звуки даже отдаленно не напоминали плач, то как же мне это могло показаться? Фактически, тебе показалось не только это, но и все остальное. Реально все, что тебе кажется. Сначала тебе показалось, что Город плачет, но потом тебе показалось, что он смеется и это второе обстоятельство, хоть и было построено на первом, отвергло его, уничтожило что ли и разместилось на его месте. Шопенгауэр? И он, и Гегель. Гегель, кстати, и представить не мог, что ты все это подумаешь, когда увидишь Город хрюкающим в песок. Это, увы, недостаток всех философов: они постулируют и умирают и оставляют свои постулаты жить чужой мыслью. Это глупость, я с ней даже спорить не буду! Продолжай лучше свой рассказ. Город смеялся, и, как можно было догадаться, смеялся он над тобой. Ты ведь уже поняла, что должна была сделать «Она», чтобы «был другой». Город тоже это понимал и не верил, что ты способна пойти на это. Вера была, пожалуй, единственной дисциплиной, по которой у него большинство оценок было «неудовлетворительно». Убеждать в обратном его было также бесполезно, как бесполезно было бы звать на помощь землян, находясь на Меркурии.
Тут твой взгляд упал на крохотного иссиня-черного жука-скарабея, толкавшего перед собой шарик навоза. Он упирался задними лапками в землю и, собрав все свои ничтожные силенки, пытался выкатить застрявший в ямке комок испражнений. Чуть подавшись вперед, он не устоял на своих тоненьких лапках и смешно завалился на бок. В таком положении он был удивительно похож на пьяненького грузчика, который все никак не может сдвинуть с места громоздкое пианино. Грузчик в таком случае плюнул бы и пошел выпить пива и покурить, скарабею пива явно не хотелось – он поднялся, побарахтавшись сначала для приличия с часок-другой, а потом, упираясь в комок широкими массивными передними лапками, оттолкнулся от песка и …застрял в нем еще крепче. Он и не пытался подобраться к шарику с другой стороны, хотя, зайди он справа, вытащил бы его из ямки в считанные минуты. Ты завороженно смотрела на то, как жук упирается крохотной головкой в комок и перебирает задними ногами. В этом его упорном барахтанье было что-то, похожее на откровение, что-то объясняющее, чем отличаются скарабеи от грузчиков, а Город от тебя. В глаза Городу после этого смотреть не хотелось. Стало ясно, что ты зря выдумала стену с древними письменами, пески, небо и скарабея, кроме того, ясно было, что не выдумай этого ты, это вы думал бы Город.
* * *
Свободу никто не придумывал, она возникла сама по себе, как только появилась в ней необходимость, то есть когда была изобретена тюрьма. Для всякого легко вдыхающего небо понятия свободы не существует. Для нее его тоже не существовало, пока широкие окна не сменились на зарешеченные бойницы. Ей сложно было вспомнить, когда произвели эту подмену, но особо она ее не беспокоила: какая, собственно, разница, в какого размера пустоту устремлять тоскливый взор по утрам. Неприятно было ощущение повязок на запястьях и горько пахло эфиром. Решетки на окнах говорили о том, что это тюрьма, белые стены и чистый пол – что это не совсем тюрьма, а человек в белом в дальнем углу комнаты – что это совсем не тюрьма.
- Маниакально-депрессивный психоз, милочка, это вам не шутка, да еще с такими осложнениями, - проговорил человек в белом.
- Вы не поняли, я здорова, - прошептала она – ей почему-то показалось, что он услышит ее, даже если она вообще не будет говорить, - выпустите меня.
- Вам лучше остаться у нас. Полежите, отдохнете денек-другой, приведете в порядок мысли…
- Мои мысли и так в порядке, они не нуждаются в систематизации. Кстати, если я что-то понимаю в психиатрии, маниакально-депрессивный психоз не может быть причиной для госпитализации.
- Зато склонность к суициду может, - человек в белом сказал это с нескрываемым торжеством в голосе.
«Вот откуда повязки на запястьях» – подумала она и закрыла глаза – отчего-то потянуло в сон.
Она точно знала куда идти, хотя не была здесь до этого ни разу. Прямо по коридору, потом налево и вниз по лестнице, в подвальном этаже дверь с двумя желтыми изломанными стрелками, висячий замок, плохо прибитые ржавыми гвоздями скобы…
Она включила свет, подошла к столу, уставленному склянками и колбами, смахнула все это на пол, зажгла газовую горелку. Ровное голубое пламя вырывалось из небольшого отверстия в столе с приятным жужжанием. Она взяла с полки небольшой баллон с кислородом и швырнула его в стену, вопреки ее ожиданиям он не взорвался, а только пробил трубу радиатора и оттуда начала течь вода, образуя обильное испарение. Из разбитой склянки вытекла ртуть, металлическими каплями сползла в воду и замерла. В этот момент рухнула полка, на стол упала пластиковая банка и покатилась, оставляя за собой след из розоватой жидкости с резким запахом. Когда банка докатилась до горелки, жидкость вспыхнула, издав звук, похожий на львиный рык. Над столом образовался огненный шар, разросшийся и накрывший всю комнату. Через миг оранжевый пламенный шар взорвался и на пол стали падать первые капли огненного дождя. Из апельсинового облака раздался то ли плач, то ли смех.
* * *
Суббота отличилась особенно сочным восходом солнца. Все залил яркий оранжевый свет. Люди, выходя на улицу, улыбались и спрашивали друг друга голосами, дрожащими от восторга: «Пахнет цитрусовыми! Вы тоже чувствуете это?». Блаженные в своем неведении, они не узнают, что в этом Городе никогда не росли апельсины.
- Ты все еще ненавидишь меня? – спросила Она.
- Я тебя люблю … все еще, - ответил Он.
2000 - 2001 г.