Люблю ли я воскресенья? Не знаю, вернее, затрудняюсь ответить однозначно.
Когда-то, еще в школе, воскресенья были для меня лишь поводом сделать уроки на неделю вперед, чтобы хоть как-то освободить остальные дни недели, когда приходилось высиживать по 8, а то и по 9 уроков. Я прекрасно помню, как сидела за письменным сто-лом весь день напролет, а потом, гордая своей силой воли, стремлением к знаниям и ре-зультатами труда, шла смотреть телевизор в кругу семьи или в полном одиночестве читать что-нибудь из программной классики на кухне. С друзьями я гуляла редко. Не было вре-мени. Да и друзей, честно говоря, особо не было. В то время по воскресеньям я даже вы-сыпалась редко. Кому-то постоянно что-то срочно требовалось именно в моей комнате, которая, к моему несчастью, по совместительству была и общим залом. Днем и вечером туда редко кто-нибудь заходил—телевизор был в каждой комнате нашей квартиры, а больше повода не находилось—а вот около восьми утра хотя бы приоткрыть дверь ко мне стало доброй семейной традицией.
Сейчас, когда целый год я прожила одна, в другом городе, моя воскресная жизнь слегка изменилась. Оно по-прежнему осталось единственным моим выходным днем, но сейчас я научилась полностью, с утра и до вечера, посвящать его тому, что называется модным словом «релаксация». И надо сказать, мне удается отдохнуть, впитать в себя столько сил, сколько нормальному человеку достаточно для того, чтобы без нервных сры-вов и переутомлений дожить до очередной возможности пополнить эти запасы. Обычно я иду гулять в парк. Одна. Да, именно одна. К вечеру, бывает, встречаюсь с подругами, об-суждаю с ними пущую ерунду «государственной важности», знакомлюсь с парнями. Но днем—только одна. Мне необходимо это время один на один с собой даже для того, что-бы потом встретиться с подругами. Они считают меня душой компании, до слез смеются над всеми моими шутками и нередко сами употребляют некоторые мои выражения. Но без моего одиночества не было бы этих шуток, на них бы просто не нашлось сил. Может быть, мое одиночество—наркотик для меня. Без него начинается ломка, только не физи-чески.
Мое самое первое «самостоятельное» воскресенье, чуть меньше, чем через неделю после того, как я покинула родной город, и все, что с ним связано, было маленьким испы-танием для меня. Кажется, впервые в жизни я осталась настолько одна. Тогда у меня еще не было ни подруг, ни места, где я могла бы их найти. О парке я тогда тоже не знала. Я сидела в пустой квартире, почти без мебели, где во всю разгуливало эхо, и пыталась по-смотреть телевизор, где полкинескопа не работало. Просто для того, чтобы себя развлечь, я решила погулять по рынку недалеко от дома. Единственное, что я тогда купила-- вино-град. Придя домой, я нашла в старом книжном шкафу тонкую книжицу в твердой облож-ке—рассказ какой-то прибалтийской писательницы «Я живу на свете», которую в прикус-ку с виноградом «проглотила» часа за два. Чем я занималась в тот вечер, не помню, а зна-чит, это не важно.
Но уже очень скоро после этого я начала с нетерпением ждать воскресений. По воскресеньям я научилась не думать о проблемах. Проблем от этого становилось не меньше, но вот сил для того, чтобы их решать прибавлялось стократно.
Воскресенье единственный день недели, обозначенный существительным среднего рода. Так же, как лето—ОНО… Нечто бесплотное и, скорее всего, неодушевленное, абст-рактное. Да, у воскресенья нет ни души, ни плоти. У лета тоже. Воскресенье и лето вооб-ще очень похожи. Лето—это просто длинное воскресенье.
Лето вообще удивительная, необычная пора года. Летом все вдруг становится по-другому, не так, как зимой, осенью или даже весной. Пыль, жарящая хуже солнца, застав-ляет краски блекнуть, а людей снова и снова обматываться в коконы из влажных просты-ней, становясь похожими на улиток или древнеримских воинов. Лето—огромный огнен-ный шар, катящийся по земле, поднимающий за собой пыль дорог. Но пыль остаётся по-зади. Лето всегда идет вперед. И я всегда старалась смотреть только вперед. Я не гналась за летом, но не привыкла оглядываться назад. Иногда это помогает. Но летом привычки искажаются. Искажаются мысли и чувства. Мои я тоже не смогла уберечь.
Летом люди спят гораздо меньше. Им либо самим жалко времени на сон, либо не дает покоя бессонница, такая же знойно-пыльная и душная, как само лето. А вот сны лю-дям снятся более яркие и порой настолько реалистичные, что, проснувшись, трудно пове-рить, что это был действительно лишь сон. Лето вообще похоже на сон.
Лета ждут дети. С нетерпением и предвкушением. Не скрою, ждут его и некоторые взрослые. Только вот зачем, если в первые же дни его—кто-то раньше, кто-то позже—непременно отправляются к друзьям жаловаться на невыносимую жару? Многие храбрят-ся и пытаются убедить себя, что всю зиму они мечтали именно об этом. Лета особенно хотят зимой.
Летом люди наивно пытаются отдохнуть, берут отпуска. Но не глупо ли, изнемогая от жары +30, плотить деньги, чтобы попасть в жару +40? Но положение обязывает. Обя-зывают и стереотипы вроде «Пора лететь на юг», и бережно накопленные деньги, кото-рые, как известно, не возьмешь с собой в могилу. А вот лето совсем не похоже на моги-лу—в нем много света и деньги летом как раз кстати.
Лето не любит город. И эта нелюбовь взаимна. Город пустует и скучает. Оставшись наедине с собой, он… а впрочем, кто знает, о чем он думает? Лето беспощадно жжет его, расплавляя собой асфальт. Лето лениво. Правда, с этой ленью приходится бороться не ему, а людям, которым довелось жить в нем. Потому многие из них не ждут лета—предвкушая новую борьбу. А лето—лишь то, что ждет их защиты. Лето беззащитно.
Лето знаменито грозами. Так оно самоутверждается. Небесные электрические раз-ряды безвозмездно дарят себя людям, не понимая, почему от них бегут. В отчаянии они вступают в сговор с ветром и в совместном порыве валят деревья, сносят крыши, все больше и больше дразнят свирепеющий дождь. Лето оправдано в своем отчаянии.
Мне всегда казалось, что лето лишено романтики. Пушкин тоже любил осень. Я в своих предпочтениях не определилась. Все поры года всегда были для меня равными в своих возможностях. Что же до лета, то я любила его искренней детской любовью, пока была ребенком, а повзрослев, просто перестала замечать. Дни шли за днями, все менялось, лето приходило на смену весне, но совершенно незаметно само переливалось в осень. Ле-та мне всегда не хватало. Время было для меня по-настоящему летним только до середи-ны июля, а потом я замечала желтые листья, все реже разрешали купаться на реке, а мама все чаще задумывалась о том, что мне нужно к школе. Это было основными признаками того, что лето исчерпывает себя, уходит.
В этом году лето отменили. Нет, не само лето, конечно—над ним никто не вла-стен—а ту погоду, которую в этих краях принято называть летом. По чьей-то злой воле вместо обещанной несказанной жары на людей обрушились ливни. Из-за туч темнело ра-но, из-за постоянного дождя хотелось спать. Люди не настраивались на отдых. Они, вроде, и рады бы отдохнуть, но по сложившимся обстоятельствам могли позволить себе разве что телевизор.
Это лето было первым в моей взрослой жизни. Мне было 18. Я была студенткой. Казалось бы, нет ничего лучше. Но я не ждала этого лета. Более того, я его боялась. Я зна-ла наверняка, что в нем не будет ничего похожего на мое счастье, на то, что я привыкла считать счастьем. Я боялась его одиночества, его тоски. От этого страха мне даже не хо-телось ничего предпринимать. Я даже не думала о том, чтобы обзванивать подруг и дру-зей, с которыми не виделась несколько месяцев. Когда звонили мне—врала, что очень за-нята. Разговаривать не хотелось, обещала перезвонить, когда освобожусь, но и это была ложь. Знаю, что мне стоило лишь на минуту пересилить себя, назначить хотя бы одну встречу—и все пошло бы своим чередом, но я не делала этого. Словно наказывая себя. Только не понятно, за что.
За это время я научилась плакать. До этого я плакать не умела. Не то чтобы совсем, но плакала я только от физической боли. Иногда—от обиды. Но ни разу—от горя или от счастья. Около года назад хоронили мою знакомую. Ей было всего 16. Я видела ее в гро-бу, видела, как рыдают все вокруг. Мир виделся мне в те минуты, как через граненый ста-кан, земля уплывала из-под ног—но я не плакала. Моментами мне казалось, что я теряю сознание, но ни единой слезинки не скатилось по моей щеке. Плакать мне захотелось уже дома, когда, опоенная валерьянкой, я засыпала на коленях у мамы.
Так вот, я научилась плакать. От слез болела голова, но на душе становилось гораз-до легче. Я вспоминала и не могла вспомнить, откуда в моей душе этот неподъемный груз, который, как камни в почках, можно выгнать лишь раздробив. Я дробила его слезами.
Я смотрела кино. Фильмы, хотя ба на время, забирали меня в другой мир, уводили от себя самой, давали шанс забыть о том, что вокруг только дождь, тишина и что-то вроде депрессии. Давненько мы с ней не виделись. Соскучилась она по мне, что ли? Да и я уже заподозрила что-то неладное в ее током долом отсутствии.
Бывали дни, когда я вовсе не вставала с постели. Это становилось похожим на бо-лезнь. И я понимала это. Но просто так встать и заставить себя снова жить в полном смысле этого слова я уже не могла. Было слишком поздно. Мое воскресенье затянулось… Жизнь вдруг словно остановилась. Время застыло в воздухе и повисло тяжелым туманом. Я заблудилась в датах—теперь они мне были ни к чему. Свобода от студенческих хлопот оказалась слишком обременительной, чтобы мгновенно привыкнуть к ней, вот я и отдава-ла все свое время адаптации.
В этот день я проснулась рано. Что заставило меня открыть глаза, не знаю, но я по-няла, что пытаться уснуть бесполезно. Я села за компьютер. Сначала разложила раз-другой пасьянс, потом полазила по дебрям Интернета, заглянула в электронный ящик. Я знала, что первое, что там увижу, будет надпись об отсутствии новых писем, поэтому, увидев ее, не расстроилась. Старые перечитывать не стала: там в основном новости, а но-вость, хранящаяся месяцами, теряет «новостябельность». Потом—снова пасьянс. Мне везло на расклады. Почти без труда мне удавалось разложить каждый, попадавшийся мне в этот день, поэтому вскоре мне это занятие надоело.
Я открыла Word, но еще не знала, что именно хочу написать. Курсор подмигивал мне, призывая к действию. Я выбрала любимый шрифт и начала писать. Я ошалело гна-лась за собственной мыслью, боялась не успеть, упустить что-то важное. Я не могла тогда уловить целостной картины написанного. Я САМА НЕ ЗНАЛА, О ЧЕМ ПИШУ. А потом я прочитала написанное…
«Разреши мне жить. Дай мне слово, что не будешь смотреть на мои слезы сейчас, когда я, поверженная и промокшая, прошу тебя лишь об одном: поделиться со мной ка-пелькой этого серо-солнечного дня, этого осенне-зимнего уюта и одолжить мне совсем немного твоей радости. Ведь ты улыбаешься, а значит, в тебе есть она—улыбающаяся этой же улыбкой жизнь.
Разреши мне жить. Всего лишь на минутку прикоснись к моей ледяной руке, воз-мутив пальцы своим теплом. Пускай и ты—идущий по одному со мной пути, но ведь ты занят сейчас не мной. Не собой занята и я… И вот это оставленное всеми существо, тря-сясь под проливными дождями, гордо ищет себя. Я не в силах сказать больше, чем сказало бы оно, встретив Друга.
Разреши мне жить. Просто скажи, прокричи, прошепчи, назови это как-то по-своему, но мне необходимо услышать от тебя и только одно это слово. Всего одно, но та-кое важное, переливающееся и звенящее, яркое, обнадеживающее, до тебя ни от кого не услышанное. Слово…
Разреши мне жить. Ты же видишь, как нужно мне знать, что ты хочешь, чтобы я дышала с тобой одним воздухом, спускалась с тобой в одно метро, бродила с тобой по од-ной такой скромной и тесной Земле. Дай мне один единственный шанс почувствовать, что я не лишняя в мире, где живешь ты.
Разреши мне жить. Вспомни, как в далеком детстве ты беззаветно хотел чего-то, что порой казалось недосягаемым, но вдруг, уже через несколько мгновений, легонько коснувшись твоей руки, проходило совсем рядом. Так маняще нестерпимо хочу сейчас я твоего дарения. Будь я хоть немного взрослее, я просто посмеялась над своими же мечта-ми, но мечты—святое, их нельзя переступить, оставить за чертой своей жизни, подарить кому-то без повода, забыть на скамейке в парке, утопить в море собственных фантазий. Приходится мириться. И с хрустом ломая свою гордыню просить тебя снизойти.
Разреши мне жить. И тогда я, ослепленная вспышкой этой долгожданной грозы, подарю тебе птицу. Да, скорее всего голубя, или, если хочешь, ворчливого попугая, или экзотическую колибри. В общем-то, это совсем не важно. Лишь бы ты был счастлив хотя бы половиной моего счастья.
Разреши мне жить. Я сама хочу этой истории. Винить в неправильных датах я буду, обещаю, только себя. Я хочу написать ее и хочу, чтобы ты стал частью ее как мой спаси-тель. Я знаю, ты боишься этой славы, как боишься Бога, как боишься высоты собственных мыслей, как боишься замкнутого пространства своих снов. Но я помогу тебе, я всегда бу-ду рядом. А значит, нас двое, и мы вдвое сильнее.
Разреши мне жить. Пойми мое нежелание вдыхать знойный воздух этой дороги, дышать этой пылью… А потом, ночью, наслаждаться липкими снами, в которых уже не будет тебя, ждать утра и снова идти, спешить, искать, игнорируя новое божество, навяз-чиво спустившееся ко мне. Оно, божество, бессильно в моих таких земных бедах, а пото-му и бесполезно. Мне жаль его.
Разреши мне жить. Я не прошу ничего невозможного: ни благословений, ни обе-щаний. Если хочешь, я отдам тебе за это нечто большее, чем даже надежность и вера. Ты не понимаешь меня? Возможно, ты поймешь меня позже. А я буду ждать…»
Я не понимала написанного. Откуда? Почему я написала это? Зачем? К кому обра-щала я свою молитву? От кого ждала помощи? Вдруг это стало неважно. Эти слова были посланы мне свыше. Они были подарены мне как спасение. И они спасли меня. Я почув-ствовала то, что мне было необходимо почувствовать. Слова, вылившиеся из моего созна-ния, больше не были балластом моих мыслей. Они были вне меня—на дисплее. Теперь я могла посмотреть на них со стороны… Что я увидела? Я увидела привычку к летнему воскресенью, ставшей моей болезнью. И увидела лекарство—к людям, к телефону, на улицу, в парк—куда угодно, где я не буду наедине с собой! Впервые меня угнетало оди-ночество. Оно стало моим пороком, моим запоем.
Я раскрыла зонтик. Я шла по утреннему городу, вдыхала полной грудью лакомый пятичасовой воздух, лишь изредка встречая поливочные машины на шоссе, а на тротуарах бомжей, спортсменов и с утра пораньше вышедших на прогулку со своими «лучшими друзьями человека» ничем не приметных горожан.
Запах цветущего жасмина, стократно усиливающийся утренней свежестью, вызы-вал тошноту. Но скоро я к нему привыкла, смирилась. Во всем теле—слабость: день пред-стоял дождливый. Но мне и это нравилось. Вдруг я поняла, как соскучилась по своей люб-ви к дождю, возмутилась прежним своим равнодушием к небесной воде.
Я ловила себя на том, что с каждым мгновением во мне усиливалась благодарность к тому, кто придумал эту жизнь и так бескорыстно подарил ее людям. Многие не ценят этого подарка, а вот я уже несколько минут буквально дышала ей. Наверное, только тогда, когда люди поймут, насколько это окрыляет, они по-настоящему начнут ценить этот мир.
На место скуки, глупых переживаний, давящих размышлений и просто домыслов пришло спокойствие. Я ждала встречи с ним долгие месяцы терзаний и неверных реше-ний. Я долго искала то, что может помочь мне прийти в себя, и вот мой покой сам нашел меня.
Я поняла, что вскоре моя жизнь изменится. Она не могла не измениться. В ней не-пременно должно было что-то произойти. Когда—неважно, но должно было. И я начала ждать…
Лето стало летом. Солнце овладело небом и, видимо, вошло во вкус—с утра и до позднего вечера и близко к себе не подпускало даже самые безобидные облачка. Дни тя-нулись за днями. Но теперь их ход не был мучительным. То, что они проходили так быст-ро, вызывало сожаление, но на то, чтобы взращивать мысли об этом, было жалко време-ни. Да и желания не было никакого.
Наверное, впервые в жизни я с таким удовольствием посвящала себя пляжу. Я даже стала неотъемлемой частью ее завсегдатаев. Мне безумно нравилось вот так ни о чем не думать в компании из моих старых и новых знакомых. Компания эта с каждым днем ста-новилась все больше и дружнее. Меня научили играть в волейбол. Вернее, я и раньше умела, но такой длительной практики никогда не проходила. С каждым разом у меня по-лучалось все лучше, а игра приносила все большее удовольствие. Чаще всего «штрафом» за пропущенный мяч была «водная процедура»: несколько минут в воде, но в такую жару это могло быть скорее наградой, чем наказанием. Я чувствовала себя ребенком. В эти ча-сы все отходило на второй план, становились лишним. Ничему, кроме внезапно появив-шегося умения радоваться каждой минуте пребывания в этом пляжном раю, не было мес-та в этом лете.
В этот день мы пришли к озеру после обеда. Все шло по традиционной отточенной схеме: купание, загар, волейбол… Легкие, ничего не значащие разговоры были лишь про-слойкой во всем этом отдыхе. Шутили много, но есть такие шутки, над которыми смеются лишь несколько секунд и, тем не менее, это не умаляет доли юмора в них. Скорее наобо-рот, такие шутки самые популярные. Их задача—расслабление, и выполнить ее им удает-ся и за эти короткие мгновения их жизни. Именно из таких шуток и состояла наша развле-кательная программа. Кто-то принес книгу с анекдотами, но ее никто не читал. Само со-бой каждому из нас вспомнилась целая коллекция анекдотов, где-то когда-то услышан-ных.
Вечер спустился незаметно. Я даже немного удивилась, когда на чей-то вопрос, ко-торый час, пришлось ответить, что уже половина восьмого. До этого я на часы не смотре-ла—зачем? Но мы и не планировали рано возвращаться домой. В этот вечер мы собира-лись задержаться подольше. Нас ждал ночной пикник у костра. Вообще-то, мы хотели организовать поход с ночевкой, но все никак не получалось, при чем как всегда из-за ме-лочей жизни и лени или из-за отсутствия организаторских способностей.
В эту ночь был звездопад.
Такого я не видела еще никогда. Конечно, звезды падали и в прошлом году, и в по-запрошлом, но, видимо, тогда мне было попросту не до звезд. Я не видела их красоты и всегда думала, что звездный дождь—выдумка писателей. И как я могла так ошибаться?
Звезды сыпались, не жалея себя, ради людских желаний, которые, как известно, сбываются, если загадывать их в унисон падающей звезде. А вот я не загадала ничего. Я растворялась в море собственной мечты, терялась в ней, не знала, как сформулировать то, что было самым важным. Да и стоит ли верить таким приметам, стоит ли напрягаться и суетиться ради простых поверий в ночь, когда сама природа заставляет все вокруг шеп-тать и тонуть в небе, щедро посыпающем землю своими огоньками. Я поддалась. Я уто-нула в дожде из звезд… Это с родни полету птиц: ты—часть другого мира, где нет поня-тия мысли, она здесь бесправна.
А в это время ко мне стремился Тот, кого я ждала. Он уже знал о моем существова-нии.
Итак, лето похоже на воскресенье. Что уж говорить о летнем воскресенье? По-моему, перебор. Надо мной властвовала лень. Я даже не стала поливать цветы, решила от-ложить это на вечер. Фильмов, названия которых могли бы привлечь меня, в программе не нашлось, а бесконечные ток-шоу надоели и не по воскресеньям—и кто их только приду-мывает? Мало того, их же еще кто-то смотрит, а иногда даже с фанатизмом. Я в их число не вхожу, а потому, просмотрев парочку клипов по музыкальному каналу, работники ко-торого не утруждают себя поисками музыкальных новинок, посвятила себя сну.
Что мне приснилось, не помню, хотя точно знаю, что была увлечена этим сном, мне не хотелось просыпаться. Я даже не сразу сообразила, что «Панасоник» надрывается над ухом вовсе не во сне. Я удивительно быстро сняла трубку, даже не посмотрев на опреде-литель. Оказалось, моя подруга и по совместительству соседка Оля решила сообщить мне, что в этот вечер я гуляю с ней и только с ней, и никаких отговорок быть не может. К такой ее категоричности за годы знакомства я привыкла, поэтому ни капельки не удивилась. Мы договорились о встрече и попрощались до вечера.
С трудом стряхнув с себя остатки сна, я отправилась в ванную. Душем я не ограни-чилась. Никаких срочных дел у меня не было, поэтому я могла себе позволить полежать в ванне с морской солью и обильной пеной. Настроение было приподнятое, в такие дни я меня обычно тянет позаниматься собой: я наложила маску для лица, подержала руки в со-левом растворе, накрасила ногти, тщательнейшим образом втерла в себя лосьон с арома-том груши.
Потом, конечно, -- кофе. С утра я поленилась сварить его как следует, но сейчас решила исправиться. Мне кажется, самая полезная пища—кофе с книжкой: и питательно, и занимательно, хотя прекрасно знаю, что читать за едой вредно. Именно за чашкой кофе застал меня очередной вопль мобильника (сто раз собиралась сделать громкость звонка меньше).
--Это опять я,-- объявила все та же подруга.—Слышишь, я не смогу сегодня погу-лять с тобой. Тут один человек зашел… Я, если не поздно вернусь, зайду к тебе, тогда все и расскажу. А пока все, тороплюсь.
Все это она выпалила на одном дыхании. Так иногда, когда удается дозвониться в программу поздравлений на радио, читают с листика заранее подготовленное поздравле-ние любимому родственнику. А может, она и вправду готовилась.
--Ну не можешь, так не можешь…-- «разрешила» я. В таком настроении меня уже мало что могло расстроить—вот как действует на людей крепкий здоровый сон. А что до непостоянства моей подруги, то и к этому я уже привыкла, тем более что и сама не отли-чаюсь особой статичностью. В этом мы с ней похожи.
Около получаса я все еще не могла оторваться от книжки, торопиться мне было не-куда. Но в ту минуту, когда я встала помыть за собой чашку, в квартире снова раздался звонок. На этот раз—домофон. Абсолютно без идей, кто бы это мог быть, я нажала на кнопку ответа… И все-таки моей Оле удалось меня удивить—я услышала ее голос! Я впустила ее. Со знанием дела она смерила меня взглядом и как резолюцию вынесла:
--Я так и знала…
Единственным объяснением происходящего мне казалось то, что «один человек» как пришел, так и ушел, и Оля решила вернуться к первоначальному плану проведения вечера. Но я поняла, что ошибаюсь уже в следующие секунд пятнадцать.
--Давай быстрее одевайся, собирайся—нас ждут. Ты поедешь вместе со мной. Ли-музин у подъезда,-- продолжила она.
Все еще не понимая, что происходит, я понеслась к шкафу, в котором, как всегда, не нашла ничего подходящего из одежды. Правда, собралась я в рекордные сроки: минут десять. За это время Подруга объяснила, что заехал к ней парень, с которым она познако-милась на какой-то вечеринке, но заехал не один, а с другом, и теперь я просто необходи-ма им, вернее, другу. Для компании, разумеется. Быть кем-то «для компании» мне никогда не нравилось. Поэтому причина должна быть исключительной, на этот раз она таковой и была: я почувствовала, что хочу этого. Нет, не просто захотела, а именно почувствовала, что хочу. В то же время я решила для себя, что буду вести себя соответственно, т.е. как в компании. Краем уха я слышала от Оли, будто у Саши—так звали этого самого друга—есть девушка, а потому вести себя по-другому просто не могла себе позволить.
Мы сели в машину. Саша был за рулем, и мое место было на переднем сидении ря-дом с ним.
К слову, этого знакомого моей подруги—Сергея—я тоже видела впервые. Мы по-знакомились. Знакомство, оказалось действительно приятным. Оба парня внушали дове-рие и располагали к себе. Поскольку определенных планов не было, мы решили выпить вина «за встречу» дома у Сергея.
Из всего разнообразия мебели в комнате, где мы расположились, я почему-то пред-почла кресло у журнального столика. Саша сел в кресло напротив. Казалось, я вообще не интересую его. Мы молчали. На стене напротив висели часы. Я потягивала вино, следила за стрелками и с ужасом думала о том, сколько времени мне придется еще здесь провести.
Разговор между нами завязался как-то случайно, сам собой. Мне стало как-то лег-че, но взгляд мой был по-прежнему прикован к циферблату. Мы говорили о сущей ерунде, отчаявшись найти тему посерьезнее. Я и сама не понимала, что со мной происходит, обычно мне говорят, что я интересный собеседник.
--Пойдем покурим,-- позвал Серега Сашу, и они ушли на кухню. Мы с Олей оста-лись в комнате вдвоем.
--Хочешь с ним «замутить»?—поинтересовалась она насчет Саши.
--Нет,--ответила я, ни капли не лукавя.
На столе Серега оставил водительское удостоверение и еще какие-то бумаги, и из чистого любопытства я заглянула в них. Серега оказался на десять лет старше, но в ту ми-нуту это было мне безразлично. Гораздо больше зацепило меня то, что он оказался жена-тым, кроме того—отцом двухлетнего сына. Об этом, пользуясь «перекуром» наших пар-ней рассказала мне подруга. Откуда она знала это, не важно, а почему вдруг решила ска-зать мне—не понятно.
Вернулись Саша и Сергей. Саша снова сел в кресло напротив. Мы снова разгово-рились. Я вышла из непонятного мне состояния «необщительности» так же незаметно, как и впала в него, все встало на свои места в моей голове.
--Поехали покатаемся,-- предложил Саша. Я думала над его идеей не долго, вернее, я вообще не думала. Это показалось мне самым лучшим, что он мог мне предложить, тем более, что Оле с Серегой наше присутствие стало вовсе необязательным.
--Куда поедем?—спросил Саша, когда мы сели в машину.
Куда мы поедем, было совсем не важно для меня. Я вдруг почувствовала себя не на земле. Вдруг я стала легкой, невесомой. Тело мое превратилось просто в оболочку. И все вокруг перестало существовать.
Мы ехали по ночному городу. Ни на одном радио музыка нас не устроила, и мы решили выключить его совсем.
--Давно я не была в центре так поздно,-- озвучила я свою мысль.
--Поверь мне, ты ничего не потеряла,-- обрубил Саша мое стремление к романти-ке.—Темно и страшно. Но сегодня я с тобой.
--Благородно с твоей стороны. Но вообще-то у меня никогда не было времени на такие прогулки. Все время я училась, а на досуге читала книжки.
--А что тебе больше всего нравится читать?
--Я много чего люблю. Кое-что из классики: Достоевский, Булгаков. Кое-что из со-временности: Алешковского, например. А недавно знакомая дала книгу автора, жутко по-пулярного в Питере и пока не известного у нас—Йона Бенкса. «Пчелиная фабрика» назы-вается.
Я рассказала ему сюжет «Пчелиной фабрики». Он заинтересовался, сказал, что обя-зательно найдет и почитает, а мне порекомендовал Пелевина. А после некоторой паузы, как бы между прочим, сказал:
--Да, давно я не разговаривал с девушками о книгах. И вообще, давно я не разгова-ривал с девушками.
--У меня самой есть парочка подружек, с которыми даже я не могу найти, о чем поговорить,-- поддержала я.
--Знаешь, у таких подружек есть и парни им под стать.
Мы повернули на бульвар. Машин здесь не было. Тишина кругом убаюкивала. Ночь настраивала на свойственную ей романтику, скрывала все недостатки фасадов зда-ний в городе, делала все вокруг на редкость идеальным. Мне было уютно.
Оставив машину, мы решили прогуляться пешком.
Саша обнял меня. Робко и нерешительно. Для его возраста это показалось мне странным, но удивление мое было приятным.
Вокруг были люди. Они гуляли, разговаривали между собой или по телефону. Кафе были наполнены посетителями. Мне вспомнилась загадка: «Без окон без дверей, полна горница людей». Но мы были только вдвоем, одни, наедине. Мы разговаривали между со-бой, друг с другом. Все проходили мимо, и их отсутствие интереса к нам было взаимно.
Вдруг я споткнулась. Слегка, но Саша, конечно, заметил:
-Упасть и не надейся. Сегодня мы будем летать.
--К звездам?—спросила я.
--К звездам,--ответил он.
Мы бродили по августу. В темном сквере дышали полночью. Тонули в прозрачном небе наступающей осени. И в прохладной тишине влюблялись в этот вечер, перетекаю-щий в ночь. Мы стали невольными свидетелями того, как новый день приходит на смену отжившему.
У него зазвонил телефон. Звонил Серега. Оле пора было возвращаться домой, и они уже ждали нас.
--Нет, не замерзли. Скоро приедем, ждите,-- Окончил Саша разговор, выключил те-лефон и уже обращаясь ко мне сказал:
-- Спрашивает, не холодно ли. Меня вот ты греешь.
--?
--Да, при чем не только физически… Вот такое вот маленькое признание. Правда, пока еще не в любви.
--Но мне уже приятно.
Мы подходили к нашей машине. Он открыл мне дверцу.
--Говорят, что парень открывает девушке дверцу машины в двух случаях: или но-вая девушка, или новая машина. Машина у меня старая… А вот тебя я вижу впервые.
Мне казалось, я должна что-то сказать, как-то отшутиться. Мне всегда удавалось сводить все к шутке. У меня всегда было, что сказать. Но сейчас я растерялась. Что он хо-тел слышать, я не знала и боялась сказать что-то не то.
Мы ехали молча. Мимо проносились встречные машины, немного приглушая свет фар при встрече с нами. Серега, казалось, был предельно увлечен тем, что вел машину. Я смотрела вперед, стараясь ни о чем не думать. Мне не хотелось знать, когда закончится этот вечер. Я жила одной этой минутой, когда мы вот так, вдвоем, в машине, когда едем вперед, когда вокруг засыпающий город.
Я украдкой взглянула на него, но он не заметил этого.
Серега с Олей ждали нас на улице у подъезда. Оля уже опаздывала. Мы торопи-лись. Обратная дорога заняла всего пару минут. Я и не заметила, что Серега живет так близко.
Сергей провожал Олю до подъезда. Когда мы остались одни, Саша взял мою руку и шепотом спросил:
--Ты можешь побыть со мной еще?..
Я могла. Более того я хотела этого.
Мы отвезли Сергея.
Мы снова остались одни.
На одно короткое мгновение мне представилась его жена. Наверное, она в это вре-мя уже спала. Мне стало не по себе от этой мысли, мне тут же захотелось домой, но вдруг на смену этим чувствам пришло какое-то новое, до этого никогда не испытанное. Я поня-ла, что это, наше, счастье в том, что у нас нет будущего. У нас есть этот вечер и, если очень повезет, еще несколько, а потом нам все равно придется проститься, чтобы никогда больше не встретиться. А значит, для нас очень важно ценить то, что есть. И мы ценили…
Мы пили кофе небольшом тихом барчике. Он рассказывал мне о том, как жил до этого времени, опуская моменты о семейной жизни, говорил о своих друзьях и работе. Он сидел рядом. Наши глаза встречались, но мне ничуть не хотелось отвести взгляд. Его взгляд притягивал мой к себе. Саша гладил мою руку, перебирая пальцы. Он легонько дотрагивался до моих волос.
--У тебя очень маленькие ладошки. Такие нежные… Волосы мягкие… И мне очень хочется тебя поцеловать…-- Вдруг сказал он. Не то, чтобы я этого не ждала, но не дума-ла, что услышу это именно сейчас. Мне очень хотелось, чтобы он поцеловал меня. Мне хотелось оказаться в его крепких объятиях, чтобы превратиться в них в маленького-маленького, беззащитного ребенка. Но что-то заставило меня сказать:
--Может, не надо…
--Возможно, ты права,-- только и сказал он.
Я была одержима мечтой, чтобы эта ночь никогда не заканчивалась. Вся я до по-следнего момента гнала прочь уже саму мысль о расставании, но время брало свое. Мне оставалось только одно—смириться. И я смирилась.
По дороге мы обменялись лишь двумя короткими репликами:
--Страшно подумать, что этот вечер заканчивается. Я не хочу, чтобы наступало завтра,--сказал Саша, наверное, и не догадываясь, что читает мои мысли.
--Но завтра будет новый день,--сказала я, не решаясь добавить «и новая встреча».
Мы не прощались. По-моему, мы не сказали друг другу даже «до свидания». Это было не нужно. Это было бы лишним. То прощание, к которому все привыкли, могло бы все испортить. А на то, чтобы что-то исправлять, времени нам не дано.
Я поднималась на пятый этаж, а внутри меня вместе с сердцем билось: «Разреши мне жить…»
Утро. Открытая форточка дарит прохладу. Я догадалась, что ночью был дождь: свежесть струилась в комнату, заполняя собой все ее уголки.
Я не могла себе позволить пропустить чудо такого утра. Как никогда хотелось ды-шать полной грудью, видеть, как солнце легко поднимается над землей, успеть насладить-ся утренней прохладой—если верить синоптикам, день обещал быть жарким. Не завтра-кая, я отправилась в сквер.
Что-то новое с каждым шагом открывалось в этих, казалось бы, вдоль и поперек изученных мною тропинках. Я питалась энергией самой земли. Самым большим желани-ем было снять обувь и пройтись босиком, но для парка в центре города это было слишком большой роскошью, несмотря на столь ранний час.
Вдруг я заметила, что улыбаюсь. Я поняла, что счастлива. Да, я была счастлива!!! Внутри меня рождалось то чувство, которое единственное могло помочь мне найти в себе силы подчинить себе жизнь, которой суждено быть моей. Не смириться с этой жизнью—а подчинить ее себе. «Разреши мне жить…»
А вернувшись домой, я снова села за компьютер. Слова переносились на дисплей, не сопротивляясь. Им словно самим не терпелось освободиться из просторной, но, тем не менее, тюрьмы моих мыслей. Я не держала их:
«Однажды когда ты простишься со мной, чтобы никогда больше не вернуться, я найду в себе силы отпустить тебя. За тобой захлопнется дверь, и я оставлю себе лишь па-мять о лазурном взгляде твоих глаз и звуки биения твоего сердца. Сумасшедшие и такие родные они никогда не оставят меня, и моя душа, ломая прутья грудной клетки, будет вечно лететь вслед за ними. А я – останусь тонуть в море ледяной горечи. Она—то что было до тебя. Я уже встречалась с ней. Ты спас меня тогда, когда я уже не ждала спасе-ния; ты помог мне тогда, когда я отчаялась получить чью-то помощь. Прошу, не пускай эту зиму ко мне.
Быть может, когда потеряю тебя, я пойму, как много еще не успела сказать тебе. Ты все время занят, у меня нет свободного времени, нам некогда тратить драгоценные минуты на пустые разговоры. Они такие не важные. Ты никогда не услышишь этих слов, а значит, и не узнаешь, насколько я боялась потерять тебя. Каждую минуту я содрогаюсь от одной мысли, что это возможно.
Я плачу о новой погибшей мечте, оправдываюсь безжалостностью жизни, тоскую по убегающему все дальше и дальше в прошлое нашему маю, смотрю на единственную нашу фотографию и твердо знаю, что никому и никогда не позволю занять твоего места в моей жизни. Оно слишком дорого для меня, чтобы кто-то чужой узнал об этом. Кто еще, скажи, сможет вынести со мной крест моей правды?.. Вокруг меня по-прежнему будут люди, но не будет человека. Я отдамся одиночеству. Оно такое неуютное, но я закую себя в него в память о тебе, во имя тебя. Мне будет сложно жить в мире, где когда-то нас было двое. Мы делили этот мир, а для меня одной в нем будет невыносимо просторно. Я при-выкла быть доверчивой, наивной с тобой. Я знаю, что, приходя к тебе, могу снять обреме-нительную маску, создающую мой образ для других; лишь на короткое время нашей встречи могу быть самой собой, не оглядываясь по сторонам, не интересуясь чужими взглядами. Без тебя эта маска должна будет стать моим лицом, моим «я». Она согнет меня своей тяжестью и обязательностью. Я никогда не привыкну к ней. Но даже навсегда при-жатая к земле, я никому не отдам этой частички моего сердца, моих мыслей, моего сна, принадлежащих тебе. Я обещаю хранить ее для тебя, только прошу—возвращайся…
Жаль, что на ту сторону жизни не доходят письма. Это как ничто другое заставляет почувствовать одиночество. Оно такое холодное, что грозит воспалением легких. В нем больно дышать. В нем всякое существование теряет смысл. И только ты сможешь защи-тить, уберечь меня от него.
Когда-нибудь, когда тебя не будет рядом, когда ты станешь частью чьей-то чужой жизни, в моей—останется пустота от вырванного с корнем тепла твоей заботы. А ведь сейчас я, как одеялом, укрываюсь им в своей постели из сентябрьских дождей, октябрь-ских опавших листьев и предзимне-ноябрьской слякоти. Мне так уютно в ней. Только в ее объятиях меня ждет отдых и покой. Прошу, не отнимай его у меня.
В тот миг, когда на твоем сердце появится новый циферблат, я попробую остано-вить время. Знаю, что у меня наверняка ничего не выйдет, но жить дальше без тебя невоз-можно. Я не дам ни на минуту уснуть воспоминаниям. Я оклею твоими образами стены и буду смотреть тебе в глаза. Их небесность скажет мне все, что ты когда-то не решался. Или считал ненужным. Или боялся признаться. Между нами никогда не чувствовался хо-лод недомолвок, сплетен, непонимания. Но мне нужно знать, что твой взгляд надо мной, что он хранит меня. Ты всегда будешь сниться мне. Я не упущу эту возможность побыть с тобой. Я знаю, что новое утро, безжалостно разрушая все мои иллюзии, снова вернет мою смерть на круги своя. Но ведь потом снова будет ночь—и мы снова обязательно встретим-ся, я смогу дотронуться до тебя…
А пока мы вместе, пока меня будят твои ночные звонки, а ты смеешься над моими глупостями, пока я еще могу чувствовать тепло твоей руки, пока ты прощаешься до зав-тра, и я знаю, что уже через короткие несколько часов увижу тебя, я не хочу думать о том, что когда-нибудь мы встретимся только на небесах. Кому придется ждать? Ты же знаешь, что ждать, не зная сроков ожидания, невыносимо. Моя душа умрет в этом ожидании, а те-ло, оставшееся пустой оболочкой бывшего человека, будет умирать медленно и мучи-тельно. Как ты думаешь, у меня есть еще шанс попасть в рай? Мои грехи тянут на дно, но если ты будешь рядом, я смогу победить эти силы. Нет, я не боюсь самого дна, но ведь ты будешь на небесах, а значит, мы не встретимся. А так хотелось бы после долгих лет раз-луки увидеть тебя, обнять и никогда больше не расставаться—там, в раю, мы сможем себе это позволить. Я боюсь не дна—я боюсь не встретиться с тобой.
Я хочу, чтобы ты жил вечно, я желаю тебе жизни. Ты любишь ее, радуешься ей. А я—живу тобой, твоей любовью, твоей радостью. Я согласна умереть за тебя, вместо тебя, вместе с тобой. Только не оставляй меня одну на этой Земле. Ты же знаешь, я не смогу быть сильной без тебя, быть мудрой без тебя. Я, наверное, стану частью той, другой, жизни, где нет места ни чувствам, ни мыслям. Я не знаю, что ждет меня там, но мне не страшно. Уже не страшно.»
С Сашей я увиделась через несколько дней: это у меня вечное воскресенье, а у него дела.
Заехал он, когда было уже темно. И снова с Серегой. Оля как раз была у меня. Вчетвером мы пошли гулять по тому самому скверу, где я привыкла гулять одна. Правда, Оля с Серегой очень скоро куда-то пропали: то ли хотели побыть наедине, то ли не хотели мешать нам. Мы снова остались одни. Проваливаясь в его слова, в его взгляд, в его тепло, я боялась дышать, чтобы не спугнуть приближающееся ко мне чувство полета.
Я показывала ему Кассиопею. Мы стояли у машины совсем недалеко от проезжей части. И на небе и на земле мерцали огоньки: там, высоко,--звезды, здесь, рядом,—фары. Никогда раньше я не замечала, насколько они похожи. Вот только на небе все очень тихо: звездам некуда торопиться.
Поцелуй наш казался естественным, нужным. Саша обещал полет к звездам—он выполнил свое обещание. Я превращалась в пластилин, из пластилина в воск, из воска—в мягкую глину. Я была уже не собой, я была частичкой мира, населенного не людьми, а кем-то только внешне похожим на людей. Среди человеческих чувств нет названия тому, которым с каждой минутой пропитывалась я.
--Ты контролируешь себя?—услышала я его голос, как по мобильному телефону при некачественной связи.
--Ты о чем?—на всякий случай уточнила я, хотя и сама прекрасно знала, о чем речь.
--Ну вот я, допустим, сегодня себя не контролирую.
--А я всегда контролирую себя,--соврала я. Ложью это было не только потому, что произнесла слово «всегда».
--Значит, мне можно ни на что не надеяться?
--Значит— можно…
Он прислонился своей щекой к моей. Мы долго стояли так молча. Слова были лишними. А что, собственно мы могли бы в этот момент сказать друг другу? Мы оба что-то чувствовал, возможно, наши чувства были похожими или даже одинаковыми, но слова могли бы все исказить, неправильно все истолковать. И мы молчали. Над нами были звез-ды, Кассиопея. В небе царила такая же тишина, как между нами. Я ни о чем не думала, я лишь ощущала колкую нежность его щеки.
Второй наш поцелуй был неожиданным. Слишком долго, казалось, мы молчали…
--Ты необыкновенная. Я не знаю, зачем встретил тебя. И я не хочу…--сказал он по-сле, не окончив фразу.
--Чего? Не хочешь—чего?—спросила я: его слова были чрезвычайно важными для меня, я не имела права чего-то упустить, не понять, понять неправильно.
--Не важно. Все не важно,-- только и ответил он.
Прощались мы снова не говоря друг другу «до свидания», но на этот раз я твердо знала, что это прощание было последним. Мы не говорили об этом, но я так чувствовала: мы прощались в последний раз.
Мысль об этом буравила меня с необыкновенной силой. Она мешала спать. Как ки-нофильм, снова и снова я прокручивала в своей памяти ушедший вечер. И каждый раз все заканчивалось одинаково: я захлопываю за собой дверцу машины, вхожу в подъезд и обо-рачиваюсь, чтобы посмотреть, как Саша уезжает, чтобы никогда больше не вернуться за мной, за нашими августовскими встречами.
С самого начала я знала, что когда-нибудь он вот так высадит меня у подъезда и уедет вроде бы обычно, на самом же деле—навсегда. Но я не думала, что это будет так скоро. И не предполагала, что уже за это время успею настолько привыкнуть ждать его. Да, я привыкла не к самому Саше, я привыкла ждать, надеясь на встречу. Ожидание, пе-реплетенное с надеждой, стало моим парусом, флагом, моим кумиром.
Я долго решала для себя, что же значил он для меня. Меня притягивало к нему то, что нас ничего не связывает. Эта простая и своеобразная «неформальность» была необхо-димой для меня. Теперь необходимыми стали воспоминания. Понимание, что ничто и ни-когда нас не связывало, не сковывало, повисло в мозге. Но такие воспоминания не болят, не мучат. Как ни странно, именно они дают сил жить дальше. И я живу.
«Разреши мне жить…»