Кроссовок поддел пыльную забитую землёй ореховую скорлупку. Подумать только, сколько лет прошло! Может восемь или все десять… Никогда не подумала бы, что скорлупка может провалятся столько лет и не сгнить. Наверное, потому, что лежала на вершине холма. Андреев Клин. Андреев – потому что в старину некто Андрей держал здесь кузню. Оказывается, холмы могут стареть как люди. Раньше Клин, словно нос гигантского корабля, гордо напирал на город. Теперь оплыл оползнями, осунулся. Через его плоскую, как плато, спину провели желтый уродливый газопровод…
…Мы сидим с Колькой-пастухом на краю Андреева Клина. Я люблю пасти коров и искренне радуюсь, когда выпадает очередь идти поддаником.
Колька достаёт из кармана грецкие орехи, давит их здоровенными ручищами и выковыривает ножом ядрица. Орехи прошлогодние, многие ядра сморщенные и почерневшие.
- Мамка купила, килограмм пять,- он делится со мной очередной горстью орехов.
Я давно догадываюсь, что число пять у Кольки имеет какой-то особый смысл, наверное, ещё со школы, которую Николай так и не смог закончить. Всё самое дорогое и желанное неизменно соразмеряется у него с цифрой пять.
-Коль, чё не загораешь?
- Загораю, – он запрокидывает лобастую, как у бычка, голову с копной выгоревших золотистых волос и щурится на солнце.
- Когда жениться собираешься? Натаха с учёбы вернулась, хорошая девка.
- Жениться… Эт надо, чтоб ещё согласилась, - он грустнеет: - А вообще у меня невеста была. Мамка не разрешила.
- Почему?!
- Курила…
Я вспоминаю Колькину мать – грузную пьющую женщину с хриплым, как сплетничают - после какой-то нехорошей болезни, голосом. Покойные отец и дед тоже были пастухами.
- А я вот никогда пить-курить не буду, - он откидывается на спину, заложив руки за голову, и мечтательно глядит в облака, – а жену такую возьму, чтоб кровать до пола прогибалась!
-Такую толстую?!
-Ага, чтоб было, что обнять!
Мы смеёмся. В вышине стремительно проносятся стрижи, мелькают белыми брюшками деревенские ласточки-касатки. Горячий июльский воздух пропитан горечью чабреца. По бледному стебельку тысячелистника ползёт небольшая божья коровка. Взобравшись на белое соцветие, она останавливается, поднимает рыжие в белую точечку надкрылья и улетает, ей вслед проплывает пух Иван-чая.
Черно-белая прощалыкинская Пеструха упрямо сдаёт к краю холма, отбиваясь от стада. Коровы как люди – у каждой свой характер. Есть наглые и своевольные, есть пугливые и глупые, спокойные и добродушные. Одинаковых нет. Даже «внешность» у каждой своя. У одной рога загнуты вверх, как лира, у другой грозно нацелены вперёд, у третьей, по-бычьи короткие и толстые, направлены в стороны. У кого переносица с горбинкой, у кого отметины или сбит рог.
Я беру тяжёлый Колькин пастушечий кнут, вырезанный из снятого с комбайна ремня.
- Коль, какой длины кнут? Метров семь?
-Восемь! Раньше десять был, обрезал.
У деревянной рукояти - кнутовища, где выцарапано Колькино имя, кнут почти в мою руку толщиной, потом плавно по всей длине сужается и оканчивается белой косичкой с обтрёпанной кисточкой на конце, плетёной из синтетической верёвки. Нужно сперва откинуть кнут назад, так, чтобы не было заломов и петель, иначе весь удар придётся на тебя самого, потом, заводя снизу-вверх из-за спины руку, с силой послать его вперёд и одёрнуть. Черная блестящая змея вылетает перед тобой, потом изгибается пополам, белая кисточка скользит вдоль ленты кнута, и:
- Паф-ф! – как лёгкий щелчок, это если направить удар в сторону поля.
- Ба-бах! – как громкий хлопок, если в сторону леса.
- Бу-бу-у-у-у!- как пушечный выстрел, если пустить по распадку или с вершины холма к городу. Голуби срываются с колокольни, с громким кудахтаньем несутся по тропинке куры, коровы вздрагивают и перестают жевать.
Я подбираюсь к Пеструхе. Паф-ф! Кисточка легонько щёлкает, скользнув по путу. Корова отдёргивает ногу, по её шкуре пробегает дрожь, как от укуса мухи. Не переставая щипать траву, она пятится обратно к стаду. Раззадорившись, я прицеливаюсь к растущей метрах в семи ромашке. Паф! Бело-жёлтый цветок летит в сторону. Паф! Паф! Рядом покачиваются ещё две обезглавленные бодылки. Кто сказал, что на ромашках нужно гадать?!
- Класс?!
-Угу,- Колька робко смотрит на меня: – Варь, пойдём на следующий год к Стародубцеву пастухами? Лошадей дадут, платят хорошо.
Я только смеюсь в ответ. Где-то там, далеко, есть Москва, весёлая студенческая жизнь, друзья, первая любовь.
Колька мрачнеет и резко встаёт:
-Зерна две тонны дают, картошки тонну… Смотри за стадом, спать пойду.
Он уходит к молодой поросли берёзок, ложится в тенёк на траву и натягивает на голову серую спецовку.
Начинает припекать. Босым пяткам щекотно от травы. Утолив голод, коровы ложатся. Хороший пастух не позволит корове лежать, не то вернётся с пустым брюхом, не даст молока. Иду поднимать стадо. Паф! Паф! Белая кисточка щёлкает по ляжкам. Как-то я обнаружила набитые на конце кнута мелкие гвозди. Может, Колька их не вынул, когда кнут укорачивал, а, может, специально набил, чтобы было больнее. Гвозди я тогда вытащила, но пастуха не сдала - куда он потом без своих бурёнок денется? Коровы нехотя встают. Сначала с натугой подаются вперёд, опираясь на передние ноги, потом поднимают зад и встают, задумчиво глядя перед собой, поматывая головами. - отгоняют слепней и жигалок.
В перелеске заунывно кукует кукушка, стрекочут кузнечики. Напуганный мной жаворонок пробегает вдоль тропинки, окидывает укоряющим взглядом из-под светло-коричневых надбровий и взлетает. Через пару секунд откуда-то сверху льётся его незатейливая песенка…
Я задумчиво пинаю пустую ореховую скорлупку. Два года назад верхнего стада не стало. Поумирали старики, державшие коров. Баба Лида, встречая Цыганку, присела на обочину:
- Ой, чтой-то дурно мне,- так и померла у выгона с палочкой в руках.
Оставшихся коров пасёт по берегу Оки, в «нижнем» стаде, сутулая молчаливая старуха. Кнут у неё тонкий и короткий, метра три, плетёный из супони. Коровы - все незнакомые, одинаковые.
Колька, потеряв работу, начал пить. Сгорел быстро, за год, так и не успев женится.