В детстве я испытывала сильные затруднения при знакомстве с новыми людьми. Мучения начинались с фразы «Очень приятно». Еще не знаешь, на самом ли деле это приятно, а иногда и чувствуешь, что, скорее, неприятно, но уже в данный момент, здесь и сейчас, полагается сказать, что очень приятно. Здесь возможны два варианта: либо ты этого не говоришь, и тогда в сцене знакомства чего-то не хватает, либо говоришь, смущаясь от собственного вранья, и тогда чувствуешь: сказано лишнее. В любом случае выходит не то, что надо. Даешь себе задание – сказать: «Очень приятно» - и поверить в это. Открытие: фраза «Очень приятно», если ее произнести достаточно нагло, способна смутить собеседника. Вывод: чтобы не смущаться, нужно смущать.
Наверное, так же и с литературой. Чем сильнее шок, тем приятнее знакомство. В большинстве случаев читатель – человек новый, незнакомый, а контакт налаживать надо. С незнакомыми - как в поезде. Треплешься всю дорогу о кровном, насущном, сошел с поезда – как с гуся вода. Почему люди разговаривают в поездах? Думаю, чаще всего – потому что им надо проговорить какие-то свои состояния, для того, чтобы в них поверить, привыкнуть к ним или, наоборот, отодвинуть их от себя – кому что. Итак, добро пожаловать на мою нижнюю полку. Я расскажу вам про одно замечательное семейство. Куриную ножку будете?
Знавала я одну особу. С детства. И звали ее Дуся. Даже если ее звали совсем не так. Чем проще имя, тем проще рассказывать о его хозяине. Кстати, собственное детство Дуся по сей день вспоминает с недоумением. Росла она без отца, с работавшей полный рабочий день и потому, а также по неумению растить девочку не передавшей ей должных семейных навыков матерью, и со вздорной бабушкой, постоянно сидевшей дома и вечно подозревавшей в дурных намерениях по отношению к ней прежде всего Дусю, а потом уже соседей, ближних и дальних. В дом почти никогда не заходили посторонние, ни мужчины, ни женщины, кроме единственной соседки – материной сослуживицы, то есть не было общепринятой гостевой обрядности, исподволь дающей детям материал для развития всего необходимого разнообразия поведенческих и вербальных образцов. В семье царила атмосфера усталости друг от друга, никто ни с кем толком не говорил, кроме как на самые поверхностные темы, Дусю не старались оформить внешне соответственно полу и возрасту, ей мало что объясняли про жизнь и ее правила, зато ругали за полученные в школе четверки и принуждали заниматься музыкой. Полу и возрасту Дуся не соответствовала – к недостаточному росту и очкам, которые ее заставили носить еще тогда, когда этого можно было и не делать (глаза обленились и слабели еще быстрее), добавлялся коричневый тренировочный костюм, состоявший из трико и фуфайки, и так было до шестнадцати лет. Дуся была ребенком, родившимся в Сибири, где все делают не спеша, в том числе и созревают, а школьные годы ей пришлось провести на Северном Кавказе, среди ушлых мальчиков и девочек-скороспелок. Дуся не могла наравне с такими девочками хороводиться с мальчиками, недополучала свою порцию жизненного опыта и долгое время оставалась ребенком, женское начало в котором просто-напросто было заморожено, а потом стало подавляться ею же самой сознательно, из гордости: не очень-то и надо. Пубертат, который, в конце концов, настиг и ее, Дуся восприняла с неудовольствием, как лишнюю помеху привольной жизни. В отношении учебы мозги ее работали хорошо, Дуся была ребенком энергичным, попросту выскочкой, что нравилось учителям, и ее школьный статус отличницы вступал в противоречие с клеймом существа второго сорта вне школы. Подростковой популярностью Дуся не пользовалась ввиду своей невзрачности, хотя исключительные случаи внимания со стороны мальчиков все же бывали, главным образом, в летних лагерях, где ей удавалось скрыть свою дворовую репутацию изгоя, в формировании которой, впрочем, большее участие, нежели двор, принимала ее же собственная бабушка, которая опасалась Дусю хвалить, чтобы она не развратилась, и, наоборот, всячески подчеркивала ее плюгавость (именно в этом выражении). Дуся закончила школу и точно так же, как другие в семнадцать лет выскакивают из осточертевшей среды замуж по залету, выскочила в столицу, в университет, что еще более усугубило ее маргинальность. Прорвалась она туда лишь на третий год, сдавая вступительные экзамены уже с настроением камикадзе, выдержала сумасшедший конкурс на базе провинциальной школы и такой же провинциальной библиотеки, без всякой репетиторской накачки, без знакомств и взяток (да они и не вписались бы в бюджет неполной семьи при одном работающем и двух иждивенцах), однако неразвитый навык коммуникации, бедность, плебейство исключали возможность быть принятой на равных однокурсниками элитного отделения престижного факультета столичного университета. На правах иногородней Дуся была поселена в университетское общежитие, где довольно блекло провела пять лет, не лишившись девственности, однако с постоянной мыслью о том, как хорошо было бы, если бы это вдруг произошло. Там же, на московских тортах и пирожных, которые Дусины соседки по комнате поглощали без всякого вреда для фигуры (им удавалось все это растрясти на дискотеках, куда Дуся не ходила, чтобы не убеждаться лишний раз в собственной невостребованности), она растолстела до немыслимых размеров, стала еще более зажатой в смысле общения с противоположным полом и, распределившись в качестве интуристовского гида в злачный город Сочи, продолжала вести вполне скромное, невнятное существование, хотя случаев пуститься во все тяжкие было уже несколько больше, но Дуся не умела их вовремя распознать, и вскоре была почти счастлива выйти замуж за недотепу, с которым ее целенаправленно познакомили во время командировки в Москву и который решил на ней жениться, потому что сам был запрограммирован на брак, и как раз подошло его время. До Дуси его самыми близкими существами были бабушка, мать с сожителем, замужняя сестра с ребенком и кобель породы колли. В командировку Дуся была направлена на месяц, в середине этого срока ее свели с женихом, который, осознавая, что она вот-вот исчезнет, в спешном порядке пригласил ее в кино на комедию «Трое мужчин и младенец в люльке». Когда потушили свет, жених, холодея от собственной смелости, ибо и для него это был первый опыт столь конкретного взаимодействия с девушкой, взял Дусю за руку – потому что так полагается. В то же время он от души смеялся над тем, как на экране три бедолаги мучаются с дитятей, а Дусе было совершенно не смешно: замаячившая перспектива брака ее скорей отвращала, ей вовсе не хотелось становиться нянькой, хотя бы и собственным детям, ей всегда было дико и странно, когда сверстницы, с которыми она гуляла во дворе, таскали на руках соседских детей, умиляясь от их вида и запаха, а вскоре рожали и сами. С другой стороны, процесс размножения Дусю все-таки интересовал – как же на самом деле это происходит? Когда Дуся с женихом вышли из кино, жених начал совершенно искренне, с увлеченностью рассуждать о преимуществе западных ползунков, на которые насмотрелся в фильме, перед отечественными, об удобстве одноразовых подгузников, о том, как ему жаль, что в России до сих пор не выпускают таких замечательных принадлежностей, и так далее, и тому подобное. Ладно, подумала Дуся. Раз тебе все это так близко, ты и будешь мамой. И, когда он перед предполагаемым Дусиным отъездом сделал ей предложение, она ответила согласием. Заявления были поданы в ЗАГС весной, свадьбу назначили на лето. После этого Дусе совершенно случайно продлили командировку еще на два месяца, и однажды майским вечером, засидевшись у в гостинице допоздна, когда стало ясно, что он не успеет на последнюю пригородную электричку к себе домой, жених заночевал у нее в гостинице. Первый половой контакт не принес Дусе ни малейшего удовольствия, но и не причинил особых неудобств. Единственное, что ей во всем этом нравилось – так это то, что и она наконец-то стала причастна к обязательному атрибуту полноценной взрослой жизни, именуемому «секс», и на этом фоне было уже совершенно все равно, кто выступает в роли избавителя от заморочек затяжного девичества – пусть даже и убогое, но зато безобидное создание, согласное к тому же стать мужем и отцом. Вскоре и Дуся нанесла своему жениху ответный ночной визит в двухкомнатную квартиру, где в его комнате жила еще и слепая бабушка, а во второй - мать с сожителем. Дусины представления о том, как устроиться в жизни, в то время основывались на минимализме и идеализме. Минимализм выражался в понимании того, что с таким багажом внешности, возраста и достатка выбирать не приходится. Идеализм же проявился в том, что она согласилась на первый подвернувшийся вариант, искренне веря, что все наладится, что трудности неизбежны, надо их только преодолевать. Квартира с будущей свекровью, ее сожителем и престарелой бабушкой – ничего страшного: нарожаем детей, государство даст новую жилплощадь. С мужем дольше получаса не проговорить – подумаешь, воспитаю, зато хозяйственный и заботится. Оптимистично смотрела на грядущую семейную жизнь и другая сторона, так что ожидания на первых порах совпали, и все пошло по плану.
Дуся начала осуществлять программу, направленную на уменьшение числа квадратных метров на душу населения ее нового дома путем увеличения числа проживающих в нем душ, а попросту забеременела, не дожидаясь свадьбы, и переселилась в эту самую квартиру. Спала с будущим мужем на не разложенном из-за тесноты диване в комнате, где в углу на софе ворочалась слепая бабушка. Глухой бабушка не была. Это можно было понять по тому, что особенно интенсивно она начинала ворочаться в те моменты, когда Дуся и ее будущий супруг сокращали и без того небольшое расстояние между ними до отрицательных значений. Чуткость бабушкиного сна нервировала. Над диваном под потолком для красоты были прибиты оленьи рога. Свекровь принесла от дочери фату, в которой та выходила замуж полтора года назад, будучи на пятом месяце. Фату, чтобы не помялась, повесили на рога. При всей Дусиной тогдашней тупости, она испытывала даже определенное удовольствие от символического сочетания этих деталей и вместе с тем не верила, что все это происходит с ней. Наступило лето. Свекровь и сожитель дневали и ночевали на огороде, наказав кормить слепую бабушку гречневой кашей. Бабушка большую часть времени проводила лежа в наушниках на софе и слушала радио. Дуся варила ей кашу и оставляла в кухне на столе. Жених уходил на работу. Дуся уже в полной мере ощущала на себе многие прелести беременности – сонливость, плаксивость, тошноту. Она сидела в квартире с бабушкой и всячески избегала попадаться ей на пути. Однажды уклониться не удалось. Бабушка брела навстречу Дусе по узкому коридору в кухню, поесть каши. Дуся даже не поняла, что на нее нашло – вероятно, ее состояние дало себя знать. Она испугалась, что не сможет разминуться с этой самой бабушкой, что бабушка с ней заговорит, - за месяц жизни в доме Дуся ни разу не перемолвилась с ней даже парой слов! Дуся заметалась, попятилась обратно в кухню, поняла, что здесь еще опаснее – ну куда деваться, если бабушка запрет ее в углу у раковины? Рванулась назад, нырнула под руку, которой бабушка ощупывала стену, выскочила у нее за спиной, оглянулась. Бабушка двигалась дальше, вынужденной Дусиной игры в кошки-мышки она не заметила. И тут Дусю прорвало. Она и потом не смогла бы объяснить, чем был вызван этот всплеск горя. Дуся повалилась на диван и, давясь, рыдала под отдаленное скрябанье алюминиевой ложки по дну алюминиевой кастрюли, взглядывая на ожидающую ее фату, которую она все же наденет, несмотря ни на какие рвотные позывы, чтобы быть хорошей. Она пройдет через весь этот идиотский патриархально-свадебный обряд в угоду этим чужим, настороженно принимающим ее людям. Она уже месяц спит под этими рогами, но накануне свадьбы ее отведут в коммунальную комнату свекровиного сожителя, чтобы все было как у людей – жених приедет за невестой якобы забрать ее из родительского дома. В ночь перед свадьбой она переночует на постели, о чистоте которой лучше не думать. Ей захочется пить, но она не найдет ни одной чистой чашки и потащится с граненым стаканом с общий санузел, и там от нее разбегутся тараканы. А она будет думать только об одном: только бы не вырвало завтра, когда будут возить от памятника к памятнику, фотографировать и пить водку за семейное счастье. И на Дусиной свадьбе деверь напьется до бледности, а она не поймет, что он ужрался, и, когда свекровь будет ласково баюкать его у себя на груди, ей будет невдомек, что это затем, чтобы он не ругался матом и не бил посуду. И когда назавтра молодые улетят на море, новая родня обидится, потому что исчезнет повод продолжать пьянку, к тому же свадебное путешествие - это ненужные расходы, а долгов и так хватает из-за этой самой свадьбы. Но Дусю их упреки не заденут – во имя свадебной поездки продано пианино, на котором она в добровольно-принудительном порядке бренчала восемь лет учебы и эпизодически для души в период ее старого девства. И уже там, на море, Дуся узнает, что скончалась бабушка, которую накануне свадьбы поместили в больницу, чтобы убить двух зайцев сразу – избавиться от ее присутствия на торжестве и избавить ее от бельм. Дуся с ужасом думала о том, что бабушка прозреет. Она с ужасом думала о том, что бабушка, зрячая, останется жить в одной комнате с ними и – всего через полгода! – с их будущим ребенком. С ужасом думала о том, что способна желать ей слепоты, долгого пребывания в больнице, чего угодно, лишь бы этого не случилось.
Все сложилось как нельзя лучше. Бабушка померла во время свадебного путешествия молодых все в тот же город Сочи, а свекровь ушла к своему другу в его вонючую коммуналку, поселив вместо себя целую толпу родственниц с детьми и сожителями.
Разнясь только дрязгами, в этой квартире протекали дни и месяцы. Иногда Дусе казалось, что, если бы за окном вдруг зависла летающая тарелка и какие-нибудь странные существа предложили бы ей бросить все и лететь с ними, она бы, пожалуй, согласилась. Но потом она вспоминала, что еще не все сделала в этой жизни, и что она единственный ребенок своей матери, и что никто без нее не научит детей хотеть к морю, и начинала плакать. Что это было – видоизмененная мечта о самоубийстве или смещение системы ценностей? Идиотизм быта. Поздно вечером Дусин муж сидел в коридоре и готовил к сдаче бумажный хлам: за 20 килограммов бумаги давали два гривенника и талончик, который можно было отоварить в книжном магазине скверно изданными «Анжеликами» и «Мушкетерами» с продолжениями. В самых разных семьях книжные полки выглядели примерно одинаково. На собачьих прогулках принято было говорить о том, на что теперь сдают макулатуру и с какими талонами уже можно бежать в книжный магазин. Бумагу рекомендовалось складывать аккуратно, по сортам: газеты – к газетам, картон, оберточную бумагу – отдельно. Муж рассовывал по пачкам разрезанные молочные пакеты, для весу. С этой же целью он подмачивал серединную часть пачки, перевязывал все шпагатом, взвешивал. Если был перевес, пачку развязывал и изымал стограммовый избыток. Более аккуратных связок в приемный пункт не носил никто. Иногда домашних газет казалось мало, и тогда он приволакивал в дом какие-то бумаги с чужих чердаков, из подсобок, каптерок и прочих грязных мест. После этого он, вымывшись, ложился в постель, но Дуся невольно сторонилась его прикосновений. Ей была противна и эта мышиная возня и то, что муж не ограничивался приобретением одной книжки каждого вида, а брал «про запас» – поделить между детьми, когда вырастут, либо «на обмен» – это позволяло ему часами пялиться на витрины книжных магазинов, изучая предожение. В результате бесцветно изданные «макулатурные» тома с призывом на последней странице беречь бумагу оседали дома, а деньги улетучивались, прежде чем Дуся успевала сообразить, на что их разумнее потратить. Дети ходили в нарядах домашнего производства, в чем-нибудь с чужого плеча, Дуся – в подростковой одежде, муж – в армейских гимнастерках и тюремного вида ботинках, которые получал на работе. Собаку кормили геркулесовой кашей, в которую подмешивали растительные отходы. От картофельной кожуры пса выворачивало. Он похудел, стал нерешительным, забитым. Соседи говорили, что собака плохо выглядит и шерсть совсем не блестит. У меня тоже шерсть не блестит, огрызалась Дуся. Однажды на прогулке пес сбежал. Его искали – с затаенным страхом, что найдется. Время от времени поступали сообщения, что по городу ходит мужик с собакой точь-в-точь как Грейс. Значит, с облегчением думала Дуся, животное наконец нашло себе благополучное пристанище, свою собачью летающую тарелку.
О том, что нормально, прилично, терпимо, а что – нет, Дуся и ее муж имели разное представление. Даже в сравнении с ущербной обстановкой, в которой произрастала она, быт, к которому был приучен ее муж, был еще скуднее. Ожидания были различными и до брака, но тогда каждый думал, что приспосабливаться будет другой, не он. Дуся мечтала: вот кончится период грудного кормления, и можно будет выбираться в театры. А муж мечтал: вот подрастут дети, и можно будет всей семьей ездить на болота за клюквой. Дуся думала: ну вот еще, на болота, комаров кормить. А муж думал: ну вот еще, театры, как будто дома нечего делать. Сварив в очередной раз суп на бульоне из-под сосисок, Дуся стала перебирать возможности заработать, не бросая детей. Можно печь пирожки и носить их на рынок азербайджанцам. Можно взять под присмотр парочку чужих детей. Можно вязать на заказ чужим людям шерстяные вещи. Тогда не будет зависимости от получки мужа, более чем скромной, хотя сам муж так не считал или полагал, что их нынешняя нищета временна и естественна, нужно только выждать, и все образуется само собой. Муж, впрочем, тоже задумывался над тем, чем он может быть полезен семье в смысле заработка. Сколотить бы, например, на продажу какой-нибудь предмет мебели. Он шел в магазин «Сделай сам», закупал материал, фурнитуру, недостающий инструмент (в том числе для художественной резьбы). До реализации замыслов дело не доходило, а территория неуклонно захламлялась, так что мыть пол стало невозможно: во-первых его и так было очень мало, а, во-вторых, в процессе уборки комнаты Дусе обязательно что-нибудь сваливалось на голову, ей хотелось поколотить супруга, и, чтобы такие желания возникали реже, она от уборки отказалась вообще, тем более что в доме практически не осталось ни одного метра незанятой площади. Муж любил ящички, баночки, тайнички, никогда не выбрасывал жестянок из-под кофе, конфетных коробок, пластиковых бутылей (о молочных пакетах уже говорилось). Ему редко удавалось вспомнить, где что лежит, и многие нужные вещи покупались по два раза. Дусю добивала страсть мужа тащить в дом добро с помойки: сломанную коляску (починю и продам), кусок мебельной ткани со следами сгнившего поролона (пуфики сделаю), рваную чужую сумку (для макулатуры). Однажды, гуляя семьей, встретили двух счастливых пацанов, которые с упоением волокли куда-то останки лампового радиоприемника. «Ну-ка», - сказал муж, передал коляску Дусе и устремился на добычу. Оттеснив мальчишек от раскуроченного ящика, он завладел рухлядью, погрузил ее на козырек и, довольный, покатил дальше. Дуся сказала: вот вырастут твои дети, и какой-нибудь бессовестный дядька так же отнимет у них радость. Тебе приятно это представить? Ответ был: а пусть не помойничают.
Я повторюсь, но все же. Дусина семейная история развивалась под давлением стереотипа «Полагается выйти замуж». Замуж ей не хотелось, но она, как и большинство ее сверстниц, побоялась оказаться в числе «дефективных», невостребованных, и в уже весьма зрелом возрасте переместилась из девичества в семейную кабалу, от которой отупела настолько, что потом еще долго не могла понять, чего ей хочется от жизни. Поторопившись с обзаведением потомством (а не торопиться было нельзя – годы уходили, и здоровья это не прибавляло, уже давали себя знать кое-какие признаки перезревания) и вляпавшись в быт, она пропустила еще и ту стадию развития, которая социализирует, отесывает, прививает светские навыки – хотя в обществе собственного мужа ей бы их в любом случае выработать не удалось: он был еще более дик и дремуч, нежели она. У Дуси не было стадии беззаботного молодоженства. Из всех развлечений ее жених и муж имел понятие только о кино. Это благодаря ей он впервые попал (не с классом или группой ПТУ) в театр, где и высидел исключительно в угоду ей, это она его впервые заставила взять такси в аэропорт, потому что ей уже нельзя было носить тяжелые вещи, а смотреть, как он надрывается за двоих, волоча на себе весь нажитый Дусей в городе Сочи скарб, ей было невмоготу; это она его в первый раз сводила в ресторан, куда, волей-неволей, испытывая дискомфорт оттого, что это совершенно чуждая ей сфера – и по деньгам, и по принятому там стилю поведения – попадала с иностранными туристами по случаю их прощальных вечеров накануне отъезда из России. Дусины туристы были представителями южнославянской буйной и щедрой нации, они приглашали с собой ее, а заодно и жениха: приходи, говорили, если хочешь, со своим парнем! Больше всего Дусю изумляло то, что они нисколько не сомневались, что у такой замухрышки, как она, может быть парень. Дуся сама в то время еще не притерпелась к мысли, что у нее получается играть в эту игру не хуже других… А ее уже мутило в автобусе на экскурсиях по городу, и только необходимость говорить, почти не делая пауз, спасала от катастрофы. И вот – переезд, устройство на незавидную должность школьной учительницы, чтобы обеспечить себе хоть какие-то декретные средства, – с животом, который был замечен администрацией только на следующий день, когда запись в трудовой книжке уже была сделана, за что коллеги и дирекция стали воспринимать Дусю как обманщицу-аферистку и при случае ели поедом (она лишь потом поняла, что хотя бы детишки в ее классах были хорошими, но тогда, на общем фоне токсикоза, все казалось ужасным), затем – мерзкий стационар с отсутствием биде и хамским персоналом, кесарево сечение, потом второе – так Дуся намертво осела в домашней тюрьме. Каждый день надо было вставать по первому воплю детей, наскоро умываться, умывать детей, готовить им завтрак, кормить, одеваться, одевать детей, мчаться с ними (один внутри коляски, другой – на ее козырьке, не оставлять же дома одних, а озадачить мужа – Дуся жалела: он работник, а мне так и так делать нечего, заодно и прогуляемся) за диетическим кефиром и молоком, во что бы то ни стало стараясь успеть до закрытия раздачи без пятнадцати десять (а такие же мамаши грудных младенцев, как и Дуся, приходили на молочную кухню накрашенные, и без детей, и еще долго не расходились, получив питание, а стояли и болтали друг с другом о своих последних покупках и о телесериалах), потом Дуся гуляла с детьми в загаженном собаками дворе, с содроганием наблюдая, как дети возятся в несвежей песочнице. Потом надо было отмывать детей, снова готовить еду, кормить детей, пускаясь на всевозможные ухищрения, чтобы ели и то, что невкусно, но полезно, наспех есть самой, мыть посуду, высаживать детей на горшок, раздевать, укладывать спать практически насильно, потому что бодрые дети спать не хотели, переагукивались между собой, тянули время, ворочались, бурчали себе что-то под нос, мочили штанишки – и дотягивали до того, что засыпать уже не имело смысла, потому что скоро вечер, а там и ночь, и уж лучше сейчас помучиться, чем потом не сомкнуть с ними глаз до глубокой ночи. Начинался новый круг: полдник, одевание на прогулку, дежурство у подъезда в компании таких же нудных товарок в тоскливом ожидании – не покажется ли вдали муж, идущий с работы, готовый принять на себя свою долю семейного счастья. Затем – возвращение домой, раздевание, отмывание, готовка, кормежка, мытье посуды, купание, сказочка на ночь из тонкой книжицы – и, чтобы дети покрепче заснули, - отсидка в кухне перед маленьким телевизором, а то и под рассказ свекрови о тех временах, когда она сама была молодой мамашей. Дусю тяготили мемуары Алевтины Ивановны о том, как она хитро до самых родов скрывалась от врачей, находивших, что она пребывает беременной уже лишний месяц и тем самым обманывает государство, которое вынуждено ей все это затянувшееся удовольствие оплачивать (что завершилось патологическими родами – четыре дня она не могла разродиться, и полузадушенного сыночка еле-еле откачали: его совали то под горячую, то под ледяную воду, отчего кожица новорожденного стала облезать клочьями, но потом зажила, а вот мыслительные способности развились весьма скудно, но в той среде это было совсем незаметно). Еще свекровь хвасталась своим трудовым героизмом – двухмесячного младенца она оставила на бабку, а сама моталась на работу за добрую сотню верст – два часа туда, да два часа обратно (а молоко сочилось через одежду и ударяло в голову, пока не перегорело) – и все это за сто рублей в месяц, и даже украсть на работе было нечего. Потом свекровь принималась рассказывать, как сыночек целыми днями гулял один – «спокойный такой был, любо-дорого посмотреть!» – летом с оранжевым мячиком, за который во дворе получил прозвище Апельсин, зимой – барахтался в сугробе, забывая о самых насущных нуждах и возвращаясь в дом лишь многократно описавшись, когда между ног уже намерзали сосульки… Дуся едва дожидалась, когда эти рассказы кончатся, и можно будет уйти в комнату. День кончался вялым обрядовым сношением под посапывание детей. На какие-либо занятия, не связанные с бытом, не хватало ни времени, ни сил; на косметику, приличную одежду, обувь – денег. Отмирали желания. Дусе казалось нормальным, что, придя в магазин, надо хорошенько посчитать, хватит ли денег на полбатона хлеба или можно взять целый. Она варила сосиски, а потом заправляла юшку кое-какими овощами, и получался суп. Чтобы не покупать, шила одеяла из лоскутов и ватина, который завалялся в доме. Иногда муж приходил пьяный, сбрасывал у порога заблеванную одежду и залегал в ванну, при этом вода хлестала, переполняя лохань, и начинался потоп, а Дуся билась в дверь и умоляла открыть, потому что не на шутку боялась, что пьяный муж захлебнется. Она плакала злыми слезами, ненавидела его такого, но ей все-таки не хотелось, чтобы он утонул: жизнь без него представлялась еще более неудобной и тяжелой. Вломившись, наконец, в ванную, Дуся с трудом сдерживалась, чтобы не ткнуть кулаком в размякшее рыло – воспитательного эффекта это все равно не возымело бы ввиду полной невменяемости собеседника, и ей оставалось только следить за тем, чтобы вода не поднималась выше уровня рта ее бессознательного мужа, который тем временем испускал грустные пузырьки газа из кишечника, набитого дрянной пролетарской закуской. Свекровь не усматривала в пьянках сына чрезвычайного греха и даже испытывала удовлетворение от того, что вот и невестке досталась нормальная женская доля. Все как у всех. Пусть знает, почем фунт.
Алевтина Ивановна побывала замужем четырежды, и все без каких-либо качественных различий. В первый раз ей было семнадцать лет, к ее Васе ее толкнуло подростковое любопытство, а получился ребенок, присутствие которого в организме юная свекровь все никак не могла осознать, пока соседи не уличили ее в том, что она объела всю огородную кислятину, не дав ничему толком созреть. Сыграли свадьбу, вскоре после которой муж стал примечать, что молодая неуклюжа и все делает не так. Он стал над ней насмехаться, попрекать ее неумелостью и, наконец, утешаться на стороне. Развлечение, ставшее обязанностью, превратилось в каторгу, все разладилось, брак прекратил свое существование. Косолапую бабу с ребенком взял за себя некто Журавлев, она была с ним на равных в битье и в питье, делала от него аборты, копала огород, ездила за грибами-ягодами и родила девочку Наташу, которая, будучи замешена на пиве (такой прихотью сопровождалась эта беременность), росла толстой и хваткой, все ее любили и баловали, брат завидовал и однажды предпринял попытку удавить Наташу собственными руками, когда ему не дали печенья с молоком, а Наташа получила полную чашку по второму разу. Наташу едва отбили, брату всыпали по первое число, и всем потом смеясь пересказывали потешную сцену. Прошло еще какое-то время, Наташиного отца выгнали, после семейного совета приняли обратно и выгнали снова, а в дом взяли Ракитина, который, хоть и был со своими закидонами, но к детям отнесся как к родным и даже впоследствии успел наставить их на жизненный путь – в ПТУ и медучилище. Ракитин по пьяной лавочке повредил себе позвоночник и полтора года лежал пластом в комнате, где их всех было пятеро, включая присматривавшую в то время за детьми бабушку. Оклемавшись, распрощался и Ракитин, оставив о себе все-таки добрую память всем и велосипед пасынку Мише. Прошли годы службы Михаила в армии, и, вернувшись, он застал в доме Николая Борисовича. Николай был слегка моложе Алевтины Ивановны, но хорохорился так, как если бы она ему в подметки не годилась. Он достался ей после ее подруги Тони, сам покупал себе модную, по его представлениям, одежду и считал себя первым парнем на деревне, невзирая на периодически одолевавшие его запои, на время которых он отселялся в свою холостяцкую конуру – пока не кончатся деньги. Когда он, помятый и очумелый, приплетался назад, Алевтина Ивановна встречала его понимающей ухмылкой, кормила, потом они переругивались (с появлением в доме невестки – шепотом), лежа смотрели телевизор и засыпали за этим занятием, совершенно не воспринимая зуммер «не забудьте выключить…» Дусин муж, которому она в то время еще сочувствовала и которого еще надеялась вырвать из среды и дотянуть до уровня, напротив, от этого исправно просыпался и, чертыхаясь, шел в соседнюю комнату выдернуть штепсель. Впрочем, такой режим продолжался недолго: Алевтине Ивановне надоело ругаться шепотом, и они с Николаем перебрались в его нору, где зажили насыщеннее. Теперь убежища лишился Николай, зато у Алевтины Ивановны появилась возможность совершать двух-трехдневные бегства в свою квартиру, прибытие в которую она всегда обставляла лицемерным вопросом: «Я вам тут не помешаю?», а убытие – фразой: «Ну, не буду вам тут больше мешать!» Николай Борисович работал токарем, а в прошлом был водолазом, имел за плечами пару неудачных всплытий, что вынудило его сменить профессию и побегать по врачам; в лице Алевтины Ивановны он приобрел себе кухарку, прачку, огородную работницу и верную спутницу для поездок на болота осенью за клюквой – похоже, именно это их наиболее прочно связывало: весь год шла тихая подготовка к отпуску, штопалась палатка, покупались батарейки для фонарика и радио, запасались макароны, тушенка и, самое главное, водка – поровну с каждой стороны. Особенно строго этот принцип соблюдался, когда на спиртное ввели талоны. «На клюкве» жили неделями, ползали по мокрым кочкам, кормили собой комаров, время от времени отвозили часть сбора домой («Я вам тут не помешаю?») В сентябре – октябре квартира превращалась в хранилище. Повсюду на полу были разостланы кошмы, на которых ровным слоем рассыпали ягоду, чтобы не попрела. Наконец, сборщики возвращались домой окончательно, довольным взором окидывали урожай – и скидывали его по бросовой цене кому-нибудь из оборотистых знакомых, перепродававших витамины дальше. Выручка каким-то образом вся оказывалась у Николая Борисовича, который к тому же пенял, что ее было бы больше, если бы Алевтина Ивановна не отсыпала по полведра детям. Точно так же он вел счет огородной продукции, над выращиванием которой пыхтела преимущественно Алевтина Ивановна, и всему остальному, чем они совместно распоряжались. Страна переживала период повального дефицита: магазины стояли пустые, все распределялось по предприятиям – продукты, носильные вещи, мебель, бытовая техника. Раз в месяц лаборатория, где работала Алевтина Ивановна, получала какую-нибудь единицу товара: комплект шкафов, или холодильник, или меховую шапку или что-нибудь такое же полезное. Устраивалась жеребьевка, бумажки тащили все, надо – не надо. Главное было выиграть, а потом уж кумекать, куда пристроить добычу или на что ее сменять. Возможности для обмена были неограниченные: все столбы, все двери магазинов были изукрашены объявлениями типа: «Меняю женский плащ на детскую коляску или мужские ботинки». При встрече люди обсуждали, что у них есть лишнего и чего бы им хотелось взамен. В магазинах составляли списки очередников практически на все. По субботам с утра представители семей ходили на перекличку. Ввели карточки на продукты питания – колбасу, масло, яйца. Отдельно – на табак и алкоголь, в результате чего сигареты и водку стали покупать даже убежденные трезвенники и некурящие. Появились «визитные карточки покупателя», в которые вписывались несовершеннолетние дети, так что, подрав глотку в очереди, Дуся могла на свою карточку отовариться втройне. «На ребенка колбасы не давать! – кричало население. – Он грудной!» И вот в этой обстановке Алевтине Ивановне бешено фартило. Ограничивало ее только отсутствие средств, поэтому выигранный холодильник забрали молодые, уплатив за него все декретные деньги, переносной телевизор достался Николаю Борисовичу, а швейную машину с электроприводом, за которую Алевтину Ивановну чуть не загрызли сослуживцы, потому что это был ее третий выигрыш подряд, он выкупил как бы ей в подарок, но всегда помнил, «чьи деньги уплочены», и, пьяный, грозился отвезти машину дочерям, которых имел две, и обе были скорее шлюхи, чем швеи. Алевтина Ивановна скрипела зубами: у нее имелась и собственная дочь, так что нельзя было допустить, чтобы добро уплыло из семьи. Однако Алевтина Ивановна рассорилась с Николаем Борисовичем, и он ее выгнал, а машину оставил себе. Алевтина Ивановна очень переживала, искала повод вернуться, и нашла его. Николаю Борисовичу как раз стукнуло пятьдесят. Алевтина Ивановна с искренней улыбкой подошла к нему у проходной, поздравила, предложила накрыть стол. Идея отвергнута не была, пригласили гостей, застолье получилось отменным, разно-разных салатов, огурчиков-помидорчиков было не счесть, все ели и нахваливали хозяйку, а потом разбрелись по домам. Алевтина Ивановна вновь подарила Николаю Борисовичу свои ласки, а когда он заснул, похитила ключик от платяного шкафа («гардеропа»), извлекла вожделенную вещь и потащила ее пешком через весь город восвояси на себе, потому что автобусы в этот поздний час уже не ходили. Незадолго до рассвета Алевтина Ивановна обнаружилась в своей комнате – ликующая и обеспокоенная одновременно. Она запретила отзываться на звонки, задернула шторы и велела не выходить из дома без крайней надобности – словом, перевела дом на осадное положение. Николай Борисович несколько часов караулил на лестнице под дверью, периодически позванивая, а потом призвал на помощь заинтересованных в швейной машине лиц, и к вечеру в дверь забарабанили его зятья. Алевтина Ивановна, женщина-загадка, на сей раз решила отворить и с порога получила удар по физиономии. Другой удар предназначался Дусиному мужу, но он вовремя присел, и тренированный кулак просвистел над головой, на полной скорости врезавшись в стену. Тем не менее Михаил тоже успел получить свою порцию: ему подрали рубаху, оцарапали туловище и разбили губу. Дуся тем временем вызвала милицию, которая приехала через полчаса, когда чужие уже удалились. Был составлен протокол со слов пострадавших и соседей, присутствовавших при разборке, но не участвовавших – им и ранее приходилось наблюдать аналогичные сцены, так что соседи были привычные и не испытывали той дрожи новичка, которая колотила Дусю с ног до головы. Пока муж и свекровь мотались на освидетельствование, оперативник пил чай в кухне, якобы охраняя Дусю и детей от повторных эксцессов, и косвенно закидывал удочки на предмет возможного прелюбодеяния. Дуся, взволнованная только что разыгравшимся событием, хотя и удивилась странности произносимых речей, но никак не соотнесла их с собой, а он не настаивал – уж очень страшна была Дуся в то время. Детям же драка и вовсе запомнилась как забавный аттракцион: старший, которому в тот момент было три года, пару лет спустя спросил: мама, а когда дяди еще придут к нам драться? Дуся негодовала от мысли, что такая грязь и гадость возможна в ее жизни, но вместе с тем ничего не имела против выкупа за справку о побоях, который налетчики принесли на следующий день и который пришелся как нельзя более кстати, потому что уже были накоплены деньги на комплект шкафов, именуемых стенкой, и очередь подошла, а тут все возьми и подорожай вдвое, чуть ли не накануне! Николаев старший зять с забинтованной кистью дружелюбно передал Дусиному мужу недостающую для покупки мебели тысячу рублей крупными купюрами, с которыми на следующий день возникли проблемы, потому что коварное правительство внезапно объявило об обмене именно этих дензнаков на новые, причем в ограниченных количествах на душу населения, а свекровь мирно и счастливо вернулась в конуру к своему Николаю Борисовичу, который более не помышлял о швейной машине, и прокантовалась у него еще целый год – ровно столько, сколько было необходимо, чтобы в ее комнате в силу обстоятельств пожила дочь Наташа, которая теперь любила не печенье с молоком, но уже совсем иные житейские удовольствия. Она вышла замуж рано, за легкомысленного и бойкого ровесника Вову, товарища по шашлыкам и дискотекам. Совсем скоро после свадьбы у них родилась дочка Надя, жили они в коммунальной комнате, Вова попивал и погуливал, Наташа в отместку начала спать с соседом – зрелым мужиком, похожим на дикого кабана. Дошло до развода, и Наташа упросила мать уступить ей жилье до получения квартиры, на которую раньше она претендовала вместе с Вовой. Алевтина Ивановна принесла себя в жертву, поставив Дусю с мужем перед фактом своего решения и наврав, что Наташа пыталась от безысходности наложить на себя руки, и в квартире забурлила жизнь. Вскоре после скромного вселения Наташи с пятилетней Надей в соседнюю комнату (одна легковушка багажа), из подмосковных лесов выбрела и прибилась к дому двоюродная сестра Рита, восемнадцати лет, в разрисованных колготках. Рита быстро перезнакомилась со всем городом и выводила Наташу «в местный полусвет». Надя вечерами оставалась одна и прилипала к тем, кто находился поблизости, а потом шла к себе и засыпала, как правило, до появления мамы и тети в сопровождении кавалеров, одних и тех же или новых – можно было вычислить по размеру и форме мокрых босых следов, которые вели из ванной комнаты в соседнюю. После гостей оставались бутылки и растоптанные Надины игрушки, ими же иногда и принесенные. Для более спокойного интима в соседнюю дверь был врезан замок. Кто-то из этих двух теперь обязательно забеременеет, сказала мужу Дуся. Это произошло с обеими. Рите удалось на птичьих правах внедриться в семью виновника. Наташа, уже на значительном сроке, решила прибегнуть к инъекциям (сообразить сразу, что с ней творится, ей было некогда). Уколы оказали свое действие, но совсем не то, какого ожидала Наташа: выкидыша не последовало, зато у девочки, которую Наташа все-таки родила, потому что ей отказали в позднем бесплатном аборте, оказался врожденный порок сердца, правда, в легкой форме. Людочка оказалась смуглая, похожая на своего отца, который тоже поселился в соседней комнате. Звали его Сергей, он был некрупный, неброский, неслышный. Дуся никогда не знала наверняка, находится он в доме или вышел – так тихо он перемещался по квартире, иногда, впрочем, выдавая себя запахом крепчайшей заварки, которую пил в силу тюремной привычки. Пальцы Сергея были татуированы перстнями, означавшими три его судимости за воровство. Скоро Сергей где-то что-то снова неудачно украл и загремел по своей любимой статье, а на вакантное место прибился кучерявый парень, смахивавший на эстрадного исполнителя Игоря Николаева. Постоялец тетешкал Людочку и целовал ей пяточки, а потом как сквозь землю провалился. На его пост заступил громила Стасик, ленивый и прожорливый. Достоинством Стасика было то, что он сам же и готовил. Однако продукты кончались так скоро, что Алевтина Ивановна не успевала их подносить. Стасику было рекомендовано пойти работать, но он предпочел исчезнуть. Настало затишье, не выдержав которого, Наташа поехала к Сергею в колонию сочетаться законным браком. Их расписали, позволили пожить недельку вместе, после чего, вернувшись, Наташа сделала очередной аборт, но это уже было последним из событий, отслеженных Дусей. Прочие известия доходили редкими отголосками: Юля родила в пятнадать лет.
А что же стало с Дусей, спросите вы. А ничего особенного. Пишет рассказы, которые даже закончить толком не умеет. Да и зачем их заканчивать? Все равно скоро ваша станция…