За ночь выпала обильная роса – день обещает быть жарким. Наспех завтракаю, хватаю лукошко и выбегаю на улицу. Разомлевшие на песочной куче взъерошенные куры бросаются врассыпную. До чего хорошо! На небе ни облачка, тёплый июльский ветерок тормошит волосы. Куда на этот раз? Под Самарово или в Галлов лес? А, может, в ельник и потом краями до Бойтово? Размахивая лукошком и на бегу натягивая ветровку, вприпрыжку спускаюсь в распадок. Соседские гуси рассержено шипят, гусак змеёй вытягивает шею и вперевалочку бросается следом, потом останавливается и ещё долго гогочет вдогонку. Тропинка усеяна свежими коровьими лепёшками, облепленными рыжими мохнатыми мухами – стадо уже прогнали на Андреев Клин. Из лопухов вылетает крошечный крапивник, задорно приседает, помахивая хвостиком, и ныряет обратно.
Навстречу, с трудом передвигая ноги в стоптанных кирзовых сапогах, поднимается старик. Идёт из лесхоза. В глубинке ещё сохранилась замечательная традиция приветствовать всех, даже незнакомых людей. Здороваемся. Старик останавливается, опирается обеими руками на палочку:
- Здравствуй, дочка, за грибами? А я - в церковь, - говорит не оттого, что появился собеседник, а скорее, чтобы отдышаться и перевести дух. Рассказывает о себе. Оказывается, в войну служил на флоте. Подбил катер с немцами.
- Ты слышишь? Семь-де-сят пять че-ло-век!
Я удивлённо смотрю на деда. Ух, ты! Настоящий герой, моряк! Целых семьдесят пять! Старик с досадой качает головой:
- Ничего ты не поняла, дочь. У них семьи были, дети. Каково, а?! Я ведь молиться за них хожу.
Так и не поняв друг друга, мы расходимся...
Прошло несколько лет, среди прихожан давно не видно старика в стоптанных кирзовых сапогах. Вспоминая его, я задумываюсь, что так искренне, не формально, сострадать врагам и тем, кому причинили боль, могут, наверное, только у нас в России.