Ab homine homini cotidianum periculum
Ab homine homini cotidianum periculum
(От человека человеку постоянная опасность)
Нерон (сетует):
Справедливость легка тому,
чья грудь не ведает страха.
Сенека:
Лекарство есть от страха -
милосердье.
1.
Сабины не расставались с надеждой покончить с коварным соседом или уж досадить ему. Только Рим теперь, по прошествии трех столетий со дня его основания, был уже большим многолюдным городом, оседлавшим семь холмов, обнесенным крепкой стеной. Квиритами звали себя граждане Рима, потомками Ромула, ставшего для них богом Квирином. Хотя предки римлян были зачаты во чревах сабинских дев, но и с сабинскими пупами остались они драчливыми и хищными чужаками, плохо сносившими свободу соседей.
И вновь собрали сабины сильное войско, вступили во владения Рима.
В ту весну жители Рима третий год не избирали своих консулов и трибунов - с тех пор, как отрядили десять достойнейших из патрициев на сочинение справедливых законов. Сказали им: пусть законы будут отчеканены на двенадцати медных досках, а доски навечно станут на форуме , чтобы всякий, кто притеснен и требует справедливости, мог указать на них пальцем. И пусть это лишит богиню Фемиду своеволия, судей избавит от нужды быть мудрыми, а виновных - от обычая изворачиваться. На время, нужное для сочинения законов, дали совету десяти, децемвирату, всю власть над собой, дабы не было в Риме никого выше сочинителей законов и никто не мог бы склонить их мысль к своей личной корысти.
Первый год прошел в мире и согласии между гражданами. В Риме было так тихо и благостно, что, казалось, не худо б законы сочинять вечно. Десять таблиц появились на площади у подножия Капитолийского холма, свежим блеском меди пугая гусей и мулов. Недоставало лишь двух. Порешили дать децемвирам еще один год…
Увы, вкусив удовольствий, доступных одним лишь всевластным, децемвиры не торопились. Возгордились они доверием народа, стали употреблять свою власть во зло. Глазел плебс на таблицы, дивился невиданному дотоле законодательному усовершенствованию, но ликовать вполне не спешил. Правда, в запасе у нещедрой богини Надежды оставались еще две доски, но на тех, что уже украсили форум, ни слова не значилось о самом насущном - о праве плебеев получать землицу из общинного поля . Давно снедала народ жалость при виде того, как патриции делят между собой пашни, виноградники, луга и леса, которые Рим отнимал у соседних племен. Плебеям же, проливавшим за эти земли кровь, даже самым дородным из них - всадникам, сидящим в сражении на коне , не полагалось ни клочка.
На втором году правления децемвиров во главе совета встает Аппий Клавдий, патриций могущественный и лютый к плебсу . И благодушия в народе сразу как не бывало. Сами собой родились слухи: не хотят ли децемвиры сохранить свою власть навсегда? не собираются ли, чего доброго, вернуть Риму царей? Некоторые требуют упразднить совет десяти, не медля. Да и сами законодатели плодят все больше поводов для сомнений, своевольничая и грозя расправой всякому, кто посмеет оспаривать их власть. Все безжалостней притесняют они должников, которых сами охотно плодят. Не вернул заем в срок - в темницу, расплатиться заведомо нечем, - в рабство, а велик долг - хоть всей семьей.
Весною третьего года народ не дает децемвирам нового срока, а те его и не просят, да только не возвращают сенату и консулам власть, будто бы Риму на пользу. Мол, дело их важное нуждается в завершении, и кто, как не сами законодатели, могут лучше других позаботиться о крепком и правильном усвоении новых законов. Иные ведь непривычны, к примеру, закон, запрещающий женщинам выть и рвать на себе волосы на траурных церемониях, пугая детей и животных. Известно же, что приключилось у жителей Аттики, когда их мудрец Солон придумал для них законы и удалился в десятилетнее странствование. Все десять лет афиняне жестоко страдали от страшной неразберихи, сумятицы и кровавых раздоров. Не зря, не зря родитель Аппия Клавдия грозился обломать плебсу его своенравие ему же во благо, да смерть помешала.
Великая смута в Риме. Шумит народ, измучен нуждой, долгами, бесправием…
На этот раз надежды сабинов не так уж напрасны. Не успеть Риму сплотиться на отпор врагу! И не повторится чудо, которое спасло его в прошлый раз!
Тогда, лет десять тому назад, плебеи и патриции точно так же рядились друг с другом из-за общинного поля и не смогли собрать войско. Сабинские смельчаки легко проникли в Рим, уже овладели его цитаделью на Капитолийском холме. Только вдруг кому-то из римлян пришла в голову мысль призвать в диктаторы Квинтия Цинцината . Вспомнили они, что Кучерявый, будучи консулом, показал себя вождем могучим и мудрым, отыскали бывшего консула его в дальнем селенье, на пашне, идущим с сохой за волами. Явился он в город и нагнал на своих сограждан и врагов такой трепет, что сабины не выдержали. Тем из них, кому повезло вернутся к родным очагам, пришлось втолковывать своему племени, что столь внезапное поражение было местью собственных мертвых предков за скупость приносимых им жертвенных даров .
И вот сабины с союзниками вновь вступили в пределы римских владений, разорили несколько дальних селений. Однако и теперь они были оттеснены подоспевшими римскими центуриями . Новые потери, пусть даже малые, всегда горше прежних, и плебеи, надев калиги , рука в руку встали в ряды войска. Прогнав врага и совершив ответный набег на его села, герои неспешно, непрерывно кутя, возвращались в Рим.
Добрая весть, понятно, обогнала центурии. Победа прибавила плебсу самомнения, удвоила в городе ропот и подстрекательство к решительным действиям.
От самых таберн городских торговцев и залитого солнцем портика храма Кастора и Поллукса , сложенного из желтовато-серого туфа и травертина, до круглого, как свадебный пирог, храма Весты, хранящего городу вечный огонь , плотно утоптанный галечный простор форума покрылся, как снегом, белыми тогами граждан Рима . Перед необычным для простого дня столпотворением ног ватаги гусей, питавшихся здесь неунывающей в тягостях травою, неохотно отступили в незанятые окрестности форума. Отступили они, но хлещут и хлещут шеями в гневном возбуждении, шипят и вскидывают крылья. А площадь народных собраний сотрясается мощью недремлющего желудка народа. Шумит она и колышется, требует, насмешничает, жалуется, грозит, раздразнивает самою себя и осмотрительно косится на Палатинский холм . Оттуда, с пологого, нарезанного террасами склона холма, подглядывает за площадью сквозь просветы между кипарисами большой и просторный дом Аппия Клавдия, строящийся по последнему афинскому образцу. И снова площадь требует, одобряет, пророчествует, бранится, шумит. Взлетают переброшенные через руки концы белых тог, у многих не очень чистых и очень не новых, усердно натертых мелом , бьют по воздуху, как крылья ожиревших гусей, тщетно пытающихся взмыть в просторы неба.
- Служил при двадцати консулах! - сипит в плотном кругу сограждан мужественный видом воин. - А заслужил что? Одни раны. Вот. Вот. Есть пол-югера земли, а вскопать служба не пускает. Где ж справедливость?
Воин рычит и руки вскидывает, как кулачный боец.
- Чем кормить детей? Совсем разорили заимодавцы, - вздыхает к сочувствию окружающих тощий плебей и оттопыренным большим пальцем тычет куда-то себе за плечо, возможно, на дом Аппия Клавдия. - Патриций еще одолжил три асса , как а теперь вернуть восемь? И мне, квириту, стать из-за горсти меди рабом!?
- Эх! Не одного тебя одурачил Клавдий, - как будто с упреком отвечает медник с Эсквилина. - Ярмо-то сами надели на себя, как дали децемвирам сперва год, потом и другой.
- Некому постоять за нас. Что ли зря, наши отцы и матери уходили на Священную гору ? Ну добились своих трибунов. А теперь-то их у нас снова нет!
- Прогнать узурпаторов!
- Возьми-ка, прогони! Пойди к Клавдию, а то к Марку или Оппию, и скажи: дозволь, отец, прогнать тебя.
- Видели, как они укрепились на Авентине. Легион народу побьют, пока до них доберешься…
На другом краю форума, возле храма Сатурна , голосит статная, высокая телом римлянка, руками теснит себе горло. Белая палла сбилась с ее головы на плечи. Голос придушенный, жалобный, но все равно громкий:
- Горе мне, злосчастной! Злополучны дети мои! Горе вам, сироткам моим!
- Что стряслось у тебя, мать многих квиритов?
- Забил, проклятый Оппий, насмерть забил моего Фурия! Бросил в тюрьму и забил до смерти! Покинул нас кормилец, ушел в царство теней!
И женщина твердит нараспев бессильно: «Забил. Проклятый. Сиротки».
Внезапно она воодушевляется, тянет мускулистые руки к небу. Вся распрямясь, с гневом во взоре и словах идет сквозь толпу:
- Юпитер справедливый , порази Оппия в голову, в сердце! Не дозволь ему умереть в тихой старости! Сожги огнем твоих стрел то, чем отнял злодей невинность у моей дочери за долги отца! Терция, девочка! Лучше бы мне убить тебя, злополучную! Вот этими руками! Не прими его слез, мать земли Ферония , когда он станет стенать и жаловаться, как я теперь! Пусть он захлебнется своими слезами!..
Публика расступается перед ней, сокрушается.
Раздаются возгласы: «Вергиний! Вергиний! Пусть скажет, что делать! Он возле священной смоковницы» .
Мало-помалу вниманием площади завладевает та ее часть, где меньше движений и крика, где царствует скорбное спокойствие - это обличье мысли, уверенной в себе, - то спокойствие, которое народ принимает за указующую правду охотней и безоглядней, чем самое решительное действие. Здесь, под сенью смоковницы, у начала подъема на Капитолийский холм, бесстрастно и твердо стоит всадник Вергиний - сорокалетний богач с холма Виминал . Муж он мудрый, на редкость статный и не обремененный недугами, обычными в старости, если не считать небольшого зоба. Но, принося жертвы Доброй богине , из-за зоба не бедствовал он и оранжевой туники в знак страданий никогда не носил. Кажется, что нет силы, которая могла бы принудить всадника сдвинуться с места. Несокрушим он, как скалистая громада Капитолийского холма за его спиной с парящим в небе пестроцветным храмом Юпитера, как сам владыка погоды . К правому боку всадника льнет его юная дочь Вергиния , утешение в старости.
Покойная первая супруга дала ему до Вергинии двух сыновей. Едва достигнув поры облачения в тогу, оба юноши пали в сражении с эквами у горы Альгиды, принесшем римлянам громкую победу. Теперь и дочь уже выросла, навертела на стройное тело и голову белую паллу поверх голубой сттлы. Вознамерился взять ее в жены Луций Ицилий, чтимый народом за мужество, стойкость и добрые дела . Вспоминает дева честное и строгое лицо жениха, не очень молодое, да нет сил какое милое. Положила она свою узкую чистую ладонь на плечо отца и держит ее так, а левую ногу слегка подогнула, и оттого луком изогнулся ее лилейный стан; вся она словно цветок, прелестно ее нежное округлое личико.
Вергиний будто не замечает, как все больше люда притекает к смоковнице. Он беседует со своим другом Марком Дуиллием .
- Шесть десятков лет без царей. Давно власть народа, - говорит Вергиний, - а плебеи, друг Марк, добились лишь права избирать своих трибунов. Много было трибунов честных и верных. Но что дает единственное их право выкрикнуть «Вето!», когда сенаторы замышляют вредное для народа? Вето - это право ждать, когда консул или кто-то из отцов Рима надумает что-нибудь полезное для народа и не вредное для патрициев. Помню, и такое случалось. Но случалось это тогда, когда городу грозил враг или другая общая беда. Вето, друг Марк, - это «Готовы терпеть!».
Дуиллий слушает, но за происходящим на площади следит. Он согласен с Вергинием. Такие же мысли не раз возмущались в нем, когда он сам сиживал на табурете под дверями сената, терпеливо слушал витийство патрициев и ждал, когда они наконец предложат решение, чтобы крикнуть или не крикнуть в дверь свое вето, словно сонным вороном. Но, соглашаясь с Вергинием, он не теряет надежду на силу слов, на то, что стекшийся на форум народ готов сплотиться по их призыву на борьбу за свои права. Потому недовольно морщится он на замечание друга о том, что нынче среди плебеев много таких, кто при одном появлении Аппия Клавдия пожелает укрыться скорей в стенах своего дома.
- Гляди, Вергиний, - говорит Дуиллий, - народ ждет, хочет слышать тебя.
- И ты, Марк, будто не знаешь, что говорят голодранцы о нас, о всадниках! Мы хотим добыть выгод себе их руками. Ты, Марк, мечтаешь сравняться с отцами Рима! Так они думают.
- Это не так, - возразил с досадой бывший трибун то ли за себя одного, то ли за всех плебеев. - Ты надеваешь котурны*.
- Так, так, Дуиллий!.. Все же не будем забывать о бедных и несчастных. Возвысь их - возвысишься сам.
Рука Вергиния взметнулась ввысь. Он шагнул вперед, стряхнув с плеча руки дочери. Глаза его совсем округлились, взгляд их лег тяжело поверх тысячи голов. Губы потянулись, дрогнули, словно сведенные мимолетной болью, бычий затылок подался вперед.
- Народ Рима!.. Квириты!.. - протяжно воззвал могучий голос всадника.
От храма Весты и атриума, жилища весталок , картаво отозвалось гулкое эхо. Люди зашевелились и застыли, прикованные к руке с растопыренными пальцами. А она медленно опускалась, вбирая в себя последние звуки площади и эха, пока не уперлась в лица толпы. Тогда ее пальцы вдруг сжались в кулак, и в толпу полетели громом раскатывающиеся слова:
- Может Рим устоять под натиском многочисленных врагов, когда народ лишен благоденствия и прав, когда его не отличить от жалких рабов, когда никто не печется о нем, словно он - стая бездомных собак? Отвечайте!
Форум не откликнулся, он притаился, словно зверь, не распознавший, что означают заслышанные звуки, - опасность или добычу?
- Говорю за вас, - крикнул Вергиний с неясной тревожащей угрозой. - Великий Рим не устоит! Народ не станет сражаться за его твердыни!
Видел ли Вергиний, как недоверчиво качнулись многие головы? Сознавал ли он пустоту слов о величии Рима, в стенах которого повсюду стон и печаль? Возможно, не видел и не понимал. Но он и не помышлял об избавлении народа от жестокой нужды. Мнилось ему вечное благо в потомстве. В манящем свечении отдаленного счастья внуков и правнуков ему, напротив, открывалась благостность всех бед, ведущих сегодня народ к последнему пределу отчаяния, когда своя кровь и жизнь становятся дешевле луковицы. Потому-то и принялся он язвить кровоточащие раны:
- Думаете, патриции и децемвиры дерут с вас последнюю шкуру? Ошибаетесь, как малые дети! Ведь правда - вы овцы. Покорные, доверчивые к пастухам и их псам. Но можно ли весною настричь шерсти с овцы, шкура с которой содрана зимою? Знаете: ни пряди! Пусть за дело возьмется сама могущественная Палес , великая богиня пастухов. Потому, квириты, отцы не станут сдирать с вас последнюю шкуру. Иначе с кого будет стричь? Да видит Юпитер вышний: шкура ваша не дорога!
Во все стороны раскатилось по форуму возмущение римлян. Поднялся шум, будто рушились каменные храмы и земля гудела от ударов падающих глыб, - так раскидывались и лопались повсюду крики гнева и брани, так стучали ноги, кроша галечный настил площади.
Вергиний дал публике побушевать, затем разжал кулак, не шевельнув вытянутой руки, и снова вскинул ее вверх.
- Что хотите?! - перекрикивая откатывающийся от него рокот толпы, возвысил он голос. - Знаю и сам того же хочу!.. Отменить децемвират! Да! - И по площади протекло «Да-а-а!». - Выбрать консулов и народного трибуна!.. (Да-а!..) Дать плебсу право избираться консулами!.. (Да-а!..) Дать народным трибунам голос в сенате! .. (Да-а!..) Решения народных собраний обязательны и для патрициев!.. (Да-а!..) Запретить обращение должников в рабство!.. (Да-а!..) Давать народу участки из общинного поля наравне с патрициями!.. (Да-а!..) Я сказал!
Теперь народ рукоплескал, выкрикивал слова одобрения, вздымал требовательные руки. Не сразу заметили процессию, которая спустилась с Палатинского холма, выступила из-за угла храма Кастора и Поллукса и, неумолимо вклиниваясь в гущу заполнившей форум толпы, стала косо делить ее пополам, продвигаясь по направлению к смоковнице. Впереди твердым тягучим шагом двигались шесть пар ликторов , торжественных лицами, словно глухих ко всему, немых и слепых. За ними, скучая взглядом в голубых просторах богов, грузной походкой шел Аппий Клавдий в окаймленной широким пурпуром тоге , и казалось, шум форума не достигает его ушей. Децемвир телом тучен, но прям, и нельзя было еще понять, чего больше в этом пятидесятилетнем муже - старости или молодости. Вокруг патриция и за ним теснились его рабы и клиенты.
Дуиллий видит, как шаг за шагом своим Клавдий отнимает от них внимание народа. Что на уме у главы децемвиров? Идет ли он по своим делам к воротам Карменты , запирающим подъем на Капитолийский холм, или в восточную часть города, или полон он какого-то замысла против них? Если так, то он, Дуиллий, мечом, спрятанным у него под тогой, даст своре Аппия Клавдия достойный отпор! Взволнованно ждет он, но Клавдий минует их, не удостоив ни взглядом. А все же что-то нарушило его движенье. В трех шагах за смоковницей он вдруг стал и сдвинул голову на толстой шее вбок. Словно командой это было, тотчас спутники децемвира сворой псов обложили вожаков плебеев.
- Вижу, ты при мече, - со строгой укоризной сказал децемвир Дуиллию . - Не трать своей вспыльчивости даром. Прежде, чем ты коснешься своего железа, тебя зарежут, как тельца на празднике фордицидий . И уверяю, это жертвоприношение только умножит плодородие земли.
- Хочешь, Клавдий, оскорбить меня?
- Считай, уже так.
Дуиллий ответил мрачным взглядом, с угрозой, но децемвир обратился уже к Вергинию:
- Что происходит, всадник? Чего хочет народ?
- Трибутных комиций , Аппий, - спокойно сказал плебей, дав гневу выгнуть лишь брови свои.
- Без моего ведома?.. Кто же созвал народ?
- Нужда, Аппий Клавдий.
- Нужда?.. В чем нужда у народа?
- В правителях, которым нет нужды спрашивают о нуждах народа у первого встречного.
Улыбка заиграла на толстых губах Клавдия. В ней чередовались похвала и порицание услышанному. Победило порицание, и децемвир слегка поморщился.
- Говорю тобой учтиво, ты же меня запугиваешь, - сказал он монотонно. - Что ж, ты среди своих. На своей навозной куче и петух всемогущ. Но остерегись, центурион, нарушать римские законы… - И, покосясь на красавицу Вергинию, добавил: - У тебя молодая дочь и совсем юный сын.
- Я не кончил, Клавдий. Слушай и знай то, чего хочет народ, - возразил Вергиний, теряя терпение. Холодок страха, который закрался в него с последними словами децемвира, обратился холодом в его голосе. - На благо Риму, ради мира в нем откажитесь вы, децемвиры, от власти, которую народ вам не дал. - Всадник снова поднял руку и крикнул притихшей площади: - Слышишь, народ Рима? Скажи децемвирам: «Уйдите сами!»
Над зачарованной толпой пролетел одинокий возглас:
- Пусть сначала дадут Риму законы и нам общинное поле!
Клиенты Аппия сомкнулись плотным кольцом вокруг вождей, преданных народом. Но децемвир крикнул им: «Не трогать!». Он тихо посмеялся, затем рукой потребовал тишины, без того полной, и сказал, обратившись к ближним в толпе, задрав тяжелый двойной подбородок:
- Знаю, квириты, вам нужны общинные наделы, которые вы видите за стенами города, но не пашете. Говорю: децемвиры дадут их вам. Но опасайтесь тех, которые хотят почестей и власти из пустого тщеславия, а ради того лживо обольщает вас равенством с вами. Я, Аппий Клавдий, дам вам общинное поле, но жду вашей защиты от патрициев, которые против меня и против вас!
Толпа подхватила слова Клавдия, разнесла их до последних пределов форума. Сотни рук и шей тянулись вслед децемвиру. Рассыпалось, редело скопище тог, только возле таберн становилось теснее.
Марк Дуиллий не хотел винить народ за измену, но как-то винилось. Он-то знал, что от посулов Аппия Клавдия до их выполнения дальше, чем от Рима до персов, да еще надеялся он на нетерпеливость и упрямство лучших плебейских центурий, которые вскоре должны были вернуться в город.
Вергиний также гордо молчал, прокладывая себе путь в сутолоке тел.
Возле таберн торчал из земли огромный камень, оставшийся здесь со времен, когда возводились храмы на вершине Капитолийского холма. Строители пренебрегли этим обломком травертина, должно быть, из-за множества трещин, покрывавших его поверхность и уходивших вглубь монолита. Сейчас на верхнем изломе этого острогранного камня кривлялся и размахивал руками плешивый сморщенный человечек, один из клиентов Аппия Клавдия. Что-то кричал он визгливо, потешая зевак.
Приблизившись с дочерью и Дуиллием к камню, Вергиний услышал, что хулят его.
- Что ж вы, квириты? - гнусаво насмехался клиент децемвира. - Подставили уши пройдохе, нарушителю законов! Эта змея Вергиний хочет вылезти из кожи, чтобы сравняться с отцами города. Ничего другого ему не надо. Скажу вам: больше стерегитесь богачей из безродных! Они, сами видите, как хитры. Ловки и бесстыдны, почище лис и хорьков.
Не удержался Вергиний, крикнул человеку на камне:
- Эй! Квинтий! Скажи толково, за что поносишь меня? Заодно скажи, сколько Клавдий платит своим клиентам, чтобы они дурачили народ грязными выдумками, как ты сейчас.
Тот не смутился. Напротив, обернувшись на голос, он изогнулся по-петушиному, подбоченился.
- А! - точно обрадовался он и пуще воодушевился. - Вот и сам Децим Вергиний! Точно волк, как только его хвост помянули. Спрошу-ка, друзья, у него самого! Глядишь, не соврет… Скажи, центурион. Не отпирайся! Твоя первая жена была рабыней? И трое твоих детей от той рабыни?
- Нет, - возразил всадник. - Я дал Сабине свободу до свадебного обряда. Это все знают.
- Не-мо-жет-быть! - с фальшиво радостным изумлением воскликнул Квинтий. - Как порядочно! Как предусмотрительно!.. Но не будем долго заливать уши почтенных римлян прошлогодней водой Тибра! Центурион! Положим, ты дал ей свободу. Но ты уверен, что твой акт отпущения Сабины имел законную силу?
- О чем он, отец? - встревожилась Вергиния.
- Пытается выставить меня дуракам на посмешище.
- Так ответь! Народ ждет. Имело оно силу или не имело? - подначивал Квинтий. - Молчишь! Скажу за тебя… Знайте же, римляне! Сабина стала женой Вергиния, оставшись рабыней, и рабыней она умерла! Вергиний вор! Он выкрал эту рабыню, у меня выкрал, схоронил у себя надежно, так что я не смог ее отыскать. Он поклоняется и приносит жертвы богине Лаверне - покровительнице воров ! Клянусь Юпитером вышним!
- Отец! Что он говорит?! - содрогнулась Вергиния.
Всадник остался тверд духом, хотя брошенное ему дерзкое обвинение не было для него полной бессмыслицей. Освободясь от руки Дуиллия, тянувшего его прочь, сказал он, зловеще улыбаясь:
- Подлый пес! Ты лжешь! Вижу на тебе тень смерти. Не меня бойся, пусть не моя рука страшит тебя. Бойся богов! Клевеща на меня, ты клялся Юпитером под открытым небом .
И прочь пошел, уводя за собою дочь. Она, однако, дрожала.
Вслед им летели насмешки: «Это ты бойся мести богов! Кто, как не боги, против тебя, нечестивец? Так ли уж даром Уммидия, твоя вторая жена, умерла, рожая?»
2.
Из дому Вергиний выслал на улицы двух рабов, чтобы подслушали, о чем в городе толкуют.
Без дела зашел он в свою лавку, в угловом помещении с оконцем возле входа в дом. Раб, в обязанности которого было отпускать товары, сидел сейчас, голый по пояс, на полу и оплетал большой глиняный сосуд для вина молодым ситником . Покупатели не шли, хотя полки ломились от всякой всячины, недавно выменянной Вергинием в Остии у карфагенских мореходов на чистое оливковое масло, этрусские мечи и снаряды из свинца .
Тишина лавки огорчила всадника. В предполуденное время здесь всегда толпились болтливые женщины и застенчивые юноши. Их привлекала сюда возможность увидать что-нибудь диковинное и непонятное из чужих стран. Тогда раб бегал вприпрыжку, сверкая потным телом. Слаженные движения его рук вокруг оплетаемого сосуда словно приковали к себе глаза Вергиния. Он оторвался от мертвого ненужного созерцания этих движений только тогда, когда вспомнил, что зашел без дела.
Не навет Квинтия мучил его. Он пытался представить, в какой щели дома могла храниться таблица, которая подтвердила бы, что Сабина была выкуплена у Аппия . Подходящих углов и щелей великое множество, но Вергиний не спешил обыскивать их. От этой суеты удерживала скверная догадка, будто купчей нет и никогда не было. Потому старался он оживить в памяти давний день, когда он поскакал в Габии , в загородное имение Клавдиев со своим другом Каем Децием Мусом, узнав, что и патриций, и Сабина там. Все они были молоды, но Аппий уже толстел. Вергиния вела жгучая тоска по юной рабыне. Месяц май не успел пройти, как он продал ее Аппию, поспешил избавиться от нее. Гаруспик , к которому он обратился, увидел в его сожительстве с сабинянкой причину внезапной болезни его невесты, сестры Кая. Все равно Деция Минор умерла, и сам Кай по верной дружбе своей убеждал его без промедления выкупить Сабину у Клавдия.
Он выложил на стол серебро, три тяжелых слитка . Они стоили пяти дельных рабынь. Рассчитывал на жадность патриция. И верно, жажда завладеть почти что даром столь знатными слитками превозмогла упрямство патриция, хотя красота Сабины его, видно, тоже сильно пленяла. Велел Аппий привести Сабину. Поднялся дух Вергиния в буйной радости. Вот она, пылкая любовница, трясогузочка, резвушка, насмешница! Пылает бледное личико от смущения иль стыда, но чует он, что она тоже радуется. Кай Мус не отрывает глаз от нее, шепчет, что лишний раз убедился, какой он, Децим Вергиний, осел, пусть и искушенный в наживе маммоны . Теплом и трепетом своей ладошки сабинянка сполна вернула ему потраченное серебро, сила металла влилась в его жилы, и с той поры всякое дело подчинялось ему. Аппий язвительно посмеивался им вслед. Сквозь стук своего сердца услышал Вергиний его слова: «Она твоя, чудак». Или «голубок» сказал он? Сам же он сказал Сабине: «Идешь ко мне. Навсегда», - и поскакал с нею за Каем в темноту пустынной дороги…
Так и не стал он обшаривать потайные углы и щели. Вернувшись в атриум, кликнул дочь.
Девушка молча села у его ног.
Утвердясь в мысли, что купчей на Сабину у него нет и не было, Вергиний испытал страх во всей его мерзости. Не может он отвести от себя обвинение в краже чужой рабыни, не может доказать, что Сабина была его законной женой, что его дети принадлежат ему. Клавдий потребует Вергинию себе как дочь своей рабыни. И весь Рим признает право за ним. Дочь он, конечно, спасет, как ни силен и коварен Клавдий. При первой опасности отправит ее подальше от Рима, в Остию, а оттуда хоть в Карфаген, где у него не мало друзей. Но, о боги могучие, и ты, изменчивая Фортуна ! Что станет с ним самим, с его сыном, со всем, что он сделал и еще мог бы сделать для возвышения рода Вергиниев, для отечества и народа!? Два сына пали в битве за Рим, не посрамили чести рода. И юный Терций, которому всего тринадцатый год, рос до этого дня в славе братьев, в почете, заслуженном отцом. О! Плебс чванлив не меньше патрициев! Не гож ему вожак, который разбавил кровь своего рода кровью рабов! Нет для плебеев несчастья большего, чем рабство. И даже друг, Ицилий, нанесет ему невольный удар. Не возьмет он жену из обесчещенного рода!..
Тщетно напрягая морщины на лбу, не находит он в помраченном бедою уме никаких средств отвратить несчастье.
Вернулся раб, вести принес неутешительные. Лишь некоторые, его старые ратные друзья, открыто винили Квинтия в клевете на честного и доблестного центуриона. Зашел Дуиллий утешить: Квинтий, мол, попусту молол языком, старался выслужиться перед своим патроном. На требование указать, у кого же Сабина была похищена, он не придумал ничего лучше, чем себя назвать. Квириты плевали в него за столь наглую ложь.
«О народ мой! От тебя помощи жду!» - чудится Вергинию благоволение народа.
Он всё не вставал со спального ложа, на котором сидел, и дочь оставалась тихо возле его ног. Как будто впервые видел он напротив себя входную дверь в дом и будто чужие каменные стены вокруг, закопченные, отсыревшие за время затянувшихся мартовских дождей, не успевшие просохнуть в его прежней жизни, теперь уже словно и не его. Через большое квадратное отверстие в кровле проникал дневной свет - свет мира, ставшего далеким и недоступным, как для сошедшего в царство мертвых. Навстречу свету ленивой струйкой вытягивался дымок отдыхавшего домашнего очага. Надо бы почтить ларов и пенатов , - вяло подумал Вергиний, но не поднялся, положил ладонь на голову дочери. Она совсем застыла на низкой скамеечке, с которой пришла из сада, грелась его теплом, обхватив его ноги руками. Потершись щекой о его колено, она сказала:
- Отец. Беспокоюсь. Так долго нет Луция…
- Знаю, - бестолково отозвался центурион.
Кровь бросилась к щекам девушки.
- Когда ж он вернется?
- Кто?.. Этот гордец Ицилий?
- Почему говоришь о нем так, отец? - почтительно укорила дочь.
- Прости… Вразуми его, Минерва , как ему не сотворить зла для моей дочери и меня!
- О, отец! Тот, на камне, говорил правду?
- Нет. Ты от свободных римлян, дочь моя.
Вергиния однако смущена.
- Но ты стал печален, как никогда.
Всадник промолчал, а дочь приставала:
- Тогда почему тебя беспокоит пустая брехня?
- Подождем день. Но если Луций не вернется завтра с центуриями, ты уедешь из города.
- Ты за меня боишься?!
- Да.
- Нет, отец, не отсылай меня, - твердо сказала Вергиния, подняв к нему лицо. Она храбрилась. - Если ты спрячешь меня, тогда все поверят в твою вину. Заклинаю тебя жизнью и благополучием моего брата, твоего сына! Лучше размолвка с Луцием!
Всадник задумался и не сразу перевел мысль на пришедшего с улицы человека в тоге с широкой пурпурной каймой. Непрошеный гость стал посреди атриума, приосанился необхватным телом, заговорил первым, теряя половину голоса в дырах от выпавших зубов.
- Мир и достаток твоему дому, Вергиний.
- Большая честь, - с сомнением откликнулся хозяин, не поднявшись для приветствия. Но в душе он подивился и, пожалуй, приободрился, сразу узнав в вошедшем Аппия Клавдия.
- Хочу тебя успокоить. Малодушие лежать, когда можешь подняться, - приветливо обнадеживал децемвир.
- Надежда всегда твердит, что в будущем будет лучше, - с осторожной усмешкой проговорил Вергиний себе под нос.
- Тебя постигло необычное… неприятное затруднение… Отошли дочь.
- Говори при ней.
Клавдий обвел оценивающим, несколько насмешливым взглядом убогий атриум одного из самых богатых всадников, пригляделся к девушке, и, казалось, все удовлетворило его. Он выставил вперед одну ногу, обнажив ее. Огромная дряблая икра на ней свисала до щиколотки. Из-за покрывавших ногу бугров и спутанных сизых жил казалось немыслимым, чтобы можно было ходить так твердо и напористо, как это получалось у Аппия Клавдия.
- В таком случае буду говорить не с тобой, центурион, а с твоей дочерью, - с припуском игривости сказал Клавдий и подвигал челюстями. - Ты, дитя, должно быть, знаешь, какую глупую и злую шутку учинил на форуме некий Квинтий. Ты была там… Этот Квинтий утверждает, что твоя мать была его рабыней, когда носила тебя. Да. Так он и говорит: была его законной рабыней, а Децим Вергиний выкрал ее…
Клавдий осекся. В девичьих глазах, не отпускавших его, виделись и тоска, и недоверие, и унижение, и он едва не улыбнулся всем этим ее чувствам, союзникам его замысла. Угодно ему, чтобы открывшаяся перед Вергинией бездна стала казаться ей еще глубже и ужаснее, еще отвратительней. Тогда ей покажется желанной рука, которую он протянет, чтобы спасти ее. Но вот дрогнули кончики ее губ, и в этом скрытном движении прочел он неприязнь, может быть, даже отвращение. О возможности такого он почему-то даже не подумал. Эта моментальная неприязнь уколола его, однако, не оттого, что делала его замысел несбыточным. Это было другое - все то же встречаемое им повсюду глухое сопротивление его мысли, его воле, его власти, всему тому в нем, что дает ему право быть выше всех. Это было сомнением в его силе, в его благостности для Рима и народа, которого он мучительно боялся даже тогда и даже больше тогда, когда угадывал в словах, в глазах, в душах людей страх и почтительность. Стрела неприязни, пущенная бессильной душой молоденькой девушки, которой он отвел большое место в мечтах о своем всесилии, показалась ему особенно ядовитой. Она уязвила его, а между тем, он знал, что есть много других ненавидящих его, куда как более искусных и сильных, плетущих по всем углам города сети заговора, чтобы его погубить.
Пытаясь загасить востлевший в нем страх, он улыбнулся, растянул рот, и мысленно возразил себе в великой гордости: «Разве не мною придушен сегодня заговор плебейских вожаков? И Дециму Вергинию, сильнейший из них, не избежать жалкой участи, какую он заслуживает по своей сабинской строптивости».
- Нет, дева, - сказал он смягчаясь. - Скажу, как думаю. Твой отец не крал твою мать. Он выкупил ее по всем правилам. Не у меня… Не возражай, всадник! Твое серебро досталось не мне, а моему клиенту Квинтию. Не знаешь ведь, что Сабина была уже продана ему. Он упросил меня и получил по всем правилам, с купчей.
Всадник ответил гостю одним лишь бессмысленным взглядом, тяжелым, недобрым.
- Выходит так, дева, - продолжил Клавдий. - Квинтий имеет право отнять тебя у твоего отца . И, поверь, ему не составит труда доказать суду, что ты его законная рабыня. Ведь твоему отцу нечем подтвердить свою сделку с Квинтием. Это прискорбно…
Он, будто в настоящей скорби, выпустил вперед толстую нижнюю губу.
- Клавдий! - выговорил всадник пошатнувшимся голосом. - Если тебя женщина родила, ты не можешь позволить своему клиенту лгать противное богам и твоей памяти. Подтверди, что я честно выкупил Сабину, а у него или тебя - все едино.
- Почему же я не могу дать волю лгать? Я не богиня Справедливости! - удивился Клавдий и добавил, найдя момент подходящим для того, чтобы открыться: - Почему я должен идти в этом деле против самого себя?.. Не гляди, дитя, на меня, словно на…
Он не договорил. То ли под влиянием какой-то новой мысли, то ли из-за тяжести своего тела, которая начинала его угнетать, в нем обозначилось движение - как бы желание присесть. Но никакого сиденья поблизости не было.
Вергиний сказал:
- Одумайся, патриций! Не заступишься ты - заступится народ. Тогда он защитит меня не только от твоего пса, но и от тебя.
- Не мудро решаешь, всадник, - мягко возразил Клавдий и ступил на шаг вперед. - Да, в моих силах выручить тебя из беды. Не так тебя самого, как твою дочь. Тебя, красавица! - Он скрестил руки на груди. - Верь мне, дева, или я не Аппий Клавдий! Через год, через два Рим получит закон, дозволяющий патрициям брать в жены плебеек, а плебеям - дочерей патрициев . Я сам позабочусь об этом. Тогда ты сможешь стать женой патриция, дитя мое. Ты сможешь стать женой Аппия Клавдия. Или тебе больше по сердцу оказаться завтра рабой жалкого пьяницы и негодяя Квинтия?
Вергиний сидел мертвый, оглушенный. Не верил он в чистоту помыслов свирепого притеснителя плебеев, но то, что тот говорил, было все же заманчиво. Кроме того, открылось ему, только что униженному и раздавленному, что злодей боится его, смертельно боится и готов взять в жены его дочь вовсе не от пылкой страсти по ней. Ему нужно завлечь на свою сторону самого сильного и стойкого вождя плебеев. «Моя измена народу - вот что на уме у него», - решил Вергиний, и с этой ясностью взыграла в нем гордость собою. Он уже не мог противиться желанию уличить Клавдия в коварстве, хотя с задворок души тихо стучалась укоризна себе: «Почему бы тебе, разумному, ни принять предложение патриция?!»
Наконец он сказал язвительно, в то же время прощупывая мысли Клавдия:
- Пока Аппий Клавдий, благодетель плебса, будет размышлять, как заставить патрициев и сенат принять небывалый закон о браках между патрициями и плебеями, Квинтий Галл приведет в свой дом молодую рабыню. Кажется, единственную и первую у него?.. Или Клавдий примет мое согласие на веру и принудит своего клиента оставить мою дочь в покое?
- Нет, почтенный Вергиний. На веру твое согласие не приму. Твоя дочь тотчас перейдет жить под кровлю моего дома. Супругой станет потом.
Словно ужаленная, вскочила Вергиния на ноги. От трудного волнения колыхалась туника на ее груди. Белыми, как снег, руками придерживала сердце, хотела что-то сказать, но ее опередил отец.
- Ты, Аппий, недостойно оскорбляешь меня и Ицилия, жениха моей дочери. Оставь мой дом!
Децемвир телом и лицом окаменел, но вскоре снова заговорил с самой мягкой настойчивостью.
- Пожалей свою дочь, центурион! Повторяю: если ты откажешь Луцию Ицилию и подашь руку мне, тогда о Квинтии можешь забыть. Кто он? Нищий, жадный до вина. Но и самое скверное вино стоит медяшек, которых у Квинтия нет. Добывать их придется твоей дочери, а как добывать? Сам понимаешь - привлекательностью красоты и молодости. Ради ее ласк многие римляне раскроют для Квинтия свои кошельки. Подумай, всадник, какой это будет позор для тебя и твоего сына.
Но рука Вергиния не колеблясь показывала на дверь.
- Вожделение завело тебя не в тот дом. Не ту деву ты видишь перед собой, - холодно проговорил плебей. - Не боюсь я ни Квинтия, ни тебя. Уходи! Тебя осудит народ. Между ртом и куском многое случается. Но не быть блуднице в роде Вергиниев.
- Все же совет мой тебе, - с упрямой невозмутимостью возразил Аппий Клавдий. - Обдумай дело и рассуди здраво. Ведь не отказывают в почтении Периклу, вождю афинян, из-за его женщины, Аспасии ? Что из того, что она ему не жена да была уличной девкой в Милета? Я же получу от тебя деву чис…
Осекся он. Вскочив на ноги, Вергиния крикнула:
- Чудовище! Иди своей дорогой! Мне легче стать невольницей гнусного Квинтия, чем твоей женой!
Она выбросила руки перед собою с такой силой и яростью, что патриций невольно отступил. Если бы эти руки оттолкнули его по-настоящему, пусть с тем же отвращением, это, наверное, не так оскорбило бы его. А вышло, что ей неугоден не только он сам, но и образ его.
Децемвир поспешил удалиться, одарив разгневанную деву все же восхищенной улыбкой.
3.
Он потирал пульсирующий висок, онемевший от мази, разящей мятой. Дух его в тревожном удивлении. Видно, благосклонное божество погрузило его в неурочный сон. Прежде в предобеденный час не валила его дремота. Во сне явились ему двое. Они еще перед ним, - Перикл и другой, незнакомец в дивной золотой тунике.
Курчавобородого афинянина он сразу признал. Да и наяву представлял его живо, словно сам побывал в Афинах с теми, кто ездил туда с посольством для знакомства с устройством республики . Перикла толково описывал ему возглавлявший посольство Манлий.
«Хороша возлюбленная Перикла», - говорил Манлий Вилсо. - «Стройна. Кожей нежна. Заманчива!» Так выхваливал, что вдовцу Клавдию не стало равных ей в целом Риме. Однако вскоре, в прошлую весну, Клавдий увидел деву, достойную похвал не меньше Аспасии. Случилось это в третий день после принесения жертв богине Церере , после чего плебеи по обычаю пируют в своих жилищах, зазывая к себе каждого прохожего. Заманенный - не откажешься - в дом всадника Вергиния, Клавдий не знал, что она дочь хозяина, угрюмого центуриона, и думал, что она попала сюда, как и он. Веселый бог Любви тотчас внушил вдовцу необоримое влечение к деве. С той поры это сокровище блаженства представлялось ему и при свете дня, и во мраке ночи. В минуты мечтаний он прижимал его к своей груди, видел нагое юное тело, раскинувшееся в истоме на его ложе, пускал по нему свои ладони, и это отменно бодрило, прибавляло ему честолюбия. И вскоре угнездилась в нем мысль о том, что у мужа могущественного должна, непременно должна быть жена, с красотой и умом которой не может тягаться ни одна женщина. Однако он долго медлил открыть свою страсть, остерегался дать городу повод порочить его за пристрастие к плебейке. Луций Ицилий опередил его. В последние дни Клавдий на это уже не сетовал. Теперь его не заботило и неразумие Вергиния, оттолкнувшего его руку. Не помышления центуриона, а воля Аппия Клавдия решит судьбу девы, и ей, ставшей женою рекса , владыки Рима, позавидует любая римлянка!
Из-под опущенной до полу занавески, отделявшей таблинум, где он дремал, от перистилума , затекает сухой, лишенный запахов воздух, прокаленный полуденным солнцем. Он все еще думает с завистью об удачливом «первом гражданине Афин», силится проникнуть в тайну, как тому удалось стать для афинян почти что царем, добиться их послушания, не приняв на себя ни должности никакой, ни звания.
Ветерком пронеслась мысль то ли досадная, то ли чем-то приятная: уж не по пути ли в царство теней явился к нему Перикл? Конечно, глупо искать пророчество в каждом видении, да не давал покоя спутник Перикла. Что, если это был Меркурий, переносящий души умерших к вратам Тартара ? Ростом велик, красив необычайно, стоит перед ним, сверкая золотой туникой, - мурашки бегут по спине! Нужно зайти к жрецу храма Юпитера, решает Клавдий, пусть растолкует видение. И сразу раздумал: афинянин не сам явился ему во сне, а был вызван им, Клавдием, его волей. Подобное притягивает подобное. Скоро, скоро сравняется он величием с Периклом, сравняется или… Он морщится от подвернувшегося ничтожного слова «погибнет»; оно напомнило ему о поговорке, брошенной Вергинием: между ртом и куском может многое произойти. Нет, не для того его ум отточен до остроты бритвенного скребка, чтобы пасть жертвой какой-нибудь случайности. Не для того положено столько сил на то, чтобы подвести римлян к выбору: или Аппий Клавдий, или гибель Рима в кровавом раздоре. Виноград созрел, пришла пора давить сок…
Вспомнилось, что к обеду приглашен Оппий, самый молодой из децемвиров, единственный, кто посвящен в его замыслы и разделяет их. Клавдий видел в его посредничестве последнюю возможность договориться с Вергинием.
Цветущий тридцатилетний патриций вступил в перистилум одновременно с хозяином, но с противоположной стороны. Складки его тоги уложены с тщательностью и искусством, доступными лишь обладателям имущества не меньше, чем в сто тысяч ассов, щеголям самым тщеславным и праздным. Со стороны матери Оппий доводился внуком Юнию Бруту, первому консулу республики . Из всех своих родственников, плодовитых Коллатинов, Тарквиний, последний царь Рима, не подозревал в заговорах только Брута, - так ловко тот притворялся слабоумным. И как раз Брут взбунтовал народ, когда распутный царский сын обесчестил жену одного из Коллатинов и целомудренная женщина, не вынеся такого бесчестия, заколола себя на глазах у всех. Вспомнив это, Клавдий призвал себя к осторожности с отпрыском коварного хитреца, хотя и считал, что этот Юний не наделен и половиной ума своего предка, а доставшейся ему половины хватит как раз на то, чтобы не пытаться плутовать с Аппием Клавдием.
- Зван к трапезе, но где ж она? - восклицает молодой децемвир вслед за приветствием хозяину дома.
- Для приятной беседы о пустяках нет места лучше, чем в саду.
Старший вышел навстречу гостю не в столь нарядном, как у того, одеянии. Кроме обширной интимной туники темного оливкового цвета , подобранной выше колен с помощью поясного ремешка, на нем были только небрежно зашнурованные краснокожие калцеи с узенькими серпиками луны из серебра. По цвету туники гость догадался, что Аппий не намерен доверять свои «пустяки» случайным ушам, недостатка в которых в многолюдном доме не было. Только важности ради он не выказал готовности секретничать, напротив, заявил, что в прохладе под колоннами перистилума обед был бы гораздо вкуснее.
- Увы, друг, увы! - не менее деланно огорчился соперник Перикла. - Стол уже накрыт в саду.
Гость покоряется руке хозяина. Тот уже подталкивает его к дверям, выходящим в сад, ведет мимо двух молоденьких флейтисток, сидящих в тени портика на подушечках и готовых развлекать сотрапезников. Неподалеку, под густой сенью молодого платана, громоздится массивный мраморный стол с высокими ложами по бокам, покрытыми белой тканью. Оппий желал забавляться достоинствами флейтисток, доступными не только ушам, но и взору, и потому он советует поместить женщин у самых лож.
Клавдий решительно отказывает, заявляя:
- Там игра на тибиях нарушит покой моего соседа, нашего старца Гнея. Впрочем, пусть сядут немного ближе.
Он велит музыкантшам устроиться на ступенях портика, деловито испытал ладонью форму и крепость их ягодиц, когда те одна за другой прошли мимо него, а неотлучного раба послал накормить сопровождавших гостя клиентов и слуг. Удалил он из сада и других рабов, в обязанности которых лежало прислуживание за столом.
Хозяин потчует любезно. С завистью поглядывает на проворные зубы гостя, мысленно сравнивая их с плотными шеренгами напористых римских фаланг . Самому ему приходится языком подгонять пищу к уцелевшим зубам. Может быть, потому он охотно отвлекается от еды, рассказывает о том, что происходило сегодня на форуме, когда он шел в кузницы за Квириналом , дабы поторопить мастеров-этрусков с отливкой двух последних таблиц.
Внук Брута то тронет улыбкой жующий рот, то нахмурится.
В рассказе Клавдия почти все было чистой правдой. Именно так очевидцы донесли самому Оппию. Искренность хитрейшего из римлян ему льстит. Лишь об одном умолчал Клавдий, о своем обещании допустить плебеев к дележу общинного поля. Сама эта идея не была новостью для децемвиров. Клавдий давно поговаривал о том и сумел убедить колебавшихся сделать народу поблажку в обмен на примирение с децемвиратом, на согласие не возвращать власть сенату и консулам. Расчет был на очевидный факт: имея власть, большинство сената ни за что не примет желанный плебсу закон, и народ это знает. Оппий первым оценил замысел Клавдия, но сегодня, узнав, что обещание плебеям уже дадено, он огорчился. Уязвленное Тщеславие напало на него. Предполагалось, что именно он сообщит народу благую весть, и этим стяжает его любовь.
Клавдий молчит, старательно жует. Выйдя из задумчивости, гость обнаружил у себя во рту непрожеванный, забытый комок пищи, с досадой исторг его на землю. Заговорил он, кривя рот над чашей с инертикулой , заменяющей воду.
- Поясни, мудрый Аппий. Какая была нужда обещать плебеям сегодня?
«Нужда!» - вторит дрогнувшая бровь Клавдия; внутри него это слово прозвучало голосом Вергиния. А Оппию неприятно вспомнилось, как сенат настоял на казни консула Спурия Кассия Висцеллина за обещание, подобное тому, что дал Аппий сегодня . И весь род Кассиев объявили считать плебейским до скончания времен. Потом сбросили с Тарпейской скалы Гнея Генуция . Этот предложил наказать всех консулов, что были в Риме после Спурия, за то, что не выполнили его обещания. А ведь тогда Риму угрожали враги, плебс отчаянно торговался, Спурий хотел воодушевить народ на защиту отечества. Нынче же нет никакой крайности…
- Нужно ли было? - упорствует гость. - Наши центурии охотно собрались в поход и с победой идут.
Клавдий не спеша косит на собеседника пытливый глаз, сомкнул веки, лицом вовсе каменеет.
- Устал, - выдавливает он из себя. - Устал от глупости патрициев. Неразумны, мелочны, недалеки, точно женщины. - Поднял веки. Блуждает кислый незрячий взгляд. Говорит недовольно: - Друг мой Юний! Неужели ты думаешь, будто имущие власть должны и способны заделывать прорехи, которые непрерывно появляются на одежде граждан, наполнять их горшки, которые тотчас пустеют? Нет, мы с тобой дадим народу не лоскуты для прорех и не крупу для горшков, а нечто другое. И дадим не потому, что нас принуждают, тем более не потому, что мы «друзья народа», как наши Публиколы . Смотри шире, в суть! В чем состоит благо?.. Судьба ничего и никому не дает в вечную собственность. Ни лоскут, ни крупа, ни клочок поля не вечны. Покажи мне самого богатого под солнцем и луной - я скажу: его имущество - прах, пустое обольщение для дураков и нищих, и сам он дурак, если думает иначе. Только в одном настоящее благо - в обстоятельствах. Владей обстоятельствами, лови их и пестуй, вынашивай, порождай, - вот в чем подлинное благо. Говорю об обстоятельствах, которые благоприятны для увеличения твоей силы, власти, имущества, о тех, которые возникают по прихоти Фортуны или твоим старанием создаются. Разве сам боги не этим же заняты постоянно? Счастлив не тот, у кого большая маммона и власть. Счастлив лишь тот, у кого их сегодня становится больше, чем было вчера, а завтра станет больше, чем сегодня. Потому что не сами блага, а только прирост их, при-рост, - повторяет Клавдий по слогам, - вот нетленное неотчуждаемое благо. Не жалей поля, которое оказалось не твоим! Даже радуйся этому обстоятельству, если знаешь, что потеря эта ведет к увеличению твоей власти и даст тебе позже больше благ, чем прямой доход от возделывания того поля.
- Трудно возразить. Ты мудр, - от души соглашается Оппий. Он скорее почувствовал, чем понял, насколько слова Клавдия оправдывают его собственное неусыпное вожделение к большему и большему богатству. - Но все-таки ответь, - возражает он снова, - так ли несправедливы опасения наших патрициев? Ведь они боятся, что плебеи, имея земли в достатке для своего прокорма, сделаются слишком мирной и нежной овечкой. Негодна овца против окрестных волков? Собак-то перед охотой не кормят!
Лицо Клавдия подергивается пеленой презрения.
- Патриции, а гляжу, и ты с ними, никак не уразумеете… Право получать из общинного поля и само поле - не одно и то же, - шепеляво цедит децемвир. - Право - это пучок сена перед мордой осла, а не в его пасти. Поле, которого хотят плебеи, - это то, чем еще нужно завладеть. Ничейного поля у Рима нет. Но дай народу право на то, чего еще нет, так калиги наших легионов дойдут до Альпийских гор и Сицилии.
Клавдий снял руку с горы своего бедра, на которой она покоилась, ведет перстом по кругу - от виднеющейся вдали, за мостом Сублиция и Капитолием долины с голубой стрелой Тибра до холма Целия у себя за правым плечом, застроенного инсулами переселенцев из Альбы Лонги. Сам вдохновленный столь смелыми мечтами, он заключает, пронизывая лицо гостя невидящим взглядом:
- А будут благосклонны отеческие боги, - наши легионы пойдут и дальше. Пока же Рим, как при Ромуле, дрожит от одной мысли о жалких этрусках, эквах и галлах. Ты, Оппий, понимаешь?..
- Да, мудрый Аппий Клавдий! Недаром ты вождь наш! - искренне, с зачарованным придыханием соглашается красавец и на разные лады нахваливает сотрапезника.
Тем временем Клавдий наполнял чаши вином из густо красной талпоны , смешанным с чистой водой. Говорит:
- Курции и Гортензии получат тысячи югеров плодородной земли… на Падусе или в другом месте. Мир велик.
Оппий понимает, что Аппий Клавдий неспроста пригласил его отобедать с ним, не ради речей об общинном поле на далеком Падусе. Он уверен, что на уме у Клавдия происходившее сегодня на форуме. Квинтий напал на всадника Вергиния наверняка по его наущению своего патрона. И в доме у плебея Клавдий оказался, конечно, не случайно, притом без каких бы то ни было спутников. Не терпится Оппию знать, какой умысел скрывается здесь, какую часть своего замысла Клавдий собирается открыть и какую утаить.
Но вождь децемвиров не сходит с проложенной им воинственной колеи, говорит, рисуя в воздухе круг:
- Центурии, которые скоро вернутся, принесут весть о новом поле. Как мне донесли, поле маленькое, меньше моего поместья возле Габий. Но и это, друг Оппий, пирог. Пирожок, - поправляется он, иллюстрируя величину просветом между своими большим и указательным пальцами. - Почему бы не порадовать плебс? Дадим поделить его между теми, кто отличился в сраженье. Первое - воинская слава центурий станет тогда славой нашей справедливости. И второе - уже имея такой пример, будет проще принять закон о праве плебеев на общинные земли. Ты как считаешь, Юний?
Молодой децемвир только руками развел, красиво и отстраненно. Упоминание о возвращающихся центуриях неприятно ему. Гнетет его вид скопища плебеев с оружием, да и безоружных тоже, как сегодня, когда он поглядывал на форум из заднего оконца своего дома на Авентине. Но он не прочь испытать храбрость самого Клавдия, потому заговорил так, будто признавал требования народа основательными:
- Ты же видел и слышал: плебеи готовы на все, на что их науськивают всадники. Между прочим, и нас хотят сбросить. А как явится их любимчик Луций, сразу вспомнят, что недавно он сам дал им участки земли, как ни противился сенат. Ох, благородный Аппий! Огонь выбирает для себя самое высокое место*.
Он засмеялся, но смешок его тотчас задохнулся ненавистью, которую порождал страх.
Знай Клавдий, что нить его жизни оборвется вслед за нитью Луция Ицилия, он и тогда не стал бы молить богов о его долголетии. Однако в ненависти к этому плебейскому вожаку он был не столь силен, как внук Брута. Плебеев он более презирал, чем ненавидел. Конечно, он и побаивался их, однако не как прямой опасности, а как чего-то совершенно непонятного, сущего само по себе и потому враждебного. Так что, взвесив сложившиеся обстоятельства еще раз, он счел опасения сотрапезника преувеличенными.
- Мне приятна дружба столь умного и притом молодого римлянина, - медленно подбирая слова заговорил Клавдий; попутно он вернул польщенному собеседнику его улыбку, а собственное лукавство снова напомнило ему об афинском краснобае. - Ждал твоего возражения. Оно серьезно. Признаюсь, Вергиний и Дуиллий… - Он потыкал пальцем в свой лоб. - Нейдут отсюда… И нет нити, чтобы выдернуть больной зуб…
- Нити?! Гораздо надежней!.. - воскликнул Оппий, и за язык договорила его рука, махнула так, будто была с мечом или кинжалом. Желание покрасоваться, а не кровожадность толкнула Оппия на этот жест. Он был из тех, кого смущает вид крови и даже присутствие тех, кто способен ее пускать. К нему вернулось веселое расположение духа, как только Клавдий заговорил наконец о всаднике Вергинии, подтверждая его догадку о главной цели их встречи.
Перикл с Палатинского холма неодобрительно покачал головой.
- Вид крови будоражит римлян, особенно чернь. Как вино пьяницу, - поясняет он и, помолчав, добавляет едва скрываемым возмущением: - Можно подумать: коли кто «друг народа», то непременно чист перед богами и законами…
- По-моему, твой клиент… Квинтий Галл, кажется?.. считает, что нить для «друга народа» есть, - намекает гость, гордый своей догадливостью, но, так как Клавдий лишь отмахнулся, выкладывает напрямик: - А ты, ручаюсь, знаешь больше, чем сказано Квинтием на форуме.
- Пустое, - снова отмахивается Клавдий.
Децемвир отирает лицо полотенцем - и будто все заботы с себя стер. Теперь он походит на отдыхающего ожиревшего фавна, в котором вот-вот проснется похоть. И действительно, его внимание привлекают музыкантши, которые в это время отдыхали, отложив свои дудки.
- Скажи, как знаток: как тебе эти флейтисточки? - И, получив в ответ одобрительное «О-о!», Клавдий, к удовольствию гостя, возвращается к прерванному разговору, мягко передразнив: - «Сказано Квинтием»!.. Друг Оппий, будь терпелив! Что известно тебе о помолвке Ицилия и дочери Вергиния?.. Одни говорят, что Ицилий сражен богом счастливых*, другие - соблазнен богатством будущего тестя. Дева показалась мне не видной. Да и жених не юн. Как ни всесилен Амор , но вряд ли он мог бы застить центуриону глаза одним видом девчонки. Разве что внушил мечту о нежных сосцах юницы. Или я плохой знаток женской красоты?
Клавдий говорил со скукой, как о чем-то его не касающемся. Однако при упоминании о нежных сосцах голос его смягчился. «Эге! С чего бы так умалять достоинства лапочки Вергинии?! Уж не подстрелил ли Купидон его самого?» - задумался молодой децемвир. Веселым взглядом окинул он лежащую напротив него человекообразную тушу. «Агеноров бык!» - насмешливо подумал он. По его понятиям, будь у Агенора стада свиней, а не быков, Юпитер подыскал бы себе какой-нибудь другой способ умыкнуть Европу, но только не в образе борова . Хорош был бы тучегонитель с раззолоченными клыками и посеребренным рылом!
Так мысленно язвя и ожидая раскрытия загадки, Оппий совсем повеселел, воздвиг одно колено, перекинул через него кисть руку. Все касающееся бога-шалуна он знал лучше собственных ладоней. Не одну двуногую жертву возложил он на алтарь Амора. И думать о том обожал, и говорить, особенно со стариками или зелеными юнцами, торопящими день облачения в тогу . С Вергинией его воображение тоже не разминулось, и он поухаживал бы за ней, если бы не опасался центуриона и насмешек публики.
- О нет, любезный Аппий! Ты шутишь! - зазвучал под платаном его голос более обычного бархатисто, игриво. - Дева очень аппетитна! Она прекрасна, как драгоценная ваза. Так и волнует, что там внутри нее! А дозреет совсем, нальется соком - станет, что младшая Диона . Такой была и ее мать. Видел ее однажды, заметь, возле погребального костра, в серой палле, мокрой от слез по своим сыновьям. И хоть совсем еще молод я был, а думал, что слягу от горя и зависти к Вергинию… Скажу, не ошибаясь: Ицилий с его рожей, будто сушеная слива, сохнет по Вергинии, наяву бредит. Да вовсе он и не стар, зачат при тех же консулах, что и я. Удивляюсь! Не углядеть красоты Вергинии, а этих флейтисток захваливать!? Ну, они тоже хороши, но дочке Вергиния уступают всеми статями.
Воспользовавшись появлением раба, который принес новую вазу с вином, Клавдий молчит, ничем не выдал себя. Раб смешал в кратере часть вина с водою (на два пальца, как показал ему хозяин) и исчез. Флейтистки снова играли, теперь по одиночке, поочередно прячась от солнца в глубине портика. Пекло так, что мухи падали на землю.
- Мела ли или угля достойна дочь Вергиния* - все равно Ицилий рассчитывает получить с нею немало, - наконец нарушает молчание Клавдий.
Хмурится он. Восхваления Вергинии ему не по нраву. Потомок Брута это приметил и еще более утвердился в своей догадке насчет Аппиевой сердечной невзгоды, потому не мог удержаться, подтрунивает:
- Да. Для Ицилия она подарок со всех сторон! Не только тем, что с нею, но и тем, что у нее самой спереди и сзади, сверху и снизу.
- Поясни, друг, что ты имеешь в виду этими «снизу», «спереди»..?
Разморенный жарой, Клавдий почел за благо расслабиться. Толстыми губами цедит с края чаши вино, причмокивает и посапывает.
Его сотрапезник вдохновенно плетет языком, рукой с золотым сенаторским перстнем выводит в воздухе вольные фигуры.
- Можно ограничиться всего словом - прелесть. Или наваждение. Приятней же многими, как мелкими глоточками, когда смакуешь прекрасное вино. Начну сверху, с менее важного, продвигаясь к более важному, хотя то, что на верху, если оно радует глаз, служит добрым предзнаменованием совершенства всего остального, скрытого от глаз… Головка! Волосы у Вергинии густые, тонкие, как сентябрьская паутинка, пушистые. Нежные золотистые щечки - персики! Нос немного короток, зато приветлив, не заносчив. Далее. Гибкая лебяжья, - он причмокнул, - шейка! Видишь, как она уходит под стулу, - так и хочется нырнуть туда вслед за ней. Плечи…
- Дальше не стоит, - останавливает его Клавдий.
- Но мне это в удовольствие!
- А мне думается, что такие речи о чужой невесте впору тому, кто желает, чтобы свадьба расстроилась.
Сказанные с полнейшим спокойствием, эти слова поразили Оппия, как он ни был подготовлен к ним своей догадливостью. Но сейчас он мог поручиться, что Клавдий высказал свое собственное желание расстроить помолвку Ицилия. А Оппий знал Клавдия: то, что у него в желаниях, то уже и намерениях. Ему нужна Вергиния - вот в чем цель обвинения всадника в краже рабыни! Вот для чего Аппий ходил к всаднику! Это было забавно. Но отчего-то у Оппия заныло под ложечкой, болезненно съежилось под ребром. Так бывало в его детстве, когда он, играя с мальчишками в битвы, оказывался вдруг у стены леса, окутанного сизым первобытным мраком, и нужно было туда войти. Ему не хотелось входить, все в нем упиралось. Так было и сейчас, словно Клавдий влек его в лес, который топорщился мечами и копьями плебеев. А все из-за того, не сомневался он, что Аппий ушел от Вергиния ни с чем, они только обозлили друг друга, а оба они, и децемвир, и центурион, - упрямцы, готовые на все ради своей цели.
Бормочет Оппий, пряча рот и глаза в чашу с напитком:
- Никогда не стану спорить с выбором Купидона. И никому не советую. - Запрокинув лицо к небу, клятвенно шлет ему заверения: - Нет бога, воле которого Оппий воспротивится хоть однажды. Пусть меня сгложет нутряная болезнь или какая другая напасть приключится!
- Похвально… похвально… - шепелявит Клавдий и старательно жует маслину, держа ее пальцами меж зубов. Говорит, справившись маслиной: - Однако поделись со своим другом! Что тебя так страшит?
- Ох, боюсь я плебеев! - собравшись с мыслями, признается Оппий. - Ты думаешь, что своими речами образумил их? А ими правят не слова, не истина. Ими правит желудок, который понятиями и истиной не унять. Ты обещал им, и они вроде бы рады, но обещания - такая вещь, которую другому ничего не стоит дать вдвое и втрое большей. Явится Луций и против двух твоих югеров пообещает каждому по четыре или шесть, и все стадом пойдут за ним.
- Этому надо помешать, - замечает Клавдий. - Не нужен нам новый Спурий Висцеллин. - Щурится он, запустив недовольный взгляд в дали за Тибром, произносит мечтательно и зло: - Удалить бы эту занозу, пока центурии не вернулись!
- Децима… Вергиния? - глотая слюну, запинается Оппий. Ему тревожно, и хочется, чтобы и Аппий Клавдий ощутил то же. - Центурион воинствен. Ты же видел на сатурналиях , как он легко голыми руками справился с огромным быком. Он уважаем народом. И он боготворит свою дочь, за нее любому перережет горло.
И верно - зябко сделалось Клавдию на безветренной жаре, как тогда, когда он очнулся от странного сна. Он не был суеверен, как этот глупый Оппий, принимающий свою трусость за трепет перед богами. И все же, не к осторожности ли взывало его сновидение? Не хотел ли Меркурий предупредить о грозящей ему опасности, может быть, от Вергинии. Что помешает этой бесстрашной деве зарезать его спящего?
Пыхтя и подергивая плечом (оно ныло от долгого лежания на локте), Клавдий сел, стащив ноги с ложа. Не глядит на злоязычного гостя, наливается злобой, в числе прочего из-за боли и зуда в ногах. Обычно, эта боль, уже почти постоянная, была его гордостью: кто, кроме него, может плевать на подобное испытание. Но сейчас он проклинал свои ноги и ненавидел строптивую крепкотелую Вергинию. Однако он не отступится или не Клавдий он!
- Этот Вергиний… - недовольно бормочет он.
- Еще и Луций Ицилий!.. А ты случаем не знаешь, многих ли потеряли наши центурии? Может быть…
- Жених твоей драгоценной вазы цел и невредим. - Клавдий с досады хлопнул ладонью по краю стола. - Торопится и других торопит. Что ж. Явится и узнает, что мать его невесты была и умерла моей рабыней.
- Твоей!?
- Да, моей… пока я не продал ее Квинтию Галлу.
- О боги!
Выслушав донос своего клиента о болтовне Квинтия на форуме, Оппий сразу сообразил, что плебей действовал по указке патрона. Но то, что Аппий замешан в этой истории лично, было для него неожиданностью. Плохой или хорошей - он еще не думал, зато успел смекнуть, что Клавдию, который в молодые годы слыл большим женолюбом, достаточно было и часа, даже короткого ночного , чтобы Сабина понесла от него. Оппий едва не расхохотался, представив, что первенец Вергиния был сыном Клавдия. Очень кстати он поперхнулся и зашелся в кашле.
Пока Опий приходил в себя, Клавдий предавался воспоминаниям.
Рассказывал он, как однажды Вергиний привез в Рим пленницу из сабинского Крустумерия , молоденькую девушку, выбранную им при дележе добычи. Думал жениться на ней, да убоялся позора и срама в своем потомстве. Дабы впредь не иметь подле себя предмета соблазна, он продал Сабину ему, Клавдию, и это подтверждает, хранящаяся у Клавдия купчая. Внезапно обнаружилось, что рабыня была уже с плодом. Тогда Клавдий отослал Сабину вынашивать плод в свое сельское имение, однако вскоре продал ее своему верному клиенту, не отстававшему с просьбами. И вдруг, в преддверии ночи, в Габии пожаловал сам Вергиний, умолял вернуть ему рабыню, не зная о том, что она беременна. Клавдию стало любопытно, что будет делать Вергиний с ней и ее приплодом, потому тотчас заставил Квинтия вернуть ее всаднику за плату, о которой они сговорятся.
- Эту историю я припомнил на форуме, увидав Вергинию, - заключил Клавдий свой рассказ. - Как было не признать ее? Точь-в-точь Сабина.
Потомок цареборца забыл о своем поврежденном кашлем нутре, изумленно молчит. По губам его, от края до края, скользит недоверчивая улыбка.
- Как же так? Квинтий-то утверждал, что Вергиний не выкупил, а украл у него сабинянку!
- Вздор! Выкупил.
Разморили воспоминания, особенно же - честно сказанное «Вздор! Выкупил». Все вокруг стало нравиться Клавдию, привлекать взор: и платан, густая листва которого не спасала от зноя, и яростное синее небо, выжженное у горизонта, и даже собственные неуклюжие ноги, которые он снова втащил наверх. Одним словом - он возлежал на ложе из фиалок . А его товарища потешает и сердит комедия, в которой, подозревает он, ему наверняка отводится какая-то роль.
- И ты среди ночи послал за Квинтием, лишь бы осчастливить всадника Вергиния! - продолжает сомневаться Оппий.
- Покупатель пришел со свидетелем, - обронив улыбку, объясняет Клавдий, - с Каем Мусом. Как было не почтить любимца Цинцината? Жаль, пал он в битве возле Альгиды. Квинтий же, как тебе известно, редко бывает от меня дальше, чем на длину руки, протянутой с костью.
- А ты, патриций, согласился быть свидетелем у своего клиента!
- Может быть. Увы, не скажу уверенно, потому что вообще не помню, составлялась купчая или Вергиний обошелся поручительством своего свидетеля.
Жестокое бессилие чувств терзает Оппия. Клавдий прочил ему жизнь в почете, силе, веселье. Казалось, уж близка она, еще немного и всё в Риме преобразится так, как они замышляют. И порой его, знатнейшего в роде Коллатинов, посещала более смелая мысль - о царском венце. Почему бы и нет? От власти, которая у десятерых, один шаг до власти трех, а от трех - к одному. Он уже второй, а первый, Аппий, немолод и болезнен. Иной раз, когда девы, сообща дарившие ему себя, резвясь, украшали его голову венком из полевых цветов, ему представлялось, будто он уже царь. Но чаще подступали совсем иные чувства. Войдя в сговор с Аппием Клавдием против республики, он, веселый и беззаботный, ожесточился. Город наполнился врагами и недругами. Казалось, всякая встречная рожа вглядывается в него так, словно печать заговора висит у него на лбу. Опаснее всех эти плебейские вожаки - Луции, Вергинии, Дуиллии. Уже открыто творят они свой суд. Так что пугает его странное легкомыслие Клавдия. Он, чтимый за хитрейшего из римлян, красуется своей честностью: мол, не помню всех обстоятельств дела. И это тогда, когда есть прекрасная возможность разделаться с Вергинием и Ицилия осрамить в глазах всего Рима. Сам только что поучал: де, обстоятельства следует создавать.
- Ах, Аппий! - с попреком качает головой Оппий. - Нелюбезно так дурачить друга! Купчая на Сабину, та, которую Квинтий, купив ее, должен был отобрать у тебя, почему-то остается у тебя. Вергиний выкладывает деньги и тут же, если верить твоему клиенту, крадет. Не вяжется все это! А ты не помнишь главного: есть у Вергиния купчая или нет. Достоверна только смерть Кая Муса и лишь потому, что я слышал о ней от других.
- Не сердись, друг! Не хитрю я с тобою. Не помню столь давнего дела! А тут мой глупый клиент вмешался, с толку сбивает. Таковы слуги у нас! - оправдывается Клавдий.
Оппий, не поднимаясь с ложа, пытается поймать свисавшую над его головой веточку платана, выместить досаду на ней. Наконец ему удается поймать один лист, но вместо того, чтобы порвать, скомкать, выбросить его, он разглядывает его прожилки, зазубренные края. Казалось, он любуется этим густо зеленым красавцем. Так и подумал Клавдий не без зависти к молодости, которая не умеет ценить времени, однако находит удовольствия там, где для них нет ни малейшей причины.
Но старый децемвир ошибался. Его друга листок вовсе не интересовал. Если в эту минуту он чем-то и любовался, то только самим собою. Как он похож на своего славного деда! Умен, память у него, в отличие от Аппия, прекрасная, и ему не занимать решимости действовать, когда все в пользу действия. Сейчас такой случай, убеждал он себя, и он покажет, что Оппий Юний может быть примой в делах Рима и даже в амурных делах самого Аппия. К тому же, любовные истории ему чрезвычайно занимательны и сами по себе, а тут такая - Аппий Клавдий и юная плебейка!
Исполнясь этих целей, предлагает он:
- Призови Квинтия. У этой-то шельмы наверняка отличная память на все, где монеты звенят.
- Какая польза от вечного лжеца? И стоит ли овчина выделки? - не уверен Клавдий, однако велит маячащему в портике рабу кликнуть Квинтия.
Клиент словно ждал зова, склонился перед патрициями, водит с одного на другого острым носом и ждущими глазками.
Памятуя о наклонностях пьянствующих плебеев, Оппий наполняет чашу чистым, неразбавленным вином. Вино не льется, а понемногу выплескивается из вазы, будто само Презрение следит, чтобы не была превышена какая-то порция награды.
- Слышали, ты болтал, - говорит тем временем Оппий, - будто женщина по прозвищу Сабина, первая жена всадника Децима Вергиния, была продана тобою ему как рабыня.
Сказал и пальцем подергал, указывая на чашу.
Квинтий не шелохнулся, нагло заглянул в глаза патриция и прочел в них небезопасное раздражение. Тогда его беззубый рот растянулся в польщенной улыбке, а рука дотронулась до чаши, но не приняла ее. Ответил плебей весьма дерзко:
- Патриций Оппий держит меня за лжеца, а сам угощает отменным вином! В таком угощенье мало чести.
Вмешался Клавдий.
- Не кусайся, пес! Отвечай кратко и дельно.
- Готов!.. Кратко и дельно? Так вот. Патриции знают, кто сказал центуриону Вергинию, что он женился на краденой рабыне, прозывавшейся Сабиной. Я сказал ему …
- Болва-ан! - почти восхищенно зарегистрировал Оппий как непреложный факт и вспылил: - Как же она могла быть краденой, когда у всадника есть купчая на нее от тебя? Ври, да о богах помни!
Уличение во лжи не подействовало на плебея. Возможно все его устремления обратились уже к вину и он решил, что угощение наверняка будет заслужено, а коли так - почему не принять его заранее. Торжественно подносит он чашу ко рту, без передышки осушает и, причмокнув от удовольствия, сообщает с искренностью, трудно достижимой для скрипуче визгливого голоса:
- Не видать мне, как своих ушей, медных монеток, тех, которые могли бы стать моими, коли я вру, когда говорю: нет у Вергиния купчей на ту Сабину и не было! Разве что поддельная. Так что вор он, этот Вергиний.
- Ну нет, рубашечник* ! Так не пойдет! - досадует патриций, однако немного смягчившись. - Что за потеря мне, если ты так и не увидишь ассов, которых у тебя нет! Поклянись чем-нибудь более стоящим, что не лжешь!
Квинтий горячо возражает:
- О, господин! Для меня и три асса - сокровище. А будь их тридцать, то в толк не возьму, чем более стоящим можно клясться? Не здоровьем же своим, которого и так нет? Разве только одной из тысяч ассов, которых у тебя море. Знаю, тысячу мне и вправду не видать, хоть трижды повтори я правду, приятную для тебя.
- Хватит и однажды, - морщится Оппий. - Поклянись Юпитером, что от Децима Вергиния ты не получал за Сабину ничего, а значит не давал ему ни купчей, ни самой Сабины. И клянись, что будешь держаться этих слов даже под страхом смерти.
Ежится Квинтий, но скорее для виду. Обеспокоено взглянул в небо, вспомнив предупреждение Вергиния, однако клятву дает. Возможно, его удовлетворило то обстоятельство, что сквозь густую крону платана неба над ним не было видно.
- Ступай к моему дому и передай приказание выдать тебе двадцать пять ассов. Но, смотри! - грозит Оппий кулаком. - Я тебе ничего не давал и ни о чем с тобой не говорил.
Галька садовой дорожки, терпеливая к поступи патрициев и бесшумному бегу рабов, с сухим треском разлетается от сандалий Квинтия.
Сотрапезники обменялись фразами:
- Ты был чересчур щедр. Мой долг за мной. Пришлю.
- Зато Вергиний в наших руках.
Молчали.
Мясистое лицо Клавдия хранит выражение такого величия, какого прежде не принимало. Оппий, считая всех Клавдиев выскочками, даже завидует. Сам он сколько раз ни пытался придать себе величавый вид, всё выходило в зеркале не то. Но Клавдий вдруг часто заморгал, принялся тереть себе морщинистый лоб, виски и сразу превратился в обыкновенного стареющего мужа. Жалуется на слабеющую память и беззвучно смеется, словно говоря: «Что поделаешь? Молодому легко судить старость». Смеется не столько его рот, сколько двойной подбородок, трясется, как будто там, внутри, трепыхается какой-то проглоченный живьем и застрявший зверек.
«Жаба», - с брезгливостью наблюдает молодой патриций, заслонив лицо краем широкой чаши, тянет остатки вина. Он поверил и в немощь памяти Аппия, и в искренность его сомнений, а недавнюю мину величия объяснил желанием увести мысли собеседника от недугов, свойственных старости.
Тоже хлебнув вина, Клавдий снова предался воспоминаниям.
- Многое забылось. Не помнится… Но то серебро… Вергиний выложил его за Сабину. Вижу как сейчас… три слитка…
Гость расправляет и перекладывает на себе складки тоги, будто готовясь покинуть трапезу. По взгляду, следящему за его рукой, заметно, что Клавдия это насторожило.
- Какая разница: были слитки или не были? - раздраженно говорит Оппий. - Важно то, что сегодня и что завтра будет. Положим, сегодня Вергиний не опасен. Ждущим обещанного тобой не до него. Но когда мы наступим на горло сенаторам… Что будет? Половина плебеев - их клиентела, другая половина пойдет за Ицилием. Кто же будет за нас?! Горстка патрициев с их рабами?! Нет веры даже собственным клиентам!
Этими мыслями Оппий снова нагнал на себя страх, голос его полнится дрожью.
- Так что же ты предлагаешь? - хочет знать Клавдий. - Согласен, сейчас плебеям мало одних обещаний и мелких подачек.
Скинув ноги с ложа, Оппий встает во весь свой немалый рост, обойдя стол, подсаживается к Клавдию.
- Сам же считаешь, что зуб надо вырвать. Так пусть завтра твой клиент заявит перед судом свои права на Сабину и потребует ее дочь… - прибавил со смешком: - и мертвых сыновей! Ведь ты глава судейского триумвирата .
Клавдий сокрушенно качает головой.
- Толкаешь на ужасное… Дело верное, но противное богам, побуждаешь сделать.
- А к Вергинию ты ходил разве не ради ужасного, как ты говоришь, дела?! - в сердцах восклицает Оппий и пугается, выдав свою догадку.
Нахмурился Клавдий, но отвечает по-дружески:
- Скажу тебе правду. Я ходил, чтобы предложить Вергинии свою защиту, чтобы Квинтий не смел требовать ее себе. Как не пожалеть невинную девушку!?
Оппий чуть было не захохотал. Не по силам ему представить Аппия Клавдия в роли пылкого любовника, а тем более доброго дядюшки. Скорее всего, Клавдий советовал центуриону избежать позора суда, а для этого он, Клавдий, готов де по-тихому унять своего клиента, выкупив у него Вергинию, но при этом, конечно, возьмет деву в свой дом.
- Что же тебе ответили? - осведомился он.
Заранее чувствовал Оппий, что во второй раз ему, пожалуй, уже не справиться с зудом смешливости, потому приготовил себе укрытие в виде чаши с вином и спрятался в ней по брови.
- Они, видишь ли, в моей помощи не нуждаются.
Чаша едва не выскочила из затрясшихся рук Оппия, но он справился с нею, допил вино и тогда шутливо сказал:
- Наверное ты обещал центуриону выкупить у Квинтия назад права на загробную тень Сабины. Учитывая алчность Квинтия, нет ничего проще! А кто должен раскошелиться перед Миносом ? Ты или центурион?
Клавдий удостоил сотрапезника долгим дивящимся взглядом, затем, сокрушенно тряхнув головой, признался:
- Мне такой ход и в голову не пришел. Как ты умен! - Выждав, пока лицо молодого гостя не расплывется от удовольствия окончательно, прибавил с неверием и даже с ноткой отвращения в голосе: - Но для этого нужна подложная купчая.
«Еще одна», - чуть не проговорился он.
Похвала осчастливила Оппия, унесла его прочь от тревог и страхов, вернула любимое настроение беззаботности и щедрого дружелюбия.
- Послушай своего друга, Аппий, - находит он выход для своего настроения и хватается за него. - Тебе нужна Вергиния?
- Да.
- В таком случае ты зря действуешь в одиночку. В этом деле нужен верный помощник. Для того нужен, чтобы самим своим появлением сделать твои намерения публичными, свидетельствуя о честности и искренности твоих намерений. И он наилучшим образом изложит эти намерения, ибо тебе самому может мешать излишнее волнение и что угодно иное. Наконец…
Клавдий останавливает его:
- Ты, друг Оппий, готов удружить?
- Со всем почтением к тебе!
- Пожалуй, ты прав, хотя кажется мне, я успел допустить много ошибок. Вергиния боится меня пуще Квинтия.
- Ничего! Семя брошено! А я поменяю вас местами.
Клавдий уселся на ложе, говорит, ловя пальцами ног сандалии:
- Хорошо бы внушить им, будто затея… принадлежит тебе… Ты уговорил меня… ради спасения Вергинии.
Они поднялись. Клавдий повел гостя в дом.
- Вижу, тебя уже ничто не тревожит, - заметил он.
- Теперь только Луций Ицилий и его плебейские центурии.
- Луций… Луций, - шевелятся губы Клавдия. - Нужно, чтобы он заранее узнал о всем, что касается его невесты. Пусть взбесится. И нужно срочно сообщить центуриям о нашем решении насчет общинного поля, пока они не вошли в город… И насчет того… «пирожка». Будь любезен, Оппий, сделай это ты сам. Возьми с собой две пары ликторов, положенных тебе, да своих людей. С таким делом ехать больше некому. Надо ж сегодня же. Центурии уже неподалеку, сюда явятся завтра к вечеру.
4.
Осыпанный золотом заката, приближается Оппий к жилищу всадника Вергиния. Едет один, без свиты, без охраны.
Он утомлен долгой ездой в прыгучем двухколесном возке, но доволен достигнутым. Раньше завтрашнего вечера центурии в город не войдут, хотя пройти им осталось немногим больше пятнадцати миль . Услыхав, что отныне и плебсу будет перепадать часть приобретаемых Римом земель, пехота ринулась пировать и будет бражничать до глубокой ночи. Тревожить Ицилия вестник не решился, видя его горячность, побоялся, что тот бросится в Рим, оставив центурию на викария , а то и его самого зарубит. Клавдий, к которому он заглянул с докладом, расхвалил его. Измотан Оппий ездой туда и обратно, зол на Аппия и на самого себя: доброхотом ввязался в такое дело…
Уже хорошо виден дом Вергиния. Стоит он почти на самом гребне Виминала, белеет на фоне оливковой рощи.
Придержал Оппий коня, стаскивает с себя пропыленный плащ, но и теперь не спешит.
Три зрелища неприятней всего молодому патрицию - сражения, судилища и казни. Как умел, избегал их, большей частью успешно. Он боялся страданий других не меньше, чем собственных. Смущался, холодел, трепетал, будто его самого подвергали мукам. Теперь представлялся суд над Вергинием. Привиделось, как экзекутор вручает восхитительное юное создание грязному негодяю. Жаль ему девушку. Среди близких друзей своих он звал ее жемчужиной Рима. Невольно ропщет теперь на себя: зачем он впутался в это дело? Конечно, Вергиний ненавистен и даже опасен, но он его уважает и помнит о том, что центурион оказал большую услугу его покойному отцу в битве у Альгиды, рискуя собственной жизнью . Некстати помянул Аппий о том сражении!
Еще раз продумывает Оппий новый замысел, родившийся у него на обратном пути в Рим. Суть его заключалась в том, чтобы убедить Вергиния договориться с Квинтием за спиной Аппия Клавдия, щедро откупиться от его притязаний, не доводя дело до суда. Если это удастся, то оба центуриона, и отец и жених Вергинии, все равно будут опозорены и унижены в глазах плебса, зато девушка не станет наложницей Клавдия. Ицилий же наверняка расторгнет помолвку с нею. Уж он-то, Оппий, знает этого гордеца, кичащегося незапятнанной честью! А может статься, вскоре дозреет закон, разрешающий патрициям жениться на плебейках, и он, Юний…
Не хочет он домысливать о своих желаниях. Зыбок его замысел, как вода морская, разбивается о скалу намерений Аппия Клавдия. Видят боги, Клавдий уже пригрозил своему клиенту на случай, если тот поведет свою игру. И вдруг, перебрав в уме все повороты беседы за трапезой с Клавдием, он ясно видит, что вовсе не он завлек Аппия в опасный сговор против центуриона, а сам стал жертвой коварства этого хитрого лиса. Увы, ему не хватает смелости пойти на попятную и вовсе проехать мимо жилища Вергиния.
Через верх передней стены дома - непривлекательного обветшалого строения, сложенного из сырца, снаружи покрашенного мелом, - доносятся голоса и один среди них, самый красивый, волнующий. С трудными разными чувствами переступает порог патриций. И не долго пробыл он внутри - ровно столько, сколько понадобилось всаднику, чтобы узнать о причине, приведшей Оппия в его дом, и, не медля, во всем отказать. Вергиний не повел ни спора, ни торга, как ни настойчив был посетитель. Уходя, патриций предупредил участливо и без надежды на отклик:
- Остерегись, Вергиний. Дело твое проигрышное.
- Вспомни Лукрецию, жену Коллатина ! - мрачно посоветовал центурион. - Надругательство над ее честью принесло тирану гнев народа и позор изгнания. Твой дед лучше тебя знал и ценил силу народа.
Презренный страх, как ядовитый дурман, мучил молодого патриция до ночи. Если бы не ласковая вечерняя прохлада, впрочем, согретая почти правдоподобной нежностью рук флейтистки, любезно присланной ему Клавдием, к утру Оппий отрекся бы от звания децемвира, от притязаний на царство, от всех вожделенных чужих земель, - лишь бы избавиться от этого страха, вынуть свою голову из наброшенной на нее удавки.
Но встала из ночного мрака розовощекая Аврора , пробежала по небу впереди солнца, и к Оппию вернулась бодрость. Он снова испытал во всем теле и в голове ту пленительную легкость, что творилась в нем из тонко переливчатой изнеженной чувственности и честолюбия. Легкость эта погнала его из милого дома, усадила его самого и слуг его на коней, не забыв напомнить, что нужно взять в дорогу мечи и дроты, и двинула тихой рысцой вниз с Авентина, к дороге, ведущей на восток. Он бежал из Рима. Может быть, всего на несколько дней, в которые должно было свершиться каким-то событиям.
Навстречу, со стороны акведука , тянулась вереница женщин с большими кувшинами на плечах, наполненными чистой водой с гор. Их глаза и губы, зачастую совсем юные и детские, обращались на Оппия с улыбкой, то самоуверенной, не боящейся выдать уменье ценить красоту мужчины, то прячущей это уменье в стыдливости.
Надо признать, что он считал себя любимцем женщин по праву. Сердцу рожающих нет зрелища легче, приятней и желанней, чем чистотелая, гордая, улыбчивая жизнь. А он улыбался им и был горд собою. Гордился он даже тем, из-за чего бежал сейчас из города. Подобно священным Паркам , скорее всего той из них, Атропе, которая перерезывает нити жизни, соткал он вчера для римлян основу их нового дня, и теперь не быть ткани этого дня ни толще, ни уже, ни длинней, ни короче, чем намечено им, какие узоры ни проложит уток жизни по нитям этой основы.
Далеко впереди он приметил Вергинию среди женщин с кувшинами. Она шла в компании с некрасивой безбрачной сестрой Марка Дуиллия. Смутился патриций, тотчас свернул на тропу, которая вилась, поднимаясь по склону Эсквилина. Он предпочел удлинить себе путь, лишь бы не встретиться с Вергинией.
Поднявшись так высоко, что стала видна вся дорога от акведука до форума, Оппий остановил своих спутников и отделился от них, позвав за собою лишь Терция, самого надежного слугу.
- Тебе надо вернуться, - сказал патриций.
- Нет, господин.
- Обойдусь без тебя.
- Хорошо, господин. Что прикажешь?
Внезапно охваченный лихорадкой, Оппий стиснул зубы. Чем дальше, тем полнее, телеснее чувствовал он, как жаль ему Вергинию, тем ненавистней делался ему и Аппий Клавдий, и упрямец центурион.
Раб ждал, лицом каменный. Только во взгляде его были признаки жизни - не рассуждающая преданность и сочувствие.
- Терций! Мне привиделось… - не разнимая зубов произнес патриций. - В общем, так…Может случиться, что Вергиния, дочь центуриона Децима, попадет кое-кому в рабыни. Если это случится, ты должен…
Он не мог договорить.
- Выкрасть ее, - подсказал раб, чуть оживившись.
- Нет, нет!.. Убить.
- Как?
- Все равно, лишь бы без мук. И смотри! Живой или мертвый, сам ты и я должны остаться ни при чем. Понимаешь?
- Да, господин. Но лучше выкрасть.
В глазах патриция сверкнула искорка радости и тотчас погасла.
- У Аппия Клавдия и щепы не стянуть, покуда он жив, - сказал он с ненавистью, презрительно осклабясь.
- Покуда.
Раб умел повторять всякую улыбку своего господина.
Клавдий в своем дормитории . С трудом втиснулся в любимое кресло дней своей резвой юности. Перед ним понурый Квинтий.
Патриций только что осведомился, сколь велик за тем долг ему. Клиент жалобно признался, что с одним ассом, который он на днях выпросил у управителя имуществом патрона, за ним числится почти двести.
- Верни четверть долга, - строго заметил Клавдий. - Теми, что тебе вчера подарил патриций Юний. Чересчур щедр он был.
- Четверть! - простонал Квинтий, а глаза выкатил свирепо. - Патриций Оппий, пусть боги пошлют ему здоровье на все годы, получил удовольствия все же больше меня!
- На что тебе такие деньги? Или в горшок складываешь?
- Зачем, господин, зовешь такую малость деньгами? Двадцать пять ассов едва хватит на выковку двух мечей.
- Ну, нужда в мечах у такого, как ты, едва ли есть, - усмехнулся Клавдий добродушно снисходительно. Он ополз в кресле, немного высвободив ляжки, зевнул, сделал клиенту знак проверить, нет ли кого подслушивающего снаружи занавески, которою дормиторий отделялся от перистиля. Когда тот снова стал перед ним, сказал устало: - Ладно. Прощу весь твой долг. С одним условием.
- Говори, господин. Слушаю, - вытянулся Квинтий столбом. Чистый собачий взгляд лизал всего децемвира.
- Через два часа доставишь Вергиния с его дочерью на суд. Но перед тем кликни от моего имени триумвиров по уголовным делам. Остальное сам знаешь.
Квинтий обмяк. Его дряблый беззубый рот покривился, как у ребенка, готового заплакать.
- Не справиться мне с центурионом? Мне и с девчонкой не справиться!.. Меня убьют…
- Пожалуй что так. Никудышный ты. Дам с тобою своих людей и пару экзекуторов . - Подумав, патриций сбавил голос до хриплого шепота: - Поддельную церу имей при себе. Не потеряй.
И прогнал клиента.
Солокс сидел на сухой земле виноградника, спускавшегося вдоль тропы к подножию холма. По другую сторону тропы млела на сильном солнце густая оливковая роща. Старый раб не отдыхал, и не любовался он молодыми в это время года лапчатыми листьями на неутомимых лозах, которые образовывали своды над его головой. Он притаился и ждал чего-то. Не слишком внимательный прохожий мог принять его голое тело за причудливо источенный временем бурый камень, к которому ветром прибило обрывок грязно-голубой ткани. К тому же, на голове у Солокса не было никакой растительности, вопреки кличке, полученной в молодости за густые, вечно всклокоченные волосы . Макушка его больше всего походила на верх одной из бурых каменных глыб, которые там и сям виднелись среди виноградника.
Рабыня-стряпуха, кормилица Вергинии, теперь уж совсем сухая, творила вчера госпоже спешные сборы в дорогу. Однако сегодня Солокс своими ушами слышал, как хозяин отверг совет всадника Дуиллия увезти свою дочь из города. «Мы выиграем!» - кричал хозяин. - «Как ни желанна народу подачка Клавдия, он не примет ее из неправедных рук. Еще и обрубит эти руки. Никогда Децим Вергиний не показывал спины!» И хозяин смело отпустил молодую госпожу с ее служанкой за водой во второй раз. Вода, принесенная поутру, кончилась, а в жаркий день, как сейчас, молодая госпожа хватается за всякий случай побывать у акведука. Там она встречается с другими девушками, резвятся без помех. Когда солнце высоко, там уже мало людей. С шумом, с брызгами льется в каменный водоем вода, притекшая с гор, переваливает через края на землю.
Но услышанное утром ввергло Солокса в беспокойство. Никого на свете не любил он, кроме Вергинии, и не смущался своей страсти. Он внял этой страсти при первом плаче малютки. А когда госпожа стала невестой всадника Луция, он полюбил и его и грелся душой возле мерещившихся ему маленьких пушистых головенок. В последние дни Луций далеко, и кто, как не Солокс, остережет госпожу, если к ней подступит беда? Люди не поклоняются богине Жалости, потому некому хранить их друг от друга.
Он выглянул вслед госпоже на улицу и нахмурился. Завидев ее, вчерашние подруги умолкли и отвернулись от ее привета. Знали уже, что она дочь рабыни, сделали вид, будто они не хотят идти к акведуку. Госпожа пошла с сервулой одна, да вскоре приостановилась, обернулась лицом к дому, будто вернуться хотела, но пошла дальше. Она любит воду с гор, чистую и холодную, дня не пропустит сходить к акведуку.
Безлюдна в этот час тропа, которая спускается к торной дороге между акведуком и форумом. Невнятное, но оттого особенно грозное предчувствие заставило Солокса отложить конскую упряжь, которую он чинил. Он незаметно выбрался из дому. Молодая госпожа должна была уже возвращаться, с ее резвыми ногами, поди, одолела уже половину обратного пути.
И вот он увидел чужих людей. Они пришли снизу и остановились чуть выше него. Их четверо. Кроме одного, все с мечами на поясе. Его заметили.
- Эй, раб! Убирайся отсюда, да с жаром! - крикнул ему лысый, тот, который был без оружия.
Солокс притворился, будто не слышал. Вознес просительную мольбу богу Аверрунку, отвращающему несчастья. А снизу донесся голос Дуиллии: «Милая Вергиния. Я поставлю свой кувшин здесь, и пусть твоя сервула вернется и снесет его к нам. А я сбегаю на форум. Там кого-то будут судить. Узнаю только и сразу приду рассказать».
На четвереньках выполз Солокс на тропу (должно быть не хватило времени вспомнить, что быстрее двигаться в полный рост), хотел пуститься бежать навстречу госпоже, но чья-то нога прижала его к земле. «Беги за Дуиллией, госпожа!» - крикнул он показавшейся снизу Вергинии. Опоздал! Двое уже преградили ей путь, мечом отпугнув рабыню. Обгоняя их, подскочил лысый.
- Кто вы? Что хотите от меня? - пыталась понять госпожа, отступив на шаг. Она узнала Квинтия. Кувшин не устоял на ее плече, грохнулся оземь. Квинтий отскочил, словно осколки сосуда могли оборотиться скорпионами. Сервула подняла в стороне тихий вой.
- Ты, красавица, пойдешь с нами, - объявил Квинтий, схватив Вергинию за руку.
Солокс дико вскрикнул. Не помня о законе, запрещающем рабу под страхом смерти дотрагиваться до римлянина, вцепился он в руку Квинтия.
- Беги, госпожа! Беги! - крикнул он.
Но между ним и Вергинией сверкнуло железо, срезая мясо от его плеча.
Раб не ощутил боли, устоял на ногах, глядел, как уводили его госпожу вниз по тропе. В ярости оторвал он болтавшуюся под локтем полосу своей плоти и только тогда упал без чувств.
Способность соображать и видеть вокруг вернулась к ней лишь тогда, когда они вошли в улочку, ведущую к форуму. Зеваки бросали дела, глазели. Неясные, немые, чужие глаза! Каждый шаг на виду у них ложился позором на Луция Ицилия, на отца. О, если бы не так крепко держали ее руки! Она бы вырвалась и убежала домой! Боги не простят обращения с нею, будто с рабыней!.. Но сердце ей сильней и сильней сжимало отчаянье. «Почему отец не спешит спасти меня? Что будет с ним?» Ужас догадки обвивал и сдавливал мозг: ведь ее ведут на форум и там объявят рабыней Квинтия Галла. Из-за голов шедших впереди, она уже слышала и видела, что форум переполнен народом.
Ноги ее стали в бессилии. К глазам приливали слезы. Она удержала их, но идти не могла. Едкий голос Квинтия требовал, чтобы впереди пошевеливались, расступались. Кто-то спрашивал, куда и зачем тащат дочь почтенного всадника.
- Не слышал? Говорят, она по закону рабыня Квинтия, вон того, остроносого.
- Ее мать была его рабой, а Вергиний ее выкрал.
- Не бойся, девочка, - послышалось за спиною Вергинии. - Неправеден суд в Риме, но такое и он не признает.
Утешала какая-то женщина.
- Много ты понимаешь, старая! - презрительно отозвался мужской голос.
Может быть, именно эти враждебно произнесенные слова вывели Вергинию из оцепенения. Не позволит она никому видеть ее страх и отчаяние. Куда бы ее ни вели, она пойдет с поднятой головой, лицом к небу. Оно ведь еще не рухнуло. Надежда затеплилась в ней при мысли о Луции Ицилии. Он скоро вернется, придет и спасет ее. Его строгое доброе лицо перед нею, но заслоняет его взмокший от пота затылок Квинтия.
Вдруг с высоты храма Юпитера, с кручи Капитолийского холма сорвалась и пронеслась над ними пара длиннохвостых ласточек, предвещая несчастье. «Бог-хранитель, посылающий дождь! Кому ты предназначаешь это знамение? О, если твой знак для Квинтия, не для меня, не для моего отца! Ведь впереди меня идет Квинтий!» - в смятенье взывает Вергиния.
Чем ближе делался форум, тем тише становилось на нем. Молчание сходило на город Квирина, и вскоре лишь шарканье и хруст сотен сандалий мешали раздумьям богини Милосердия.
Первым к Вергинию пришло изумление, хотя он сразу понял, с чем явились к нему двое. Не думал он, что Клавдий решится так скоро. Потом настал черед мучительного презрения к себе, отчего еще мучительней делалась жалость к чадам своим. Голова Кая оказалась у него под рукой, и он не смог погладить ее, только накрыл ладонью.
Плачущая сервула привела в дом старого раба. Низ ее туники был оборван; жгут из полосы окровавленной ткани перетягивал плечо Солокса. Оттолкнув экзекуторов, всадник бросился из дому, побежал. На дне лощины он на миг приостановился, напрягся, как борец, готовящийся к схватке, и, опережая экзекуторов, старавшихся его нагнать, быстрым шагом пустился к форуму. Оттуда долетал плеск голосов. Как ни слаб он был, но явственно было, что исходит он от сгрудившейся тысячной толпы. Так по самым легким звукам прибоя узнаёшь даже в кромешной тьме, что их производит многоводное море.
Улица, которую, казалось Вергинию, он никак не мог одолеть, была будто вымершей. Только кучки рабов жались к дверям хозяйских жилищ, навязчиво лезли ему в глаза, словно знаменье судьбы рода Вергиниев. Ненависть поднялась в нем к этим двуногим существам, поднялась и заместила отчаянье злостью отваги. Почти счастлив он стал, как тогда, когда бросался в гущу врагов с криком: «Принесем головы наших врагов в жертву Виктории!» И теперь кричал он себе, вдохновляясь на бой и победу: «Вот он, день, которого ждал! Мой день! Пришел он!» Сгинули последние сомнения. Всеми фибрами души ощущал он, что готовящееся Клавдием мерзкое зло пробудит в народе сокрушительный гнев и отвагу.
5.
С такими надеждами, с просветленным челом вступил Децим Вергиний на форум, в задние ряды публики. Протиснуться дальше, к столбу, служившему магнитом для тысяч глаз, оказалось совсем не легко. С каждым его шагом квириты расступались все неохотнее, недовольно косились, будто спрашивали: «Кто ты такой, чтобы ломиться? Не знаем тебя!» Не раз пришлось окликнуть иного упрямца по имени. Но дух его только твердел.
- Какое несчастье тебе, Вергиний. Дожить до такого!.. - кто-то бросил сочувственно вслед ему.
Он убил бы болвана, как шелудивого пса! Обернулся в гневе, не смог распознать говорившего в скопище лиц. Смягчился центурион, приметив, что никто не дрогнул, не отшатнулся от его взгляда. Узнали в нем своего вождя. Он нужен им. Они пресыщены несправедливостью, и новое станет злодейство Аппия Клавдия обратится против него самого.
Уже недалеко до копьеносцев, берегущих от толпы пространство вокруг позорного столба. Чем ближе он к цели, тем неуступчивей квириты. Но внезапно их сопротивление иссякло. Они, как и вся площадь, задвигались, нестройно шумя, и так же внезапно утихли, словно испуганные своей шумливостью. Не видно было, что послужило тому причиной, но Вергиний воспользовался случаем, пробился вперед. Копьеносцы его пропустили, и он увидел свою дочь.
Она стояла у подножия столба между двумя экзекуторами. Поодаль на возвышении сидели на складных табуретах двое судей по уголовным делам. Между ними пустовало курульное кресло. За их спинами, в тени от столба, прятался Квинтий. Не было только Аппия Клавдия.
Увидев дочь, ее бледное застывшее лицо, Вергиний наполнился болью скорби, но чувств своих не выказал. Обвел взглядом лица теснившихся вблизи цепи копьеносцев и с облегчением, возможным в скорби, отметил, что здесь преобладают граждане всаднического сословия. Патрициев было немного, и почти все они подле высокого ростом Валерия Попликолы, а значит, с этой стороны Клавдий поддержки не получит. Немного бодрее взглянул он на дочь, и она подняла к нему лицо. Нехорошим был ее взгляд, будто не признал его и не ждал от него добра. Как будто Вергиния винила его. Он же, увы, и вправду, повинен был дважды в роковой небрежности - при выкупе Сабины и сегодня, гордецки пренебрегши советом Дуиллия быстрее увезти дочь из Рима. Отрава стыда растеклась по его телу. Но в это время кто-то мягко толкнул его в бок.
Неудержимо вступали в круг двенадцать ликторов Аппия Клавдия.
- Привет тебе, Децим Вергиний, - сказал Клавдий, войдя последним.
Децемвир задержался возле всадника, в то время как половина ликторов прошла к столбу и рассеялась возле курульного кресла, приготовленного для Клавдия, а остальные остались при нем.
Вергиний откликнулся молча, только взглядом через плечо, смерил патриция с ног до головы, словно искал изъяна в его одеянии. Но тога на децемвире драпирована безупречно, - не то, что на самом всаднике; на нем она сбилась набок от быстроты ходьбы.
Рот Клавдия расплылся в незлобивой, чуть насмешливой улыбке.
- Спешишь веселиться, - замечает Вергиний мрачно.
- Не делай слонов из комара моего веселья и из пташки твоего горя, - острословит децемвир и издает смешок по поводу неуместной изысканности своей речи, но заключает серьезней: - Уверен, поладим согласием и миром.
- Будет ли так? Пусть даже оставишь свои гнусные посягательства на мою дочь, свободную римлянку, - с вызовом бросает Вергиний и, прибавив голосу силы так, чтобы слышали все, бросает перст руки туда, откуда пришел: - Вот народ. Ты видишь его. Позор, который готовишь мне, будет оскорблением ему. А твой позор станет ему честью!
Ничего не ответив, вскинув голову и сузив глаза от яркого солнца, Клавдий прошел к курульному креслу.
Громкий голос отца и его гордый вид вернули Вергинии надежду. Она наконец огляделась.
Много знакомых лиц. Вчера все были добры и приветливы с нею. Они вовсе не смотрят на децемвира, на его клиента, будто не замечают их. Они все глядят на ее отца, не поверят лжи. Их так много! Аппий Клавдий не посмеет пойти против них. Но почему они молчат, не противятся злому делу? Почему Квинтий так дерзок, не боится их? Неслыханное говорит он, леденя ей кровь. «Сабина была девкой красивой. Старшие знают, какой была. На зависть многим была эта военная добыча Децима Вергиния, сабинская рабыня. И он хотел уже вести ее в храм Феронии и дать ей волю, чтобы жениться на ней честь по чести. Да одумался он, устыдился унизить свой род. Вот и надумал: избавлюсь от нее - от греха подальше. Тогда он и предложил девку моему патрону. Пускай Вергиний сам подтвердит мои слова».
В руках у Квинтия появляется диптих . Держа его над головой, кричит он гнусаво, срываясь на визг:
- Вот купчая на Сабину. Записано тут, что мой патрон купил ее у всадника Вергиния, за сколько ее купил, когда это было и где. Составлена купчая с моим свидетельством и подписью Децима Вергиния, всадника с Виминала.
Один из судей принял поданный ему диптих, раскрыл, зачитал его громко пустым голосом, повертел во все стороны, показывая народу, и протянул в сторону центуриона.
- Децим Вергиний! Признаешь ли этот диптих?
- Признаю, - тяжко соглашается всадник.
Квинтий насмешливо подхватывает:
- Ничего не поделаешь!.. Но есть, квириты, еще одна купчая! - Вытаскивает другой диптих из сумы, висевшей у него на плече. - Вот она! Моя купчая на ту же Сабину!
На этот раз форум зашевелился, вспыхнул улыбками и смешками, зашелестели голоса тех, кому невтерпеж обмолвиться словом с соседом. Видя это, Квинтий совсем смелеет. Выпятив тощую грудь и потрясая диптихом над головой, словно камни бросает он, выкрикивая отрывисто:
- Да, римляне. Я, Квинтий Галл, купил Сабину. Она была моей рабыней. Благородный Аппий Клавдий, мой добрый патрон, уступил моим просьбам. Когда и месяца не прошло, продал ее мне.
Исполненный гордости за себя, важно вручает он судьям диптих, услужливо раскрыв пред ними его створки.
Притихшая было площадь вновь оживает, быть может, выплескивая то, чего не успела прежде, но быстро унялась, когда руку поднял Аппий Клавдий и ликторы, вторя ему, выше вскинули фасции .
Триумвир зачитывал купчую.
С той минуты, как вышел Клавдий из дому, он находился под обаянием мысли о том, что теперь уж скоро у него будет своя Аспасия. И он радовался молодости своих чувств, видя, что правит ими не только тщеславие, без которого, впрочем, великие дела не делаются, но и волнение тела, возбуждаемое красотой. Его тянет к Вергинии, тянет лицезреть ее, слышать, обонять. Но сейчас, на публике, когда она в нескольких шагах от него, это было непозволительно. Потому он избегает повернуть в ее сторону лицо, опасаясь, что оно выдаст его радость. Часто его взгляд уносится к высокому фронтону дома, белеющему на холме среди зелени, к дому, в котором расцветет красота Вергинии и с нею войдет полнота жизни, которой ему давно не хватало, хотя он этого почему-то не понимал или не замечал. Строптивое презрение девы не смущает его: придет время, когда она уразумеет великие преимущества быть женой Аппия Клавдия, примет это как благо, станет приветлива и терпелива. И он мысленно уговаривал девушку: «Не тревожься, красавица! Судьба к тебе благосклонна».
Отвратительно дребезжит голос Квинтия, вторгаясь в мечтания децемвира:
- И вот спрашиваю вас, римляне! Никому своей рабыни я не продавал и не одалживал. Как же она стала женой Децима Вергиния и матерью его детей?
Ответа нет, 0 Только одинокий возглас прилетел откуда-то издалека: «Чего ж искать узлов в тростнике!»*
- Он похитил ее! - взвизгнул Квинтий и снова: - У меня!
Услышал Клавдий угрюмую тишину, - и тренькнуло в его голове сказанное Вергинием: «Тебя осудит народ». Ни патриции, ни всадники не открыли рта, только Луций Валерий Попликола покачал головой с сомнением. Но за спинами знатных римлян вглубь площади покатило волнение.
Клавдий поднял руку, выжидал, и, когда форум угомонился, бросил ему положенные слова:
- Скажет сам обвиняемый. Выслушайте его.
Триумвиру пришлось дважды повторить его слова, так как всадник не начинал.
Форум стал бездыханен, как мертвец на погребальном ложе, ждущий, когда под ним разожгут костер. Но вот седая бычья голова и грудь центуриона подались вперед, напряглась могучая грудь, способная перекричать шум битвы. Тесным был форум и целый Рим для его голоса, словно сам громовержец Юпитер заговорил с народом. Даже тем, кто знавал центуриона в сражениях, показалось, что только теперь им открылась вся сила его голоса. Протяжно кричит Вергиний:
- Аппий Клавдий помнит. Три слитка серебра. Больше пятидесяти унций. Дал за Сабину. За них вернул ее в свой дом. Это высшая цена четырех молодых рабынь. И что-то тогда не слышал о другом владельце ее, не Аппии Клавдии. А вчера? Он… - палец центуриона указал на децемвира, - Клавдий, пришел в мой дом. Он, не Квинтий, пришел. Просил Вергинию ему в наложницы! Мою дочь! Невесту Луция Ицилия!.. Мог я не отказать? Теперь он хочет опорочить меня. Хочет обманом завладеть моей дочерью. О, лжецы!.. Римляне! Требую справедливости! Требую лжецов к суду! К возмездию, равному их вине!
Клавдий кривит рот и в ту же сторону, на Вергинию, скосил глаза, будто недоумевая: стоит ли городить из-за нее сыр-бор? И тотчас веки прикрыл. Как ни краток был его взгляд, несчастную пронизал трепет. Но силы воскресли в ней, Протест вспыхнул в ее взоре, Губы ее раскрылись и застыли в немом крике, словно в судороге.
Заговорил децемвир сухо, обращаясь к всаднику Вергинию:
- Не будем расточать время. Неразумие не свойственно тебе, центурион. Если ты выкупил рабыню, да притом за высокую плату, то у тебя должна быть купчая. От меня или от Квинтия - все едино.
- Децим Вергиний, говори. Есть у тебя купчая на Сабину от Квинтия Галла или от Аппия Клавдия? - громко повторил триумвир. - Если есть - предъяви, нет - пусть твои слова подтвердит свидетель.
Не отвечает Вергиний, и ясно каждому, что у него нет ни купчей, ни свидетеля и никаких других доказательств против обвинения, кроме слова чести. Но, вопреки своему обыкновению и ожиданиям Аппия Клавдия, форум не спешит балагурить и насмехаться по этому поводу. Такая тишина залила площадь, что слышно стало шелест листьев священной смоковницы да блеянье овец за Тибром.
Тревожит Клавдия эта тишина, чудится в ней сочувствие Вергинию. Однако и центуриона угнетает она, рушит его веру в римлян, в их готовность защитить его от бесчестия, сокрушить тиранов, восстановить республику и свои права.
Молчание нарушил Квинтий, вопит, подскакивая то к всаднику, то к толпе возле цепи копьеносцев:
- Нечего ему сказать! Я скажу… На седьмой день ты пришел к моему патрону и просил Сабину себе назад. Ох, коварен великий Купидон! Сами же знаете это, римляне! А я тут же оказался, при патроне, в его имении на Габийском озере. Ты, Вергиний, как узнал, что Сабина уже моя, стал молить меня и уламывать. Серебро сулил! Богами заклинал: верни тебе Сабину! Но мой добрый патрон посоветовал отказать. Почему, римляне? Потому как под сердцем у женщины был плод. «Нет!», - сказал мой патрон, - «Децим Вергиний не может достойно ценить красивых женщин, пусть и рабынь». Да такое дело у ней в утробе! «Не верну тебе Сабину», - сказал я. А мой добрый патрон пожалел ее, разрешил мне оставить ее до сносей у себя в имении. Оттуда она и пропала.
Видно, что он выложил еще не все, что хотел. Отступив к судейскому помосту, возопил он:
- Децим Вергиний! Ты выкрал ее из имения моего патрона. Из-под носа выкрал. След Сабины простыл. Я ее не нашел, как ни искал. А вчера увидал ее дочку… - его палец указал на Вергинию, затем на центуриона, - и враз догадался, кто вор. Он вор, всадник из третьей городской трибы !
Последние его слова потонули в тысяче криков, слившихся в один оглушительный звук. Так же мгновенно этот вопль распался на части, быстро дробился на все более мелкие кусочки и вовсе истаял, будто его и не было. Замерла площадь - ни звука, ни движения. При всем своем желании Аппий Клавдий не мог, да и не успевал, понять, что означал этот рев, чего в нем было больше - хорошего или плохого - для Вергиния, Квинтия и его самого. Но для того, чтобы призвать себя к осторожности, ему достаточно было видеть, на какую силу возбуждения способна сейчас толпа.
Клавдий осаживает своего клиента нарочито громко, срезает с его лица сладкую ухмылку, грозит пеней в три асса, если тот будет открывать рот без соизволения судей и опережать их приговор, называя обвиняемого вором. Довольна толпа его справедливостью, ждет, что последует далее.
- Тебе отвечать на обвинение, Децим Вергиний, - призывает Клавдий и сам приятно удивляется участливости, которую он придал своему голосу.
Тянет шею Вергиний, тяжелый недоверчивый взгляд скачет по лицам дальше и дальше, до краев площади. Неужели ошибся он? Неужели это не тот день, вожделенный день? «Не тот», - говорит ему разум, и надежда уже изменяет ему. Но сердце не мирится. Последним всплеском веры разжегся его взгляд и протянулись руки к толпе.
- Квириты! - ломая слово на слоги, кричит он так громко, что голос его достает до самых дальних подступов к форуму. - Граждане Рима! Ведь знаете: Децим Вергиний всегда говорит правду. Великих богов призываю в свидетели. Не крал я Сабину… Нет у меня купчей, и свидетеля нет. Доблестный Кай Мус был моим свидетелем! Он сошел в Орк . Но не то важно. Важно видеть другое. Лживые слова Квинтия Галла нужны Аппию Клавдию… Какой прок ничтожному пропойце чернить меня? Только в угоду патрону. Клавдий замыслил отдалить вас от меня и от жениха моей дочери, которого вы чтите. Как? Ввергнув меня в позор и ничтожество в ваших глазах. В сговоре децемвиры. Хотят отнять у вас доверие и уважения к тем, кто, не страшась смерти, первым встает на защиту народа от нужды, от притеснений. А вы чему рады? Чем замкнули вам уста и руки ваши связали? Подачкой, словно нищим на ступенях алтаря Голода! Патриции обещали поделиться с вами общинным полем!? Двадцать раз сменились консулы и всё обещают. А поле это без того ваше. Оно всегда ваше прежде патрициев, ибо вашей крови пролито за него больше, вашими руками оно добыто… Очнись, мой народ! Ты могуч! Ты сильней децемвиров. Геркулес сильнее лягушки, как бы она ни надувалась... Но если вам Клавдий люб, отдайте мне мою дочь, и я навсегда покину стены неправедного города.
Умолк всадник и понурился, но исподлобья мечет презреньем в тех, кто еще вчера считал себя его единомышленником и другом. Даже Дуиллий предал его, застрял в толпе на подступах к судилищу, не протиснулся ближе, прятал лицо к земле. Сначала из разных мест площади слышались смешки, голоса, охи и кашли, теперь все замерло, стояла тишь берегов Стикса .
Клавдий не сразу решился говорить, удерживал гнев, который клокотал в нем. Наконец поднимается он, косясь на центуриона, и в растяжку, кусками фраз бросает народу:
- Не держу на Вергиния обиды и зла за его речи, нелестные, оскорбительные речи. Но что станет с Римом, если не будут соблюдаться и оберегаться его законы? Страх поселится в ваших сердцах, в ваших домах, на улицах. Нерушимость законов - это свобода и само существование Рима. Вот почему мы, триумвиры, объявляем… - Он подождал, не возникнет ли ропот, но форум думал медленно и молчал. Тогда, приняв позу Перикла, показанную ему Манлием, Клавдий внушительно договаривает: - Суд вынужден признать доказанным обвинение всадника Децима Вергиния в незаконном присвоении и использовании в своем хозяйстве рабыни Квинтия Галла…
Прервавшись, децемвир машет ладонью, словно требуя тишины, хотя нарушить ее никто не спешил, и продолжает тоном уже отеческим, великодушным:
- Римляне! Чту превыше всего священную свободу сынов и дочерей Ромула Квирина. Понятны отцовские чувства центуриона Вергиния. Так пусть свободным останется его дитя, выросшее в неведении того, что рождено в рабстве… (По толпе вкруг судилища прошел вздох). Но мы, чтящие обычаи своих отцов, не можем оставить без удовлетворения справедливую жалобу римлянина. Он лишился своего имущества, и не по собственной воле или небрежности. Поскольку виновный найден, мы не можем оставить потерпевшего ущерб без всякого возмещения. Важен принцип: возмездие, равное по силе преступлению. Центурион сам призывал нас следовать этому принципу. И вот то, что должно последовать далее. Дочь рабыни Сабины передается в имущество Квинтия Галла. Но всадник Вергиний может выкупить ее, уплатив за нее троекратно против того, что было получено мной при ее продаже Квинтию. Суд произнесен. А все мы, - здесь Аппий невольно покашлял, - в особенности я, будем усердно просить Квинтия уступить Вергинию его дочь.
В толпе послышались возгласы угодливого одобрения. Это старались клиенты Клавдия.
Всякое видел патриций на своем веку, но никогда не приходилось ему испытать на себе такой взгляд, каким его наградил Вергиний. Взгляд всадника источал угрозу, и не какую-то отдаленную или возможную, на что порой горазд любой осужденный. Вергиний сулил возмездие немедленное, собственноручное.
«Ликторы не успеют помешать ему!» - пронеслось в голове Клавдия и ноги отняло, из-за чего он осел в свое курульное кресло. Не опрометчиво ли затеяно это глупое судилище? Не подверг ли он свою судьбу слишком неверному испытанию? «Знал ведь: мало кто поверит вымыслу о краже рабыни. Однако убедил себя: проглотят!»
И секундой позже, видя, что плебс не шумит, не противится, он снова решил: «Проглотят!» Но он все же подал ликторам знак, чтобы те встали ближе к нему. Так решил, и вернулось спокойствие, а с ним и острое наслаждение видеть, что главные противники повержены. Потому, когда Вергиний заговорил, он не отказал себе в удовольствии послушать, что еще бесполезного скажет тот ему и народу.
- Взгляни, Клавдий! - указывая на дочь, восклицает Вергиний, впрочем без всякой воинственности. - Вот молодая римлянка, ревностная к законам и обычаям наших предков! Ответь: чем она, безвинная, заслужила твой приговор?
- Но и себя о том же спроси, - пожимает плечом децемвир. - В том больше твоей вины.
- Отдай мне ее за выкуп прямо сейчас, здесь, на глазах у народа! Или вы вернете ее тогда, когда вам будет угодно?
- Не тревожь себя пустяками, центурион! - с наигранной дружественностью вмешался Квинтий и язвит, сам дивясь своей наглостью: - Мне твои деньги не к спеху. После сам скажу тебе, когда прийти с ними.
Клавдий велит экзекуторам подвести Вергинию к Квинтию Галлу.
Вергиний крепко хватает экзекутора за руку.
- Стойте! Дайте поговорить с дочерью, наедине.
Клавдий кивает экзекуторам с согласием, а всадник уже увлек свою дочь подальше от всех. По ее щекам текут слезы. Пытается она унять их, отирает краем паллы.
Вергиний прильнул к ее холодной щеке, растерянно шепчет:
- Горе мне! Бедняжка! Не верь злодейскому навету! Ты рождена свободной, и ты останешься свободной…
- Да, отец… А мой брат старший? Он был рабом… в утробе моей бедной матери.
Смутился всадник, отвел глаза, попал ими в мясника Мамерка, который стоял у порога своей таберны с забытым в руке ножом.
- Отец, Аппий не пощадит моей невинности.
- Не бойся, дочь. Сегодня тебя выкуплю. Да, сегодня, до ночных часов! Они не посмеют отказать мне! - горячечно обещает всадник, сам не веря себе. Обнял дочь за плечи. - Квинтий жаден. Я заставлю его, все отдам, соблазню…
- И Луций меня не спасет. Где ты, жених мой? - шепчет Вергиния. - Уже не нужна ему… опозоренная.
Вергиний не слышит. Его мысли пронеслись мимо Ицилия, даже звука имени его не приняв. Внезапно открылась ему вся неизбежность позора и потрясла его. Лихорадочно ищет он направление, в котором следовало бы пустить мысли.
- За мать меня коришь, - рассеянно роняет он.
- Нет, нет… - Дочь попытается улыбнуться. - Ты был лучший муж, и ты - лучший из отцов.
- О, дочь! Невыносима тоска позора! Что они сделают с тобой?! Кай не снесет... - мечутся его мысли. Он не заметил, как стал говорить с самим собой. - Этот день, будь он проклят! Этот день вверг меня и сына моего в позор бесчестья. Клавдий будет владеть плотью от плоти моей! Торжествует! Господином Рима станет. А мне и сыну моему - бежать из Рима, жить на чужбине, вдали от дома предков. Нет! Нет! Знайте же, боги и люди: не бывать этому! Не бывать дочери Децима Вергиния на ложе Клавдия!
Дух всадника страдает от бесплодия этих клятв. Нужно было действовать, а он все еще расточает силу духа в ненужных словах:
- Никому не унизить род Вергиниев! Никто, никто не скажет, показывая на меня пальцем: «Вот он привел род Вергиниев к бесславию»
Однако стенанья его вовсе не были бесполезными. Они разжигали в нем ненависть, будили безоглядную волю и жажду победы над Аппием Клавдием, именно так: не спасения от беды, а полного триумфа.
Хрипло бормочет он что-то еще, совсем неразборчивое. Только последние слова разобрала Вергиния: «Не исполниться приговору Клавдия!.. О Лукреция!» Она взглянула на него со страхом, в замешательстве:
- Лукреция?
- Лукреция! - воскликнул он с яростью и вмиг опомнился.
Скользнул по лицу дочери остро прозревшим взглядом, погрузился в ее насторожившиеся глаза. Как ему показалось, там, в ее душе, он нашел нужное, единственно важное, - пусть не согласие с тем, что пришло на ум ему самому, а только мольбу избавить ее и весь их род от позора. Неловко, натужно пригнулся он, сухими губами наткнулся на лоб, покрытый испариной, и вдруг отпрял, распрямился, дрожа, как тетива стрельнувшего лука.
Помешать ему не успели. В два прыжка оказался он возле Мамерка. Лишь Клавдий крикнул: «Хватайте его! Остановите!»
Вергиний не взглянул на тело дочери, упавшее к его ногам. Поверх нестройных женских воплей несется над форумом его хрипло рычащий голос: «Презренные римляне!.. Не я убил ее!.. Клавдий зарезал ее! Он убийца!» Его туника забрызгана алой кровью, облепила широкую грудь. В мощной руке угрожающе блещет нож для разделки бараньих туш. Взывает он: «Заклинаю богами и жизнью ваших матерей! Заклинаю именами ваших предков! Хватайте тирана убийцу! Позор и смерть Аппию Клавдию!»
Вряд ли в эту минуту кто-нибудь прислушивался к крикам безумца. Форум уже и сам кипел и бурлил без какого-нибудь общего движения, без какой-нибудь общей мысли. По знаку Клавдия экзекуторы и некоторые из ликторов сделали попытку схватить убийцу, прижали его к цепи копьеносцев. Но тем было не до Вергиния. Всех волновало уже не то, что было и не вернется, а то, что может еще случиться.
Нож сверкал над головой центуриона. Лицо его перекосило презрение. Распихав и распугав копьеносцев с их неуклюжим при сутолоке оружием, ринулся он в бурлящую гущу толпы, быстро углублялся в нее и голосом, неожиданно высоким, звенящим, извергал хулу на квиритов: «Трусы! Вижу теперь, чего вы стоите! И это вас, с душонками рабов, я водил в битву! Не стоите вы мизинца моей дочери! Вам бы по пол-югера пашни да тюфяк на ночь! Рожать вам таких же трусов! Кровь из сердца моей дочери - проклятье вам! Отмстите, квириты! Отмстите Клавдию убийце! Боги и люди! Убейте Клавдия! Верните себе свободу!»
Он всё кидался из стороны в сторону, будоража ближних в толпе смертельным страхом, но за спиной у него все уже изменилось. Наперерез уходящему децемвиру, отрезая его от ликторов, выступил Марк Дуиллий с примкнувшими к нему многими всадниками. С ними были и патриции Валерий Попликола и Марк Гораций . Аппий Клавдий как-то нескладно улыбался, должно быть, силясь изобразить равнодушие, когда толпа плебеев сопровождала его в Мамертинскую темницу . Не исключено, что он вспоминал о Перикле и пытался представить, как бы тот держался на его месте. Но может быть, он, забавлялся, гадая, какая была на уме у игривой богини Фортуны мысль: его прировнять к Квинтию, который с плачем влачился рядом с ним, или возвысить этого подлого плебея до него, патриция. Тихо, так что слышали лишь немногие, бормотал он два или три раза нечто невразумительное, примерно следующее: «О чем же спор? Хотим одного и того же. Что я, что плебс. И все равно они пойдут до Альп и Сицилии».
Прибывшие в город центурии несколько дней тщетно осаждали Авентинский холм, за укреплениями которого укрылись восемь децемвиров и многие из сенаторов. Наконец по совету Марка Дуиллия все плебеи оставили Рим и ушли на Священную гору. Оказавшись в пустом беззащитном городе, децемвиры были принуждены сдаться. Сложили они с себя свои полномочия и, по воле народа, навечно удалились в изгнание.
Оппий Юний возвращался в Рим, не ведая о случившемся, и был схвачен стражей в городских воротах.
Восстановленный сенат избрал новых консулов. На ближайший год ими стали Валерий Попликола и Марк Гораций. Совестливые плебейские курии почтили Децима Вергиния должностью народного трибуна.
Горюя по Вергинии, коря себя в ее гибели больше, чем прямого убийцу, Луций Ицилий слег и в два дня угас. В тот же день в темнице патриций Оппий отобрал у Квинтия его потертый поясной ремешок и задушил им Аппия Клавдия. Затем, страшась казни, при помощи того же ремешка свел он счеты со своим малодушием.
Все, что последовало за этим, - проблема ученых историков.
Но можно смело утверждать: если историков среди нас не водилось бы вовсе, нераспознаваемые недра наших душ все равно были бы так же, как сейчас, отягощены деяниями и чаяниями предков, отчасти разумными, отчасти нелепыми. И по-прежнему каждый из нас представлял бы собой опасность для других, а кто-то и для всего человечества.
ПРИМЕЧАНИЯ
Сабины (то же, что и сабеллы или сабиняне) - общее название племен, живших в гористой области к северу и северо-востоку от Рима, непосредственно у границ подвластной Риму территории, называвшейся Латием. В описываемое время (449 г. до н.э.) значительная часть земель, издавна занимаемых сабинами, была уже присоединена к владениям Рима, а их население насильно переведено в Рим. Но активная борьба с Римом продолжалась, велась в основном силами племени герников, часто с участием соседних племен - вольсков и эквов.
Рим основан в 754 г. до н.э. В описываемое время он располагался на семи разделенных лощинами холмах, названиями которых обозначались также соответствующие районы городской застройки: на левом берегу Тибра - Палатин, Авентин, Эсквилин, Целий, Квиринал, Виминал), на правом берегу - Яникул. Капитолийский холм, или Капитолий, самый высокий, скалистый, неприступный, служил цитаделью и местом главных культовых действий.
Ромул - основатель и первый царь Рима, был посмертно обожествлен под именем Квирин ( в переводе с сабинского - «Копьеносный). Такой эпитет имел сабинский бог войны Мамерс (=Марс). По сути дела, Ромул - Квирин стал для римлян двойником Марса. Этот же эпитет имел также почитавшийся римлянами древнеиталийский Янус, двуликий бог солнечного круговращения, начинаний и завершений, входов, выходов и проходов, дверей и ворот, обращенный двумя своими лицами, старым и молодым, одновременно в прошлое и будущее.
Слово «квириты», в значении «потомки Квирина», стало самоназванием свободных римлян, употреблялось ими в торжественных случаях, при выражении гордости римским гражданством.
Во времена Ромула подавляющее большинство населения городка составляли мужчины, промышлявшие грабежами в окрестностях. Женщин Ромул добыл хитростью, заманив в Рим наиболее знатных сабинов с их женами и дочерьми на дружеский пир, после которого девы были удержаны силой.
Консул - важнейшее должностное лицо, глава государства, избиравшееся ежегодно с момента установления в Риме республики (510 г. до н.э.). В описываемое время избиралось по два консула, исключительно из числа патрициев не моложе 43 лет (см. примечание 5).
Трибун (точнее - народный трибун) избирался также ежегодно из плебеев и представлял их интересы в высшем совете республики - сенате.
Патриции (от лат. pater - отец) - сословие полноправных граждан, являвшихся потомками первоначального населения Рима, его родовая аристократия. В отдельных случаях особым постановлением сената к числу патрициев причислялись и лица иного происхождения, непременно при наличии значительного состояния и особых заслуг перед Римом.
В 451 г до н.э. римским сенатом была образована сроком на год коллегия из десяти патрициев - «децемвират» (от лат. decem - десять и vir - муж, знатный человек). Децемвирам - членам этой коллегии было поручено составление основных письменных законы республики, так сказать, ее конституции. При этом все полномочия самого сената, а также консулов и народных трибунов были временно приостановлены и переданы этой коллегии. Затем срок полномочий децемвиров был продлен еще на один год.
Форум - главная площадь города, служившая местом общественных действий (собраний, суда, наказаний, празднеств, а также торговли. Долгое время римский форум оставался в городе единственной площадью.
Фемида - богиня справедливости и правового порядка, дочь Урана - бога Неба и Геи - богини Земли.
Плебс, или плебеи, - основное по численности население Рима, образовавшее особое сословие свободных граждан, не имеющих никаких политических прав. Первоначально это были притекавшие в город переселенцы и беглецы, которые отдавались под покровительство римлян. Затем применялось и насильственное, зачастую масштабное переселение в Рим жителей из завоеванных областей.
«Общинное поле» - принадлежащие римской общине, государству завоевываемые новые земли, которые имели сельскохозяйственную ценность. Поскольку первоначально общину составляли исключительно патриции (см. примечание 5), плебеи не имели права получать наделы из этих земель и завоевали его лишь в 367 г. до н.э.
Всадники (лат. eques - всадник, ездок, кавалерист) в описываемое время - весьма небольшая прослойка римского плебса, к которой относились достаточно богатые семьи, землевладельцев, ростовщиков, крупных торговцев и т.п., поставлявшие в армию конников. В последствии всадники выделились в особое, а именно среднее, сословие римского общества.
Аппий Клавдий, внук Клавдия Сабинуса, переселившегося в Рим в 504 г. до н.э. и получившего звание патриция. Будучи одним из консулов, был введен в состав коллегии децемвиров со второго года ее правления. Как его дед и отец, отличался крайней нетерпимостью в отношении политических чаяний плебса.
Имеется в виду 449 год до н.э. По римскому календарю год начинался 1 марта.
Солон (между 640 и 635 - ок. 559 г. до н.э.) - афинский архонт, проведший радикальные законодательные реформы в Аттике (главный город - Афины). В древнем мире причислялся к семи греческим мудрецам.
Луций Квинтий Цинцинат - патриций, римский консул 460 года до н.э. В 458 и 439 годах в крайне критических ситуациях, вызванных военными неудачами Рима, избирался диктатором ради предотвращения гибели государства. Во все последующие времена существования Древнего Рима считался образцом доблести и скромности. «Цинцинатус» - прозвище, которое Л. Квинтий получил от соотечественников, переводится с латинского как «кудрявый, курчавый».
Диктатор - лицо избиравшееся римским сенатом на тот или иной срок в критических для государства ситуациях, наделялось неограниченными полномочиями, превосходящими даже правовые возможности прежних царей.
Пожертвования мертвым предкам приносились на домашний алтарь, который никогда не должен был пустовать. В основном это были вино, ладан, мясо животных, хлеб и иные продукты питания, а также венки из живых цветов.
Центурия (от лат. centum - сто) - отряд пехотинцев или конников первоначально из 100, в последствии из 60 человек. Предводитель центурии - центурион. Центурии формировались по имущественному признаку на шесть разрядов, соответственно чему имели разное вооружение. Воин 1 разряда имел меч, копье, кожаный шлем, круглый щит, ременный панцирь и наколенники. Во 2 разряде отсутствовал панцирь, а щит был продолговатой формы. В 3 разряде не было уже и наколенников, в 4-м - также и кожаного шлема. Воины пятого разряда были вооружены только копьем и пращей, к шестому, низшему, разряду относились лучники. В более позднее время формировались также центурии барабанщиков и флейтистов.
Калиги (в ед. числе - калига) - особые сапоги, преимущественно солдатские, представляли собой прочную подошву, упрочненную гвоздями, которая удерживалась на ноге с помощью кожаных ремешков (концы пальцев оставались открытыми), которые зашнуровывались над щиколоткой, часто до колен, в виде плетенки.
Таберна - 1. Лавка торговая, сапожная, цирюльня, харчевня и др. 2. Дощатая хижина, лачуга.
Кастор и Поллукс - мифические близнецы-братья. Кастору приписывалось искусство кулачного боя, а Поллуксу - искусство укрощения коней и езды на них. Бытовала поговорка: «Превратить кого-либо из Поллукса в Кастора», высмеивающее неверную оценку способностей и умений того или иного человека.
Веста - богиня домашних очагов, домовитости и чистоты семейной жизни. Ее храм в виде ротонды находился в южной части римского форума. Служили богине шесть целомудренных жриц - весталок, остававшихся безбрачными. Они поддерживали в храме неугасимый огонь, который возобновлялся ежегодно 1 марта.
Площадь форума была усыпана слоем мелкого галечника, предохранявшим ее от заводнения. Во время дождей на форум, расположенный между холмами, обрушивались потоки воды.
Тога - верхняя одежда белого цвета, которую имели право носить только свободные граждане, как патриции, так и плебеи. Существовала и тога темно-серого цвета, которую надевали в трауре, а также обвиняемые в каком-либо преступлении. Высшие сановники (консулы и сенаторы), а также дети патрициев, носили тогу с пурпурной каймой. Рабы, и иностранцы носить тогу права не имели. Кроилась она как длинное эллипсовидное полотнище, концы которого перебрасывались через плечи и предплечья, через голову, часто затыкались за «пояс, им же образованный. Обычно тога укрывала человека от плеч до щиколоток, драпировалась на фигуре по строго установленным правилам.
Палатинский холм, или Палатин, - один из семи римских холмов, близко подходящий к Капитолийскому холму, замыкая площадь форума с юга. На его склонах находились дома в основном родовитых патрициев.
Тогу поизносившуюся, утратившую первоначальную белизну, натирали мелом, чтобы придать ей более свежий вид.
Югер - древнеримская мера земельной площади, равная 2519 кв.м., то есть примерно четверти гектара.
Асс - медная монета, в описываемое время весом немного больше 300 граммов.
Священная гора, - холм на северо-востоке от Рима (примерно в 5 км от его стен), с трех сторон огибается рекой Аниен, притоком Тибра. В 494 г. до н.э. плебеи, составляя подавляющую часть населения Рима, демонстративно оставили Рим и ушли на этот холм, показав намерение основать на нем свой город. Оказавшись в опустевшем городе в отчаянном положении, патриции были вынуждены удовлетворить требование плебса ввести должность народных трибунов, которые защищали бы его интересы в сенате.
Авентинский холм, или Авентин, соседствует с Палатинским, образуя с ним и Капитолием ленту возвышенностей вдоль реки Тибр. Он также был местом поселения патрицианской знати.
Сатурн - древнеиталийский бог посевов и земледелия, которого римляне отождествляли с греческим Кроносом. Свергнутый своим сыном Юпитером с небесного престола, Сатурн воцарился в Латии (см. примечание 1). Время его царствования считалось «золотым веком». В память о том баснословном времени римляне ежегодно, начиная с 17 декабря, справляли затяжной праздник (сатурналии), отмечавшийся с особым весельем.
Палла - верхнее парадное женское одеяние до пят, надевавшееся поверх стулы, которая была подобием длинного греческого хитона из тонкого полотна и скреплялась на плече фибулой, нередко подпоясывалась с напуском. Сама палла была, подобно тоге, драпировочным полотнищем и «наверчивалась» на фигуру, а при необходимости (от сильного солнца, дождя, снега) набрасывалась сзади голову, образуя нечто вроде плаща с капюшоном.
Юпитер - верховный бог римлян, сын Сатурна и Геи, царь неба, богов и людей, бог-хранитель, источник жизни на земле, повелитель погоды, ниспосылающий дождь, громы и молнии. Вместе со своей супругой Юноной и Минервой составлял в римском пантеоне так называемую «патрицианскую троицу».
Ферония - древнеиталийская богиня земли, покровительница вольноотпущенников. В ее храме освобождали рабов.
Смоковница (инжир, фиговое дерево) семейства тутовых, росшая на римском форуме считаясь священной.
Виминал - один из семи холмов, на которых стоял Рим, расположен между Квириналом и Эсквилином.
Добрая богиня - одно из божеств, олицетворявших человеческие добродетели. В общественных местах древнего Риме стояли алтари и святилища, например, божествам Согласия, Мужества, Свободы, Чести, Стойкости, Верности и др. Римляне персонифицировали, обожествляли и всячески чтили самые различные явления природы, общественной жизни и человека, порой, с нынешней точки зрения, до нелепости. Цицерон, живший в I веке до н.э., возмущался, видя на каждом шагу храмы и жертвенники дурным силам, например, Лихорадке (на Палатине) или Злополучию (на Эсквилине), считая это недостойным Рима.
Интимная туника - домашняя рубашка, надевавшаяся непосредственно на тело. Выбор ее цвета имел символическое значение. Туника оранжевого цвета символизировала страдания, как телесные, так и духовные. Такой цвет приобрела туника Геракла, когда ее пропитали ядовитой кровью кентавра Несса.
Храм Юпитера - главное культовое сооружение в Риме, воздвигнут на вершине Капитолийского холма в 509 г. до н.э. Снаружи храм был обильно украшен полихромными терракотовыми деталями. На его кровле помещались квадрига с Юпитером и статуи Юноны и Минервы. Внутри храма была огромная раскрашенная статуя сидящего Юпитера из обожженной глины (VI в. до н.э.). Редкий случай, когда сохранилось имя мастера, некоего Вулки из древнего этрусского города Вейи.
Женщины в древнем Риме не имели специально женских личных имен. Именем служила им женская форма названия рода, из которого они происходили. Поэтому дочь Децима из рода Вергиниев - Вергиния. Если было две и более дочерей, то к такому «имени» прибавлялись слова «майор» (старшая), «минор» (младшая), далее «Терция» (третья), «Кварта» (четвертая) и т.д. Но и мужских личных имен было мало, всего 18.
Речь идет о битве римлян с эквами возле их небольшой крепости в горах к юго-востоку от Рима. Римским войском командовал диктатор Квинтий Цинцинат (см. примечание 14).
Эквы - племя, жившее главным образом к востоку от Рима вплоть до Фуцинского озера. Часто объединялись с сабинами и этрусками для борьбы с Римом.
Луций Ицилий - народный трибун в 454 г. до н.э. Во время разразившегося тогда голода убедил сенаторов раздать неимущим пустыри на холме Целия.
Холм Целия (Целиев холм или Целий) - один из семи холмов в юго-восточной части Рима. При царе Тулле Гостилии (672 - 640 гг. до н.э.) был частично заселен жителями разрушенной римлянами Альбалонги, крупнейшего и древнейшего города Латия.
Марк Дуиллий - всадник, народный трибун в 452 г. до н.э. В качестве трибуна дал «зеленый свет» сенатскому постановлению об образовании децемвирата с целью выработки и письменного оформления основных законов республики.
В продолговатом здании, стоявшем на римском форуме рядом с храмом Весты (см. примечание 20), жили весталки, жрицы богини. Основным значением слова «атриум» было «передняя, гостиная, приемная», но в данном случае так называлось все здание. В жилищах римлян V века до н.э. атриум был по сути основным жилым помещением, расположенным непосредственно при входе с улицы или со двора, если главные ворота были там. Это было почерневшее от дыма и копоти помещение с отверстием в кровле, пропускавшем свет внутрь и дым от очага наружу. Под тем же отверстием в кровле устраивался небольшой бассейн или ставились какие-либо емкости для сбора дождевой воды.
Палес - древнеиталийская богиня, покровительница пастухов и скота.
Речь идет о предоставлении народным трибунам права инициировать и обсуждать законопроекты в сенате, что до сих пор им не разрешалось, но, разумеется, с сохранением за ними права накладывать вето на любой законопроект. Такое расширение прав произошло уже в 448 году до н.э., то есть вскоре после падения децемвирата.
Ликторы - особые члены почетной охраны высших римских сановников и жрецов, шедшие перед ними парами с фасциями (см. примечание 115) на плече. В их обязанности входило также расчищать путь среди толпы и исполнять оперативные распоряжения сановника, включая (в ранний период римской истории) телесные наказания и казнь. Число ликторов было разным: у диктатора - 24, у консула - 12, у претора (градоправителя или судьи) - 6, у императорского легата (посла, военачальника) - 5, у весталки - 1 (притом без фасции).
Широкая пурпурного цвета кайма, шедшая по всему краю полотнища, служила отличием тоги сенаторов.
Клиенты - свободные граждане Рима плебейского звания, находящиеся по какой-либо причине или добровольно в зависимости от того или иного лица, первоначально только от патриция (см. примечание 5), который назывался их «патроном» (от лат. pater - отец, patronus - защитник, покровитель).
Ворота Карменты открывали доступ на Капитолийский холм у его подошвы со стороны римского форума. Здесь же был и храм Карменты - вещей матери легендарного Эвандра, который основал первое поселение на месте будущего Рима, ввел алфавит, различные искусства и нравственные законы.
Появляться на форуме с каким бы то ни было оружием гражданам категорически воспрещалось.
Фордицидия - принесение в жертву стельных коров на празднике богини земли Теллус ради увеличения плодородия земли.
Трибутная комиция - собрание римских граждан, входящих в трибу, т.е. в один из четырех участков, на которые был поделен город. Для таких собраний на форуме имелась особая площадка, называвшаяся комицием.
Лаверна - богиня наживы, а также покровительница воров и обманщиков. Вблизи Рима ей была посвящена роща.
Клясться Юпитером (см. примечание 31) не под кровлей считалось святотатственным поступком, которым виновный навлекал на себя беды и даже гибель.
Ситник - род камыша, который шел на оплетку глиняных сосудов и изготовление некоторых плетеных изделий.
Остия - портовый городок римлян в устье Тибра, основанный царем Рима Анком Марцием в VI в. до н.э., играл значительную роль в жизни Рима, будучи центром морской торговли, в том числе с Карфагеном. Карфаген - город и государство на средиземноморском побережье Африки (ныне Тунис). С ним Рим вел с 264 по 146 гг. до н.э. ожесточенные войны, окончившиеся полных разрушением Карфагена.
Занимаемые этрусками области Апеннинского полуострова были богаты легко доступными месторождениями железа (на о. Эльба), меди, олова, свинца. Металлургия и металлообработка достигли у этрусков необычайного развития уже к VIII в. до н.э. Судя по сохранившимся памятникам, на вооружении этрусских воинов было несколько видов мечей, в частности разных для конников и пехотинцев. В V веке распространенным у них был короткий меч (длина лезвия 35-40 см), который только и применяли римляне («гладис»). Пользовались также пращей, из которой пускались ядра каменные и свинцовые литые (или кованые?).
Цера, или таблица, - деревянная дощечка, покрытая с одной стороны слоем воска. Инструмент, которым процарапывался воск, - заостренная палочка («стиль»), на тупом конце которой имелся шарик для стирания написанного. До появления бумаги именно на церах записывалось все - от деловых актов кредитования, купли, завещания и т.д. до литературных произведений. Эта техника письма была весьма удобна для авторской работы над текстом. Поэтам рекомендовалось «чаще поворачивать стиль», стирая записанное, т.е. тщательней шлифовать свое сочинение. Размеры цер чаще всего близки к формату обычной современной книги. См. также примечание 114.
Габии - городок в Латии по дороге в город Пренесту (ныне г. Палестрина), на берегу озера Габинус.
Гаруспик - предсказатель, гадавший по внутренностям животных.
До III в. до н.э. в обиходе у римлян серебро и изделия из него встречались редко. Даже монеты чеканились (до начала V в. до н.э. отливались) исключительно медные. Любопытно, что слово «монета» произошло от имени богини Юноны-Монеты (Юнона Наставляющая). При посвященном ей храме был в Риме первый монетный двор.
Маммона - богатство, деньги.
Фортуна - римская богиня счастья и удачи.
Лары и пенаты - духи-хранители дома и домашнего очага, перекрестков, дорог, путешествий и др.
Минерва - дочь Юпитера, девственная богиня-покровительница наук и искусств, мирной городской жизни, ремесел, но также и в войне. Отождествлялась с греческой Афиной.
По законам античности, дети раба или рабыни, в том числе уже совершеннолетние, считались собственностью, рабами того, кому принадлежал их родитель, даже в момент их эмбрионального развития.
В Риме действовал строжайший запрет для патрициев на брак с плебейками. Смысл этого - сохранение сословной чистоты патрицианских родов. Законодательно этот запрет был отменен в 445 г до н.э., т.е. через четыре года после описываемых событий.
Аспасия - «гражданская жена» Перикла (см. примечание 68), для своего времени отличалась большой образованностью. По ходившим в те времена слухам была прежде гетерой из малоазийского города Милета,
Перикл (490 - 429 гг. до н.э.) - выдающийся общественно-политический и военный деятель древних Афин, с именем которого связывают понятие «классическая Греция», вождь афинской демократии в период ее наивысшего расцвета, инициатор важнейших государственных решений, а также грандиозного строительства на афинском Акрополе (Парфенон, Пропилеи и др.). В то же время он ни разу не занимал никакой государственной должности.
В 451 г. до н.э. римский сенат направил в греческие города посольство, состоявшее из трех сенаторов во главе с Манлием Вилсо. Целью экспедиции было ознакомление с действующим в греческих полисах письменным законодательством и его отправлением в суде. Римляне хотели позаимствовать лучшее. Афиняне представляли особый интерес. Одержав к этому времени сокрушительные победы над бесчисленными персами и их союзниками, Афины достигли невероятного могущества, играли первенствующую роль во всем средиземноморском мире.
Церера - сестра Юпитера, богиня полей, земледелия, хлебных растений и сельской жизни, подательница сытной пищи, основательница гражданственности и общественности. В ее честь в апреле устраивались празднества, длившиеся 8 дней.
Рекс (лат. rex - владыка, властелин, повелитель) - звание царей Рима, правивших до установления республики в 509 г. до н.э.
Таблинум - небольшое помещение в римском и греческом доме, имевшее функции рабочего кабинета и архива. Название происходит от таблиц (цер) для письма (см. примечание 57).
Перистилум, или перистиль, - помещение в здании или открытое пространство, окруженное колоннами. В богатых жилых домах греков, а потом и римлян, это был внутренний двор с кровлей только над колоннадой, в центре которого, под открытым небом часто помещался бассейн. С одного торца перистиля дверной проем вел в атриум и далее на улицу, с другого - в садовый двор.
Меркурий - сын Юпитера, крылатый вестник богов, проводник душ усопших в подземный мир, покровитель гимнастики, торговли и красноречия, изобретатель лиры; соответствует греческому Гермесу.
Луций Юний по прозвищу Брут (от лат. brutus - тупой, неразумный) - племянник последнего римского царя Тарквиния Гордого, сыгравший роль Гамлета при дворе Тарквиния. Прикидываясь полоумным, избежал репрессий жестокого и подозрительного царя. Однако именно он инициировал и возглавил восстание патрициев и после свержения Тарквиния стал первым консулом римской республики.
См. примечание 36.
Калцея - род башмака или полусапожка, родственный калиге (см. примечание 17) в виде плотной подошвы, удерживаемой на ноге довольно широкими ремешками, которые крест-накрест оплетались над щиколоткой. Серебряное украшение в виде узких серпов луны - отличительная деталь сенаторских башмаков. Подразумевая новоиспеченного сенатора, говаривали о человеке: «Он сменил калцеи».
В древнем Риме существовали ремесленные коллегии ювелиров, медников, плотников, красильщиков, башмачников и др., в том числе флейтистов. Музыкантов нанимали по случаю какого-либо торжества, праздника, вечеринки. Были среди них и женщины, которых с обоюдного согласия нередко использовали вне пределов их музыкальных обязанностей.
Тибий - род свирели, флейты, аналогичный греческому авлосу. Различались тибии высоко и низко звучащие, одноголосые и двухголосые.
Фаланга - построение войска сомкнутым строем в несколько рядов в глубину.
Квиринал - одни из семи холмов древнего Рима в его северной части, посвящен Ромулу - Квирину (см. примечание 2)
Инертикула - сорт винограда, из которого приготовлялось весьма некрепкое вино (типа супербрюта), не нуждавшееся в разбавлении водой, а также само вино из него. Чтившие обычаи римляне не пили крепкого вина, не разбавив его чистой водой. Аналогичное вино, как и сорт винограда, греки называли «аметистом» («противодействующим опьянению») и таковым считали одно из свойств камня аметиста.
Спурий Кассий Висцеллин - патриций, консул 486 г. до н.э., предложил в сенате закон о даровании плебеям участия в пользовании общинными землями, который не был ни принят, ни отклонен. По истечении срока консульства, в течение которого пользовался неприкосновенностью, был обвинен в тайном намерении присвоить себе царскую власть, пользуясь любовью народа, подвергся осуждению и был казнен, а именно сброшен с Тарпейской скалы, с самого высокого и практически отвесного выступа Капитолийского холма. Этот вид казни долгое время применялся в Риме чаще всего.
Гней Генуций - народный трибун 474 г., потребовавший наказать все консулов, сменявших друг друга после Кассия Висцеллина (см. примечание 82), за неисполнение их законодательских обязанностей, был обвинен в подрыве республики и казнен подобно Висцеллину.
Луций Валерий по прозвищу Попликола (лат. populus - народ + colo - заботиться, чтить) - патриций из рода Валериев, внук и восприемник демократических взглядов Публия Валерия, принявшего деятельное участие в изгнании из Рима царского дома Тарквиниев и создании римской республики.
Мост Сублиций (от лат. sublicius - покоящийся на столбах, свайный) - деревянный мост на сваях через реку Тибр напротив спуска к реке между Капитолийским и Авентинским холмами; построен был при царе Анке Марции; первый в Риме мост из достоверно известных.
Инсула (буквально - «остров») - отдельно стоящий дом, предназначенный для сдачи внаем квартирантам), как правило, - примитивное жилье для бедняков.
Талпона - сорт винограда.
Курции и Гортензии - римские патрицианские роды, прославившиеся воинскими подвигами. Из Курциев наиболее известны Метий К., родоначальник сабинского происхождения, перебравшийся в Рим при Ромуле вскоре после «похищения сабинянок» (см. примечание 3), и Марк К. Последний, будучи юношей, геройски погиб во время сильного землетрясения 362 года до н.э., в результате которого на римском форуме образовалась бездонная щель, похожая на пропасть. Сидя на коне в полном вооружении он бросился в эту пропасть, принося себя в затребованную богами жертву, после чего, по преданию, пропасть тотчас сомкнулась на глазах у всего народа.
Падус - древнеримское название реки По на севере современной Италии.
Амор - имя бога Любви, заимствованное римлянами у греков. Другое, собственно римское его имя, - Купидон. В отличие от последнего, слово амор (amor) одновременно означало понятия любовь, страсть, томление, сильное желание.
Похищая у Агенора, царя Сидона, его дочь Европу, Юпитер (Зевс) принял обличие быка из царского племенного стада.
Носить тогу (см. примечание 22) юноши могли только по достижении совершеннолетия. Первое облачение в нее было, по существу, обрядом инициации и обставлялось как праздник.
Диона - второе имя богини любви Венеры. Ее мать, дочь Океана, также звалась Дионой, отчего во избежание путаницы богиню Любви называли «младшей Дионой».
Кратер - большой сосуд, ваза с двумя ручками для смешивания воды с вином.
Сатурналии - см. примечание 29.
Сутки у древних римлян делились на 12 дневных и 12 ночных часов (от восхода до заката солнца и от заката его до восхода). В летнее время длительность ночного часа оказывалась значительно короче, чем у дневного.
Крустумерий - сабинский город к северу от Рима также на берегу Тибра.
«Возлежать на ложе из фиалок» - римская поговорка для выражения состояния блаженства.
Судейский триумвират - коллегия из трех судей по уголовным делам
Минос - сын Европы и Юпитера, после смерти ставший судьей в подземном царстве как и его брат Радамант, царь Крита.
Римская миля - расстояние, равное 1478,7 м.
Викарий - помощник, заместитель.
Альгида - небольшая горная крепость на земле племени эквов. Возле нее произошло кровопролитное сражение римлян с эквами.
Лукреция, жена Коллатина заколола себя кинжалом после того, как ее изнасиловал Секст, распутный сын царя Тарквиния Гордого, также не отличавшегося разборчивостью в средствах достижения своих целей. Всеобщим негодованием по поводу деяния царского сына воспользовались патриции и с ними Юний Брут, чтобы покончить с царской властью.
Аврора - римская богиня утренней зари, соответствует греческой Эос.
Акведук - инженерное сооружение, служащее свободному самотечному движению воды на всем протяжении трассы, род водопровода. Первый акведук построен был в Риме в 312 г. до н.э. В данном повествовании его наличие в Риме - авторский вымысел. В то время римляне брали воду из источников другого рода, главным образом из Тибра и домашних водоемов, в которых собиралась дождевая вода.
Парки - три римские богини судьбы, соответствующие греческим мойрам. Одна из них, Клофу, прядет жизненную нить человека или бога, определяя срок его жизни, вторая, Лахеса, вынимает, не глядя, жребий, который выпадет человеку в жизни, третья, Атропа, обрезает нить.
Дормиторий - спальная комната.
Экзекутор - в древнем Риме лицо, приводящее в исполнение решения суда или другой власти (административной, военной, домашней).
«Солокс» - буквально значит «всклокоченный, взъерошенный». В античном мире рабы, как правило, не имели имен, получали лишь клички.
Сервула - молодая рабыня.
По существовавшему поверью, знамение несчастья относилось полностью или в наибольшей мере к тому из идущих вместе одним путем, кто шел впереди.
Виктория - богиня победы.
Диптих - складень из двух цер (см. примечание 57), устроенных так, чтобы оказавшиеся внутри складня восковые поверхности не соприкасались друг с другом. Таким способом обеспечивалась надежность хранения текстов.
Фасции (от лат. fascis - связка, пучок, вязанка) - пучки прутьев (розог) с топором в середине, носимые ликторами (см. примечание 45). От слова «фасция» произошел термин «фашизм».
Городская триба - единица административного деления территории, подвластной Риму. В описываемое время их было 4 в самом Риме и 31 в принадлежавшей Риму сельской местности.
Орк, или Тартар, - подземное царство мертвых, аналог греческого царства Аида.
Стикс - река или озеро в подземном царстве.
Имеется в виду Лукреция, жена Коллатина - см. примечание 104.
Марк Гораций - представитель патрицианского рода, наряду с Л. Валерием Попликолой (см. примечание 84) был избран консулом сразу после ликвидации децемвирата. Из рода Горациев знамениты также три брата-близнеца, которые при царе Тулле Гостилии перед сражением с альбанцами (жителями Альбы Лонги) победили трех братьев Куриациев и тем устрашили врага.
Мамертинская тюрьма - довольно обширное двухъярусное сооружение, высеченное в скальной породе Капитолийского холма специально для содержания узников. В своем изначальном качестве функционировала с VI в. до н.э. до XIX века включительно.
© Copyright:
Е.Щедрин, 2005
Свидетельство о публикации №205053100021