-1-
ЛайPHoto
«…Те, кто знают, о чём я,
те навсегда одни…»
5nizza
--Диана--
Она ела шоколадные конфеты в ванной и из апельсиновой кожуры собирала картинки на чьей-то невидимой спине, она царапала ногтём «…я знаю, ты сможешь меня найти…» из любимой песни на мокрой кафельной плитке. Она брала в руки две огромных ракушки и прикладывая их к ушам. Знала, что он смешной её такой рай. Она пила сок через соломинку и щурилась, когда сладкая оболочка круглых витаминок заканчивалась, она в детстве собирала фантики и закапывала в песок невиданной красоты секреты из цветов и листьев одуванчиков, смотрела на чужие рисунки на асфальте и старалась никогда не повторить ни один из них. Она смотрела на актёров, шагающих по бесчисленным улицам и слепла от бесконечного числа канделябров . Она играла на разных инструментах, но только во сне. Она никогда не играла на чужих нервах и задумывалась над тем, что стоило бы, наверное, попробовать. Она поняла, что привязываться больно. Она связала несколько не похожих друг на друга городов своими безбилетными в стихах маршрутами и поняла, что если сможет увидеть все, то задохнётся впечатлениями от каждого увиденного кирпича мостовой. Она, как и все, смотрела на дальние и ближние звёзды ночью, стоя на крыше, или днём через бутылочное стекло на пляже. Она, как и все, не любила битком набитые автобусы. Она любила слушать, как утром в не проснувшемся городе проснулись трамваи. Она, как и все, ехала летом к морю, хотя всю зиму мечтала попасть в горы и, изучая их, наткнуться на маленькое озеро. Она, как и все, смеялась над смешным, но не любила анекдотов. Она, как и все звонила своим друзьям в самый не подходящий момент и говорила, что у неё «всё нормально». Она, как и все… Случалось часто, что ей говорили: «Знаешь, в тебе что-то… Ты не такая, как все».
Меняя 170 ударов в минуту танцпола на 120 ударов пульса в висок chill-out-а, открывала неестественно белые от неона страницы потрёпанной эмоциями записной книжки и писала…
«…А люди в прокуренном что-то говорят друг-другу и озираются искоса, глядя на этот сак-со-фон, который разрывает моё понимание происходящего на мелкие капельки остатков росы того манящего состояния оказаться быть с тобой внутри у ветра, между пространством динамиков вселенского утра и вечера, и пусть это будет самый ужасно бездарный текст, рождённый низкими частотами ритма моего сердца, и пусть все твердят вокруг, что я сумасшедшая, я разделю этот поток эмоций с тобой и тем, что этот поток ждало внутри, выплёскиваясь снами и текстами, казалось, в пустоту. А этой пустоты вовсе и не было. Она просто забыла заполниться когда-то ещё, но в этом то вся и прелесть, потому что то, что я вижу и слышу, то, что я чувствую и испытываю каждую минуту, и есть то, с помощью чего я однажды встречу тебя. Я хотела вот сейчас уловить, наверное, что-то другое, а оказалось, что это ты…»
Про её рисунки говорили: «Странно». Или просто молчали. А вообще, она их никому не показывала. Любила сумасшедших художников. Обожала сумасшедших поэтов. Она не курила, но курила с друзьями, чтобы тем досталось на затяжку меньше депрессии. Ради нескольких щелчков внутри объектива она ехала несколько часов на автобусе. В первый день осени она, спрятавшись ото всех, плакала и жалела о том, чего могла бы сделать, но не сделала, а потом вспоминала, что не нужно ни о чём жалеть. Она не хотела умирать зимой, потому что зима – это холодно, а она сильнее холода. Она весной гуляла по крышам и объясняла недоумевающим милиционерам, что пришла почитать стихи, заставляя извиниться и уйти, пожелав приятного чтения. А летом… летом она просто исчезала.
Она думала, что всё сможет быть без неё. А потом понимала, что сама не может быть без всего этого. Она, словно волнорезом, рассекала воздух пространства между никому не известной голубятней и самой шумной вечеринкой. Она научилась находить красивое в её безобразно высохших, обветренных ожиданиями что-то сказать губах, в безликом потоке уличного пространства в час пик, в недельной свежести молчании стен пустой квартиры, в монотонности превращения в ржавчину очереди капель не закрывающегося до конца крана, в крошках на столе вчера съеденного печенья. Она научилась придумывать занятия, которые будут не похожи одно на другое, которые покажутся кому-то странными, но благодаря которым, ей не перестанут говорить иногда: «Ты не собираешься повзрослеть?»
Если присмотреться к каждому из нас в тишине, то можно заметить много интересного...
--Не Диана--
Она стояла с растрёпанными волосами на крыше дома и кричала: «Голубое небо! Голубое небо! Нееееебо!!!..»
Крик разлетался по всему горячему от жарких, палящих солнечных лучей смолянистому раскату пространства крыши, вырывался из уже охрипшего горла в небо и где-то там в нём терялся, казалось, кутался в покрывалах облаков, прятался в их воздушные пушистые подушки, крик осыпался вниз на асфальт, крик врезался в закрытые стёкла окон, куски его откалывались и попадали в открытые форточки, осколки заставляли окна задрожать и тут же таяли, оставляя от себя лишь траекторию полёта эха… Голубое небо! Голубое небо! Больше немыслимо было терпеть это жгучее что-то изнутри сзади, на спине. Она падала, прижималась к горячему телу крыши спиной сильно-сильно, пытаясь избавиться от этого сводящего с ума ощущения, и вставала снова. Она снова резала, как пластилин, воздух своим «Голубое небо!». Она кралась между робкими тенями антенн то к одному краю воздушного пространства, то к другому. Металась от одного парапета к другому, словно потерявшись в бесконечности терминалов. Казалось, ещё мгновение, и какой-то незнакомый ей фрик поселиться в её теле, в каждом её движении, в вырвавшемся из её горла крике.
Сначала она боялась. А потом перестала. Стало даже приятно. И что-то внутри ей заулыбалось, глядя в глаза своими огромными бирюзовыми глазами. «Таких глаз не бывает!» - запротестовала она.
Она спустилась по вертикальной, местами в паутине, лестнице вниз и села на ступеньках лестничной площадки, обхватив руками колени со складками, совсем какими-то детскими, колготок.
Она услышала, как звук, вырвавшийся в последний раз из её горла, оставив после себя царапающее ощущение, превратившись в эхо, несколько раз отразился от бетонных сюрреальных бесформенных пространств и тупо вонзился во всё настоящее состояние, отыскав её. Она подумала, что, чуть было, не убила себя своим собственным криком.
--Митя (Дмитрий Константинович)--
Он носил вытертые временем и передрягами зелёные штаны и головные уборы эпохи Боба Марли, ему нравились рисунки в стиле гоа, и он, как и все, кто знал, что такое оранжевый цвет и где залежи настоящей свободы, ехал летом на Казантип. Он любил дарить цветы, но последний раз дарил их любимой учительнице тогда, на последнем звонке в школе. Нет… на день рождения своей маме прошлой зимой. Он ложился спать под утро и просыпался, когда у всего города уже был, вроде как, обед. Он любил свою работу и всегда знал, чего хочет. У него была огромная коллекция пластинок, которой он гордился. Примерно раз в год обязательно ходил в театр, потому что ему так хотелось. Он, как и все, не любил зубных врачей. Не умел читать книжки великих философов, но читал иногда и в автобусах. Знал, что чужая привязанность губит собственное состояние равновесия и начинает навязывать чувство ответственности. Понимал, что привязанность держится на трогательных мелочах, и старался избегать того момента, когда этих мелочей скопится предельное количество, и всегда уходил первым. Или просто не забывал про hold. Считал, что «гений не должен голодать всем телом». Писал стихи, как и все когда-нибудь, но по принципу «долой анализ и самонаблюдение, за борт сюрреализм и расовую логику, к чертям собачьим стиль и форму!», который открыл для себя строчкой из какой-то прочитанной книжки. Он, как и все, припас несколько секретов, но про отдельные давным-давно забыл и сам. Он улыбался, когда его называли по имени-отчеству. И даже когда он укуривался травой на какой-нибудь вечеринке или на кухне друга, брошенного вчера любимой девушкой, он улыбался этому Дмитрию Константиновичу, который смотрел, на него, хмуря брови, и говорил: «Пацан, давай ты становись уже серьёзней!»
--Митя (не Дмитрий Константинович)—
«Для меня ли Вселенная, если ты не для меня?» - напевал он, оставаясь наедине с собой. Только сегодня он не напевал этих слов, а всматривался в рисунок горизонта и слышал, что мысли в голове утихли на столько, что он перестал чувствовать под собой землю, что он стал сам этим берегом, на который он пришёл, спрятавшись ото всех и всего. Что он стал шумом настырно пытающейся коснуться его пяток волны. Что он стал этим знойным остывающим так медленно воздухом, что, казалось, ночь будет такой же жаркой, как гаснущий день. Он стал этой приближающейся ночью и слышал, как бьётся о берег его сердце. Он стал своим сердцем. Стал всем этим вместе взятым, накрывшись треском просыпающихся кузнечиков. Он стал этим самым треском, превратился в бит, который, казалось, вот-вот проникнет в недра земли и, навернув там петлю-другую, вырвется наружу, разрежет горячий воздух и осыплется дождём на какой-нибудь невиданный им никогда город или посёлок, не важно. А кто-то скажет, прикоснувшись к сильной спине дождя: «Сегодня море совсем тихое. И красивое. В его бирюзовых глазах хочется утонуть», услышит в ответ недоразумевающий возглас, не обратит внимания и будет долго-долго смотреть на этот дождь. Ему хотелось стать этим дождём. Услышать, как по его мокрой коже пробегает лёгкий электрический разряд и он, дождь, уже весь заряжается этим током…
«…Я знаю, всем в мире не до тебя.
Расскажи им, как услышать то,
что слышим ты и я…»
Без Билета