Гонорейное небо все никак не могло помочиться, набухшие геморроидальные узлы туч, нависали над городом, едва не касаясь острых, словно иглы шприцов, шпилей высоток.
Вдруг на юго-востоке появилась гематома – большая, темно-серая, округлая.
Она все опухала и опухала, наливаясь иссиня-черным, провисала все ниже и ниже, блеснула разорвавшимся капилляром-молнией.
Небо вскрикнуло от боли, оглушив город гулким, раскатистым басом.
Женским басом.
Потом еще и еще.
Над Москвой средь бела дня стонала, тужась, исполинская бабища.
Прохожие спешили укрыться в норах переходов, соединенных длинными тоннелями подземки, под навесами, беспорядочно торчавшими внизу мрачных коробок с сотнями застекленных квадратных глазниц. Кое-кто раскрывал уже панцири зонтов.
Лишь он стоял, не шелохнувшись, заворожено глядя в чернеющую на глазах кожу неба высоко над головой.
«Сейчас ливанет!» - пронеслось в мозгу.
И, словно повинуясь силе мысли, сначала закапало теплое, как кровь,
чуть желтоватое в лучах проблеснувшего вдруг солнца, как моча,
и соленое, словно слезы, те, которые слизываешь с девичьих щек, целуя, чтобы успокоить, шепча: «Не плачь, мы когда-нибудь еще обязательно встретимся! Потом, лет через пять, когда я встану на ноги, окрепну, когда смогу заботиться о тебе. Обязательно!»
Вот и ливануло.
Чистое, свежее, словно тончайшие струи высокогорного водопада ранним утром, холодное.
Дождь.