Утро. Пять ноль – ноль.
Просыпаюсь. Жду: «Раз, два, три…».
В кухне взрывается радио, сон отталкивает меня, и я влетаю в реальность, словно из-подо льда, внезапно обнаружив прорубь, не успев отдышаться, бегу в кухню, приглушить жизнерадостность диктора, и – в постель. Но все тщетно,
сон отторгнут, теперь ничто не сможет окунуть меня в сладкий омут грез, разве что пуля в лоб. Режим – есть режим.
До шести действую "на автомате" – умывание, приготовление завтрака, собственно, сам завтрак обязательный крепкий чай с большим количеством молока, одевание и чистка зубов. Тело вяло просыпается, я никуда не тороплюсь – с пяти до шести жизнь моя течет медленно, размеренно и в то же время так, чтобы ни одна минута не прошла даром – иначе опоздаю.
Шесть ноль – ноль.
Снова радио, но уже в комнате, иду успокаивать непонятно чему радующегося в шесть утра мужика – Алексея Зверева, но не совсем, а частично, пусть нашептывает о погоде за окном, о курсе доллара и прочих радостях – мне это не помешает. Уже полгода слушаю "Радио семь", но не потому, что оно лучше или хуже других, просто так вышло и все.
Вхожу в спальню, где жена и дочь зовут Хапыса:
– Ха – пыс-с-с, Ха-а – пыс-с-с, Ха – п-пыс-с...
Боже, как я люблю этот момент. Два самых близких мне существа нежатся в мире иллюзии. Как они беззащитны, как чисты и милы! В эти минуты я чувствую себя настоящим мужчиной, кажется, сделаю даже невозможное, чтобы никакая
беда не коснулась их, вынесу любое испытание, лишь бы кромешный ад безысходности не затронул их души.
Но, делать нечего, пора будить. Дочке Варе нужно в школу.
– Куку, куку, куку! Доброе утро товарищи! Начинаем первый комплекс утренней гимнастики! На месте шагом марш? Раз-два, раз-два, раз...
– Уй! Ты меня напугал...
Ежедневная фраза, которая неизменна в любом случае, что бы я ни сделал, как бы ни вошел, что бы ни сказал, жена обязательно ее произнесет.
– ...встаю, сейчас встану. Ха – пыссс...
Я всю жизнь просыпаюсь, во сколько нужно, это у меня еще с детства, из-за рыбалки.
Мой сосед, Дядя Гриша, рыбак-браконьер, зачастую брал меня с собой при условии, что в три пятнадцать утра я – у него с провизией, удочками, умытый и причесанный. Я никогда не опаздывал не из-за боязни, что не возьмет, а скорей из уважения. Дядя Гриша вызывал уважение. И не только тем, что умел ловить двухметровых рыбин-осетров. А даже внешне – смесь грузинской и цыганской крови отозвалась в его просмоленном на солнце всеми ветрами лице каким-то суровым, истинно мужским обаянием. Лишь раз я опоздал. На двадцать пять минут. Но, вбежав в дядь-Гришин гараж, нашел его невозмутимым, спокойно сидящим у верстака в ожидании. Рыбак должен уметь ждать. Он лишь подвигал усами, взглянув на часы, и тихо произнес: "Паслэдний раз." Больше я не опаздывал. Что бы ни произошло.
Разбудить мою жену практически невозможно без скандалов, драк и обоюдного посылания бог весть куда – это наследственное. Танин отец, Юрий Георгиевич, дрался ногами не просыпаясь. Я нашел лишь несколько способов производить этот акт с минимальными потерями. К примеру, после того, как тебя послали, можно сказать, что идешь туда и пойти, выключив свет, закрыв дверь, отключив радио, – действует безотказно, ведь, больше уже никто не разбудит, а значит, Варя не попадет в школу и прочее. Сейчас запускаю руки под одеяло и шепчу заветное "секси а" – призывный клич, впервые произнесенный мной уже не помню когда. Тоже действует. Иногда. Если перефразировать анекдот о поручике Ржевском, то получится: "Можно и по морде, но чаще – "секси а"".
– Секси а! Секси а!
Сам же – в кухню, допиваю чай и бегу. Шесть пятнадцать, пора на работу:
Кстати о чае. Пить его я привык в Днепропетровском театре пантомимы, куда попал еще, юношей, в шестнадцать лет. Актеры всегда были людьми небогатыми, но занятыми. На готовку не хватает ни денег, ни времени, а артисту пантомимы, как, впрочем, и балетному, нужно целый день быть бодрым и веселым – утром станок, затем спец класс, долгая репетиция, час-два перерыв, снова репетиция, небольшой отдых перед спектаклем и сам спектакль, а в субботу-воскресение еще сказки. Крепкий же чай отбивает аппетит, дает энергию, не позволяя уснуть ночью, – вещь незаменимая. Но если желудок слаб – никакого чая. Выход есть – молоко. Любая крепость – побольше молока и за желудок можно не беспокоиться.
(Просто "Вку-у-ус чая Липтон" получилось!)
Шесть двадцать.
В струе не проснувшихся зомби спускаюсь в метро, две остановки, поднимаюсь наверх, еще пять минут и я на почте, разбираю газеты своего участка, запихиваю все в сумку – готовлюсь, словом.
Семь пятнадцать.
Вместе с однокурсником, коллегой по перу и почтовой работе идем на троллейбусную остановку. Наша дружба зиждется не только на общности интересов и компанейской выпивке, есть еще что-то иное, какое-то взаимное уважение, понимание. Я пользуюсь этим и выплескиваю ему свои семейные
неурядицы, а Леша слушает. Нет, советов он не дает, понимая глупость советничества в семейной жизни, он только снабжает мои излияния горькими шутками. Алексей еще не женат и, конечно, ему смешно. Для меня очень важны эти утренние беседы, они окончательно пробуждают мой мозг, разминая его
микро мыслишками, которые тут же слетают с языка. А еще такое попутничество
настраивает во мне особое, литературное восприятие действительности, это
кажется мне самым важным.
Остановки Малий Броний! – произносит голос в динамике, и я выхожу из "троллейбус-с-сааа".
Мой участок. Здесь я знаю каждую улицу, переулок и закоулинку, каждый тупичок, и меня знают в каждом магазине, в каждом банке, в каждом офисе – я курьер, ношу почту по разнообразным фирмам, и куда пошлют.
Еще темно, снег, падая, здорово блестит в свете фонаря...
Мне нравится эта работа, потому что трудятся ноги и руки, а голова свободна для чего угодно, от обдумывания смысла жизни, до мыслей о Нас Любимом. Пытаясь представить себя сказочно богатым, из проезжающих мимо машин выбираю свою, продумываю, как буду одеваться, что стану дарить дочери и жене, куда мы поедем отдыхать. А еще мне нравится эта работа, потому что успеваю заметить, как здорово в свете фонаря блестит снег.
– Доброе утро!
Дядечка-вахтер привычным движением забирает пакет с почтой и расписывается в доставочной карточке.
– До свидания, всего доброго!
– И вам всего! – бегу дальше.
В рекламном стенде светится Мерилин Монро – удивительно броская женщина, но я иду мимо – работа.
Странно, женщины почему-то стали интересовать реже, когда вижу – да, а так – нет. То ли возраст такой, то ли от того, что женился. Таня – красивая, умная женщина, кандидат в доктора исторических наук, преподает английский, и, вообще, золото баба, только, вот, характер мужской, властный, но и мне с темпераментом не повезло – цапаемся ни с того, ни с сего, да как все, наверное.
Впрочем, иду дальше, следующая точка – Обибанк. Сдаю почту охранникам и – дальше, дальше, дальше.
Стоп. Интересный типаж – толстенная тетка Марфа. Это я ее так называю про себя. Толста она неимоверно, но, тем не менее, также неимоверно обаятельна, называет меня "сынок" и никогда не встает с места, что бы ни произошло. Мне кажется, что заставить ее сдвинуться может лишь конец света или рабочего дня, а еще личная просьба Кристины Орбакайте и Марка Захарова, которые живут как раз в этом подъезде, где она беспробудно несет неусыпную службу. Еще лет шесть-семь назад за этот адрес я отдал бы полжизни. Еще бы, здесь, в этом подъезде, в квартире номер девять живет Марк Анатольевич Захаров!
Тогда, в девяносто третьем я только приехал в Москву... Не к кому-то, а просто – в Москву, где не было ничего. Ни квартиры, ни работы, ни друзей, ни родственников – ничего. Зато были амбиции (а уж веры в собственную уникальность, талантливость!), казалось, все двери для меня откроются или уже открыты. Но Москва не приняла меня. До сих пор не принимает. В ту пору я боготворил Захарова. Талант, профи, кумир, полубог. Какие фильмы, какие спектакли! Премии! Теперь же – нет! Я не понимаю, как такой человек может быть настолько беспринципным? Напоказ для всей страны разорвать партбилет. Это он-то, кто лез в эту партию, кому она дала столько возможностей, свой театр! Теперь фраза, высказанная им на одной громкой пьянке отпечаталась в моей памяти транспарантом. "Талант должен уметь перешагнуть через все, добиваясь поставленной цели, и, если надо, даже через трупы!". Даже через трупы! "Как же, ведь, "гений и злодейство – две вещи несовместны"!" – скажете вы. Я не знаю. Может быть, и... Но прочь от него, прочь от этих мыслей!
Теперь два посольства – чешское и словацкое, а дальше большое здание из стекла и металла. Честно говоря, домик этот производит впечатление и снаружи, а уж внутри это просто сказка: мраморные полы и стены, стеклянный потолок в холле, подсветка, вентиляция – совершенство архитектурно-технической мысли конца второго тысячелетия. Здесь приходится ждать сотрудников одной из контор, потому что являются они к девяти, а сейчас лишь восемь тридцать пять. И эти двадцать пять минут уходят на несбыточные мечты о таком же домике, только чуть меньше, где-нибудь в Московской или, пусть даже, Тверской области.
О доме я мечтаю буквально с пеленок, если собрать все планы и чертежи, нарисованные мной с самого детства, то вышла бы такая кипа, которая ни на одном столе не уместится. Каких бы проектов я не чертил, всегда выходил весьма нескромный четырех, минимум трехэтажный особняк содержащий до ста
комнат и зимний сад на крыше. Уж не знаю, зачем мне такая масса жилплощади? А после прочтения "Робинзона Крузо", стали возникать планы острова с точным местонахождением прудов с карпами, осетрами, сазанами и форелью. Да, всю жизнь мечтаю о собственном доме, но... Убив двадцать пять минут, иду дальше на Белорусский вокзал.
Вокзал. Сколько их было в жизни – не сосчитать. Первое знакомство с вокзалом случилось в Махачкале, где я вырос, закончил восьмилетку, затем два курса техникума (ведь мог стать хорошим энергетиком или электриком на худой конец, нет, в артисты потянуло дурака!). Махачкалинский вокзал в детстве мне казался здоровенным и очень красивым – сравнить-то не с чем было. Лет с шести, когда стал ходить на рыбалку в порт, всегда шел домой через вокзал, хотя, это был совсем лишний круг.
Сразу всплывает образ мальчика, сидящего где-то рядом с путями, который часами смотрит на отъезжающие поезда, и мечтает о далеких городах, неизвестных странах, невероятных приключениях. Но все было не так. Я просто проходил через пути, сквозь здание вокзала во всегда открытые двери, по оживленной площади и садился на автобус номер одиннадцать. Честно говоря, не могу объяснить почему. Была какая-то тяга, то ли к поездам, то ли к скоплению народа.
Помню, как уезжал с этого вокзала в далекий Днепропетровск, поступать в театральное училище, в котором практически и не учился. Приняли меня лишь через три года, но буквально двух месяцев учебы хватило. Честно говоря, жаль. Недостаток актерского образования ой как сказался на моей карьере,
но, с другой стороны, я бы никогда не решил поступать в Литинститут. Может, оно и к лучшему. Еще, помню, били меня на этом вокзале часто, практически каждый раз, мальчишки из близлежащих домов. Я отбивался, но поскольку ходил всегда один, то их было больше и мне чаще приходилось позорно бежать. Когда же случалось встретиться с одним из них, то убегал совсем не я. Иногда удавалось и догонять. Так во мне воспиталось злопамятство.
Впрочем, вот и Белорусский вокзал.
Отдаю пакет с почтой двухметровому, необъятному в плечах с истинно военной выправкой Дмитрию Сергеичу, бывшему полковнику, теперь же начальнику в охранном агентстве. Его жизнерадостность всегда поднимает настроение.
"Здоров, служивый!" – и я улыбаюсь. Какой я служивый, у меня на лбу,
заглавными буквами написано: "ТУНЕЯДЕЦ И ПАЦИФИСТ"
Дальше на Тверскую.
Ненавижу ее. За эти витрины, в которых все такое красивое и неимоверно дорогое. Но и люблю, ведь, мечты уносят меня в другую жизнь, "витринную", и я уже выбираю, что мне нравится, а что не очень, даже не смотря на цену. Я презираю этого все более и более проявляющегося во мне тупого скота,
думающего лишь о еде и одежде. Но, что есть – то есть.
На Тверской раздаю по магазинам оставшуюся почту и домой, работа почтальоном на сегодня окончена.
Пушкинская площадь. Там, справа мой институт, но иду в метро, и через двадцать минут дома.
Сегодня я пришел с работы в десять тридцать – это потому что четверг, короткий, в общем-то, день – нет еженедельных журналов и прочей дополнительной дребедени, а так бы явился только в одиннадцать пятнадцать. Прокрадываюсь через прихожую, тихонечко раздеваюсь, поднимаюсь по лестнице, пробираюсь на кухню, где сидит полусонная Таня, и неожиданно являюсь ей на глаза с истеричным, писклявым криком: "Ля – ля – ля – ля ля-ля-ля-ля – ля".
– Дурак! Ну зачем?
Честно говоря, и вправду, дурак. Действительно, зачем? Сам не понимаю и, тем более, не могу ответить на этот вопрос. Я считаю это веселым и смешным, только смешно и весело обычно лишь мне одному. По этому поводу завидую актеру Джимму Керри, вот уж кто отрывается в кадре всей душой – корчит рожи
неимоверные, играет и голосом, и всем телом. Да еще за огромные деньги! Как Таня не понимает, что я, можно сказать, отрабатываю дома миллионы долларов каждый день?! Корчусь-то я не хуже! И вместо "спасибо" звучит обидное – "Дурак!". Но жизнь есть жизнь – он кривляется, когда нужно, а я – всегда,
кстати, чаще совсем не ко времени.
Обычно в этот промежуток, между первой и второй работой, я смотрю телевизор, но ничего путного сегодня не показывают, и приходится развлекаться диалогами с женой.
Как писал один плохой, но уважаемый мной за профессионализм драматург, "маразм – это когда добиваешься от близкого того, чего не хочешь услышать, что бы было потом к чему придраться". Вот примерно так и проходят наши диалоги. А, может, Дьяченко прав? Может быть, я, действительно, молодой
маразматик и мое место в психушке? Не знаю. Может быть.
До Татьяны общение с женщиной мне всегда доставляло удовольствие, причем, довольно часто, иногда даже каждый день и с одной и той же, а сейчас ни о каком удовольствии не может быть и речи, наоборот, скандал – обычный финал этих диалогов. Стыдно признаться, я ее боюсь. У арабов есть такая оговорка: "Только настоящий трус не боится жены"; но храбрецом я назвать себя не могу, это, наверное, из-за того, что я не араб.
Вот уже и двенадцать. Ненавижу этот момент. Потому что вторая работа высасывает из меня все соки. Я не смею утверждать, что она слишком трудная или очень уж ответственная, нет, совсем наоборот – стой себе да болтай, но тем не менее... Высасывает все соки. Когда об этом говорю жене, то сразу хочу стать глухим. На время. Аргументы у нее железные: "Ты работаешь только восемь часов, что вполне нормально для здорового мужчины, мешков с песком не таскаешь, камни с места на место не перебрасываешь – так, утром походишь по свежему воздуху в качестве зарядки, а потом стоишь языком ворочаешь. Да еще перерыв имеешь, что бы отдохнуть. Чего тут нюни распускать?". Самое страшное – она права. И когда я принимаю ее правоту, жить не хочется. А ведь хотелось лишь сочувствия, понимания. Наверное, я очень слабый и разбалованный человек. Это грустно. Хотя, с другой стороны, могу же я
сутками сидеть за столом и корпеть над рассказом... Но это другое – "денег за рассказы не платят – это удовольствие, а не работа". Вот так.
Я, как русский человек, пытаюсь понять, воспринять, да хоть, придумать причину полного непонимания, антисочувствия со стороны жены. Ей трудно представить, что может статься, соглашайся она со мной всегда и во всем – наверное, через год из меня выйдет полное ничтожество. Так она воспитывает, помимо дочери, еще и мужа – одно слово – учительница.
Вместе с тем, поев и, порой, наоравшись, спешу на работу, в магазин "Монарх", где я рассказываю в мегафон проходящим мимо гражданам о всех прелестях "монаршей" обуви. После тринадцати ноль-ноль я – промоутер.
Двенадцать двадцать. Выхожу из дома, иду к метро. Кривоколенный. Вот здесь, в доме номер пять в свое время было самое первое общежитие МХАТа, а совсем рядом, в желтом домике под номером четыре Пушкин ходил в гости к Веневитинову и однажды впервые прочел "Бориса Годунова", о чем свидетельствует мраморная доска. Почему я не правнук Веневитинова и не могу заявить о правах на фамильный дом? Жаль, домик-то хороший!
Метро. При входе извечно стоит милиционер, главная задача которого – проверять документы у проходящих мимо граждан, штрафовать приезжих, за то, что они приехали, а заодно, следить за порядком (потому как беспорядки его не беспокоят!). Милицию боюсь панически. Раньше об этом кричало выражение моего лица, и меня постоянно останавливали. Всеми правдами и неправдами я пытался освободиться от уплаты штрафа. Теперь пришел опыт, и проверка документов мне не страшна, регистрации у меня так и нет, зато найдено много приемов, с помощью которых можно "отмазаться" от милиционера. К примеру, всегда можно сказать, что просто забыл документы, назвать домашний адрес, номер отделения милиции, фамилию участкового, в конце концов, адрес военкомата, утвердив рассказ актерским удостоверением и явным московским "акцентом". Но чаще достаточно демонстративно достать из внутреннего кармана какую-то "корочку", вынуть из нее проездной билет и спокойно шествовать сквозь турникеты.
Киевский.
Опять вокзал.
Сколько их видел: маленьких, пустых полустанков, и помпезных многолюдных представителей города. Гастроли как-то все время сталкивают тебя с вокзалами, хочешь не хочешь, а знакомство с городом начинается именно с них. Московские вокзалы величавы, как и сам город. Интересно, существует ли еще хоть один мегаполис с таким количеством вокзалов? Не знаю, наверное, нет.
Самый чистый и ухоженный в стране вокзал – Ленинградский. Это, по крайней мере из крупных. А наиболее грязный и запущенный я видел на Украине – станция "Синельниково". В небольшом поселке, расположившемся близ этой станции, я в числе других выпускников профтехучилища должен был проходить практику, укладывая кирпичи в аккуратные кучки под руку настоящего мастера. Но, влюбившись в пятнадцатилетнюю красавицу, набив морду ее ухажеру, тем самым окончательно испортив взаимоотношения нашей группы и местного населения, был выдворен на городскую стройку в Днепропетровск. Так я получил первую профессию – каменщик. Она не раз пригодилась мне в жизни.
Но самое главное знакомство с вокзалами случилось у меня по приезде в Москву. Тогда я считал себя не только великим актером "малых и больших театров", но и талантливым поэтом. Москва оказалась чем-то непостижимо большим, какой-то чужой страной, где ты один, и никто не поможет, никого не поймет. Работа нашлась легко, ведь, в этой "стране" много маленьких театров без уровня, где любой говорящий по-русски человек сгодится. Проблемы с жильем были неразрешимые – снять не хватало зарплаты, а москвички более чем на ночь в свою постель не пускали. Вот и шлялся по постелям, подъездам, вокзалам. Шла свободная пора моей московской жизни – не надо было ни перед кем отчитываться, возвращаться вовремя и непременно трезвым – я был свободен, по-настоящему свободен. Тогда у меня и родилась эта фраза:
"Москва – это большая, теплая дома", а потом оказалось, что ее уже высказал прекрасный поэт Лев Щеглов. Причем, слово в слово, буква в букву, только про Киев. Но это – к примеру, а вообще, то время было самое сентиментальное в моем поэтическом творчестве, которое теперь презираю. Писал я такие стихи:
"Окна ночного города дышат теплом и наивностью
В их сумбурном потоке мне бы плескаться и плыть!
Окна большого города дышат гостеприимностью!
Окна большого города...
А мне просто негде жить."
Противно, приторно до слез, но ничего не поделаешь – мое.
Между тем, работа уже началась – я стою перед столиком, разместившем на себе образцы товара, и с задоринкой в голосе читаю наизусть отвратительный текст, в котором сплошные тавтологии, и постоянные нарушения ритма, но умение произносить чужие слова, фразы и целые монологи делает свое дело, и со стороны – все ничего – стоит человек, вполне прилично рекламирует обувь.
Суть работы в том, что на каждый зеленый сигнал светофора, я произношу выученную речь, которая заканчивается как раз к тому моменту, когда машины трогаются с места, заглушая своим ревом все и вся. Магазин находится на Большой Дорогомиловской, прямо передо мной вихрь сумасшедшего транспорта,
замирающий лишь на красный свет.
– Дамы и господа! Сеть складов-магазинов Монарх проводит новогоднюю распродажу обуви.
Самая последняя распродажа обуви нынешнего тысячелетия!
Более двухсот моделей обуви...
И так до пяти часов. В пяти минутах укладывается три зеленых сигнала светофора – ровно три речи. Тридцать шесть раз в час, сто сорок четыре речи за смену. Летом еще ничего, но сегодня двадцать шесть мороза и ветер. По шесть с половиной градусов на каждый час. Не внутрь!
Думать в промежутках между речами я не успеваю. Это потому, что, закончив говорить, сразу же пытаюсь понять, не сделал ли ошибки, как сказал, кто отреагировал и прочее. Актер – он и на том свете актер! Но иногда я позволяю себе сделать пятиминутный перерыв (что строго настрого запрещено условиями договора), когда спускается покурить Виталий – фотограф, бывший военный летчик, зануда и мой друг. Виталий рассказывает мне о настоящей армии, об офицерах и многом, действительно, интересном. Ему непременно нужно писать – жизнь офицеров-летчиков и в наше, невоенное время полна шокирующих событий и уж точно достойна запечатления в современной литературе. Эта боль за страну, за армию, за истинно мужскую честь, по-моему, уникальна. У Виталия есть своя страсть – кладоикательство. С каким упоением он рассказывает о всеми давно забытом кладе секунд-майора Щегловского. Перерыв все архивы, Вит нашел карты, выяснил место с точностью до пятисот метров. Осталось лишь поехать и рыть. Но все некогда, а главное не на что. Рядом с ним, я чувствую причастность к армии.
Служака я был, прямо сказать, не очень. Сначала, правда, шел в гору, закончил сержантскую учебку, дослужился до командира взвода. В стойбате это возможно, так как офицеров и прапорщиков не хватает. Жизнь у комвзвода совсем не солдатская – практически свободный человек. Утром меня отвозили прямо в постельку моей невесты, а вечером забирали, и, по прибытии в часть, я браво докладывал о всех подвигах моего взвода на производственных участках города Ижевска. Но все хорошее однажды заканчивается – меня заслуженно разжаловали, и началась совсем другая жизнь. Сто восемьдесят суток я провел на гауптвахте, сменил три части, так и не став трудягой на благо родины в рядах вооруженных лопатой и ломом сил. Наверное, из чувства противоречия, а может, от того, что призывался из Дагестана. В ту пору в строительных войсках лютовало землячество. Я оказался земляком именно
лютующим элементам. Ничего хорошего это для меня не значило, кроме того, что первые полгода действительно была настоящая поддержка, но мне приходилось дружить с мразью которая сейчас в Грозном убивает наших ребят.
При землячестве существует строгая иерархия, строгое разделение на прослойки, и общение меж слоями, ой как, не приветствуется. Земляками мне были не все представители Кавказа, только дагестанцы, чеченцы и осетины, а вот азербайджанцы, армяне, ингуши и грузины – не всегда. Но об армии нужно писать отдельно. Когда-нибудь потом.
Между тем, прошел час работы. Холодно. Ноги поверх шерстяных носков обернуты газетой, но все равно мерзнут. Я ритмично постукиваю нога об ногу, рассказывая о прикрасах распродажной обуви. Слева от меня обменный пункт, около которого интеллигентного вида дагестанец подсовывает населению фальшивки, а денежные знаки присваивает самым наглым образом. Как только его еще не побили? Как вообще ему деньги в руки дают, у него же на харе написано: "Кидала"! Но это для меня, ведь, я вырос среди дагестанцев и, естественно, кое-что о них знаю. Это "кое-что" никогда не позволит мне доверить незнакомому дагестанцу деньги. Такой уж это народ. Чеченцы, к примеру, проще – все бандиты, от младенца до старика; а эти – в задницу без мыла влезут, заставят поверить, довериться и продадут, да так, что без трусов останешься. Не люблю! Если не сказать больше. Причем, с самого детства. Но
в детстве – другое, в детстве я просто боялся.
В Махачкале, где я вырос, русского уважали лишь в том случае, когда он – начальник. И до тех пор, пока он начальник! Если же начальником был "национал" (так в Дагестане называли нерусских), то он пожизненно имеет почет, а уйти с должности может только на повышение. Да один тот факт, что в семидесятом году в столице Дагестана проживало семьдесят три процента русских, а в девяносто третьем лишь ноль-два процента, думаю, говорит о многом. К середине девяностых русских просто вырезали в собственных домах.
Началось все еще в конце восьмидесятых с евреев... Но не буду об этом. Не теперь.
Шестнадцать ноль-ноль – остался час. Темнеет, холодает. Постукивания ноги об ногу уже превратились в какой-то чечеточный танец, но я терпелив и ответственен – на каждый зеленый сигнал произношу заученный текст.
Холодно. От мороза приходят разные мысли.
Интересно, почему, когда человеку тяжело, он винит в этом весь мир, или, в лучшем случае кого-то другого. Причем, этот другой может быть совершенно ни в чем не виноват, а на него сыпется проклятье за проклятьем. И все потому, что человеку просто холодно, или жарко. Вот и пример такого случая. Сейчас понесу такую чушь про любимую и драгоценную, что собственные уши слышать откажутся. Причем, вслух понесу, как будто в глаза ей:
– Никак не могу понять, сколько человеку нужно денег? Мы сдаем квартиру, что приносит в месяц столько, сколько я, даже в двух местах, смогу заработать лишь за полгода, сама ты преподаешь английский, получая немало... Дамы и господа! Сеть складов-магазинов Монарх... ... посетите
склад-магазин Монарх, здесь вы найдете нужную вам обувь! Нет, деньги, разумеется, лишними не бывают, но сейчас, когда мне во что бы то ни стало нужно удержаться в институте и закончить его, когда на улице, извините, двадцать шесть, а я без валенок – не понимаю. Мотивация в том, что мужик должен зарабатывать. Но подожди, подожди года четыре, и буду я тебя кормить, и всем хватит, дай только выучиться! Дамы и господа!... ...нужную вам обувь. Да, все наши знакомые зарабатывают прилично, но им по сорок лет, они сформировались как специалисты, позаканчивали, в конце концов, институты и аспирантуры, они, в основном, москвичи и учились в спецшколах, их родители всю жизнь толкали вперед и вперед – подожди! Дамы и господа! Сеть складов-магазинов...
Я, конечно, понимаю, что это проявление безволия, что это говорит о моей слабости и ничтожности, но, честно признаться, мысли такие меня посещают. Именно за полчаса до конца "говорильни", особенно если холодно. А так, об этом вовсе не думаю, и Таню искренне люблю, ценю, уважаю. Правда.
Так, дело – плохо, любовь почему-то не греет, и я совсем замерз. Осталось немного. Три раза медленно обойти вокруг стола – и зеленый. "Я вас люблю, чего же боле, что я могу еще сказать...". Снова зеленый. "Така така така така та-ката... тата". Снова зеленый. Осталось пять минут. Всего три раза.
Как я замерз. Будь проклята эта работа, будь проклято... Снова зеленый!
Мамочка, зачем мы уехали из Махачкалы, там так тепло, там море, там мой театр, там такие веселые люди... Снова зеленый!! Холодно, холодаю, холодно, холодно. У-у-у-у-у-у-у-у-ууууууууууууу. Зеленый!!! Все!!!! Ура! Я люблю-у-у ти-ибя жи-и-изнь, что само-о-о по себе-е уж не но-о-во! Я люблю тебя жизнь!
Очень даже люблю!
Прихожу в себя только у Виталика за чашкой горячего чая. Снимаю ботинки, сматываю с ног газеты. Тепло. Под монотонный дружеский треп о литературе и жизни отогреваюсь, минут через десять даже втягиваюсь в беседу. Я люблю болтать с Виталием после работы, никуда не торопясь, попивая чаек и отогреваясь. Нет, ему обязательно нужно писать. Он рассказывает потрясающие вещи. Особенно мне нравится, когда речь заходит о Тесле – гениальном физике, проводившем тот самый "Филадельфийский эксперимент", в доме музее которого есть аппарат передающий обыкновенной лампочке прямо по воздуху
электрический ток – и она горит! Ему обязательно нужно писать.
Впрочем, пора и домой.
Снова вокзал, толчея в метро, двадцать минут, и я дома.
Дома. Здесь меня ждет тепло, забота, маленькое, нежное существо – Варя. Это до того ласковый ребенок, что, кажется, обо всем забываешь, если, придя домой, попадаешь в малюсенькие объятия и слышишь: "Папа, я соскучилась!";
или потом, когда тупо пялишься в экран – "Папулечка, я люблю тебя!".
По-моему, жить стоит даже для того, чтобы слышать такое, хоть иногда.
Папой я стал недавно, и как-то сразу. Практически три года Варя называла меня "Дядя Влад", но в день нашего с Таней венчания, как только мы, приехав из церкви, вошли домой, она обняла меня и произнесла: "Папочка!" И так нежно это у нее получилось, так искренне, что у меня чуть слеза не навернулась, хотя я и не очень-то сентиментален.
Варя – это вылитая Татьяна. Она нежна, ласкова, для своего возраста достаточно развита, с зачатками благородства, и в то же время капризна, разбалована, неряшлива, не в меру любопытна; как все дети, вспыльчива, без тормозов, что порой приносит немало хлопот. Но, самое главное – ее чувствительность к людям, не безразличность.
Переодеваюсь, мою руки, сажусь перед телевизором. Таня готовит мне поесть. Бедная баба, как она со мной мается! Постоянно ворчу, денег зарабатывать не умею, дома ни хрена не делаю – усядусь перед компьютером и – меня нет. А она – все. И деньги заработает, и за ребенком проследит, и всех накормит,
и... и... и...
Поев, сажусь за компьютер.
Достался он мне даром, но неизвестно, навсегда ли, так что, пока не забрали, нужно пользоваться. Какая, все-таки, удобная штука!
То, что он – "удобная штука", выяснилось не сразу. Я, конечно, знал, вернее, догадывался, что на машинке печатать сложнее, и даже мечтал как-нибудь собрать его подетально (так дешевле), но в тот момент, когда на моем столе, действительно, появился компьютер, растерялся. Куда нажимать, как включать, что вообще с ним делать? И на помощь пришел Женя. Женя – еще один сокурсник, с которым мы в дружеских отношениях.
Оба моих приятеля-одногрупника, Женя и Леша имеют общую черту – внешне это неприступные, закрытые, суровые, может даже показаться, что и недобрые люди. Но десять минут разговора с Женей раскроют его совершенно другую сторону: он окажется обаятельным, веселым, начитанным, общительным, добродушным мужичком. То же происходит и с Лешей, только он откроется не сразу, а через день-другой.
Жене, так же, как мне, однажды достался компьютер, только это случилось года четыре назад, и теперь, в сравнении со мной, он просто ас. Я беспокою его постоянно. Стоит мне лишь войти в программу "Редактор", не пройдет и пяти минут, как уже звоню Женьке, и слезно требую консультации. Он очень тактичный и терпимый человек – другой бы давно послал, куда подальше. Уже недели две пишу автобиографию в творческой обработке – полстраницы в день, не больше, а ведь еще десять контрольных! Ничего, сделаю. В январе с "говорильни" уйду и сразу примусь готовиться; десять работ за два месяца -
успею, может быть, если до Нового года закончу творческую работу. Но не сейчас, не сегодня – ничего в голову не лезет.
А чему, собственно, лезть? Ну, родился в шестьдесят девятом в городе Новосибирске, где мать была на практике. Там она познакомилась с отцом.
Интересная история. Ехали оба в одном купе, разговорились, ну он ляпнул в шутку, мол, давай поженимся, она весело согласилась. А когда мама выходила, отец за ней, так и так – обещала. Жили они недолго, но этого хватило, чтобы появился я. Такой вот случай.
Когда они расстались, мать вернулась в Махачкалу. Здесь я вырос, окончил школу номер пять, поступил в техникум, бросил его, уехал в Днепропетровск.
В восемьдесят восьмом вернулся, пошел в Махачкалинский драмтеатр, потом армия, после – опять Днепропетровск. В девяносто третьем приехал в Москву на неделю и так до сих пор все не уеду. Без меня мать переселилась в Урюпинск – в Махачкале ее чуть не убили, а милиция прямо сказала – "Когда убьют, зовите!". В октябре женился на тридцать первом году жизни. (Как-то вышло некрологично!)
День прошел. Варя посмотрела "Спокойной ночи", ложится спать, да и мне пора. Разбираю диван, раздеваюсь, умываюсь и баиньки.
Таня опять ко мне не пришла... Оно и хорошо, честно говоря, я устал. Господи, как я ее люблю! Даже не понимаю за что – просто люблю. Хоть она и не дает мне спуску, не боясь ссор, старается выбить из меня какого-то безынициативного ленивца. Я не знаю, действительно ли мне это нужно. Да, женщины разбаловали меня, воспитав из увлеченного театром юноши, капризного ворчуна, порой просто занудливого, а иногда совсем невыносимого эгоиста. Но теперь я меняюсь, во мне просыпается "настоящий мужик", умеющий позаботиться о себе и близких. Тяжело просыпается, бурча и брыкаясь, изо всех сил отбиваясь и отругиваясь. Однажды он точно проснется. Я знаю, чувствую. (А куда деваться?!) Лишь бы этот мужик не забыл о литературе. Дай Бог!
Нужно обязательно написать письмо матери и послать к Новому году хоть рублей триста. Она там совсем одна и, конечно, ей трудно. Почему мама не хочет переезжать? Нет, я понимаю, что еще один переезд для нее будет тяжеловат, но ведь так – тоже не дело.
Завтра точно попишу, а то не успею к сессии.
Боже, как я хочу на рыбалку...
на рыбалку...
на рыбалку...
опять вставать... вставать...
Скоро...
О! День пошел на прибыль. По-моему хорошо! А? Или нет? День... День из убыли пошел в прибыль. Хуже. Да?
Нужно куда-нибудь вставить... Вставить... Вставить...
Засыпаю...
Нет.
Русских не нужно уничтожать физически, незачем их убивать и грабить, просто надо не давать им мыслить... мыслить... мыслить... Вставить... о
рекламе...
Зачем это все… зачем... все... это...
"Набрать чернил и плакать..." – февраль. Да... Рыдать навсхлип... А? Рыдать на взрыв... Спать... спать... спать...
"Уснуть и видеть сны..."... сны... сны... сны...
Нет. Жизнь – это сплошной глюк, главное – понять, с какого, именно, момента ты его видишь, если понял – все у тебя наладится... Тоже... мне... Пелевин.
Засыпаю... Засыпа...
– Хапыс. Ха-пысссс. Хапыссссс.