Лиловый Лед

   
… сэр Плато Твинкль спешился и, с трудом пробравшись сквозь густые заросли вереска, спустился к морю.
Свинцовые волны равнодушно омывали круглые черные камни. Небо затянуло серой дымкой.
Чайка с жалобным криком кружила над холодной пучиной.
Там, где залив смыкался с бесконечностью водного простора, на скалистом островке высился замок лорда Гая Чонинга.
Как же он изменился за те годы, что Твинкль провел вдали от родины! Весь почернел, как уголек. В окнах не горело ни огонька, ни души не было видно на крепостной стене. Не было слышно, как встарь, ни криков, торговцев, ни музыки…
А куда подевались перевозчики, чьи лодки в былые времена круглые сутки сновали туда-сюда по заливу?
Сердце сэра Твинкля сжалось.
Неужто сбылось пророчество Пещерных Сестер, и страшная болезнь поразила жителей замка?
Как бы то ни было, Твинкль должен был, во что бы то ни стало, попасть на остров.
Он двинулся вдоль берега в сторону рыбацкой деревни.
Увы, взойдя на утес, рыцарь понял, что вынужден распрощаться с надеждой.
Два три обгоревших остова хижин – вот и все, что осталось от поселения.
Но лодки были целы. Пять или шесть челнов, глубоко увязших в песке, по-прежнему чернели у линии прибоя.
Что ж, разве он не сможет сам догрести до острова? Неужели рыцарь, победивший Арнхальское чудище, не справится с лодкой?
Сбежав вниз, Твинкль застыл над челном, который показался ему сохранившимся лучше других.
Да, пожалуй, легче было бы справиться еще с одним чудищем.
Меч для Твинкля был продолжением руки, им он владел в совершенство, а вот как взяться за весло – ума не мог приложить.
Раздался громкий кашель.
Твинкль оглянулся и увидел сидящего на камне, спиной к нему, старика с развевающимися седыми космами.
- Благородный рыбак, - крикнул он. – Доставь меня в замок! Я заплачу тебе сто золотых корон.
- Тебе не стоит появляться в замке, Плато Твинкль,  - ответил старик, не оборачиваясь. – Там тебя подстерегает опасность.
- Откуда ты знаешь мое имя? – изумился рыцарь.
Старик поднялся с камня и обернулся к собеседнику.
Теперь стало видно, что вместо одной ноги у него – обломок стального копья.
- Гавост! – воскликнул Твинкль, узнав Учителя.
Они обнялись.
- Плохи дела в графстве с тех пор, как злая колдунья Анванна овладела сердцем и думами лорда Чонинга, - сказал  сэру Твинклю мудрец  Коул Гавост. - Нет теперь в замке ни веселых песен, ни праздников, ни состязаний!
Графиню Лиолию держат взаперти, а юная леди Элиана выплакала все глаза, ожидая тебя. Мне удалось ускользнуть из крепости, и теперь я в одиночестве брожу по этому пустынному берегу.
- Что же делать?
- Нужно разрушить чары Анванны.
- Но как?
- Каждое утро она поднимается на Круглую башню и поет свою магическую песнь. Эта песнь делает жителей замка послушными исполнителями ее воли… Если тебе удастся хоть раз помешать ей исполнить ритуал, злые чары начнут ослабевать…
- Я убью старуху!
- Это не так просто, - осадил юного друга мудрец Гавост. – Тому,  кто решит сразиться с Анванной, нужно сначала стать неуязвимым. Поэтому твой путь лежит к Сверкающим горам. Взойди на них и принеси с их вершин Лиловый лед…
Мудрец осекся.
Со стороны замка донеслось заунывное пение.
Высокий, леденящий душу, голос летел над свинцовой водой, наполняя сердце сэра Твинкля печалью…

Женщина неопределимого возраста в старорежимной шляпке и грязной лиловой шали, стоя посреди укромного московского дворика – аккурат между песочницей и качелями - выла срывающимся голосом что-то оперно-итальянское, театрально вздымая руки к небесам.
Можно было подумать, что она исполняет серенаду.
Но ни на балконах, но в окнах не было видно ни души.
Так что, если это была серенада, то либо она адресовалась абстрактному возлюбленному, либо чувство женщины в шляпке было безответным.
Но, чу – одно из окон четвертого этажа отворилось, и в проеме возникла зевающая физиономия мужчины с мушкетерской бородкой.
Хлопая соловыми глазами, он прослушал пару тактов душераздирающего бельканто.
Потом глянул на часы и, ударив несколько раз в ладоши, рявкнул:
- Браво!
Женщина осеклась, споткнулась на ровном месте и, узнав мужчину, захохотала как Мефистофель.
- Анна Иванна, - с укоризной произнес мушкетер, – четыре часа утра.

Вспыхнула красная кнопка на черной крышке автоответчика.
Следом из динамика заскрипел несмазанный голос.
- Платон, это я. Если ты дома, возьми трубочку… Платоша…  Ты дома или нет? Возьми трубочку – это Фабер… Ты спишь что ли? Не спи, не спи художник, не предавайся сну… чего-то там заложник, не помню, где  в плену... Вставай, подымайся,  рабочий народ...  Але, гараж… Рота, подъем…  Че, правда, дома нет? Ну, ладно… Если ты ушел за табаком, как вернешься, звякни мне... На работу… У нас через три часа встреча. По поводу льда. Лед... Льда…льдом... Понял, надеюсь? По буквам… Людмила… кто ж у нас на "Ё» - то? Слушай, а никого… Фонема нерусская… Цесаревич Ёлисей?  Вероятно, он «ёврей»… Зацени экспромт… А, вру,  –  есть: «ё моё»… Значит так, -  Людмила, «ё моё», Даниил… No answer. Thom? No answer… Куда ты мог с утра усвистячить? С похмелья что ли? Не смешно. Позвоню через час. Привет. Карл. Папа Карло. Он же Карлсон.
Красная кнопка замигала, запищала и погасла.
Мушкетер, лежавший на старомодном диване, на долю секунду открыл левый глаз, кашлянул и, перевернувшись на другой бок, сладко засопел.

Дешевые туфли шаркали по опавшей листве.
Девушка в беретке шагала по бульвару, глядя в тетрадку.
На ее плече болталась аляповатая сумка.
Когда идешь по улице, смотреть рекомендуется либо под ноги, либо в направлении движения.
Иначе, того гляди, врежешься в столб.
Вот она и врезалась.
Столб охнул, затем отступил на полшага и оценивающе поглядел на девушку.
- Ой, простите, - прошептала она, поправляя очки.
- Вот уж, нет, – возразил Столб, успев оценить девушку, – так легко не отделаетесь.
Девушка мелко вздрогнула, вновь поправила очки и прищурилась.
- Ой, - выдохнула она, – ой…
…и начала тихо заваливаться набок…
Столб еле успел сделать шаг вперед и подхватить безжизненное девичье тело…
Тетрадь шлепнулась в гравий.
Следом - очки.
Столб повел глазами по сторонам:
- Товарищи… Граждане…  Помогите кто-нибудь…
Очевидно, он произнес это чересчур тихо.
Прохожих призыв не взволновал.
Гравий шуршал, листья падали.
Пешеходы сновали туда-сюда.
Трамвай дребезжал как резаный.
Девушка висела у Столба на руках.
Зрачки ее глаз закатились, на губах сияла бессмысленная улыбка.
- Мать твою, - резюмировал Столб.

Полякова, прекрасная, как Рождество на дешевых импортных открытках, изящно хлопнула дверцей «Оки», не менее изящно  вытянула руку с брелком, нажала кнопочку…
В ответ  «Ока» хрюкнула, что заправский боров.
Полякова подскочила к двери подъезда и несколько раз ткнула наманикюренным ногтем в никелированную клавиатуру.
Никелированная поддалась наманикюренному, моргнула зеленым и истошно завыла.
Дождавшись, пока противный гудок умолкнет, Рождественская открытка проворковала:
- Тоша, это я.

- Тоша, это я, - повторил электрическим голосом домофон.
Человек на диване открыл правый глаз и тут же зажмурил его.
- Тоша, проснись… Это я, Лёля… Проснись… Я стою внизу, как дура. Открой мне. Платон, тебя чего -  дома нет? Платон, брось дурака валять…

Домофон пискнул и отключился.
- Скотина, - процедила Полякова, выудила из сумочки мобилу и набрала номер.

Красная кнопка на автоответчике замигала.
Уверенный баритон заявил:
- Здравствуйте. К сожалению, это не совсем я. Точнее, совсем не я. Это мой автоответчик. Оставьте ваше сообщение после звукового сигнала…

Полякова нажала отбой и набрала другой номер.

- Да, - крякнул в ответ на звонок бородатый толстяк.
Толстяк сидел в офисе.
Офис был тесный.
От соседей по комнате толстяка отделяла стеклянная перегородка.
Соседями, вернее соседками, были две дамы.
Та, что была призывного возраста, глядя в зеркальце, мусолила губы помадой, та, что была забальзаковского, рычала в телефонную трубку:
- Нет, машина вышла, но мне надо понять, когда она от вас ушла… Что значит, не приходила? Белая «Газель». Да, как обычно. Так я у вас хочу узнать, где она…
Толстяк распахнул дверь:
- Людмила Ивановна, можно чуть потише? Я ничего не слышу.
Он плотнее прижал мобильник к уху:
- Лёля? Лёля, ты где?
Людмила Ивановна, перейдя на трагический шепот,  бубнила в трубку:
- «Газель»… Белая… В девять утра… Как?
Последнее слово она проорала так, что ее товарка выронила помаду.
- Лёля, я тебе перезвоню, - по слогам протявкал в трубку толстяк, кровожадно глядя сквозь стекло на Людмилу Ивановну.

- Карл… Карлсон… Я ничего не слышу… - надрывалась Полякова.
Надрывалась недолго, ибо мобильник пропел отбой. Полякова в сердцах сплюнула (совсем не изящно), и сказала:
- Твою мать.

Человек с мушкетерской бородкой из положения «лежа» вдруг резко перешел в положение «сидя», похлопал красными глазами и потянулся к будильнику, соседствовавшему на журнальном столе с раскрытой книгой и пепельницей, богато украшенной окурками.
Приговор будильника гласил: половина двенадцатого.
- Мать твою, - сказал человек.
Будто в ответ на эти слова, будильник зажурчал древнюю гэльскую мелодию.
- Поздно бабка пить кефир! – рявкнул человек и швырнул будильник в стену.
Будильник оборвал гэльскую песню звонким диссонансом.
- Поздно бабка петь в эфир, - добавил диванный мушкетер уже просто так, для рифмы.

- Мать твою, - повторил Столб.
Каким-то чудом эти слова достигли внутреннего слуха девушки в очках.
Мизансцена была следующая:
Очки и Столб сидели на бульварной скамейке, помеченной подошвами тинэйджеров, но сейчас на это было наплевать.
Штука в том, что Столб сидел, а девушка в обмороке полу-возлежала на его плече.
Или: «в полуобмороке возлежала»…
Но вот, «слова достигли», то есть Очки очнулись от немотивированного обморока и прошептали Столбу:
- Это вы?
Столб замешкался.
Потом быстро что-то подумал, и еще быстрее ответил:
- Я.
В свободной (левой) руке он держал тетрадь и очки, в правой (несвободной) Очки (то есть девушку в очках).
Левая сдала.
Тетрадь выскользнула из пальцев, сделала сальто-мортале и ткнулась обрезом в траву.
Из нее выскочила фотография.
Фотография Столба.
Он понял все.

- Не растет трава зимою,
поливай, не поливай…
Не вернется он обратно,
поминай, не поминай… - так напевала Анна Ивановна, приближаясь к родной помойке. Приближалась она не одна, как, впрочем, и напевала не в унисон.
Рядом с ней гордо вышагивал (и, как мог, напевал) Коля-Гвоздь, романтический герой, диссидент-стахановец, инвалид двух войн, и (по его собственному уверению) - человек без мозжечка.
У Коли не было правой голени.
Ее заменял убогий протез в виде шпаги без рукоятки. Острием вниз, само собой.
Острие (когда он, как обычно, шагал поперек газона) втыкалось в землю на дюйм (некоторые делали замеры).
Погонялово «Гвоздь» Коля схлопотал за то, что с утра и, соответственно, с бодуна имел обыкновение встать у врат метрополитена и, хватая спешащих на работу граждан за рукава, обращаться к ним со следующим заявлением:
- Сынок (старик, отец)! Дай на опохмел, сколько не жалко! Мотор останавливается!
Если старик, сынок, или отец оказывались упрямы, он добавлял с  нотой укоризны:
- Ну, дай! Ты же видишь - я калека, я на гвозде!
"Гвоздем" он именовал свою правую ногу, вернее, ее железное продолжение вниз от колена. За тот же изъян его называли еще и Циркулем.
Зимой Коля частенько ночевал прямо на каменном полу подземного перехода в луже собственной замерзшей мочи.
Утром он с трудом выдирал свою ассирийскую бороду изо льда. Несколько желтых кристалликов так и сверкали в ней на протяжении целого дня.
История его инвалидности темна. Коля-Гвоздь был бомж со стажем.
Анна Ивановна, хотя еще не успела пропить (на тот момент времени) свою некогда благоустроенную двухкомнатную квартиру (к чему после смерти мужа-офицера неуклонно стремилась), но уже склонялась к здравой мысли, что блаженному - логово ни к чему.
На этом жертвенном аскетическом пути Коля-Гвоздь, аки гуру, ее всячески поддерживал и ободрял (и одобрял).
Любимая помойка Гвоздя и Анны Ивановны располагалась непосредственно под окном его духовной дщери.
Квартира Анны Ивановны, хоть и была посильно опустошена Гвоздем и его апостолами, имела локацию во вполне приличном стареньком домишке в самом центре нашей столицы.
В родной помойке водились звери.
Белые и зеленые.
Зеленые встречались чаще.
За шкуру белого давали больше.
Бывали неудачные дни.
Бывал «несезон».
Всякое бывало.
Но сегодня охота обещала сложиться.
Понедельник все-таки.
Главное, чтоб чужаки не обшарили с утреца законно эксплуатируемую Анной Ивановной территорию.
Коле было по фигу.
Коля-Гвоздь был – гражданин мира.
Экстерриториален.

Карл выскочил из драного «мерса» и засеменил к помойке.
В полутора метрах от строя, переполненных мусором, баков - стояла скамейка.
На скамейке сидела Рождественская Открытка – Ленка Полякова – на шпильках, крашеная в солому, в туго натянутых на аппетитные ноги телесных колготках и коротеньком пиджачке.
Юбку из-под пиджачка – не видать.
На лице Открытки малиновой помадой была нарисована улыбка.
Немного приблизившись, Карл понял, что улыбка нарисована плохо - глаза, как были злющие двадцать лет назад, так и остались.
Да и изгиб губ – никуда не годился. Змеиный.
Приблизившись вплотную, Карл заметил еще кое-что: малиновый контур размазан, по правой ноге колготки дали возбуждающую воображение трещину, рядом с полой цигейки - на лавке - валялись две скомканных банки из-под «отвертки».
- Опоздал, -  вздохнул Карл и присел рядом. - Ну, на фига ты это делаешь?
- Я? – гнусно хохотнула Открытка. - Я делаю? Я час стою под дверью, как ****ь какая-нибудь рублевая…
Карл примирительно взмахнул обеими руками:
- Хоккей. А это зачем?
Он указал на банки.
- А это что?
Он ткнул жирным пальцем в «стрелку» на колене открытки.
- А сидишь ты где? Ты видишь?
Открытка огляделась.
Мусорные баки грозили лопнуть.
Вонь стояла невыносимая.
Мухи гудели как трансформаторы.
- Вон отсюдова! - заявил хрипловатый, но мощный, мужской голос.
Мужской голос принадлежал Анне Ивановне.
Она не на шутку была возмущена наглостью чужаков.
Мало того, что все баки обшарили, весь законно принадлежащий ей «хрусталь» потырили, это ладно, но вот наглость, скажи, Колян…
Гвоздь послушно хмыкнул (до этого Анна Ивановна угостила его пивом, ему хватило, он уже мало чего соображал и только постоянно хмыкал).
Наглость заключалась в том, что чужаки посмели приземлиться на святое место (грязнеющую лавочку, экспроприированную Анной и Николаем этой весной из близлежащего детского сада).
- Брысь с моей лавки! Вон! – рычала Анна.
Она могла бы и еще чего-нибудь порезче добавить, но у нее случился приступ кашля.
- Ананасиком пахнет! – изрек ее спутник.
Больше Коля-Гвоздь ничего добавить не мог, он уже нормально добавил, посему невнятно рыгал и только.
Карл привстал со скамейки и сказал Открытке:
- Проваливаем.
- Еще чего? – огрызнулась Открытка и перекинула прекрасную левую тощую ногу (которая до того лежала под прекрасной правой тощей ногой) наверх.
- Ну вот, - констатировала Анна. - Лимита поганая! Теперь так и будут сидеть. Щас он еще за резинкой сходит, потом трахнутся прямо здесь на лавке, бегемоты.
- Почему «бегемоты»? – проснулся Коля-Гвоздь.
- В смысле - животные. Слышь, шалава, вали с моей лавки! Я щас деловых  позову, они тебя во все дыры выебут!
Карл от возмущения аршин проглотил.
Открытку же (после двух банок «отвертки») не брало.
Она вновь переменила ноги и прошипела, как натуральная змея:
- Испугала ежа голой жопой!
- Шлюха, - находчиво ответила ей Анна.
И тут же отвлеклась.
Из подъезда вышел ее любимый сосед по подъезду – Платон.
К Платону часто приезжали гости.
Гости пили много пива.
И никогда Платон не тащился после этого с авоськами в приемный пункт, а напротив: после очередного визита друзей робко стучался в дверь пустынной Анниной квартиры, и галантно произносил:
- Анна Ивановна, вам бутылочки не нужны?
Конечно, зеленые звери – не то, что белые… Но дареному коню в зубы не бьют. Любила Анна Платона  без памяти.
- Ан Ванна, - строго выговорил Платон, – ты мне что здесь революцию разводишь?
- В своем дворе имею право… Чего они на  нашу лавку жопами? Еще заразу подцепишь какую! Гуль их  знает, кто они, откуда. Этот мудила бородатый – бомжара стопудовый, и та – еби коров - прошмондовка вокзальная – штамп ставить некуда!
Карл дал косяка на свой семисотдолларовый костюм, затем на расфуфыренную Открытку.
Открытка косяка никуда не давала. Она мигом протрезвела и выпалила:
- На себя глянь!
- Глядела, - с достоинством ответствовала Анна. – Гули мне заглядываться? Я москвичка коренная! Дворянка столбовая. И фамилия моя – царская.
- Романова, - неожиданно ввернул Коля-Гвоздь.
- Да не «Романова»! – огрызнулась на него Анна, – а «Царская»!!!
Тут подошли Столб с Очками.
- Привет честной компании! – выпалил Столб, неверно оценив настроение компании и сложившуюся ситуацию. - Познакомьтесь. Это - Танечка.
- Рехнусь я с вами окончательно, - сказал в небо Карл и медленно пошел к машине.
Открытка сидела на лавке и плакала.
- Что у вас здесь происходит? - задергался Столб.
Дергаться, он дергался, но Очки крепко держал за руку.
Платон рванул вдогонку Карлу.
- Ну, чего ты, - зашумел он, схватив толстяка за фалду, - чего ты гремишь? Ну, проспал. У меня будильник – рухлядь. Нормально же. Два часа впереди.
- Тоша! У тебя впереди вся жизнь. Только без меня. Понял?
- Ну, кончай, ну, Карлсон…
- Карлсон - на крыше, понял?
- Понял. Понял. Проспал. Винюсь.
Карл остановился, и некоторое время совершал странные телодвижения, будто пытался проглотить большую рыбу.
Проглотив ее, он ухватил Платона за лацкан пиджака и по-бабьи запищал:
- Ты понимаешь, что Лёлька уже приняла? Она час под подъездом терлась, из-за того, что ты не можешь глаза продрать. Дубасил вчера опять?
- Зачем «дубасил»? Бессонница. Читал до трех ночи…
- Читатель! Начитался? Иди теперь, спи… Спи, сколько влезет... Полжизни проспал, валяй дальше… Я одного не могу понять… Это же не мой Лед… Это твой Лед!  Тебе это надо… Тебе… Спи, дубина, спи… Так и царствие небесное проспите…
Он замолчал, посуровел и взглянул на часы:
- Ну. У нас час пятнадцать. Что будем делать?
- Кафе. Лёльке - кофе.
- Она уже чулки порвала…
- Купим мы ей чулки…
- Она на газах…
- Пусть молчит. Умную морду строит. Коленки показывает. А  Гай поговорит.
- Гай? – взорвался толстяк. - Может, он еще и бабу свою прихватит… очередную?
И он указал Платону на скамейку, где Открытка продолжала рыдать, но уже на плече у Очков.
Столб стоял столбом  и дебильно улыбался.
По руку от него, поддерживая друг друга в свободном падении, переминались с ноги на ногу Анна с Колей-Гвоздем.
- Уступили бы место старику, - родил вдруг Коля-Гвоздь. - Я же, видите, инвалид, на гвозде…
 И он угрожающе чиркнул бутлег-шпагой по асфальту.
- Базара нет, батя, - спохватился Столб, он же Гай, и рявкнул на девчонок. - Все, кончай меланхолию, подъем.
Подоспел Платон.
- Это кто? – он указал на Очки.
Гай галантно обнял его за плечо и потащил в сторону:
- Понимаешь, Тош, уникальная история. Можно сказать, судьба…
- Судьба, надеюсь, подождет нас в скверике? – налетел на него Карл.
Очки-Танечка придурочно улыбнулась.

- Ну что ж, - просиял, подымаясь с кресла, мужик с бриллиантовой заколкой в галстуке. - Рад был познакомиться…
Открытка и Гай, поняв, что аудиенция закончена, тоже поднялись с дивана. Мужик улыбнулся Гаю и протянул руку для пожатия.
Гай сделал то же самое.
Тут дверь кабинета распахнулась,  и небритый детина с лицом людоеда втолкнул внутрь патлатого сопляка.
- Иван Иванович, – пропищал Сопляк.
- Молчи, точка ру! – рявкнул Людоед, залепив Сопляку подзатыльник - Иваныч, он в базу лазил! Опять лазил?
- Я не лазил…
- Я его предупреждал, Иваныч. Я тебя предупреждал, ручонки шаловливые? Предупреждал, точка ру?
Мужик с бриллиантовой заколкой попытался перебить Людоеда:
- Алеша…
- Иваныч, у меня терпелка не каучуковая. Я его предупреждал.
- Иван Иванович… - вновь запищал, было, Сопляк, и вновь был прерван подзатыльником.
-  Ты закройся, точка ру, не то я тебя прямо здесь на ковре урою! Иваныч…
- Алеша, - значительно тверже, чем в первый раз произнес Иваныч.
Людоед замолк.
- У меня люди, а ты врываешься, как… Омон!
Людоед, наконец, отвлекся от Сопляка и рассеянно поглядел на Гая с Открыткой.
- Извините ради бога, - пробурчал он, приложив к груди ладонь размером с лопасть весла.
- Зайдите ко мне оба после обеда, разберемся, - процедил Иваныч.
Людоед кивнул.
Воспользовавшись его замешательством, Сопляк хотел, было, юркнуть в дверь, но лопасть ухватила его за шкирку.
- Куда? Я тебе еще не все разъяснил, собака точка ру…
Прикрыв дверь за странной парочкой, Иван Иванович скорчил кислую мину:
- Прошу прощения… Кадровые проблемы.  Прекрасный специалист в своей области. Но воспитание подкачало. Ну что ж, главный вопрос мы решили. Договор подготовим где-то через недельку. Связь через Карла Фрицевича. Вроде все?
И он улыбнулся.
Гай тоже оскалился и, наконец-то, пожал «Иванычу» руку.

В тесной офисной комнатенке забальзаковская дама продолжала верещать в телефонную трубку:
- Я хочу сказать, что мы заказывали формат А-три, а вы нам сделали А-четыре... Ну, вот передо мной договор лежит, я же не из головы беру… Не «Люпус лимитед», а «Люпус холдинг»… А это, значит, у вас другой заказ… Я не ору…
Карл за перегородкой не выдержал и рванул в коридор.
- Я не могу так работать! Она глухая, и я скоро оглохну! Черт бы драл это уплотнение!
Все это он выпалил в коридоре первому встречному.
Первым встречным был Людоед.
- Ну, - радостно кивнул тот, – оборзели, точка ру. Сопляк опять в базу лазил. Развел Иваныч демократию!
Дверь комнаты открылась, и забальзаковская дама высунула в коридор кудрявую голову:
- Карл Фрицевич!
- Фридрихович, – устало поправил Карл. 
- Скажите, вот буклет, который для выставки заказывали, разве на «лимитед»?  Или на «холдинг»?
- Пошла ты к Евгении Марковне…
- А? 
- Иди в  жопу, - беззвучно сартикулировал Карл.
Голова кивнула и исчезла за дверью.
- Ну, вот я сейчас переспросила у начальника, - донеслось из комнаты. - Все точно, на «холдинг»… Я не ору, я вам объясняю…
- Победа! – раздалось из конца коридора.
Быстрыми шагами к Карлу приближались Гай и Открытка.

Платон и Очки сидели на изгороди, поскольку лавочек в скверике не имелось.
Платон потягивал из бутылки пиво, Очки  - из другой – пепси-колу.
Разговор не вязался, во-первых, из-за того, что они были едва знакомы, а во-вторых, из-за длины Танечкиной юбочки.
Наряд Открытки по сравнению с униформой Очков – был паранджой.
Ее юбочка была сведена практически на нет. И, стремившиеся из под нее, упругие, как струны, девичьи ноги мешали Платону сосредоточиться.
Он всячески пытался заставить себя глядеть по сторонам, но, то и дело, срывался и впивался взором в, обтянутые лайкрой, коленки новой знакомой -  манящие, влекущие, дразнящие…
- А вы давно с ним знакомы? – спросили коленки.
- С кем? – оторвался от бутылки Платон.
- С Гаевым.
- С детства…
- Интересно, какой он был? – прошептала Танечка-Очки.
- Такой же…
- А вам какой его роман больше нравится?
Платон пожал плечами.
- А мне – «Пещерные Сестры». А из героев больше всего Твинкль. Он такой…
Платон захлебнулся пивом, вскочил на ноги, согнулся глаголем и закашлял, что старый каторжанин.
Очки тоже вскочили и принялись лупить его ладонью по спине.
- Танечка, за что вы его бьете? – прогремел рядом голос Гая.
Платон выпрямился и прохрипел:
- Ну что?
- Happy birthday to you! – пропела Открытка и чмокнула Платона в щеку.
Карл протянул ему конверт.
- Так сразу? – изумился Платон.
- Это мои. Вместо аванса. Договор подпишем через неделю, тогда вернешь.
Платон замялся.
- А если сорвется?
- Рвется резинка у трусов, а Иваныч за базар отвечает. Ладно, у меня работы по горло. Поздравляю. Только  сильно не отмечайте, – Карл крепко обнял Платона, остальным махнул ладонью и зашагал прочь.
- Ну, -  обняв Очки за плечо, спросил Гай, - какая программа?

На столе, вернее, на журнальном столике сиротливо ютились: полупустая бутылка «мерло», абсолютно пустая фляжка из-под коньяка «Московского», груда окурков, скрывающая под собой мелкую пепельницу, кожура бананов, апельсинов и неизвестных науке зеленых фруктов.
В постели, что была подле столика, ютились Танечка-Очки и сочно храпящий Столб.
Танечка-Очки  зевнула, еще раз зевнула, потом потянулась, как пантера, и промямлила:
- Пить!

А Платон проснулся очень мрачным и помятым на своем диване, поглядел по сторонам, не узрел изменений, почесал в бороде и сказал:
- Плохо.

Совсем иначе проснулся в то утро Карл.
Кровать какая-то нечеловеческая, подушки величиной со слоновью голову, белье расцветки – «Покорение Непала».
Он проснулся, нажал на кнопку под кроватью, и сразу забегал вентилятор под потолком.
Карлу тут же стало холодно, он встал и вышел. В цветной пижаме.
Пожевал губу перед неумолимым зеркалом и сказал сам себе:
- Стареем.

А вот как  просыпалась Открытка.
Она долго переваливалась сюда-туда, туда-сюда на немыслимом сексодроме, потом все-таки встала, пошла  в ванную, оформленную благодарными любовниками под склеп и, в конце концов, не вынеся пребывания в склепе, вставила  в рот зубную щетку… и побежала к телефону.
Не вынув зубную щетку изо рта, Открытка проорала в трубку:
- Кавл! Ты меня слышишь, Кавл...
- Лёля, я тебя прекрасно слышу, но я не Кавл.
- А хто? - пробормотала Открытка обиженно.

- Это Тоша, - терпеливо объяснил Платон.
Ленка вынула изо рта щетку и заговорила куда более внятно:
- Тош, прости, я автоматически соврала. Я всегда вру. По жизни. Ты понимаешь, мне так плохо.
- Лёль, ну всем плохо. Пили-то вместе.
- Тош, ты со мной говоришь, как чужой человек. А я на грани самоубийства.
- Это у нас - в который раз!

Вернемся к Танечке-Очкам.
Дальше она щебетала как  птичка: «пить- пить – пить!»
Вскочила в кровати -  в какой-то непотребной ночнушке образца тысяча девятьсот двенадцатого  года - и  рванула на кухню.
На кухне гулял ветер.
Дразнили воображение - чисто обглоданный крестец бойлера и грозди лука, свисавшие с потолка. Скелеты яиц зияли пустотой.
Но одно – было цело.
Одно среди кладбища.
Танечка уставилась на яйцо. О, боже, как оно  - одиноко!
Тряхнула головой.
Проколола вилкой и выпила из горла.
Выпив яйцо, Танечка расхрабрилась, и негнущимися ногами пошагала в творческую лабораторию Столба (то бишь, Гая). Располагалась лаборатория на четырех квадратных метрах отставного чулана, по соседству с санузлом.
Что украшало эти четыре квадратных метра?
Увядшие чайные розы в давно немытом бокале, стопка книг на советской полке, недопитая рюмка на убогом школьном столе…
Ну, карандаши, ну, пара-тройка листов желтой бумаги, раскиданные по глади стола, ну, в конце концов, окурки в гранитной пепельнице…
Очки выдвинули центральный  ящик.
Там валялись записные книжки, визитки, брелки и пара дипломов за какие-то неизвестные науке открытия.
Очки как-то страшно возбудились и принялись тягать ящики из тумбы.
Там было и того хуже: старый телефонный аппарат, потерявший надежду, что его когда-нибудь починят, самодельный  коротковолновый радиоприемник, две или три, туго спеленатых, пачки фотографий, непонятные провода, вероятно от телевизора, и еще - не пойми чего…
И, наконец, в последнем ящике были печатные тексты.
Очки схватили их, как Нанук добычу… Расслабься…
Это были две пьесы: «Смерть лорда»  Джона Срайтона, и «Люби меня» Хулио Адурелио.
И больше она ничего не нашла.
У Гая, вообще, было - мало чего, кроме себя – любимого.
Гай жил аскетично.

Платон в это время сидел перед разгоряченным компьютером и  пил чай из стакана в подстаканнике, обжигая пальцы о неверный мельхиор.
Слева от мерцающего монитора притулилось фото в дешевой рамочке – молодая женщина с девочкой лет пяти на руках. Глаза у женщины были невообразимо усталые, а у девочки  - напуганные.
- Вы все ненавидите меня… - ныла в трубку Леля.
- Лёля…- Платон прихлебнул из стакана, - Лёль, ну кончай ты эти штуки…
- Вы думаете: Лёля, Лёля…  Лёля – заводная… Вот возьму сейчас и вены себе порежу...
- Лёль, мы очень тебя любим и очень ценим. Ну что, ты, как Брежнев, без дежурных комплиментов – помираешь, прямо… Мы же делаем тебе комплименты... Только незаметные для всего остального народа… Лёль, надо быть выше своих похабных страстей… В том числе и страстей самоубийства.
На том конце трубки заплакали.
- Платоша. Я тебя люблю.
- Да не меня ты любишь.
- А кого? Знаешь?
- Малыш, если б я знал, кого ты любишь, я бы сделал тебя счастливой сейчас же. Я бы усадил тебя в карету и доставил бы прямо к принцу в оригинальной упаковке, а по дороге в храм держал бы твой шлейф. Но, пока я не знаю, я ничего не могу сделать. Я знаю одно: не хочу, чтобы ты плакала.
Платон с ненавистью посмотрел на стакан с чаем, доплелся по длинному черному коридору до холодильника, и достал из него бутылку пива.
Но Открытка похмельной болтовней не дала ему выпить ее спокойно.
Хлебать пришлось быстрыми глотками, то и дело, реагируя невнятным «угу» на  монолог Поляковой.
- Тош, меня если честно, меня не долбит, чего от меня хотят. Не хотят  - ради бога, я же не ****ь. Меня достает, что меня не воспринимают... Причем, никак. Вааще.
- Лёль, я тебя понимаю. Но тебе лучше в люлю. И не матерись. Я говорю. Ты элементарно перепила. Согласен, Лёль. Не ори. Кто сказал:  преступление? Я сказал – поспать. Ну вот, целую... Кому хорошо? Да плохо мне. Ну, конечно, тебе хуже…

Летицкая проснулась позже всех.
Спала опять плохо - об этом недвусмысленно свидетельствовали две синеватые запятые под глазами.
На щеке намечался - черт бы его побрал - прыщик.
Кожи под подбородком, несмотря на массаж, пилинг и маски с каждым годом становилось все больше.
И морщины, проклятые морщины, вот здесь и здесь, и здесь...
Стоя перед зеркалом в ванной, Летицкая корчила такие рожи, что наблюдатель,  не посвященный в причины, мог бы решить, что она репетирует роль кикиморы.
Летицкой было двадцать семь лет.
Она тяжело вздохнула и направилась на кухню.

Там ее уже поджидал Иван Иванович, свежевыбритый, в белой рубашке и весь какой-то торжественный.
Едва Летицкая переступила порог, как Иван Иванович выдернул из вазы пошлый букет-ассорти и ткнул им в лицо жене:
- С днем рожденья, любимая!
Летицкая посмотрела на мужа с ненавистью, взяла ассорти и сунула его обратно в вазу:
- Ты можешь не орать?
Иван Иванович сконфузился:
- Плохо спала?
- Вообще почти не спала. Птицы замучили. Свистят, свистят...
- Это соловьи...
- Мне все равно, соловьи или удоды. Они мне спать не дают.
- Кофе будешь?
Летицкая кивнула.
Иван Иванович извлек из шкафчика джезву и принялся священнодействовать.
- А Марина где? - спросила Летицкая, потирая виски.
- Я ее отпустил. Хотел провести этот день с тобой... Без свидетелей. У меня для тебя подарок.
- Догадываюсь. Ну, что встал? Дари свой подарок.
Иван Иваныч юркнул в коридор и вернулся с небольшим свертком.
Его супруга  взяла со стола  столовый нож и безо всякого пиетета разделалась с бантом из фольги, украшавшим презент. Зашуршала оберточная бумага, и в руках у Летицкой очутилась книга в безвкусной обложке. Надпись на обложке гласила: Сергей Гаев; «Пещерные Сестры».
Под надписью был изображен юноша в доспехах, неизвестно какого века, сжимавший в объятиях увеличенную копию куклы «Барби».
Летицкая повертела книгу в руках, недоуменно посмотрела на мужа:
- Я, конечно, не требую бриллиантов, я их, в конце концов, сама себе могу купить, но ты бы, Летицкий, хоть на книжную полку внимательнее смотрел. Этот роман я полгода назад купила, уже три раза перечла...
Кофе закипел и перелился через край. Иван Иванович схватился за горячую ручку джезвы, ойкнул, открыл кран и сунул пальцы под струю.
Боль придала ему решимости:
- Ты посмотри внимательнее.
Летицкая покрутила книгу так и сяк, раскрыла на титульной странице, и выражение ее лица неожиданно переменилось:
- Ой, - она подняла на мужа исполненный преданности взор, - что, правда что ли?
Иван Иванович кивнул.
На шмуцтитуле книги размашистым почерком было написано: «Дорогой Марине от автора. С. Гаев»
Марина встала, приблизилась к мужу и нежно поцеловала его в синюю щеку.
Иван Иваныч улыбнулся, как кот, налопавшийся сметаны.
- Это не все, - произнес он с апломбом. - Я купил и следующий.
- В смысле?
- Я купил у Гаева права на экранизацию нового романа. То есть того, который он пишет сейчас.
Глаза Летицкой загорелись:
- Ты что, будешь снимать кино?
- Почему бы не попробовать?
- А кто будет играть?
- Посмотрим. Ты могла бы сыграть Элиану.
- А как он называется?
Иван Иваныч слазил в карман за шпаргалкой и прочел с выражением:
- Лиловый лед!
- Красиво…
Летицкая посмотрела на мужа влюбленно  и влепила ему второй поцелуй.
На этот раз - в губы.

Платон, доглотав пиво, лег на диван.
И тут же вскочил.
Утрело.
Он вышел на балкон.
В мелком переулке, где он жил, было уже совершенно светло.
Истошно гудел мудак, разливающий по улицам колодезную воду.
Дворники нехотя вытряхивали переполненные контейнеры с мусором в пузо железного монстра, монстр предсмертно пердел, диарея доконала, сука.
В окне напротив сияла девушка.
Она не просто сияла в лучах восходящего солнца, она занималась делом.
Мыла раму.
Ну и стекло, конечно, тоже.
Ей приходилось порой вставать на цыпочки, (окно было высокое, дореволюционное), порой склоняться как гимнастке (ведро, в которое она окунала тряпку, стояло низко).
Стекло блестело.
Девушка, словно, танцевала.
И похмельный Платон вдруг начал танцевать вместе с ней, тихо напевая под нос:
- Скажите девушки подружке вашей,
Что я ночей не сплю, о ней мечтая,
Что всех красавиц она милей и краше…
Я сам хотел признаться ей,
Но слов я не нашел…
Так, вальсируя, он пронесся сквозь кухню, коридор…
Ударился об угол раковины в ванной, будто вспомнив что-то, рванулся к двери, запер ее на счастливый крючок, и сказал сам себе в зеркало:
- Банальный старый пердун!
Очей прекрасных огонь я обожаю,
и на земле иного я счастья не желаю.
Я нежной страстью,
Как цепью к ней прикован,
и без нее в душе моей,
тревоги не унять…
Он опять выскочил на балкон – девушка еще мыла окно, вернее уже протирала сухой тряпкой, и вся была изгибающаяся, как в витрине, как вещь, которую до остервенения хотелось купить, только не было ценника, и непонятно было, сколько она стоит, но вероятно, так дорого, что глаза закатишь.

Гай пробудился и принялся шарить рукой в постели в поисках партнерши.
Но ничего не нашарил. Удивленно похлопав ресницами, он пробормотал:
- Где ты тело молодое, незнакомое?
С кухни донеслось звяканье посуды.
Гай блаженно улыбнулся, выпрыгнул из постели и облачился в тертый махровый халат, прожженный в нескольких местах окурками.
Сияя, он выплыл на кухню, где Танечка-Очки пыталась перемыть апофеоз холостячества – гору грязной посуды, возвышавшуюся над раковиной.
- Нас утро встречает прохладой! – поздоровался Гай, обнял Очки за плечо и фамильярно чмокнул в ухо.
- Не успею, - прочирикала Танечка, глянув на часы, затем на посуду.
- Чего не успеешь? – проворковал Гай, нажимая кнопку на чайнике.
Чайник заурчал.
- На работу пора, - вздохнула Танечка, завернула кран и побежала в комнату одеваться.
Гай швырнул в чашку две ложки коричневого порошка, залил это дело кипятком, пригубил, обжегся, подскочил к раковине и плюнул в нее бурой слюной.
Затем присел к столу и принялся усердно размешивать растворимое пойло мельхиоровой ложкой.
- А  ты, кстати, кем работаешь? – крикнул он.
- Менеджером, - раздалось из комнаты.
- Переведи, пожалуйста, - хохотнул Гай.
- Ну… В торговой фирме. Ищу потенциальных клиентов.
- И чем торгуете? - не унимался Гай.
- Ну… Продуктами. Оптом.
Танечка-Очки возникла на пороге кухни при полном параде.
- Мне пора, - прощебетала она.
Гай встал из-за стола, приблизился, обнял девушку и залепил ей неслабый поцелуй в губы.
- Когда увидимся?
- Не знаю, - скуксилась Танечка.
- Нет. Так дело не пойдет. Что значит «не знаю»? Вечером? Приходи в театр. Культурная программа. После культурной – бескультурная. А?
- Сегодня я не смогу, - шептала Танечка, пытаясь вежливо освободиться от объятий кавалера.
- Завтра. В полседьмого. Я играю «кушать подано». Оставлю пропуск на твою фамилию. Как твоя фамилия?
- Какая разница? - пищала Танечка, пытаясь убрать ладонь Гая со своей груди.
- Хорошо. Просто подойдешь к окошку и скажешь – Танечка. Заказал Гаев. Консенсус?
Очкам, наконец, удалось выскользнуть из лап ухажера и очутиться у входной двери. Гай шагнул следом.
Танечка ловко управилась с щеколдой и уже с лестничной клетки бросила Гаю:
- Я тебе позвоню.
Гай стоял у открытой двери, пока не смолк цокот каблуков по лестнице, и не лязгнула дверь подъезда.
Затем он вернулся на кухню, хлебнул бурого пойла и вдруг рассердился:
- Вот звезда! Позвоню! Как ты мне позвонишь, если не знаешь моего номера?

Девочка с настольной фотографии смотрела на Платона настороженно, женщина – печально. Сам он сидел за компьютером и без энтузиазма  барабанил по клавишам. Барабаня, бормотал под нос.
Время от времени железный мозг прерывал его бормотание душераздирающими электронными звуками.
- Все это козни Анванны. Она околдовала отца. С тех пор, как колдунья появилась в графстве – я не узнаю его. Порой мне кажется, что его подменили, что это другой человек… Дру - гой  че – ло - век… -  Платон крякнул и потянулся, как сытый лев. - Слезы, подобные алмазам в гроте Пещерных Сестер, катились по прекрасному лицу леди Элианы… Э – ли – а - ны… Он околдован, сказал Твинкль, но мы исцелим его… Верь мне, любимая…
Платон прищурился в монитор.
Вскочил и прошелся несколько раз взад-вперед по клетке.
Застыл на месте, почесывая мушкетерскую бородку.
Его осенило.
Он прыгнул к компьютеру и вновь заклацал клавишами:
- Дверь скрипнула... Сэр Твинкль схватился, было, за меч…

Дверь скрипнула. Сэр Твинкль схватился, было, за меч, но отдернул руку, узнав в вошедшем старого друга.
Это был воевода Кароль.
- Рад видеть тебя, Плато, живым и здоровым, - сказал толстяк. - Мы уже и не надеялись, что ты вернешься.
- Как ты узнал, что я здесь?
- Я увидел твой челнок и нарочно отослал стражников с северной стены, чтобы дать тебе возможность проникнуть в замок и увидеться с леди Элианой. Но твое время истекло. Стража Анванны спешит сюда. Спасайся.
- Они не посмеют поднять руку на Плато Твинкля! – воскликнул рыцарь.
Кароль нахмурился.
- Все изменилось за то время, которое ты провел у Пещерных Сестер. Замок стал тюрьмой, и все мы - ее узники. Только чудо сможет открыть лорду Гаю глаза на козни колдуньи и освободить нас от тяжкого гнета. И это чудо должен совершить ты.
- Но я не волшебник…
- Я прошу не за себя. Мои дни сочтены. Анванна наверняка предаст меня смерти за то, что я посмел помочь тебе встретиться с возлюбленной. Сделай это ради тех, кого еще можно спасти. Ради леди Элианы, ради ее матери – несчастной графини Лиолии, ради ее отца – Гая Чонинга, околдованного жестокосердой ведьмой. Ради своего чада…
- Чада? – оторопел Твинкль.
- Я ношу под сердцем твоего ребенка, Плато… Какая судьба уготована ему? – смущенно произнесла Элиана.
- Не медли, - перебил Кароль. - Они идут.
Гулкий топот и бряцанье лат донеслись до слуха Твинкля со стороны галереи.
Он крепко обнял Кароля и поцеловал Элиану.
- Я люблю тебя, Плато! – прошептала она.
- Жди меня, Элиана! – воскликнул Твинкль, привязывая конец каната к оконной решетке. – Я вернусь и развею злые чары!

Когда стражники, взломав дверь, ворвались в комнату, сэра Твинкля там уже не было…
- Он бежал! – доложил начальник стражи Анванне, указав в окно на челн, скользящий по свинцовым волнам.
- Я знаю, кто помог ему в этом. Схватить толстяка! - проскрежетала старуха, бросив взгляд, полный ненависти на воеводу Кароля. – Не пройдет и суток, как ты будешь обезглавлен на рыночной площади за измену!
- Я не боюсь смерти, - ответил Кароль. – Теперь я уверен, что твои дни сочтены! Одноногий мудрец Коул Гавост открыл Плато Твинклю секрет твоего могущества. И когда он вернется со Сверкающих гор и принесет Лиловую воду…
- Никто из смертных не может взойти на Сверкающие горы! – захохотала колдунья. – А ты - просто старый толстый дурак!
- Пошла ты к Евгении Марковне! - ответил воевода.
В дверном проеме появился лорд Гай Чонинг под руку с не знакомой никому юной леди.
Элиана вылупилась на незнакомку.
- Что за шум, а  драки нету? – спросил Чонинг.
- Это еще что за мочалка? – взревела, возникнув за спиной лорда, графиня Лиолия.
- Знакомьтесь, - улыбнувшись всем собравшимся, произнес сэр Гай, - это Танечка…
- Я год сижу в темнице, как ****ь рублевая… - возмущалась Лиолия.
- Я сейчас деловых позову… - пригрозила ей колдунья.
- Испугала ежа голой жопой! – парировала графиня.

Окончательно завравшись, Платон зарычал, как тигр, прыгнул в коридор и зашагал по нему туда-сюда.
Сделав с десяток ходок, он остановился на распутье. Направо гостиная, налево кухня, прямо кабинет.
- Что-то не варит башка сегодня, - сказал он в сторону кабинета, по-видимому, адресуя реплику урчащему железному мозгу.
Затем зашел в кухню, отворил дверь холодильника и долго тупо глядел в его утробу. Так смотрят в  книгу, набранную кириллицей по-татарски. Буквы родные, но смысла нет.
Со вздохом захлопнув закрома, Платон шагнул в гостиную, мешком рухнул на диван, нашарил пульт и сделал им выпад в сторону телевизора.
На экране возник толстый бодрячок, грозивший ухудшением погоды. В доказательство своей правоты бодрячок тыкал ладонью в виртуальную карту родины, поверх которой бушевали виртуальные же циклоны.
Платон повторил выпад.
Вместо бодрячка, в волшебном ящике появилась юная певица, оравшая в микрофон так, будто ее насиловали.
- Ох, грехи наши тяжкие, - пробормотал Платон и сменил певицу на мэра, живописующего красоты города после тотальной реконструкции, а мэра  на сексапилку в милицейской форме, с такими интонациями повествующую о разбоях и убийствах, словно спонсором программы был садо-мазо-клуб.
Далее следовали: сладкоголосая красотка, втюхивавшая телезрителям рыжье и брюлики, угрюмый литературовед, заблудивший в сумрачном лесу серебряного века, двадцать два бугая, преследующих клетчатый мяч, мрачноглазый журналист, загробным голосом вещавший о коррупции в высших эшелонах…
Наконец, мелькнула заставка «Чай с…» и следом - ухоженное женское лицо с трагически усталыми глазами.
- Мы продолжаем программу, - сказало лицо Платону. - Для тех, кто не видел первую часть, повторяю, что сегодня у нас в гостях Сергей Гаев, артист тетра «Мосторг», герой телесериала «Текучка», писатель, автор серии популярных романов  в стиле фэнтези.
Ведущая сладко улыбнулась куда-то направо, следующим кадром показали Гаева, сладко улыбающегося куда-то налево.
- О боги, боги! – заныл Платон, вскочил с дивана, рванул на кухню и ткнул под брюхо пузатый чайник. Чайник возмущено зарокотал.
Помявшись, Платон вернулся к гостиной, но не вошел, а глядел в телевизор из-за двери, как опоздавший на лекцию студент.
- Ну, это ясно, - прощебетала ведущая. – А как все-таки пришла в голову идея написать роман? Что послужило мотивом? Ведь вы после окончания училища попали в один из самых популярных театров страны, вытянули, можно сказать, счастливый билет. Казалось бы, занимайся своей профессией и в ус не дуй. Почему взялись за перо?
При упоминании о театре, Гая перекосило так, что Платон испугался, как бы его не вырвало.
- Ну, - проблеял Гай, - я чувствовал, что мой творческий потенциал не до конца раскрыт…
- О, боже… – прошептал Платон. – Да роди же что-нибудь поумнее.
- И я… - продолжал, затыкаясь на каждом слове, Гаев, - решил этот неиспользованный потенциал... вылить… То есть, излить на бумагу…
- Катастрофа, - буркнул Платон, вновь понесся на кухню, нырнул во чрево холодильника и возник в дверях гостиной с огрызком копченой колбасы в зубах.
Ведущая продолжала бодро задавать дежурные вопросы.
При этом глаза ее – два бездонных зеленых чана - оставались потусторонними. Они были до краев полны усталости и, неведомого зрителям, горя.
Казалось, вот-вот это горе хлынет через край, и тогда – держись!
Всемирный потоп, чистые, нечистые – на ковчег, безбилетники - за борт, голубь стартует с палубы на разведку Арарата, как истребок с языка авианосца.
Платон дожевывал колбасу.
Его кадык нервно прыгал.
- На сегодняшний день вышло уже шесть романов «Саги о Твинкле». Не секрет, что самой популярной книгой цикла стала последняя - «Пещерные Сестры». Ожидает ли нас новая встреча с полюбившимися героями и как скоро? – не отставала грустноглазая.
- Скоро, - приободрился Гай, почувствовав, что интервью клонится к закату. – Сейчас у меня в работе седьмая книга. Я надеюсь, что читатель сможет познакомиться с ней уже весной. Называться она будет «Лиловый лед».
- И в заключение: от наших редакторов, я узнала, что новый роман  уже собираются экранизировать? Не могли бы вы рассказать об этом, если, конечно, я не раскрыла секрет…
- Секрета нет. Действительно, нашлись люди, которые хотят сделать фильм по «Лиловому льду». Видимо, фильм и книга выйдут практически одновременно. Но больше пока рассказать нечего. Сейчас идет поиск кандидатуры автора сценария.
- Я тебя застрелю, - прорычал Платон, с ненавистью пялясь в экран.
- А почему вы сами не хотите попробовать свои силы на этом поприще?
- Я доверяю профессионалам. Все-таки, проза и драматургия, да еще и  драматургия для кино, - совсем разные вещи. Это я вам как актер говорю, – Гай сверкнул глазами. – А вот я если мне в этом фильме предложат роль, то я подумаю…
- Ну, слава богу… - облегченно вздохнул Платон. – Ожил.
- И кого бы вы хотели сыграть? – похоже, всерьез, заинтересовалась ведущая.
- А вот это - секрет…
И Гай победно улыбнулся.

Иван Иванович, сияя улыбкой и бриллиантовой заколкой на галстуке, шагнул в крохотный кабинетик, разделенный пополам стеклянной перегородкой.
Забальзаковская дама тут же вскочила по стойке смирно.
Карл только оторвал на миг взгляд от монитора.
- Карл Фрицевич, - затанцевал Летицкий на пороге, - я сегодня пораньше домой...
- Фридрихович… - пробормотал Карл.
- Что? – не понял Летицкий.
- Фридрихович, а не Фрицевич. Меня зовут - Карл Фридрихович Фабер.
- Извините, - галантерейно потупился Иван Иванович. - У меня к вам дело...
И бросив неодобрительный взгляд на забальзаковскую даму, добавил на низах:
- Деликатное.
Дама сообразила, чего от нее ждут, и чинно проследовала в коридор.
- Карл Фрицевич, я хотел бы обсудить еще некоторые детали нашего договора с этим вашим приятелем, с Гаевым…
- Назначьте время, Иван Иваныч. Kein problem, как говорят на моей исторической родине.
- Нет, нет… Я хотел бы встретиться неофициально, - Иван Иванович сделался пунцовым. – И не с ним.
Карл сморщил лоб, почесал в затылке, но так ничего и не понял.
Пришлось Летицкому колоться до конца.
- С его агентом, той женщиной, как ее… Еленой.
Карлу пришлось приложить немало усилий, чтобы не улыбнуться. Он выдвинул ящик стола и принялся рыться в нем. Такая мизансцена разворачивала его к Летицкому затылком и избавляла от необходимости следить за выражением собственного лица.
- Проще простого, - бормотал Карл по возможности, индифферентно. – Где-то у меня визитка ее была… Так, не то, не то… А! Вот. Полякова Елена Павловна, мобильный, домашний…
Карл протянул визитку шефу и сразу же уткнулся в компьютер.

- До свидания Людмила Ивановна, - неожиданно любезно распрощался Иван Иванович с забальзаковской дамой, курившей на лестничной клетке.
Его широкая фигура в черном пальто скрылась в пролете, но звук уверенных шагов продолжал греметь на все здание.
Вдруг он затих, повисла пауза, а затем грянула беспорядочная дробь: Иван Иванович по-мальчишечьи сбежал вниз по ступенькам.
Людмила Ивановна удивленно подняла брови и двинулась обратно на рабочее место.
- Карл Фрицевич! Что с вами? – воскликнула она, увидев начальника.
Фабер, закрыв лицо ладонями, корчился в судорогах.
Людмила Ивановна приблизилась:
- Что случилось?
Карл открыл личико. Корчился он от смеха.

Гай торчал в театральной курилке, угрюмо пялясь в распределение ролей, вывешенное на доске.
Подскочил собрат по несчастью актер Незнамов:
- Ну, - заговорщицки подмигнул он. - Что пишут?
- Все то же. Розенкранц.
Незнамов провел пальцем по столбику фамилий в поисках собственной персоны.
- Чего и следовало ожидать, - резюмировал он со вздохом. - Гильденстерн.
- Приятно познакомиться, - подначил Гай.
- Взаимно, - парировал Незнамов.
Пожали друг другу руки.
В курилку вплыла грузная фигура заведующего труппой Льва Соломоновича Бессменного.
- Здорово, молодежь! – произнесла фигура и задымила «Примой».
Гай поморщился от простецкого запаха и возразил:
- Мне в этом году сорок стукнет, Незнайке - в следующем. Где вы молодежь увидели?
- А биологический возраст значения не имеет, - невозмутимо пояснил Лев Соломонович. – В театре, как в армии. Старший - тот, кто дольше тянет. Или - по званию. А у вас - ни стажа, ни званий. Значит, вы молодежь.
- А вы  - циник, Лев Соломонович, - не выдержал Незнамов.
- На том стою! – гоготнул завтруппой.
 - А Чеботарев? – не унимался Гай. – Он то чем вышел – стажем или званием?
- Тут песня особая. Шеф на него еще с училища глаз положил. В хорошем смысле.
- Угу. На него глаз, а на нас, похоже, кое-что другое.
Лев Соломонович скорчил официальную мину:
- Так, дружба дружбой, но переходить границы…
- Лев Соломонович, мы в хорошем смысле, - прикрыл приятеля Незнамов.

Платон вывалился из подъезда с полиэтиленовым пакетом в руках. Путь его лежал через перекресток к старорежимному гастроному, чудом выжившему в эпоху гипермаркетов.
Пересекая проезжую часть, он сбавил шаг, чтоб пропустить серебристую лайбу. И не приметил лужи под ногами.
Лайба с ревом промчалась мимо, окатив Платона грязью.
Форсировав, наконец, переулок, он посмотрелся в, веками не мытое, окно первого этажа и констатировал:
- Прискорбный вид.
В гастрономе было безлюдно.
Продавщицы дремали за прилавками.
В овощном отделе веселый армянин, ростом с табуретку, перебирал помидоры, тщась отделить загнивающие плоды от совершенно гнилых.
Некоторое оживление замечалось лишь в дальнем углу  - у полок со спиртосодержащими жидкостями.
- А вчера стоил семьдесят, - угрюмо твердил Коля-Гвоздь продавщице, покрытой пудрой, как пельмень мукой.
- Они разные, - пояснял нарисованный поверх пудры свекольный рот. – Вон их сколько: раз, два, три, четыре… И всё – «белый крымский». А стоят по разному!
- Почему? – не сдавался Гвоздь.
- Не знаю, я цены не рисую… От качества зависит, наверное…
- Вчера был оч-чень качественный, - вступила в беседу, висевшая на руке Гвоздя, Анна Ивановна. Она уже достигла кондиции и пребывала в полузабытьи.
- Был, да весь вышел. В полчаса разобрали, квазимоды!
- Кто? - не понял Коля.
- Да такие же, как вы, - огрызнулась продавщица, брезгливо покосившись на Анну. – Всё. Самый дешевый – сто двадцать рублей. Пожалуйста! Или берите, или  - «до свидания».
Анна Иванна пробудилась.
- Что значит, «как мы»? Это я Квазимодо? На себя глянь! Наштукатурилась, как прошмондовка.
- Ашот! Ашот! – заголосила продавщица. - Выведи их отсюда. А то я за себя не ручаюсь. Еще и оскорбления терпеть от всяких!
Армянин-табуретка бросил гнилые помидоры и пулей  подлетел к винному отделу.
 - Я тебе, мымра, не «всякая»! – оседлала любимого конька Анна. – Понаехали - деревня да черножопые. Свои порядки, знаешь, где, будешь устанавливать? В Усть–****юйске!
- Эй, ты! Кончай, слушай! – робко пригрозил Анне миниатюрный армянин.
- Ты мне не тычь! – обрушилась на него Анна. – Я - москвичка коренная, дворянка столбовая! Спустился с гор, знай свое место!
Пока скандал разгорался, Платон, надеясь остаться незамеченным, изучал поголовье сосисок в витрине мясного отдела. Но, в конце концов, пришел к выводу, что без его вмешательства  - пожар не потушить.
- Анна Иванна, - гаркнул он.
Свара мгновенно прекратилась
Анна сатанински расхохоталась.
- Здорово, сосед, - приветствовала она Платона. – Ты видишь чего происходит? Захватила лимита город, коренным москвичам житья нет.
- Сколько у вас денег? – сухо поинтересовался Платон, шагнув к винной стойке.
Коля Гвоздь разжал грязнеющую левую руку и посмотрел на три скомканных бумажки, лежавшие в ладони.
- Семьдесят, - в отчаянии подсчитал он.
Платон вздохнул, извлек из кармана пятидесятирублевую купюру и вручил Анне:
- Давайте, отоваривайтесь и отваливайте. Не мешайте людям работать.
- Ну, Платон Сергеич, - взмахнула купюрой, как флажком, Анна Ивановна, – уважаю! Слышь, матрешка, знай наших! Давай за сто двадцать.
Она швырнула полтинник на прилавок.
Коля присоединил к нему свой вклад.
Продавщица, поджав свекольный рот, принялась разглаживать купюры.
- С деньгами-то что творят! Еще бы в мячик скатали! В следующий раз не возьму такие. Сначала жопу вытрут, потом в магазин несут. А кругом зараза… Чего смотрите? Все на полках, берите сами…
Но Платона финал сцены уже не интересовал.
 Ибо несколько секунд назад, лязгнув стеклянной дверью, в магазин вошла она. Девушка из окна напротив.
И теперь стояла посреди зала, щуря в разные стороны близорукие глаза, словно впервые в жизни очутилась в гастрономе.
Наконец она что-то разглядела и робко приблизилась к ящикам с гнилыми помидорами, бурой картошкой и восковыми яблоками.
Не обнаружив продавца, девушка вновь покрутила головой по сторонам.
Армянин-табуретка оставил поле боя и юркнул на рабочее место.
Платон, как зачарованный, шагнул следом и встал в очередь позади девушки… До него донеслись запахи: духов, в которых он ни черта не смыслил, и девичьей кожи, в котором он смыслил – еще как.
Запах был щемящий, тонкий, мучительный.
Это был запах юности.
- Два кило яблок, пожалуйста, - прозвенел хрусталем ее голос.

Гай сидел в гримерке, тупо уставившись в трюмо.
Из трюмо на него смотрели еще три Гая. Все они были разными.
Первый – боковой слева - глядел перед собой с презрением победителя и был явно моложе оригинала.
Центральный – был его копией: опущенные углы рта, четко обозначившаяся складка над переносицей, синие щеки, стеклянный взгляд.
Правый выглядел гнусной карикатурой на действительность: горящие безумием глаза, седая щетина на подбородке, дряблый кадык, рот подковой…
Гай с ненавистью вздохнул.
Отворилась дверь, пахнуло нафталином.
В гримерку, задницей вперед, вплыла костюмерша Вика. Она втянула за собой  в комнату длиннющую вешалку на колесиках, и только потом обернулась.
- Ой!
- Что «Ой»? Плохо выгляжу? – раздраженно спросил Гай.
- Нет, - расплылась в улыбке Вика, - хорошо. Я просто думала, нет никого. Рано еще. Извините, что я к вам задом. Тебе письмо кстати. Я на вахте забрала. Вон – на зеркале!
Гай спанорамировал глазами к верхушке трюмо и увидел, втиснутый уголком меж стеклом и рамой, конверт.
Беспощадно расправившись с ним, он извлек на свет тетрадный листок, прочел две строки (больше не было) и швырнул послание в мусорное ведро.
- Поклонница? – мечтательно поинтересовалась Вика.
- Очередная психопатка. «Пещерные сестры», страница сорок пятая, седьмая строка сверху. Люди, львы орлы и куропатки! Я – чайник, я чайник!
Вика махнула щеткой по эполету, распятого на вешалке французского мундира:
- Интересно, а что там?
- Что там может быть? – заворчал Гай. – Классику читала? Не читала, так смотрела. «Если тебе когда-нибудь понадобиться моя жизнь, приди и возьми ее». Потом, все равно, здесь книги нет.
Вика таинственно улыбнулась:
- У меня в цеху есть. Сходить?
Гай молча уставился на костюмершу. Изумленно, пристально, с опаской, одним словом, как Кук на кенгуру.

К выходу из магазина одновременно двинулись: Гвоздь и Анна - с бутылкой портвейна, девушка из окна  - с пакетом яблок и Платон в грязном пальто - без ничего.
Двинуться они двинулись но в стеклянном предбаннике дружно затормозили.
С неба лило как из брандспойта.
Девушка закусила губу, у Платона вновь закружилась голова от ее запаха, Анна выругалась, Коля хмыкнул.
Из-за спин покупателей выкатился армянин-табуретка, вытянул вперед руку, вернул ее в тамбур мокрой и глубокомысленно резюмировал:
- Сильный! Надо соль кидать.
Никто ничего не понял.
Армянин исчез и, мгновение спустя, вновь возник в предбаннике с пачкой соли. Запустив в нее руку, он трижды швырнул по горсти белого порошка за порог.
- Ты чего это? – заинтересовался Гвоздь.
- Сейчас будет кончаться, - гордо отвечал армянин.
- О! – не удержалась Анна Ивановна. – Я ж говорила, вчера с гор спустился. Шаман хренов!
- Ничего не шаман, - обиделся армянин. – Не знаешь, лучше молчи. У нас в деревне всегда так делаем. Соль бросишь, дождь кончится.
- Болтай! – заикнулась было Анна, но осекалась.
Небо стремительно светлело.
Капли били по жестяному козырьку над входом все реже и реже…
Дождь прекоатился.
Все четверо с изумленными лицами вывалили из магазина и двинулись каждый в своем направлении: Анна с Гвоздем – направо, девушка и Платон – налево.
Девушка поравнялась с бескрайней лужей и остановилась, чтоб пропустить приближающийся квадратный джип.
Джип пронесся мимо девушки, окатив ее грязью.
Она ойкнула, попятилась и выронила ношу.
Пакет лопнул, и восковые яблоки рассыпались по асфальту.
Одно из яблок докатилось до носка ботинка Платона. Он инстинктивно поднял плод познания, бросил взгляд на растерянный предмет своей страсти и принялся подбирать остальные.
- Спасибо, - прозвенела девушка и тоже занялась сбором урожая – с другого конца поля.
Встретились они на середине лужи. Оба прижимали к груди по груде яблок.
- Они грязные, вы испачкались, - виновато прошептала девушка.
- Пустяки, - ответил Платон.
- Как же я донесу? Нет сумки.
- Я помогу.
- Спасибо, - улыбнулась она. – Тут близко. Два шага.

Свинцовые волны с грохотом разбивались о черный утес.
Элиана перешагнула через борт челна и оказалась по щиколотку в ледяной воде.
- Плато, - позвала она.
Из-за уродливого куска базальта показалась фигура Твинкля. Он бросился к возлюбленной и сжал ее в объятиях:
- Элиана…
- Не трать времени на слова. Я знаю все, что ты скажешь. Спеши. Стража ищет тебя по всему острову. Если ты не доберешься до Сверкающих гор, мы все погибнем.
Твинкль вскочил в челнок и оттолкнулся веслом от берега.
- И помни, Плато, - прокричала вслед Элиана. – Мое сердце срослось с твоим!

- И если перестанет биться твое, мое – разорвется, - прочла Вика.
- Твою мать, - прервал ее Гай,– я же тебе говорил.
Вика отложила книгу и мечтательно уставилась в потолок:
- Красиво. Жалко, в жизни так не бывает.
Гай потянулся и улегся на диване, закинув ноги на подлокотник.
Вика присела на краешек:
- Что-то ты последнее время унылый. Случилось что? 
- Кризис среднего возраста. Выхожу в тираж.
Вика провела рукой по его волосам:
- Кокетка. Да ты еще юноша...
- Ага. Со взором горящим...
Вика наклонилась и поцеловала Гая в лоб.
- Вот-вот, – подчеркнул Гай, – уже и целуют, как покойника.
Вика прищурилась, наклонилась и поцеловала его в щеку – гораздо протяжнее и нежнее:
- Так лучше?
Гай промолчал.
Вика коснулась губами его губ и прошептала:
- А так?
Гай обхватил ее. Началось ерзанье – диван был узкий. Затрещали пуговицы, полетела в угол кофта, с грохотом посыпалась на пол обувь…
Наконец, обоим удалось обнажить необходимые части тела. Гай подпрыгнул, Вика юркнула на освободившееся место, и он навалился на нее сверху.
Сипло стонал женский голос.
Звенела пряжка брючного ремня.
В трюмо – то возникали, то пропадали из виду - шесть крепких мужских ягодиц.

Платон стоял у служебного входа в театр, то и дело, поглядывая на часы.
Наконец тяжелая бронзовая ручка на входной двери ослепила его желтым бликом, и в темной щели возник силуэт растрепанного Гая.
Не успев сделать и двух шагов, он был атакован стайкой немытых малолеток, дежуривших у подъезда.
- Здравствуйте, здравствуйте, дайте, пожалуйста, автограф, - защебетали они.
Гай машинально начал расписываться на билетах, программках и в записных книжках.
Платон вздохнул.
Бронзовая ручка выдала второй блик, и из-за двери появился рослый блондин с лицом истинного арийца.
- Ой, - оглушительным шепотом воскликнула одна из малолеток, – девочки! Чеботарев!
Стайка мигом забыла о Гае и набросилась на арийца.
Последняя малолетка вырвала листок у него из рук, даже не дав закончить росчерк.
- Девушка, - растерянно бросил вслед Гай. – Ваша ручка!
- Оставьте себе, - не обернувшись, бросила девушка.
- Ну что? Тяжело бремя славы? - ядовито спросил Платон.
Гай сделал вид, что не понял подкола:
- В какие края?
- Встречаем Карла на трех вокзалах.
- Почему не в Митино? Или не на Луне?
- Потому что мы идем в Сокольники.
Гай озабоченно посмотрел на Платона:
- Ромашки собирать?
- Нет, не ромашки. Впечатления.

- Порядок, гостей нет, - радостно резюмировала Анна Иванна, когда они с Гвоздем дотащились до заветной лавочки у помойки.
Гвоздь одобрительно хмыкнул, извлек из бесформенной торбы, служившей по молодости дамской пляжной сумкой, бутылку, два непослушных пластиковых стаканчика, цанговый карандаш без грифеля и приступил к операциии.
Анна Иванна сидела на уголке лавки со стаканчиками в руках и с пиететом наблюдала за ритуалом.
Коля оборвал с головки бутылки фольгу, упер карандаш зажимом в пробку и, надавив на кнопку с другой стороны, принялся медленно вращать его по часовой стрелке.
Пробка начала ввинчиваться внутрь бутылки, затем с хлопком вылетела из горлышка и поплыла по портвейному морю, кренясь на борт, как недотопленный фрегат.
- Свершилось! – провозгласил Коля-Гвоздь и потянулся за тарой.
- Да… - протянула Анна, вглядываясь в бурые глубины своего стакана. – Спасибо, Платон Сергеич, что мы без тебя делали?
- Хороший мужик, - сухо согласился Гвоздь, усаживаясь на лавку рядом с Анной.
Анна хлебнула бурого эликсира, и ее мгновенно понесло в рассуждения.
- А хорошему человеку Земля – мачеха! – изрекла она.
Коля не сумел сформулировать ничего достойного этой посылки и лишь многозначительно кивнул.
- Сергеич - он всегда… - продолжала Анна, - и рублишко подкинет, когда несезон, и в дверь вперед пропустит, если у подъезда столкнемся, и  всегда «здравствуй», «до свидания», не то, что Рублев.
- Это кто? – поднял бровь Гвоздь.
- Да с первого этажа, мордатый. Орать горазд. Я, говорит, тебя выселю, ты антисанитарию разводишь, у тебя, говорит, притон… Участкового приводил… А что мне участковый? Я всех ментов местных знаю. Так и скис. Сосед, называется. Лимита поганая. Сергеич – вот это сосед! Воспитанный, образованный… Только вот не везет ему… Одинокий.
- Бобыль, что ли? – лениво поинтересовался Гвоздь, подливая в стаканы портвейна.
- Ну, - подтвердила Анна и запила подтверждение бормотой. – Была у него подруга. Давно лет десять назад. Померла. С тех пор один.
- Чего померла? – изумился Гвоздь – Старая была?
- Какой там, девчонка, - махнула рукой Анна. – Болела она сильно. Рак, что ли?
Колю передернуло.
- А дочку муж забрал. Вот так. Хорошему человеку деться некуда.
- Чью дочку? Чей муж? – не понял Коля.
Анну уже повело, рассказ ее становился все бессвязнее.
- Ну, у нее, у подруги его - дочка была. И муж бывший, отец, то есть. Как она померла, муж дочку у Сергеича и забрал. Солидный такой, на машине, морда кирпичом… Ты вообще меня слушаешь, стахановец?
Коля прищурился в небо:
- А я так и не женился ни разу.
- Чего? – загоготала Анна. – Женилка не выросла?
Гвоздь пропустил грубость мимо ушей:
- Так, все думал, рано. Работал, как паровоз. Хотел скопить мешок, да на родину в деревню податься. Хозяйство затеять, фазенду, как в кино. Чтоб все свое, на дядю спину не гнуть. А потом – хрясть – завал. Еле жив остался, доктора ногу отчикали. Какой жених из калеки? Пенсия в зубы и гуляй, дядя. Вот и гуляю. Лет двадцать уже.
Коля затянулся «примой» и загрустил.
- Эй – толкнула его в плечо Анна Ивановна. – Не спи, замерзнешь. Наливай.
               
- Если тебе втемяшилось непременно устроить пикник, сказал бы сразу, – ворчал Карл, надрываясь под тяжестью пухлого пакета. В пакете звякали бутылки.
- И что тогда? -  спросил Платон, возглавлявший подъем на крутой холмик
– Дунули бы ко мне на дачу. Шашлык-башлык, кислород, лоно природы…
- Из твоей дачи лоно, - заявил Платон, - как из Эйфелевой башни – елка.
- Мальчики, не ссорьтесь, - противным тенором пропел Гай, замыкавший шествие. Он семенил налегке: размахивал двумя сушеными лещами.
 - Пришли, - сказал Платон, скинув рюкзачок с плеч посредине невзрачной полянки.
Карл недовольно огляделся:
- Позасранней местечка не нашлось?
Платон приложил палец к губам:
- И не орать. Это лучшая дислокация для наблюдательного пункта. Давай за мной, только тихо.
И, согнувшись в три погибели, он нырнул в кусты.
Карл с Гаем нехотя последовали за ним.
Сквозь недружелюбные ветви шиповника с холма открывалась панорама овражка, на дне которого суетилось полторы дюжины подростков обоих полов в невообразимых костюмах.
Здесь были картонные латы, крашенные серебрянкой, балахоны, пошитые из старых штор, плащи из, чудом доживших до миллениума, советских знамен, мечи из фанеры, копья из лыжных палок, и даже – на голове у толстого мальчишки – оклеенная фольгой бумажная корона.
- Ну и чего? – скривился Гай. – Толкиенисты. У каждого поколения свои казаки-разбойники. Открыл Америку!
- Тише, - оборвал его Платон. – Не толкиенисты, в том-то и дело. Гаевцы!
- Мое сердце срослось с твоим, Плато,  - крикнула, наряженная в рыболовную сеть, девчонка тощему пареньку в картонных латах. – Если твое перестанет биться, мое разорвется!
Три физиономии в кустах вытянулись, как в комнате смеха. У Гая – еще и челюсть отпала.
- Доигрались! – только и смог выговорить он.

Танечку-Очки было не узнать. Во-первых, дразнящую юбочку, она сменила на размашистые деловые брюки, во-вторых, убрала волосы в пучок, в-третьих, ее физиономию покрывал строгий, но внушительный макияж.
И главное – она была без очков.
Вот такая Танечка развязно ввалилась в офисное помещение, шлепнулась на крутящийся стул за одним из трех столов с компьютерами и закурила длинную тонкую сигарету.
За соседним столом сидел веселый носатый еврей с преждевременной сединой в шевелюре, третий пустовал.
- Как успехи? – спросил еврей, даже на миг не оторвав глаз монитора. Под его пальцами шуршали клавиши.
- Смотря какие. Обзор сдала. Шеф читает.
- А что с нашим артистом-романистом?
- Темная лошадь ваш романист.
- В смысле? – еврей, наконец, повернулся к Танечке.
Танечка выпустила кольцо дыма и нахмурила брови.
- Понял… - улыбнулся еврей. - Не делись информацией с чужими, а со своими - тем более… Не претендую.
- Да нет, - вздохнула Танечка. – Просто странно. Дома ни одной рукописи. Ни старой, ни новой. Ни на бумаге, ни в компьютере.
Еврей вылупился на Танечку:
 - Ты что, обыск у него проводила?
Танечка садистски раздавила окурок в пепельнице:
- Типа того.

Уже веселые, пахнущие пивом и рыбой, Платон, Гай и Карл  брели лесом.
- Я не понимаю, куда мы тащимся? Я тарантас у метро оставил, - причитал Карл.
- Гиподинамия тебя погубит, - процедил Платон.
- Погоди, Тош, я ему объясню, - примирительно промычал покачивающийся Гай.
Он взял Карла за лацкан и прислонился лбом к его лбу:
- Мы – гуляем, понимаешь? Смысл этого слова тебе знаком? Или уже смутно припоминаешь? Просто, гуляем. То есть, ходим. Двигаем ногами. Двумя, а не четырьмя, не шестью, и так далее. Что доказывает, что мы не животные, а прямоходящие осмысленные существа. Вник?
Худо-бедно дотащились до железки и застыли у насыпи, пропуская  состав с платформами. На платформах сияли новенькие «мерседесы».
- Все-таки хотелось бы узнать пункт назначения, - вновь прорвало Карла.
Состав уполз влево, открыв пустынное полотно дороги и две, надвигающихся с разных сторон электрички.
Гай лукаво взглянул на Платона:
- Сиреневый туман?
- Давай, - кивнул Платон.
- Рванули, успеем, - Гай подхватил Карла под руку, Платон под другую, и все трое перескочили колею.
Электрички неотвратимо надвигались.
- Все, не успели, - рявкнул Гай. – Стоим смирно.
Электрички сомкнулись.
Очутившись меж двух грохочущих поездов, Гай с Платоном, что есть мочи заорали:
- Сиреневый туман
над нами пролетает,
над тамбуром горит
прощальная звезда…
Бледный, как полотно, Карл глядел: с ненавистью - на товарищей, и с ужасом – на, мелькавшие перед носом, зеленые борта вагонов.
Наконец, кошмар закончился.
- … что с девушкою я
прощаюсь навсегда! – допели подельники под звон удаляющихся монстров.
- Ну, блин, у вас и шуточки, - покачал головой Карл.
- Это не шутка, Карлсон, это традиция, – возразил Гай.
- Может, мне по традиции тебя плакать заставить? Как на выпускном, а?
Гай побагровел и вытаращил глаза:
- Не понял. Это кто кого плакать заставил, а? Тош, ну-ка припомни.
- Так, брейк, - встрял Платон. – Один шуток не понимает, у другого память отшибло.
- Пошли к метро, - подытожил Карл. – Водки хочется после пережитого. А перед этим надо тарантас на стоянку поставить.

Летицкий сидел за столиком в пафосном ресторане и скручивал, неизвестного предназначения, сосульки из  разноцветных бумажных салфеток.
Когда, цокая каблуками, в зал вошла Открытка, он встал и замер, как осужденный на расстреле.
Открытка тщетно сканировала близорукими шарами пространство зала.
Ивану Ивановичу пришлось покинуть столик. Он приблизился к Поляковой сзади и тронул ее за локоть:
- Елена Пална…
Елена Пална обернулась и не очень убедительно изобразила искреннюю радость:
- Иван Иваныч…
- Можно, просто – Иван.
Открытка кокетливо хохотнула.
- Тогда - можно просто…
- Лена? – брякнул Иван Иванович.
Открытку перекосило:
- Только не Лена, - прошипела она, спохватилась и вновь растянула губы в улыбку. – Друзья зовут меня - Лёля.
Смущенный Летицкий махнул рукой в угол зала:
- Столик там. Пойдемте?

Гай играл в пьесе Джона Срайтона «Смерть лорда» слугу.
Лорд, роль которого исполнял народный артист Горецкий, боролся за жизнь до последнего.
- Все. Пропан-бутан, - сказал Гай Незнамову, который, как и он, терся в кулисе с подносом в руке.
- Пропан, - не то слово, - отозвался Незнамов.
- Как самочуй, мальчики? - взворковала за их спинами рыжая помрежиха.
- Нет самочуя, Ира. Горец импровизирует.
Ира взглянула на часы:
 - Ну, ничего, скоро иссякнет. У него всегда облом к половине десятого.
Между тем Горецкий на сцене голосил:
- Это говорите вы мне, английскому пэру? Я легче поверю в то, что ирландская армия осаждает Вестминстер, чем в вашу чушь…
Артист Холодов, изображавший сэра  Джона, и очень спешивший домой, поскольку там его ждала молодая жена и розовый пацан, серьезно надеялся, что сегодня старик Горецкий обойдется без отсебятины.… Увы, «понеслась»!
- Это вы говорите мне? Пэру Франции?
- Какой, в жопу, Франции? - шепнул Холодов, но было поздно.
- Вы предлагаете мне предательство? – возопил, импровизирующий на пенсии, Горецкий.
Холодов решительно кивнул.
- Так знайте, же: никогда, никогда…
- Англичанин не будет рабом… - подпел Гай.
Холодов  опять кивнул, он уже понял, что вечер пропал…
И тут Гай толкнул в бок Незнамова и сказал:
- Пошли что ли?
- Реплики не было.
- Реплики, видать, и не будет.
Оба лакея выскочили на сцену, и Гай произнес похоронным голосом:
- Ваш чай, сэр!
- А вам пора, сэр, - заявил Незнамов Холодову.
Холодов с удовольствием вскочил и откланялся.

В этот момент бесстрашный воевода Кароль поражал мечом безобразную колдунью Анванну. 
Но Анванна, извиваясь в предсмертной агонии, передала свою злобную энергию леди Ляди (домашняя кличка Лиолии), которая клятвенно обещала ей, что никогда не допустит, чтоб нашелся рыцарь, который взошел бы на Сверкающие горы, и добыл бы  с них Лиловый лед.
Когда Лиловый лед растает - получится Лиловая вода, и кто выпьет ее, никогда не умрет. Такому терминатору никакие чары не помеха. Так что благородных рыцарей надо мочить, пока они маленькие.
Схватив дубовый дрын, околдованная Лиолия (она же Ляди, она же Шалава), не ведая, что творит, бросилась на Кароля и принялась молотить его по черепу комлем.
-- Ананасиком пахнет! - воскликнул по этому поводу Коул Гавост – одноногий мудрец, диссидент, стахановец.
И когда Кароль был практически побежден, и леди Шалава уже пела над ним свою погребальную песнь, все услышали звук рожка, раздающийся из Рас****яйского леса.
Конечно, это был Робин Худ (он же – сэр Твинкль).
А для многих из присутствующих, например, для леди Халявы (она же Элиана), - Робин Худой, или попросту - «Шкелет».
Итак, «Шкелет» поднял свое копье, и заявил, что хочет сразиться ни с кем иным, как с благородной леди Шалавой.
- Достаточно ли ты знатен, чтоб сражаться со мной? - зачирикала Шалава. – У меня муж - член Политбюро, и я сражаюсь только с членами Политбюро.
- Немудрено, - ответил «Шкелет», - что ты побеждаешь.
- Я принимаю твой вызов! – сказала Шалава. - у меня охуительная страховка. Такая - тебе и не снилась.
Они сошлись конями, и леди запросто проколола «Шкелету» бок.
Почки взорвались.
«Шкелет»  проснулся…

- Боже мой,¬ - орал среди ночи Платон, – о, Боже мой!
Он подполз к телефону и принялся накручивать один номер за другим.
- Але… Гай… Я  помираю… Возьми трубку, я, правда, помираю… Черт подери, он еще на спектакле…
Он набрал другой номер…
- Лёля - сука, Лёля - ****ь, любимая, возьми трубку…
Автоответчик сексапильным голоском сообщил:
- Если вы позвонили по телефону…
- Как ****ь была, так и осталась… - с удовольствием констатировал Платон.
Он вновь набрал номер:
- Карл! Карлик. Я помираю - кранты.
- Абонент вне зоны.
И тут раздался звонок в дверь.
И он пополз к двери, дотянулся до щеколды, надеясь на  нечаянное спасение…
Дверь распахнулась сама, поскольку была плохо подвешена  и постоянно распахивалась наружу.
И он увидел ее. Поднять башку он был уже не в состоянии, он узнал ее по коленкам.
- Спаси меня, - взмолился он, как взмолился бы в тот момент любому кумиру.

Открытка с Летицким были оба уже изрядно теплые.
У Ивана Ивановича это выражалось в ослабленной петле галстука, голосе, снизившемся до клиросного баска, и легкой соловости глаз.
С Открыткой дело обстояло сложнее. Ее, как обычно в таких случаях, покинула координация движений.
- И эта моя подруга – Люба, – балаболила Полякова, небезопасно размахивая бокалом красного вина, - всегда ездила отдыхать одна. Мужу говорила: ты мне за год и дома, и на работе надоел!
Летицкий глядел на нее с умиленной улыбкой и не перебивал.
- А работала она у него на фирме. Они так и познакомились. Косте нужен был референт со знанием языков. Любка – на авось - ломанулась, и Костя сразу ее утвердил. А через три дня сделал предложение. Романтично, да?
Летицкий кивнул.
- Ну вот, о чем я? Короче, отдыхали врозь. Всегда. Костя – на север - рыбу ловить, Любка – к морю - кости греть. Но не только. И вот подалась я с ней за компанию на Кипр. Так у меня просто волосы дыбом встали. За две недели она троих сменила. Я ей говорю, Люб, всякое, конечно бывает, дистиллированных нет, но это уже просто напра-нале какое-то! А она в ответ, «это часть отдыха. Я таким образом повышаю свою женскую самооценку. В путевке сказано «все включено», значит, включено должно быть – все. Это только укрепляет наши отношения с Костей». Тут дурдом приключился – бомбу взорвали в Кемере. Мы струхнули, да и настроение испортились. В общем, не догуляли четыре дня и -  fly away to Moscow…
- И что же? – промурлыкал зачарованный Летицкий.
- Явилась наша Мессалина домой, а там рыболов-спортсмен в койке с новым референтом. Тоже отношения укрепляет, - Открытка глотнула вина и вдруг загрустила. – Развелись. А с чего это я на Любку перескочила?
- Мы говорили о сроках, - проворковал Иван Иванович.
- Господи, - смутилась Полякова. – Меня несет. Я очень болтливая. Вы меня направляйте. Да нет, волноваться не о чем. Платон работает очень дисциплинированно, если условились на февраль, значит, в феврале роман будет готов.
Летицкий поднял бровь:
- Какой Платон?
- Ой, - икнула Полякова, - я уже заговариваюсь. Сережа, я хотела сказать. Сергей Гаев.
- А… - кивнул Иван Иванович. Хотя он и подавал время от времени уместные реплики, но выражение лица у него было совершенно отсутствующе.
В каких слоях стратосферы он парил?

Платон, свернувшись зародышем, сопел на диване.
- Ну, вот, - сказал Танечке-Очкам человек в белом халате - ничего сверхъестественного. Камушек.  Заваривай ему травку. Как проснется,  должен выйти с мочой…  Не бойся, не скоро, я ему димедрольчика вдул – по самые помидоры. Алкоголь – категорически.
- Вызов, -  сказал медбрат.
- Гоним, - сказал врач.
И бригада исчезла.
Танечка-Очки побродила по квартире, окинула заботливым взглядом храпящего под димедролом Платона…
…и побежала к раскрытой пасти ноутбука в кабинете.

Когда выходили из театра, Холодов сказал Гаю с Незнамовым:
- Ну, ребята, с меня пол-литра. Что он нес? И сколько мы вообще будем играть этого Срайтона? Ну, до завтра!
Холодов взмахнул дланью и побежал через площадь к метро.
Гай с Незнамовым закурили.
Тонкий девичий силуэт отделился от колонны и, цокая каблучками, направился к ним.
Гай заранее осклабился.
Но из темноты, против его ожидания, выплыла вовсе не Танечка-Очки, а гореглазая ведущая с телевидения.
- Добрый вечер, -  прошептала она смущенно. – Я была на спектакле… И захотела увидеть вас. Я звонила, но…
- Да, да, телефон отключен… - засуетился Гай. – У меня деньги на счету закончились. Очень рад…
- Простите, я, наверное, не вовремя, - окончательно смутилась гореглазая и попятилась обратно в полутьму.
- Нет, нет! – встрепенулся Гай. - Я, правда, очень рад…
Он шагнул вперед и схватил ее за кончики пальцев.
- Я поехал, - мрачно произнес Незнамов.
- Давай, - ответил Гай, не обернувшись.

Клыкастый джип тормознул у подъезда панельной башни.
Открытка щелкнула ручкой двери и выставила на асфальт соблазнительную ногу на безукоризненно заточенном каблуке.
Летицкий ухватил ее за пальцы левой руки.
- Чудесный вечер… - пробормотал он. – Не хочу вас отпускать.
- На приглашение не рассчитывайте. У меня не прибрано. Как-нибудь в другой раз.
- Если б вы знали, как мне все надоело…
- Что именно?
- Да бизнес, будь он проклят…
Открытка деликатно пожала плечами.
- Знаю, что вы скажете. Жаловался буржуй, но за кошель держался крепко. Я святым не прикидываюсь. Просто, из-за  бизнеса все пришлось менять. Образ жизни, привычки, хобби…  Иногда сам себя в зеркале не узнаю. Галстук к шее прирос, улыбка к морде.  А я ведь из геологов. Не похож? То-то и оно. Сменил шкуру.
Открытка вежливо улыбнулась. Взгляд ее выражал нетерпение.
Выставленная наружу нога чиркнула каблуком по асфальту.
- Лет пятнадцать назад – вы бы меня не узнали. Молодой был, бородатый… Лазил по тайге, искал кимберлит…  Джинсы, штормовки, палатка, костер, гитара… А теперь? По двенадцать часов - на стуле, потом релакс: бани, рестораны, бильярдные… А для меня это все чужое. Я будто играю роль. И все чаще кажется, что играю плохо.
- Что вам мешает взять палатку, гитару… - вдруг отозвалась Открытка.
- С кем? – прыснул Летицкий. – Старые приятели? Иных уж нет, а те - проездом… А новые превратят все в пикник. И потом… Свою жену, например, я даже вообразить себе не могу в штормовке у костра.
Летицкому видимо, все же удалось вообразить себе это зрелище, ибо он вдруг расхохотался.
Открытка нахмурила брови, с нее, будто, сошел хмель.
- Вот вас могу, - выдавил Летицкий, - и в робе и в вечернем платье… У вас как-то все естественно… С вами легко. С вами мне не надо играть.
- Давно я не сидела у костра, - не столько с ностальгией, сколько с удовлетворением, произнесла Открытка.
Летицкий вцепился в руль:
- Поехали, Лёля? А? Пожалуйста! Такой вечер!
- Какой вечер? Куда поехали?
- Ко мне на дачу. Разведем костер… Двадцать километров всего.
Открытка посуровела.
- Иван Иванович, кажется, своим поведением я не давала повода считать, что с вашей стороны… -  Лёля запуталась во фразе и сменила лексикон. – Вы что думаете, раз вы мне платите, то «все включено»?
- Лёля, - твердо сказал Летицкий. – Разве я похож на пошляка?
Открытка пристально посмотрела на Летицкого. Похож он в этот момент был на обиженного щенка. Она рассмеялась.
- Простите, я тоже никак из роли не выйду. Костер, говорите? А, гори все огнем!
Полякова втянула правую ступню в салон и захлопнула дверь.
Движок взревел.

Гай принимал гостью по всем правилам, им самим утвержденного, протокола.
В полумраке гостиной помаргивали две свечи, негромко журчал Фрэнк Синатра.
Журнальный столик украшали: блюдо с безвкусными тропическими плодами,  бутылка красного вина для дамы, фляжка коньяка для хозяина дома, ваза с букетом гвоздик, подаренных дамой хозяину дома и ваза с букетом хризантем, подаренных хозяином дома даме.
Завершал композицию нераспакованный квадрат торта, ожидавший своей участи на подоконнике.
Но до него дело так и не дошло.
- Это, конечно, очень глупо… Я понимаю, что такие книги – для детей, понимаю, что вы – умнее, тоньше своих книг, - продолжая смущаться, шелестела ведущая, - но я… Я прочла их все.
- Оля, - нараскат произнес Гай, - мне это приятно… Взрослым тоже иногда хочется сказки. Чего тут стесняться? А если уж стесняться, то мне. Я же их пишу, а вы всего лишь читаете… Почему у вас такие грустные глаза?
Вместо ответа Оля вцепилась в бокал и сделала три полнокровных глотка.
Гай потянулся, было к бутылке, дабы наполнить опустошенный дамой бокал, но Оля его опередила.
Она вдруг резко выбросила вперед правую руку, в которой держала пустую тару. И, не рассчитав, угодила прямо в бутылку.
Бокал, мелодично тенькнув, лопнул пополам, бутылка кувырнулась, и багровая амёба стремительно расползлась по скатерти.
- Ой, - всхлипнула Оля. - Боже, какая я неуклюжая! Мне нельзя было пить!
- Пустяки, - махнул рукой Гай, переместил уцелевшие украшения стола на подоконник к торту, ухватив скатерть за углы, свернул ее в узелок, проследовал на кухню и отправил ношу в мусоропровод.
Затем достал из шкафчика новую бутылку вина и принялся ввинчивать острие штопора в пробку.

- Странно, - промямлил Иван Иванович, когда джип вкатился в бетонный бункер.
Бункер располагался под цокольным этажом подмосковного Ксанаду и скромно именовался гаражом.
- Что? - еле слышно отозвалась Открытка. Ее порядком разморило.
- Да сигнализация, - неожиданно трезво пробормотал Летицкий. -
Лампочка над лифтом горит, а должна мигать. Непонятно. Ворота закрыты
были. Наверное, Марина опять балкон нараспашку оставила. Ну, я ей хвост
накручу...
- Марина - это супруга? - проснулась Леля. - Так, может, она дома? Да,
хороший костер у нас получится! ,
- Да нет, она в Смоленске у матери, родительский день... Лёля, посидите в машине минуту, я проверю. Береженого бог бережет.
Иван Иванович выбрался из джипа, шагнул к лифту, ткнул кнопку. Двери распахнулись, лакированная коробка поглотила его и унесла в неизвестном направлении,
- Замуровали, - протрезвела Открытка, оглядывая бункер.
Путь к отступлению был плотно закрыт стальными жалюзи. В оконце-абажур под потолком не пролезла бы даже восьмиклассница. Других отверстий в бетоне не было.
- Нет, ну не дура ли ты? - спроста Полякова у своего отражения в
зеркале заднего вида. - Куда тебя понесло?

- Заседание продолжается, - возвестил Гай, появившись па пороге
гостиной с открытой бутылкой и уже наполненным новым бокалом. Оля даже
не обернулась.
Она стояла спиной к нему, уставившись в, парящую над диваном, картину.
Полотно изображаю молодого Гая в компании друзей - юноши и девушки.
Все трое были трактованы живописцем, как персонажи комедии масок.
Грустный юноша, облаченный в белый со звездами плащ, держал в руке головной убор Пьеро.
Его, полный печали, взор был устремлен на Гая в образе Арлекина - багровый двурогий колпак с бубенцами, овалы румян на щеках, вампирский оскал...
Левой рукой Арлекин обнимал за плечи девушку с сияющими глазами-блюдцами и рыжей гривой - Коломбину...
Не решившись помешать процессу созерцания полотна, Гай водрузил бутылку с бокалом на стол и налил себе коньяка. Подумал: не сесть ли?
Воспитание не позволило.
Так и стоял, привалившись плечом к притолоке, грел в руке стакан со смоляной жидкостью и, на всякий случай, плотоядно улыбался в манящую спину Оли.
Висела пауза, мурчал Синатра, потрескивали свечи.
Оля еще некоторое время созерцала сюжет, затем обреченно (другого эпитета не подберешь) вздохнула, и обернулась.
Глаза ее странно блестели, мировой скорби, еще пять минут назад наполнявшей их, как не бывало. Гай отчего-то смутился.
Олина рука коснулась пучка волос на затылке, и ее вороные космы хлынули на плечи.
Затем рука проследовала к ямочке под кадыком, пальцы ухватили поводок змейки и потянули его вниз.
Блузка безвольно сползла по ее спине на ковер, открыв взору Гая довольно выразительное зрелище.
Оля сделала шаг вперед, затем другой, третий...
Она несла свою грудь, как официантка - блюдо.
Такого быстрого развития событий Гай не ожидал, но виду не подал. Состроив циничную морду, он положил руку на Олину талию.
Потом, копируя сцену из какого-то заурядного американского фильма, коснулся ободком стакана ее левого соска.
Оля призывно вздрогнула.
В ответ Гай обильно оросил коньяком грудь ведущей, и впился в нее губами так жадно, будто собирался высосать новую знакомую до дна.

Иван Иваныч, тем временем, крался по коридору к слепящей полосе под дверью спальни, все еще не желая признать очевидного.
Но когда он пинком распахнул дверь, очевидное-невероятное предстало перед ним в такой ослепительной наготе, что слепой бы прозрел.
Очевидное представляла собой Марина Летицкая, облаченная лишь в серебряный кулон на шее. Каштановый водопад ее волос щедро орошал гладкую, будто полированную, спину, плавно перетекающую в идеальную грушеобразную попу.
Реакция Марины на появление мужа была несколько неожиданной. Она перестала двигать бедрами, оглянулась, прикрыла ладонью грудь и выдохнула:
- Летицкий, ты чего, с ума сошел?
Сказано это было так органично и естественно, что Иван Иванович на миг почувствовал себя ребенком, не вовремя вломившимся в спальню к родителям. Он уже был готов извиниться и уйти, но разглядел невероятное и вспомнил, что это его дом, его спальня и его жена.
Невероятное, в лице Людоеда, лежало под очевидным, придавленное к простыне его прелестями, и истекало потом.
- Иван Иваныч, - прошептало оно в ужасе.
Летицкий растерялся. Он оглядел спальню, как двоечник у доски оглядывает класс в надежде на подсказку.
В поле зрения попали зеркальный шкаф, в котором во всем великолепии отражалась постельная сцена, бессмысленное железо тренажера, звериный оскал медведя, вернее, его оболочки, распластанной на стене.
Посредине медвежьей шкуры висели два скрещенных поддельных кинжала.
Иван Иванович шагнул к стене и вынул один из них из ножен.
Вместо того чтобы испугаться Летицкая рассвирепела. Она вскочила в кровати и зашипела на мужа:
- Так, ну-ка выбрось все из рук! Совсем рехнулся!
Летицкий внимательно оглядел телесное совершенство супруги. Каштановые пряди скользили по плечам, груди стояли торчком, бедра вздрагивали от возмущения, глаза метали молнии. Ни грамма стеснения. Амазонка во гневе. Наглость наготы. Красота порока.
- ****ь, - прозрел Летицкий. - Просто ****ь.
- Что? - возмутилась Марина. - Импотент! Урод! Козел!
Иван Иванович заржал, как лошадь и нырнул в коридор.

Платон очнулся и некоторое время не мог понять, кто он, где и зачем.
Голова гудела.
Затем вскочил и рванул в санузел.
Из-за двери донеслось журчание победоносной струи, следом невнятный стон и короткий звенящий звук, словно, от монетки брошенной в оконное стекло.
Наконец, герой возник на пороге с бумажной салфеткой на ладони. На салфетке лежала невзрачная соринка величиной с гречишное зерно.
Платон пристально рассмотрел ее и резюмировал:
- Ничего себе булыжничек!
Затем бросил взгляд в глубину прихожей и заметил под вешалкой две, сиротливо жавшихся друг к другу, дамских туфельки.
Платон поднял брови, потер лоб и вспомнил, что в доме гостья.

Джип вновь очутился у подъезда панельной башни.
- Простите за то что, так вышло, - Летицкий снял руки с руля и схватил с
«торпеды» кинжал.
- Дай, пожалуйста, мне, - строго сказала открытка, разжимая пальцы
Ивана Ивановича. - Ты очень опасно им жестикулируешь.
Завладев оружием, она спрятала его в недра сумочки.
- Какой же я дурак! - провозгласил Иван Иванович. - Боже, какой позор.
Как мне стыдно перед тобой.
Открытка закурила.
- В таких делах, конечно, утешать и советовать - бессмысленно, -
осторожно проговорила она, - но ты же взрослый человек... Двадцать лет
разницы, красотка, в поле ветер, в жопе дым... А на уме у молодых одно -
поменьше отдать, побольше получить... Не говори, что ты этого не видел!
- Видел, - чуть не зарыдал Летицкий. - Но я думал...
- Да не тем местом ты думал... Мне-то только не рассказывай.
- Как стыдно, - повторился Иван Иванович.
Открытка рассердилась.
- Ах, партнеры узнают, ах, я рогоносец, ах, репутация... Не того
стыдишься. А что ты на придурь своей пиписьки чуть миллионы не выкинул,
тебе не стыдно? Что людей в это впутал - не стыдно? Что меня трахнуть
придумал под шумок?
- Я ничего не придумывал...
- Не вешай лапшу... Одинокая, в летах, разве посмеет отказать инвестору?
И риска никакого - семью не разобью, бабки тянуть не буду, ты мне и так
платишь. Все включено. А теперь что? Карл в говне, я без денег, Платон без
денег...
- Какой Платон?
- Не твое дело. Нас этот фильм пять лет мог кормить.
Иван Иваныч сглотнул сопли и твердо произнес:
- Мы сделаем фильм.
- Не трещи. Кому он нужен, этот «Лиловый лед»?
Помолчали. Тишину вновь нарушила Открытка:
- Вечно я в дерьмо какое-нибудь вляпаюсь. Плохая карма. И что мне с
тобой теперь делать, Иван-царевич?
Она вздохнула и опустила спинку своего кресла до упора. Заерзала на сиденье, задирая одной рукой узкую юбку, а другой притягивая к себе за кашне Летицкого.
Он неуклюже обнял ее, но на первый поцелуй не ответил.
-  Я не могу так...
- Как «так»? - шипела Лёля, путаясь в ширинке его брюк. - Может,
штаны-то сам расстегнешь?
- Лёля, для меня это серьезно, - бормотал Иван Иванович.
- А я что - шучу?
- Но в машине...
- Говорю же, у меня не прибрано. Не зли меня...

Танечку-Очки Платон застал в своем кабинете, за своим столом, настолько поглощенную чтением, что она даже не оглянулась па звук его шагов.
Пришлось кашлянуть.
Эффект был сногсшибательный.
Танечка вздрогнула, дернула локтем, и, лежавшие на краешке стола, очки брякнулись на пол.
Бросив на Платона испуганно-виноватый взгляд, Танечка нырнула вслед за очками в темный проем между тумбами.
Платон приблизился к столу, опустился на четвереньки и вполз в пещеру с другой стороны.
На середине они ударились лбами и подняли друг на друга глаза. Два профиля сошлись, что называется, нос к носу.
- Ой, - воскликнула Танечка.
- Не знаю как вас, - мягким баритоном пророкотал Платон. - А меня в
детстве учили, что читать чужие письма нехорошо. Рукописи тоже.
- Кажется, я на них наступила, - прошептала Танечка, не отрывая глаз от
Платона.
- На рукописи?
- На очки.
- Я говорю, лазить по чужим компьютерам - нехорошо, - настаивал
Платон.
Танечка захлопала ресницами и вздохнула. Потерлась щекой о щеку Платона, потом осторожно коснулась ее губами. Платон замер. Губы Танечки скользнули к его губам и приникли к ним.

Кудри ведущей щекотали узкую грудь Гая. Он сосредоточенно курил, гладя в потолок.
- Как в сказке, - прошептал она, поднялась с ковра, подошла к столику и
успешно налила себе вина.
Обнаженная, сидящая с бокалом на краешке дивана, она смотрелась снизу великолепно. Гай решил не менять ракурса и остался лежать на ковре.
- Почему некоторые люди могут сочинять сказки, а некоторые нет? -
риторически спросила Ольга, вновь уставившись па картину. - В чем секрет?
Гай благоразумно промолчал.
Оля опорожнила бокал, шагнула к Гаю и улеглась на него, как на топчан.
- Ты удивительный. Ты так боишься раскрыться. Ты такой мягкий внутри
и такой колючий снаружи. - Оля впилась губами в сосок Гая, затем прочертила
языком дорожку к пупку, скользнула ниже...
Гай закатил глаза.

Плато Твинкль очнулся на ложе, устланном звериными шкурами, в объятиях Пещерных Сестер.
- Он открыл глаза, – воскликнула Вельма - младшая из ворожей.
Магда – старшая сестра - провела длинными пальцами по лицу рыцаря.
- Все в порядке, - сказала она Твинклю.
- Что со мной случилось?
- Ты не поразил Арнхальское чудовище , Плато Твинкль. Только ранил. И оно поджидало тебя у моста через Серебряный ручей. К счастью Вельма оказалось рядом. Мы погрузили тебя в целебный сон и перенесли сюда.
- Сколько времени я был без сознания?
- Это смотря как считать, - усмехнулась Магда, - По человеческим меркам – довольно долго.
В пещеру вошла Идра – младшая из сестер. В руках она держала чашу с дымящимся варевом.
- Выпей это, Плато Твинкль, и ты станешь нашим братом, нашим мужем, нашим возлюбленным…
Твинкль вскочил с ложа и потянулся к своим доспехам, сгрудившимся на земляном полу:
- Я должен взойти на Сверкающие горы. Мне нужен Лиловый лед.
- Для чего? - усмехнулась Вельма. – Оставшись с нами, ты и так обретешь бессмертие…
Сестры окружили Плато и. повалив обратно на ложе, принялись покрывать его тело поцелуями.
Их жаркое дыхание помутило разум Твинкля.
- Нет, нет… Я должен… Элиана, Кароль, Гавост… - шептал он, чувствуя, что не может больше сопротивляться…

На прощание Очки подарили Платону поцелуй столь сестринский и невинный, что он засомневался - не приснилась ли ему минувшая ночь.
Закрыв за Танечкой дверь, Платон выполз на балкон и прищурился в небо. Переулок был пуст и гулок. Горожане отсыпались, достойно отметив коней рабочей недели.
Снизу донесся оглушающий цокот каблуков. Платон перегнулся через перила и увидел Танечку, маленькую, как букашку. Она уверенно переползала проезжую часть.
Будто почувствовав его взгляд, Танечка остановилась, задрала голову и махнула ему ладонью.
Платон помахал в ответ, выпрямился и увидел в окне напротив соседку. Та колдовала лейкой над джунглями остролистых цветов и была так увлечена процессом что, кажется, не заметила Платона.
Платон смутился, юркнул в квартиру и присел на краешек стола. Ухватил в горсть скользкую бородку, вздохнул и резюмировал:
- Запутался...

Открытка с трудом одолела тяжелую дверь на пружине и очутилась в аду. По крайней мере, так ей показалось поначалу.
В пеналообразном помещении с низкими потолками царила невообразимая кухонная вонь.
Вокруг высоких колченогих столиков топтались мужчины всех возрастов и сословий. Глаза их пылали неземным вожделением.
Обливаясь жиром, они хватали с пластиковых тарелок расползающиеся чебуреки, дули на них, совали в рот, обжигались, матерились, и запивали съеденное пивом и водкой. Потом недоуменно крутили головами по сторонам в поисках салфеток и, не обнаружив таковых, вытирали сальные пальцы кто обо что - о пальто, о шарфы, о соседа.
При этом на лицах их было написано космическое удовлетворение.
За одним из столиков Полякова разглядела, наконец, своих подельников - Платона, Гая и Карла.
А Гай разглядел ее и приветственно замахал над головой жирной пятерней.
Открытка вздохнула и, мысленно матерясь, принялась лавировать между столиками, пробираясь к приятелям.
- Вы бы еще на вокзале стрелку забили, - прошипела она, протиснувшись
к столу. - Что это за гадюшник?
- Во-первых, здравствуй. Летя, - осек ее Карл.
- Здорово, маргиналы, - парировала Леля.
- Во-вторых, - продолжил Карл, - это не гадюшник, а мемориальное
место. Можно сказать, памятник совкового общепита, чудом сохранившийся в
центре нашего гребаного мегаполиса. Мы же все-таки - «made in the USSR»!
Разве тебя не мучит ностальгия по комсомолу?
- Последнее время что-то не очень.
- Девичья память, - резюмировал Гай, истекая чебурековым соком. - Где
спать легла, там и родина.
Открытка фыркнула:
- По-моему, сегодня кто-то схлопочет.
- Перестаньте собачиться, - встрял Платон. - Что вы ей богу без драки ни
дня не можете? Лель, хочешь чебурек?
В ответ Леля довольно убедительно изобразила рвотную реакцию.
- Зря, - осудил ее Карл. - Чебурек - это звучит гордо.
- Я - чебурек, и ничто чебуреческое мне не чуждо, - подхватил Гай.
- Чебурек чебуреку - друг, товарищ и брат, - не удержался Платон.
- Самый чебуречный чебурек! - понесло Карла.
- Все мы блюда, все мы чебуреки.
- Собака друг чебурека, - адресовал Гай потертой дворняге, бесцеремонно курсировавшей под столами в ожидании объедков.
- Чебуреческое, слишком чебуреческое... - подытожил Платон.
Открытка криво улыбнулась:
- Все? Натрещались, чебуреки? Тогда слушайте. Встречалась я вчера с
твоим шефом.
- Ну и? - вяло поинтересовался Карл.
- Договор подписываем в понедельник. Текст должен быть готов к
февралю. Сдаем поэтапно. Он сразу нанимает сценариста, и тот строчит.
Деньги так - четверть сейчас, четверть по сдаче романа, оставшаяся половина, когда сделают фильм.
- Не понял, - рассердился Гай. - А причем здесь фильм? Мы не так
договаривались.
- Ты-то куда лезешь? - рявкнул на него Карл. - Твое дело морду светить.
Все уставились на Платона.
-  Ладно, чего там, - промямлил он. - Дареному коню в зубы не бьют.
Кинет, конечно...
- Не кинет, - уверенно ухмыльнулась Леля. - Он у меня теперь - вот где.
И она сжала кисть правой руки в несокрушимый кулачок.

- Домой не собираешься? - потянувшись, спросил у Танечки
преждевременно поседевший еврей. – Я - все. Так что могу подвезти.
Танечка сосредоточенно лупила пальцами по клавишам, щурясь в монитор.
- Я, похоже, до утра зависну. Завтра в номер.
- Что, - ухмыльнулся еврей, - нарыла сенсацию? Хочешь нас, стариков,
без куска хлеба оставить?
- Ты без куска не останешься, - огрызнулась Танечка. - И без хлеба тоже.
- Ну, смотри, - улыбнулся еврей, вдевая руки в рукава пиджака. - А то
могли бы по дороге завернуть в ресторанчик, провести романтический вечер...
Танечка обернулась и смерила коллегу насмешливым взглядом:
- Дедушка! Ползи на кладбище!
Еврей расхохотался:
- Грубо и несправедливо. Между прочим, я одного года с твоим Гаевым!
- Причем тут Гаев? Гаев - это работа.
- Рассказывай!
- Иосиф! - вконец рассердилась Танечка. - Закончил? Вали! Дай другим
поработать.
- Сиди, трудись, - попрощался Иосиф, вышел за дверь и уже из коридора
добавил: - Трудись, да жопу береги! Бабе она дана не для того чтоб сидеть!
- А для чего? - крикнула в коридор Танечка.
- Для красоты! - донеслось в ответ.

Карл ввалился в офис, с трудом сдержал зевок, привычно буркнул:
- Доброе утро...
... забальзаковской героине и устремился, было, за спасительную перегородку.
- Карл Фрицевич, вы читали? - раздалось за спиной.
Карл нехотя обернулся. Людмила Ивановна стояла, прикрываясь как щитом прямоугольником газеты. Лицо ее было цвета зубной пасты.
Молча завладев прямоугольником, Карл нырнул таки в свое убежище и задвинул бесполезную дверку.
Мгновение спустя из-за переборки раздалось:
- ****ь! Сука! Осеменитель хренов!
Карл с остервенением тыкал толстым пальцем в кнопки на телефонном аппарате.
- Гай, - прорычал он в трубку. - Здорово, корова! Тебе конец, вражина! Я
тебя в асфальт втопчу!
Людмила Ивановна зажмурила глаза и втянула голову в плечи.
Гай положил трубку на рычаг и уставился в потолок
- Танечка, - только и смог выговорить он.
Телефон выдал трель.
- Гаев, - отозвался Гай. - Кто хочет видеть? Шеф? Немедленно? Сейчас
буду.
Трубка запела отбой.
Не выпуская ее из руки, Гай прошествовал в ванную и посмотрелся в зеркало, как в последний раз.
- Вот и все, - сказал он отражению. - Finita la commedia!

Иван Иваныч нежился на просторе Открыткиного сексодрома. В спальню влетела Лёля, всклокоченная, в халате, с чашкой кофе в одной руке и газетой в другой.
- ****ь! Пиписька! Сука рыжая! - орала она.
- Ты что? - встрепенулся Летицкий.
- Полюбуйся, - Открытка швырнула в него газетой. Иван Иваныч
перевернул ее как положено и уставился в разворот.
В левом верхнем углу солнечно улыбалась читателю Танечка-Очки, правее – угрожающе жирным шрифтом было набрано:
«Украденная слава, или плагиатор поневоле».
Ниже - курсивом:
«В течение десяти лет Сергей Гаев дурачил читателей. Под его именем публиковались чужие произведения. Сенсационное журналистское расследование нашего специального корреспондента Татьяны Пешковой».
Открытка в соседней комнате уже орала в телефонную трубку:
- Тоша! Проснись. Это я - Лёля. Да проснись же ты! Катастрофа!

А Платон не спал.
Он сидел в халате на кухне, прихлебывая обжигающий кофе. Но трубку не поднимал. На столе перед ним распростерся газетный разворот с сенсационным расследованием Танечки-Очков.
Когда вопли Открытки умолкли, он встал и вышел па балкон.

Открытка швырнула телефонную трубку на пол, как-то мгновенно постарела и рухнула в кресло.
Шлепая босыми ногами по паркету, в комнату вошел Иван Иванович. Челюсть Ивана Ивановича болталась где-то в район колен.
В одной руке он зажал газету, другой придерживал одеяло, обвивавшее его торс на манер римской тоги.
- Леля, как это понимать? – выдавил Летицкий.
Открытка тяжко вздохнула.

Светало. Плато Твинкль выбрался из пещеры и полной грудью вдохнул утреннюю прохладу.
- Простите, Сестры. Но мой путь лежит к Сверкающим горам… - бросил он в сторону входа в грот и принялся карабкаться по склону вверх.
Каково же было его изумление, когда на вершине скалы он увидел знакомую фигуру с развевающейся бородой!
- Гавост! – воскликнул Твинкль. – Как ты оказался здесь?
- Меня здесь нет, Плато. То что ты видишь – лишь мой облик, моя тень. Сам я томлюсь в темнице, куда заточила меня после твоего побега Анванна. Но магия все еще подвластна мне. Слушай же , ибо у нас мало времени. Арнхальское чудовище все еще живо и путь твой будет нелегок. Сестры хотели тебе добра и спасли твою жизнь, но чуть не погубили всех остальных – Лиолию, меня, Элиану…
- Что с Элианой?
Тень мудреца помрачнела.
- Много изменилось с тех пор, как ты покинул нас. Ты долго спал.
- Как долго?
- Годы, Плато, годы. За это время у тебя родилась дочь, которую назвали Анерой. Это разгневало колдунью. Анеру отобрали у матери и спрятали в одном из дальних замков, чтоб воспитать как преемницу Анванны. Ты должен спешить, не то вместо любящей дочери столкнешься с яростным врагом.
- А Элиана?
- С ней тоже не все благополучно. Колдунья напустила на нее чары. Теперь она не помнит прошлого, носит другое имя и внешне совсем не похожа на себя… Но если ты добудешь Лиловый лед, тебе не страшны будут козни Анванны. И память вернется к Элиане.
- Но если она изменилась внешне, то как я узнаю ее? – в отчаянии вскричал Твинкль.
- Ее узнает твое сердце. Прислушайся к нему.
Фигура Коула Гавоста подернулась рябью, вспыхнула костровым языком и растворилась в воздухе.
На балконе была благодать.
Чирикали пташки, солнце пылало в оконных стеклах, гудел внизу железный монстр, опорожняя очередной мусорный контейнер.
В окне напротив шевельнулась занавеска, и из-за нее выглянуло девичье лицо. Лицо зевнуло, похлопало глазами и заметило напротив фигуру на балконе.
Платон улыбнулся и помахал девушке рукой.
Она помахала в ответ и исчезла за занавеской.
Платон вернулся в кабинет, сел к компьютеру и открыл файл «Лиловый Лед».
Бросил взгляд на фотографию женщины с девочкой. В глазах девочки застыл немой укор.
- Прости, - сказал ей Платон, сложил рамочку и положил ее в ящик стола изображением вниз. Затем нажал клавишу.
«Документ «Лиловый лед» слишком велик для помещения его в корзину. Удалить документ безвозвратно?» - уточнил компьютер.
«Да» - нажал Платон.
Компьютер исполнил краткий, по прочувствованный, реквием.

Гай вошел в алтарь искусства.
Седой профиль шефа маячил на контражуре окна.
Он любил встречать визитеров именно так: не человек, а статуя: орлиный нос, взор устремлен в века... Какому еврею не снится, что он - римский император?
- Сергей, - раздалось из контражура, - я, честно говоря, всегда считал
вас...
Статуя кашлянула.
- Э... Довольно слабым артистом.
Статуя начала тереть ладонью исполинский нос, и по мере того как она его терла, становилась все реальнее, все человечнее...
- Я прочел статью. Если она правдива, то это - грандиозная
мистификация.
Гаев сжался в предвкушении удара.
- Короче, - подытожил шеф - этакое, знаете ли, притворство в течение
многих лет произвело на меня сильное впечатление. В этом есть что-то
гамлетовское... Улавливаете?
- У-лав-ли-ва-ю, - по слогам произнес замученный Гаев.
Шеф отвернулся к окну. Он делал так всегда, когда принимал решение.
- Приходите завтра на читку. Посидите, послушаете. Честно говоря, я не
уверен в Чеботареве...
Он вышел из кабинета главного, как пьяный. Костюмерша Вика подскочила и заворковала в ухо:
- Уволили? Не переживай. Черт с ними, с дураками. Ты самый красивый,
самый талантливый... Ну, хочешь, я с Хроновским поговорю. Он же мой
родственник дальний. Тебя наверняка возьмут...
Гай, видимо, хотел что-то ответить ей, но только по-коровьи промычал. От шока у него отказали мышцы лица.

У служебного входа Гая подкарауливали Очки.
- Привет, - произнесли они шепотом.
- Привет, - бросил Гай и зашагал в сторону метро.
- Нам надо поговорить, - не отставали Очки.
- Не о чем, ты свое дело сделала, - отрезал Гай.
- Это моя работа.
- Занавес, - рявкнул Гай и в три прыжка очутился на другой стороне
улицы.
Танечка сорвала с лица ненужные окуляры - она никогда не была близорука - и в сердцах грянула ими об асфальт.

- Ничего себе история! - потер лоб Иван Иванович. – Но почему ты раньше мне не рассказала?
-  Мы только два дня как… не чужие, - хохотнула Открытка.
-  То есть, этот твой Платон всю дорогу писал за Гаева?
-  Не он писал за Гаева, а Гаев за него подписывался. Потому что из Гаева получился брэнд. Это бизнес. Должен понимать.
 - И Фабер знал?
- Он это все и придумал. В девяносто третьем году
Летицкий взъерошил себе волосы:
-  Я совсем запутался. Детектив какой-то. А куда делась та девочка, его
падчерица?
-  Когда Маша умерла, ее забрал к себе отец. Машин бывший муж.
Проснулись родительские чувства.
- И что с ней теперь?
- Неизвестно. Он собирался ее за границу учиться сплавить. Подальше от воспоминаний. Может, и сплавил.

Выйдя из подъезда, Платон буквально врезался в Танечку-Очки.
- Он не хочет со мной разговаривать! – без «здравствуйте» заявила она Платону и тут же заплакала.
Платон взял Танечку за плечо и потащил в сторону детской площадки.
Танечка шлепнулась на лавку и зарыдала всласть.
- Ничего. Остынет, – попытался успокоить ее Платон. - Сама виновата. Зачем ты в наши дела полезла?
- Это моя работа, - сквозь слезы выдавила Танечка.
- Вот именно. У тебя работа, а у нас – жизнь. И ради работы, ты чуть людям эту жизнь не поломала. Брось ее на фиг – такую работу.
- А зачем вы десять лет людей дурачили? – тоном государственного обвинителя парировала Танечка.
Платон помолчал, прищурился в даль и заговорил, не оборачиваясь:
- Шел девяносто третий год. Ты маленькая, не помнишь что это такое. Кризис, хаос, безвременье... Черт-те, чем занимались, лишь бы на хлеб заработать. Карл тогда служил в издательстве. Прочел мою сказку, говорит, надо издавать. Только для продажи нужна раскрученная фигура. Вспомнили мы про Гая. Он как раз в «Голом короле» сыграл. Был такой спектакль - хит сезона. Сергей в нем без трусов полтора часа по сцене скакал. Пресса кипятком писала. Новая звезда! Потом забыли и про спектакль и про звезду. Калиф на час. Но книжку расхватали. пошли заказы на продолжения. Так все и закрутилось. Карл деньги ищет, Лёлька договора оформляет, я сочиняю, Гай интервью дает. Кооперация. Ничего противозаконного.
- И сколько тебе было лет... - задумалась Танечка, - когда ты первый роман сочинил?
- Двадцать пять, - припомнил Платон, и на глазах постарел.
- А почему сказку?
- Потому что я рассказывал ее маленькой девочке. Забывал, что нес неделю назад, и путался. А девочка все помнила и уличала меня. Тогда я стал записывать. Чтоб не оскоромиться.
- И где сейчас эта девочка?
Платон пожал плечами:
- Я потерял ее след.
- Она, наверное, уже взрослая.
- Взрослая, - кивнул Платон. - Как ты.
- О! То же и те же! Место встречи изменить нельзя! – прогремел над головами Танечки и Платона пьяно-бодрый голос Анны Ивановны.
Она приближалась к лавочке с тыла, следом, с неизменной бутылкой портвейна в кармане, плелся одноногий оруженосец.
- Сергеич, слышь, нашу-то скамеечку снесли! Папуасы эти – дворники. Лимита поганая. Мы теперь к вам повадились. Ты не против?
Танечка вскочила и принялась тереть физиономию носовым платком.
Платон подвинулся.
Коля шлепнулся на лавку слева от него, Анна Ивановна справа.
- Не желаешь с нами? – осведомилась она у Платона.
Он покачал головой.
- Зря, Сергеич! Повод есть. Слышь, ну вообще, умора… Калека-то наш -  чего учудил!
Анна Ивановна зашлась от смеха.
Коля-Гвоздь смущенно заулыбался.
- Пре… пре… предложение мне сделал, - наконец выдавила Анна. – Я ему говорю – ты же без ноги, а он… Он говорит: зато с яйцами…
Коля окончательно смутился, Платон криво ухмыльнулся, Анна заржала, как лошадь. Даже по лицу Танечки промелькнула тень улыбки.
- Ну а ты что? – спросил Платон.
- А что? – гоготала Анна. – Надо подумать. Я же не старуха еще. А потом мы и так с ним – не разлей вода. Короче, выпить стоит. А, Сергеич? У нас и стаканчики есть.
Она бросила косой взгляд на заплаканную Танечку:
- И тонконогой твоей нальем. Отмечать, так отмечать!
Платон посмотрел Очкам в глаза, не прочел в них протеста и махнул рукой:
- Раз такое дело, наливай!

Посреди полыхающего зеленью парка располагался оазис - окаймленное рукотворными сугробами ледяное блюдце.
Реальность оазиса подтверждал интенсивно тающий снеговик у бровки. В руке мутант держал солнечный зонтик, который, впрочем, не спасал - морковка грозила, того и гляди, вывалиться из размякшей физиономии.
Мужик в трусах, майке и валенках приблизился к снеговику. В каждой руке у него было по заиндевевшему ведру.
- Что брат, размяк? - спросил он у снеговика и, не получив ответа, окатил
его холодной водой со льдом.
По ледяному блюдцу нарезали круги не по-зимнему одетые конькобежцы. В их числе - Летицкий с Открыткой.
Лёля, мало того, что неслась с порядочной скоростью, ухитрялась еще затягиваться сигаретой, которую держала в левой руке, и отхлебывать глинтвейн из пластикового стакана, который держала в правой.
Иван Иванович еле поспевал за ней.
- Лёля, может быть все-таки, я подержу стакан, - бормотал он.
- Отвали, дай расслабиться.
- Ты знаешь, о чем я подумал. Эта статья... Это же скандал, отличная
реклама. Может быть, мне стоит встретиться с этим вашим приятелем, с
Платоном...
- Иван Иваныч, кто мне обещал начать новую жизнь?
- Ну, я просто подумал...
- А ты не думай. Катайся.
- Лёля, а если я предложу Фаберу стать моим замом, как ты считаешь...
- Я то здесь причем? Предложи...
- Лёля!
- Ну что еще?
Открытка остановилась, Летицкий чуть не врезался в нее.
- Лёля, у меня к тебе серьезный разговор. Очень серьезный. Ты можешь
сразу не отвечать, подумать...

Увидев на скамейке сладкую парочку - Гая с Платоном, Карл замедлил шаг и напустил на лицо выражение солидности:
- Довольные! Сидят! Чего сидите?
Гай рассердился:
- Мы что, должны вставать при твоем появлении?
- Кончайте, - еле слышно вымолвил Платон.
Карл плюхнулся на скамейку:
- Что я скажу Иванычу? С кем он заключил договор? А? «Это Танечка».
Ничего себе Танечка. Тебя обули как последнего лоха, а ты лыбишься. Чего ты лыбишься, придурок?
- Я люблю ее...
Тут уж Платон не выдержал:
- Кого?
- Таню... - ответил Гай твердо, и сам загордился своей твердостью.
Карлу не понравилось настроение Гая.
- Заканчивай про любовь... У тебя всегда любовь поначалу, а через месяц
ты прибегаешь и молишь: спаси меня от этой тетки... Вы понимаете, что вы
меня подставили, - верещал Карл. - Конкретно, серьезно - вы это понимаете?
- Кончайте ругаться, - произнес Платон.
- А что же я должен делать, как не ругаться? Лёлька - вон - замуж
выходит!
Тут уже вытянулись лица у сладкой парочки.
- Чё?
- В печке горячо! Успели они где-то снюхаться с Иванычем. Он
разводится с Мариной и женится на Лёльке.
Сладкая парочка переглянулась.
- Сильная фигня, - сказал Платон.
- Лиловый лед, - сказал Гай.
- Вы - идиоты. Что вы теперь жрать будете?
- Я - овес, - сказал Платон.
- А я - жито, - сказал Гай.
- Чего вы ржете? - спросил Карл.
Парочка вдруг неожиданно слаженно ответила ему частушкой:
- Немец - перец, колбаса,
            кислая капуста!
Съел он кошку без хвоста
и сказал, что вкусно...
- Комедианты, - резюмировал Карл.
- Кстати! Меня ввели на Гамлета... Быть иль не быть, ядрена мать... – процедил Гай.
- А я собираюсь писать программу по распознаванию русской речи... -
сказал Платон.         
Повисла пауза. Карл ворочал глазами и думал. Потом он  сказал:
- Вы что договорились против меня? Вы обо мне подумали? А я? Как же
я? Меня - в мусор? На помойку?
Карл вскочил и побежал, дергаясь, как сумасшедший. Он начал выплясывать непостижимые па. Из глаз его катились всамделишные слезы. Асфальт дрожал.
Платон и Гай бросились за ним и кое-как скрутили.

Сцена закончилась дома у Платона за хорошей селедкой с луком и не уступавшей ей ни в чем бутылкой «Посольской», которую Платон после каждого возлияния аккуратно препровождал в холодильник, назидая:
- Чтоб была, как слеза. И текла, как мед.
- И что теперь? - угрюмо произнес подобревший Карл.
- А что? - сказал Платон - если честно, мне надоело писать эту пургу. Гаю
надоело изображать писателя. Лелька - всех мудрей - нашла себе опору. Гай, наконец, влюбился. Того гляди - женится. Разве плохо? Хорошо же.
- Вам - хорошо. А я?
- Карлсон, хватит нудить. Мы же тебя любим, - это Гай обнял Карла за
плечо и заговорил, как с девушкой. - Карлсон вспомни молодость, а? Заведи
пропеллер, а?
- Карлсон - на крыше, - угрюмо отозвался Карл.
- Ну, кончай, - вступил Гай. - Genosse Faber, давай, порадуй аборигенов.
Лети!
Карл закрыл глаза и внутренне закипел. Парочка переглядывалась.
- От винта! - крикнул Карл и, распластав руки, принялся носиться по
квартире.
- Achtung, Achtung! Herr Faber in Flug! - верещала группа поддержки в
составе Гая и Платона.
Фабер действительно был похож на Карлсона, парящего над кровлями, и совершенно не озабоченного тем, что делается там внизу.

Гай с Платоном валялись в траве под мощной вековой липой на склоне пригорка.
У корней липы стояли в ряд четыре, опустошенных ими, пивных бутылки. Пригревало.
- Благодать, - прошептал Платон.
- Последние денечки, - отозвался Гай.
- В смысле?
- Август. Лето кончается.
- Еще бабье будет.
- В том-то и дело, что бабье.

Внизу в овражке копошились «гаевцы».
Отрок лет двенадцати в картонном шлеме, с мечом, выпиленным из обрезка вагонки, изображал сэра Твинкля.
Он в чем-то убеждал леди Элиану - девчонку, запутанную в рыболовную сеть.
- Ты не можешь идти на Сверкающие горы! - визжала Элиана. - Сначала
ты должен Витьку победить!
Девчонка ткнула пальцем в толстого парнишку, окутанного черным со звездами плащом:
- То есть, не Витьку, конечно, а Чонинга, - поправилась она.
Толстый Чонинг угрюмо вздыхал.
Вокруг спорщиков толпились другие персонажи эпопеи. В том числе и одноногий мудрец Коул Гавост, и королева Лиолия, и воевода Кароль, и злая колдунья Анванна.
- Я его уже побеждал в прошлое воскресенье, - нудил Твинкль. - Сколько
можно?
- В прошлое - не считается, - топала ногами Элиана. - Ты его сегодня
победи, тогда пойдешь на Сверкающие горы.
Обступившая их толпа персонажей одобрительно загудела.

- Ты чего, правда, насчет Танечки? - спросил Платон, пожевывая
травинку.
- Не бойся, не ревную, - ответил Гай.
Платон поперхнулся:
- Ты откуда знаешь?
- А как бы она еще все разнюхала? Поведение, конечно, аморальное, но я
ее даже зауважал... - почесал в затылке Гай. - За самоотверженность. Посмотрим. Время все расставит по местам.
- Уже расставило и разложило.
- Сам же говорил, что тебе надоела эта бодяга...
Платон кивнул:
- По крайней мере, сюжет вышел из тупика...
- Какой сюжет?
- В котором мы заплутали. Твой, мой, Карла, Лёлькин...
Между тем на поляне заканчивалась схватка на деревянных мечах.
Лорд Гай Чонинг лежал на земле и молил сэра Твинкля о пощаде.
Благородный сэр Твинкль в очередной раз простил коварного лорда Чонинга, крепко обнял на прощание леди Элиану и начал восхождение на Сверкающие горы с тем, чтобы добыть с их вершин Лиловый лед.

                Москва, 2003 - 2004