Палач давно ушел, но жаровня еще тлела. Ее слабый огонь не мог осветить углы пыточной, и отцу Бернарду все казалось, что это демоны кривляются на осклизлых каменных стенах. Он невидяще уставился на ворох листов, лежащий перед ним на низком столе. Все было кончено, дознание свершилось, признания получены. И ничто более не в силах было предотвратить грядущую катастрофу..
Наконец, отец Бернард нашел в себе силы встать и взять в руки протоколы, тщательно записанные писцом. Дело было за малым - отнести показания квалификаторам для разбора и вынесения приговора. Тяжело передвигая непослушные ноги, святой отец вышел из застенка и зашаркал вверх по каменной лестнице...
Все началось два года назад, когда в Торенгейме поселилась обычная с виду семья - старый охотник с женой и двумя сыновьями. Они ничем не выделялись бы из тысячи жителей Торенгейма, если бы не два обстоятельства. Старый Генрик никогда не промахивался на охоте. А два его сына - двенадцатилетний Ульм и шестнадцатилетний Майер отличались удивительной красотой и физической статью, при том, что ни Генрик, ни его жена Магда красивыми не были. Тем не менее, когда отец Бернард видел всю семью в церкви, ему было очевидно - и Ульм, и Майер были детьми Генрика, а не прижиты Магдой на стороне. Оба мальчика неуловимо напоминали отца мимикой, движениями, чертами лица, даже походкой и манерой разговора. Известный художник Герберт ван Трайк, прибывший в то время в Торенгейм ради того, чтобы запечатлеть очаровательное личико супруги городского головы госпожи Йоссель, увидев братьев, воскликнул:
- Поистине, вот красота, достойная остаться на холсте для потомков.
Что касается отца Бернарда, то поначалу он не обращал особого внимания на Генрика и его семью, не обращал до тех пор, пока однажды не обнаружил Майера спящим в тени под ивой на берегу Торны. Доминиканец спустился в то утро к воде охладить горевшие от беготни по городу ноги и невольно залюбовался обнаженным телом юноши. Видимо, Майер уснул после купания - он вольно раскинулся в траве, удобно устроив белокурую голову на свертке из собственной рубахи. Отец Бернард восхищенно разглядывал спящего, удивляясь белизне кожи на его бедрах и животе, так резко контрастировавшей с загорелой дочерна широкой грудью и мускулистыми руками. Впрочем, монах поспешил вскоре уйти, опасаясь, что Майер проснется.
С того дня поселилась в сердце отца Бернарда змея, день и ночь жалящая его острым зубом вожделения. Монах просыпался ночью в холодном поту и до утра вспоминал срамные сны - мучаясь и молясь во избавление от страсти. Днем, стоило ему случайно встретить кого-то из семьи Майера - хотя бы даже и отца, всегда нахмуренного и неразговорчивого - как воспоминания о спящем юноше вновь овладевали умом несчастного доминиканца. Отец Бернард до крови стер колени, стоя на плитах перед распятием, тело его под сутаной было жестоко избито плетью, которой он бичевал себя по утрам и вечерам, пытаясь умертвить непристойные желания. Тщетно. Наступала ночь, а вместе с ней приходила страсть.
Мучения монаха продолжались почти год - а он и под пыткой не рассказал бы никому о преследующем его кошмаре, удивительным образом трансформируя любовную муку в острое и тайное наслаждение. Но следующим летом на Торенгейм обрушилась беда.
Первой пала корова Шмидтов - с утра она, как ни в чем не бывало, паслась, а к вечеру легла в хлеву и к исходу ночи околела. Через день пала стельная корова мельника Якобсона, а за ней - две годовалые телки, совсем недавно купленные хозяином постоялого двора Яковом на мясо. Затем пришел черед племенного быка Урвиков - гордости всего Торенгейма.
На четвертый день, когда очередная жертва неизвестной болезни пришла c выпаса еле живой, жители Торенгейма привязали корове на спину загаженные мужские штаны и погнали ее палками по улицам. Обезумевшее животное, громко мыча, тяжело бежало до тех пор, пока не подломились ноги, и оно не рухнуло в пыль. В пыль перед воротами дома старого Генрика.
Магда призналась в колдовстве после первой же пытки водой. После пытки огнем - рассказала о том, что ее муж Генрик тоже ведьмак, заключивший сделку с дьяволом. Отец Бернард, присутствовавший на допросах, видел, что женщина совершенно не переносит боль - она и городского голову назвала бы приспешником Сатаны, лишь бы ее не мучали. Именно тогда в сердце отца Бернарда закралась страшная мысль о том, что и сам он стал жертвой колдовства. Если и мать, и отец - колдуны, то что ждать от сыновей? И сыновья ли они, быть может, это инкубы, призванные смущать мужчин и женщин Торенгейма?
Юному Ульму хватило первой же аудиенции увещания - увидев своего отца, висящего на дыбе, мальчик, обливаясь слезами, рассказал все - о гнусных шабашах, о том, как он вместе с братом и матерью ночами являлся к гражданам Торенгейма и соблазнял их, о тайных зельях, которые преступная семья готовила в полнолуние....
Отец Бернард торжествовал - сбывались все его подозрения, он, действительно, околдован, он сможет избавиться от козней дьявола...
Майера привели в тюрьму последним. Доминиканец несколько дней предвкушал, как рассыпятся чары, когда смущавший его покой юноша окажется во власти святой Инквизиции. Но к ужасу монаха ничего не изменилось - когда он впервые увидел Майера распятым на дыбе, неистовое желание овладело отцом Бернардом настолько, что он был вынужден прервать допрос.
Не помогли ни молитва, прочитанная пятьдесят раз кряду, ни плеть, в очередной раз оставившая на ребрах монаха кровавые следы. На допросах отец Бернард крепился, задавая вопросы с деланым безразличием, стараясь держаться подальше от предмета искушения. И тем не менее, каждый крик боли, каждый умоляющий взгляд, брошенный Майером в сторону палача, принуждали монаха скрипеть зубами.
Ночами доминиканец вновь и вновь возвращался мыслями в пыточный застенок. Он представлял себе юношу, закованного в цепи, беспомощного, отданного в руки ему, отцу Бернарду. И от того, что фантазии монаха были неимоверно близки к реальности, от ощущения им своей полной власти над молодым, красивым и совершенно беззащитным телом, голова доминиканца кружилась, а к чреслам приливала горячая кровь.
Каждое признание Генрика, Магды, Ульма и Майера было подтверждено присягами, ни один не дерзнул отказаться от обвинения - может быть, понимая, что отказ повлечет за собой новые пытки и новые мучения. К концу второй недели дознания трое из семьи уже не могли самостоятельно держаться на ногах - только Ульм, признававшийся во всем и сразу, сохранял какие-то силы. Отец Бернард мог бы передавать дело прокурору, но он не мог расстаться с Маейром - и тем самым обрекал всех на новые и новые страдания.
Но настал день, когда обвинения иссякли.
И вот теперь отец Бернард тяжело поднимался вверх по лестнице, осознавая, что его власть закончилась - теперь судьбу колдунов решал не он. Если бы доминиканец мог - он вытребовал бы для Майера епитимью, заточил бы его в соседней келье, посадил бы на цепь, как дворового пса - лишь бы тот был рядом. Но слишком тяжелы были обвинения, которые он сам же и вырвал у юноши под пытками. Признайся Майер в том, что знал о колдовстве своих родных, но сам в нем не участвовал...Отец Бернард с горечью думал о том, что переусердствовал в своем желании обладать. Он не испытывал раскаяния - только чувство пустоты и страх, что теперь он потеряет Майера окончательно.
Суд был скорым и безжалостным. Один за одним выходили к трибуналу свидетели, подтверждавшие улики против семьи Генрика. У обреченных не было сил протестовать или оправдываться. Они послушно соглашались с каждым пунктом обвинения, не думая уже о последствиях. Церковный суд, светский суд - и вот уже отец Бернард читает с эшафота оглашение об аутодафе.
Только в эти последние минуты доминиканец вдруг осознал, что жить ему самому осталось ровно столько, сколько проживет в огне Майер. Понимание было ясным и удивительно четким. Если раньше отец Бернард был твердо уверен, что его дух искушает сам дьявол, то теперь эта уверенность заменилась на прямо противоположную - Господь послал ему любовь и силу, чтобы эту любовь сохранить, а он, несчастный отец Бернард, не распознал божественного в своей гордыне. Мысль была еретичной, но как ни старался монах обрести в себе былую уверенность в греховности подобных размышлений, ничего не получалось.
Он сошел с эшафота, шатаясь, и ухватился за крест на груди двумя руками - тщетно пытаясь удержаться от крика ужаса. Перед его глазами расплывались доски эшафота, вязанки хвороста, голые ноги осужденных, еле видные из-под серых хламид. На мгновение монах обрадовался, что Господь в своей неизреченной доброте поразил его слепотой - и не даст увидеть казнь. Но по щекам потекли горячие капли, и мир вновь обрел привычные очертания. Палач ткнул факел в солому под эшафотом, веселый огонь рванулся вверх, пробиваясь в щели, первый крик приговоренных взлетел над толпой....
Монах повернулся и побежал прочь. Он торопился, оскальзываясь на глине тропинки, зажимал руками уши, но крики становились все громче, настигая его за домами, за деревьями, в голове гудело пламя, перебиваемое звоном колоколов....Монах бежал к лесу, тяжелый крест бил его поддых, отец Бернард сорвал его с шеи, швырнул в заросли жимолости...
Внезапно перед доминиканцем оказалось дерево. Оно стояло у самой тропы, раскинув корявые сучья. Серый мох карабкался по стволу, в очертаниях его отец Бернард вдруг увидел силуэт распятого человека и, враз потеряв силы, тяжело упал на колени.
- Господи! Вечный покой даруй им, Господи! От врат ада избавь их, Господи!
Над деревом лениво кружилась стая ворон, а монах все повторял исступленно, царапая обломанными ногтями жесткую кору граба:
- Услышь молитву мою....услышь молитву мою....