«… Продолжаются эксперименты в области так называемой прикладной нейродинамики. В то время, когда управляемый мысленным усилием телевизор давно уже стал частью окружающего нас быта, а выключатели на наших стенах стали анахронизмами или декорациями интерьеров в стиле ретро, такие сферы исследования, как декодирование точного содержания мысленных потоков или коммуникация без использования вербальных средств всё ещё остаются тайной за семью печатями…»
Посмотрев на вещающий в полутьме комнаты телевизор, Фил усиленно подумал о том, что на сегодня научно-популярных программ достаточно. Экран мгновенно свернулся в тонкую светящуюся горизонталь, а через секунду в комнате стало абсолютно темно. Эта темнота и внезапно обрушившаяся на него тишина заставили Фила почувствовать себя как-то неуютно. «Видимо, отсутствие света и шума – вовсе не гарантия покоя, - подумал он, - Видимо, я устал от чего-то другого… Свет!»
Свет мягко зажёгся, не вспыхнув, как делали это старинные лампочки, а подобно некоей жидкой субстанции, растёкся по комнате, исходя из круглой матовой тарелки, подвешенной под потолком. «Устал…» - пронеслось в голове при виде спальни, в которой всё дышало искомым покоем; даже беспорядок – разбросанные по полу книги и журналы, пустой бокал с высохшей красной памятью о вине на самом донышке – казался слагаемым уюта и покоя. «Спать?» Очевидно, эта неуверенная мысль, ему самому ещё не казавшаяся решением, была воспринята датчиками и распознана как команда. Из стены плавно, почти бесшумно выехала кровать, которая на ночь убиралась в нишу под окном. (Это нехитрое решение, пришедшее кому-то в голову ещё в далёком двадцатом веке, позволяло грандиозно экономить жизненное пространство, которое в обычной городской квартире всегда дороже золота.) «Наверно, я действительно здорово устал», - подумал Фил, мысленно усмехнувшись. Выехавшее вместе с кроватью белое одеяло приветливо отогнуло уголок. «Нужно бы принять ванну», - подумалось вдруг. «Да-да, не душ, а именно ванну. Горячую. С негромким Бахом в динамиках. Потом немного Merlot, не больше бокала – и спать.”
Но эта довольно уверенная мысль, “прозвучавшая” в стенах спальни, не могла быть воспринята датчиками, расположенными у входа в ванну. “Что ни говори, чудо всегда рационально объяснимо, - ещё раз усмехнулся Фил, - и технологии наши не такие уж продвинутые, каковыми кажутся.” Он прошёл к двери, выглянул в прихожую. “Да. Принять ванну.” Послышалось журчание воды и металлический щелчок мембраны, закрывший воде путь к отступлению, прозвучавший в тишине квартиры как-то особенно громко.
Пока набиралась вода, он “попросил” компьютер включиться, но приветливый свет этого самого любимого домашнего животного лишь напомнил о давящей усталости, напомнил о работе и бесконечных мельканиях строк и таблиц; на экране, перед глазами, в засорённой памяти, в тяжёлых снах. Не хотелось даже проверять электронную почту, что делал он обычно каждый вечер, перед сном. Сил хватило лишь на несколько строк в “электронном дневнике”, напечатанных бысто и почти без пауз на обдумывание.
“Упорядочивание мыслительной деятельности видится нам абсолютным благом… Мысли работают на прогресс в буквальном смысле, но почему-то продолжают находить место в нашем мысленном потоке мысли бесполезные и даже вредные, разрушительные. В нашем рациональном и уютном мире человек почему-то кажется мне самым нерациональным созданием. Я устаю думать целенаправленно, конструктивно... Я иногда хочу вообще ни о чём не ... Господи, какое безумство!.. Да это и не возможно – ни о чём не думать, разве что когда телевизор смотришь…”
Мягко вспыхнувший экран телевизора озарил гостинную голубоватыми отблесками. “Представители оппозиции выразили серьёзные опасения по поводу дальнейшего развития программ по исследованию мыслительных потоков, с целью декодирования отдельных мыслей человека и в конечном итоге создания прибора, способного переводить импульсы головного мозга в конкретный ткест. Выскзываются предположения, что это может быть использованно с целью проникновения в такие сферы, как частная жизнь граждан или области государственных интересов и национальной безопасности. Правительственный эксперт опроверг подобные предположения, заметив, что речь пока не идёт о каком-то конкретном приборе, способном интерпретировать мыслительную деятельность человека, и, скорее всего, это вопрос будущего. Сегодня можно говорить лишь о теоретических исследованиях…”
“Да заткнись ты!” – в голос крикнул Фил, и сам испугался собственного крика, неожиданно громко прозвучавшего в стенах его одинокой квартиры. “Выключить!” – подумал он, успокаиваясь. Экран снова свернулся в неоновую горизонталь.
Лёжа в горячей воде, омываемый Бахом, он чувствовал, как физическая усталость отслаивается от него, оставляя, однако, какой-то внутренний осадок недовольства. Обычно мир, в самом конце дня сжимавшийся вокруг него до размеров его собственной квартиры, нравился ему этим искусственным освещением и озвучкой – искусственным уютом, где всё – от матово-блестящей металлической мебели до репродукций импрессионистов в рамках с подсветкой – было продуктом его собственной фантазии, превращённой в реальность модными дизайнерами. В этом мире ему удавалось по-настоящему расслабиться, позволив себе разбросать собственные мысли вокруг себя в полном беспорядке, словно носки или глянцевые журналы, валявшиеся на полу тут и там. Дома не нужно было быть рациональным и правильным. Кто знает, может быть именно в результате этого “вольнодумства” бытовая техника частенько давала сбои, пытаясь “прочитать” мысли хозяина встроенными повсюду датчиками.
– Не правда ли, Бах – поистине композитор будущего? – позвучал мягкий мужской голос, отзвуки которого тонули в испарениях, курившихся над горячей ванной. Фил слегка вздрогнул от неожиданности.
– Что ты имеешь ввиду? И вообще: кто тебя спрашивает? Что за манера высказываться ни с того, ни с сего?
– Просто я уловил в ваших мыслях повышенное содержание импульсов одиночества. К тому же, звучал Бах, и я подумал, что вы не прочь поддержать тонкую беседу на тему искусства.
– Ах, ну да, ты же у нас эксперт во всех областях. Только какие-то микросхемы, отвечающие в твоих потрохах за тактичность, или не работают, или вообще отсутствуют.
– Я улавливаю в ваших словах некоторую иронию. Вы ведь знаете, что КС существует только для вас и вашего удовольствия. Я чего-то не предусмотрел… Возможно голос… Это поправимо, - и киберсобеседник переключился на бархатный женский голос, с какими-то пошлыми придыханиями и откровенно сессуальными нотками в обертонах.
– Я тебя умоляю, - простонал Фил, лёжа в ванной, - Прекрати этот идиотизм. Если не хочешь заткнуться, говори лучше голосом моей бабушки. Так что ты там говорил насчёт Баха?
– Я осмелился заметить, что он сверхсовременен.
– Чем же? Я думал, что это я сверхстаромоден.
– Нет, его музыка потрясающе вписывается в современную реальность, во все её аспекты: в изменённый человеческой деятельностью ландшафт, в современное мышление, в современную концепцию искусства. Ведь протестующее, борющееся с окружающей действительностью начало в музыке уже давно не актуально. Сейчас эпоха разума, эпоха внутреннего равновесия, и любой диссонанс, любые признаки борьбы и противоречий уже давно не актуальны. Бах же олицетворяет собой именно эту внутреннюю гармонию, которую искали все предшествующие поколения, и до, и после самого Баха. Эту его потрясающую гармоничность приписывали его религиозности, в то время как она свидетельствовала лишь о том, что он опередил своё время на много столетий. Сейчас вы принимаете Баха, как успокоительное, как бокал вашего любимого Merlot; Бах потрясающе органично вписывается в ваш интерьер из хромированного металла и белых ковров. Он не имеет никакого отношения к суете и бесплодным метаниям мнувших поколений. Он хорош в современном офисе и в неофициальной обстановке, он позволяет расслабиться и, в то же время, воспарить духом в небеса, для которых, вероятно, и была предназначена эта музыка. Он помогает вам приблизиться к заоблачным высотам, к третьему небу апостола Павла, не покидая этой ванны с успокаивающими маслами…
Сначала Филу было очень смешно слушать эту болтовню о “современности Баха”, струящуюся из-под потолка – ему представилась его бабушка, разглагольствующая о музыке; голос был действительно потрясающе похожим. Фил было подумал приказать киберсобеседнику заткнуться, но бабушкин голос, как в детстве, подействовал убаюкивающе, и он слегка задремал. Чуть позже, выбравшись из ванны и закутавшись в длинный халат, он добрёл до кровати и завалился спать.
Утром, когда сладостные мысли о том, что на работу сегодня идти не нужно, ещё являются скорее продолжением сна, нежели началом бодрствования, в дверь громко постучали. Да, именно постучали, несмотря на то, что слева от входа находилась панель с кнопками домофона и звонка, имитировавшего журчание лесного ручья. Звуками природы пренебрегли, избрав варварский способ оповещения о своём появлении.
“Кого там принесло в такую.. “ Фил на ходу заворачивал себя в красный японский халат с большим драконом на спине. На экране видеонаблюдения человек в длинном чёрном пальто терпеливо дожидался ответа на свой стук в титановую дверь. “Я могу вам чем-то помочь?” – поинтересовался Фил через спикер домофона. “Господин Слободкин?” – спросил неизвестный, глядя прямо в зрачок камеры наружного наблюдения. “Да, он самый. С кем имею честь?..” “Мы хотели бы с вами побеседовать. Не могли бы вы проехать со мной в Управление? Обещаю, это не отнимет у вас слишком много времени… Ах, да, простите!” И незнакомец поднёс ко всевидящему оку хорошо узнаваемую красную книжечку с золочёным орлом на обложке.
Всё ещё ничего не понимая, бросив что-то вроде: “сейчас, оденусь только…”, Фил отправился к гардеробу, размышляя на ходу о том, зачем, собственно, его хотят видеть в Управлении? Остатки сладкого сна осыпались совсем, уступив грубой реальности с её вечными загадками и грубым вторжением в мир грёз.
У подъезда ждал чёрный автомобиль с кожаным шофёром. “А в чём собственно дело? Что-то случилось?” – спрашивал Фил на ходу, сопровождаемый сотрудником Управления, а в голове тут же вспыхивали разного рода хаотичные мысли, типа: “Раньше, дурак, спрашивать надо было. А то – оделся, пошёл куда-то, даже не повозмущался для приличия. Гражданские права, всё такое… Дурак!”
Но дураком он, конечно, не был; скорее, обычным законопослушным гражданином, с адекватным чувством гражданской ответственности и доверием по отношению к государству, впитанным вместе с детским питанием Nestle (у его матери почти не было молока, кормить новорожденного грудью она немогла, поэтому обычное “впитал с молоком матери” здесь не подходило). «Да нет, не беспокойтесь, ничего не случилось», - крайне вежливо и доверительным голосом вещал управленец. «Просто есть некоторые вопросы, которые моё начальство хотело бы вам задать. Вот и всё. Я думаю, это не займёт много времени.»
Машина мчалась сквозь город, уже окончательно проснувшийся и усиленно засорявший окружающую среду всеми доступными средствами. Город кричал автомобильными сигналами, расточительно мигал рекламой и сыпал спешащими на зелёный пешеходами. Машина Управления застыла на светофоре. Над улицей нависал огромный рекламный щит, на котором был изображён ребёнок с перекошенным от боли лицом. Одет он был как-то старомодно, как дети на рождественских открытках прошлого века. На переднем плане был крупно изображён коробок старинных спичек, выпадавший из детских рук. В самом низу крупная надпись кричала яркими буквами алого цвета: «НЕ ИГРАЙ С ОГНЁМ!»
«Начальство… – думал Фил, бессмысленно рассматривая поток спешащих машин, - Какое безликое слово… Бесполое и абстрактное… Несколько вопросов… Каких вопросов? Чего они там, в управлении, такого не знают, чтобы я смог им сообщить сегодня утром? Может быть, мне всё это снится? Может, я ещё…»
– Что, всё никак не проснётесь? – спросил управленец, поворачиваясь к Филу и улыбаясь.
– Нет… То есть, да, проснулся уже. Просто задумался. А почему вы спросили?
– Да так, вид у вас несколько растерянный. Будто вы ещё спите. Ещё раз простите, что пришлось вытянуть вас из постели. Что поделаешь, я же не по собственной воле. Работа. Начальство. Сами понимаете.
– Да-да, понимаю, - пробормотал Фил в полголоса, - Начальство.
Здание Управления было старинным, массивным, и представляло собой замечательный образец имперской архитектуры середины XX века. Когда машина подъехала к нему почти вплотную, Фил подумал о том, что никогда раньше в нём не был, да и с людьми из Управления разговаривать ему ещё не доводилось. «В конце концов, - пронеслось в голове, - Это может быть даже интересно.» Хотя, конечно, интересно ему не было; просто он хотел подавить неприятное чувство страха, отзывавшееся болью в животе.
– Проходите, - сказал высокий человек в сером костюме. Его кабинет был довольно просторным, но минимум предметов в нём делал это напрасно пустующее пространство каким-то пугающим. Вдоль стен располагалось несколько шкафов (видимо, с документами), и несколько дверей вело в смежные кабинеты, расположенные справа и слева. Двери и дверцы шкафов были потрясающе похожи, добавляя подмечавшему эту деталь ещё больше беспокойства и неопределённости.
– Я сразу начну, - сказал серый костюм, - Как говорится, сразу к делу, чтобы долго вас не задерживать, Иван Иванович.
– М-м… Моё имя Филипп, Филипп Филиппович… Вы, наверно…
– Знаю, - сухо перебил серый, - Иван Иванович – это я.
– Извините.
– Нас интересуют несколько ваших последних передач. Вы, конечно, знаете, что эта сфера исследований сейчас считается самой перспективной, передовой, так сказать? Конечно, знаете; зачем я спрашиваю? – он даже улыбнулся, и это было как-то неожиданно; боль в животе поутихла, - У вас, телевизионщиков, чутьё на подобные материалы. Вы быстрее всех чувствуете эту актуальность, так сказать.
– Это наша профессия, - скромно улыбнулся Фил.
– Да-да, только знаете, иногда вы выходите за рамки своей, так сказать, компетенции. Ведь наука – дело точное. Здесь ваши критерии оценки иногда бывают несколько неуместными.
– То есть? Что вы хотите сказать?
– Я говорю о программе исследования мыслительных потоков. Кое-кто считает, что вы слишком драматизируете ситуацию. Вот в вашей последней передаче вы утверждали, что возможность декодирования мыслительных потоков приведёт к злоупотреблениям и нарушениям прав личности, и тому подобное. Вам не кажется, что вы подходите к чисто научной проблеме с позиций нравственности и морали, что само по себе, так сказать, неуместно?
– Что именно вы считаете неуместным? Мораль?
– Ну, уж если хотите откровенно, то да. Все эти устаревшие понятия, по моему глубокому убеждению, просто стоят на пути прогресса. И вы своей практикой эту мою убеждённость успешно доказываете. Ну, подумайте сами. Удастся вам поднять шум, общественный резонанс – ну и что? «Заморозят» одну программу исследований, затем другую. Деньги налогоплательщиков будут выброшены на ветер. В другой стране, где воспользуются нашей неповоротливостью, первыми сделают открытия в этой области, и страна потеряет первенство в столь значимой сфере. Представляете?!
– Но… Но ведь я тоже хочу блага своей стране, если вы об этом…
– Так вот и помогите своей стране! Перестаньте поднимать шумиху вокруг работы передовых умов нашей державы. Дайте людям работать, так сказать, в конце концов!
Иван Иванович явно разволновался, вдохновившись пафосом собственных речей. Это волнение Филу совсем не нравилось. Он с тревогой смотрел на тяжёлое пресс-папье с серебряной ручкой, лежавшее в центре стола. Нужно было срочно сказать что-то в своё оправдание, чтобы дать понять, что никаких намерений становиться в открытую оппозицию у него не было, что всё это было продиктовано искренним беспокойством о духовном здоровье нации… Или как там ещё это можно объяснить, чтобы не так пафосно звучало? Но вся его профессиональная хватка и убедительность куда-то улетучилась.
– Но ведь это… Эти… В общем, этот прибор, распознающий национальность объекта по типу его мыслительной деятельности… Разве это не проникновение в личную жизнь человека? Разве это законно? Я лишь пытался сказать…
– А об угрозе терроризма вы не подумали? Ведь этому изобретению уже сегодня есть вполне конкретное применение. Допустим, кто-то выдаёт себя за армянина или татарина, а на самом деле – он чеченский террорист. Или арабский. А? Допустим, декодирование мыслительных потоков – это ещё отдалённое будущее, об этом рано пока говорить. Но что касается этого изобретения – этноскопа – это уже реальность! Мы могли бы установить его на контрольно-пропускных пунктах, в аэропортах и на вокзалах, чем наверняка снизили бы опасность терактов! Всякие там проходимцы и преступники, выдающие себя за кого-то другого, живущие по поддельным документам, скрывающиеся от закона, были бы выявлены в кратчайшие сроки. Я уже не говорю о бесспорной пользе этого изобретения для контрразведки… Ну да это не наш отдел, так сказать. Совсем другая история. А вы говорите: мораль, неэтично…
– Но ведь я…
– В прошлом все также шумели вокруг клонирования и генной инженерии, а теперь – кто вспоминает об этом? Этично, неэтично… Клонирование давно уже стало повседневной реальностью, никто уже не спорит о его полезности. Это же прогресс! Ваши понятия о морали стоят на пути этого прогресса, понимаете вы это или нет?!
Одна из дверей открылась и, почему-то прямо из шкафа, в кабинет вошёл … другой Иван Иванович. В сером костюме, такого же роста, даже волосы были уложены почти точно так же. Он прошёл к столу первого Ивана Ивановича и положил перед ним на стол красную папку. «Отчёты по пятому, как вы просили» «Да-да, спасибо, оставьте, я просмотрю, когда освобожусь». Молча развернувшись, второй направился к дверце шкафа, из которой он появился, и исчез за ней с невозмутимым видом. Впрочем, вероятно, это была обычная дверь. Кто знает, все эти двери казались такими одинаковыми…
«К тому же, - продолжил Иван Иванович, - давно пора понять, что деятельность мозга отдельного индивида вовсе не является его бесспорной собственностью. Да, да, не делайте таких удивлённых глаз. Ведь это же товар, так сказать, извините за некоторый цинизм. Причём товар стратегического значения, государственной важности. Если государству не контролировать всё то, что связано с «рынком интеллектуальной деятельности», то наступит хаос, вы это понимаете? А пресловутая утечка мозгов? Всё из-за того, что отдельные несознательные граждане отказываются мыслить себя в контексте своей страны, стремятся продать свой мозг подороже, полагая, что имеют на это полное право. Это необходимо остановить. Но как? Вот в чём вопрос. Позднейшие исследования в области расшифровки мыслительной деятельности помогут нам решить эту проблему. Вы что, не хотите, чтобы ваша страна стала богаче и мощнее?»
Филу казалось, что это всё действительно дурной сон – длинный, бессмысленный, жестокий; отчасти ещё и потому, что какой-то неестественный ужас накатывал порой горлом, будто хотел вырваться в крике отчаянья, но голос давился этим спазмом и не мог произвести ни звука. «Дурной сон», – повторил он про себя.
– Вы что, заснули? – спросил вдруг Иван Иванович.
– Я? Нет, что вы, я слушаю.
– В общем, я надеюсь на ваше здравомыслие. Пересмотрите вашу позицию в этих вопросах. Для вашего же блага пересмотрите. А ваши этические, так сказать, предрассудки… Помилуйте, мы же с вами живём в век торжества разума. Человечество веками пребывало в рабстве этих предрассудков, сковывая себя принципами морали и нравственности. Посмотрите сами, историю-то вы должны знать – как только общество поставило под сомнение разумность всех этих моральных рамок и ограничений, человечество резко шагнуло далеко вперёд. Разум – вот что должно ограничивать человека в одних областях, а в других – наоборот, заставлять взламывать преграды, двигаться вперёд. Разум, полезность, целесообразность, рациональность, в конце концов, а не какие-то там надуманные моральные принципы… Ну, это я увлёкся, это уже философия. Так что идите, и надеюсь, что мне не придётся общаться с вами дважды по одному и тому же поводу. До свидания!
Он не помнил, как добрался до дома, как открыл дверь одному ему известной комбинацией задуманных слов и цифр, как нашёл в холодильнике наполовину пустую бутылку Hennessy. Он чувствовал себя совершенно разбитым. Жидкое пламя чайного цвета, попав в гортань, а затем, проникая всё глубже, вернуло его к реальности, но в ней не оказалось ничего интересного и утешительного. «Включить телевизор?» – подумал он, и экран озарился ласковым светом, угодливо предупреждая желание хозяина. «Первый, второй, третий…» – мысленно листал он бесчисленные телеканалы, а на экране, сменяя друг друга в бешеной пляске, скакали участники разных ток-шоу, герои мыльных опер и всевозможных телеигр на деньги. Найдя свой канал, Фил обнаружил себя, рассказывавшего о чём-то с другой стороны экрана. В комнату, вместе с эфирным свечением, лился его спокойный, уверенный голос, временами звучавший несколько насмешливо. Филу, находившемуся в комнате, в тот момент было не до смеха.
«… Возможно, что с научной точки зрения эти исследования имеют неоспоримую значимость. Прогресс неостановим, это бесспорно, но, с другой стороны, остаётся надеяться, что государственный контроль за возможным использованием подобных достижений науки, будет достаточно жёстким и компетентным…»
Фил мысленно набрал номер своего редактора, и на большом экране в старинной золоченой раме, похожем на зеркало, появилось его аккуратное упитанное лицо.
– Какого хрена, Джон?! – Фил встал с дивана и нервно заходил по комнате. Глаза редактора на экране взволновано следили за его перемещениями.
– Что случилось? Здравствуй, прежде всего.
– Что вы сделали с материалом? Мы же договорились, что всё пойдёт целиком!
– Подожди, подожди, не горячись. Тебя же не было сегодня на работе. Ну, я и не мог с тобой посоветоваться… У нас с утра планёрка была… К тому же…
– К тому же – что? Вы же вырезали весь смысл моей программы! А мои вопросы гостю? Доброй половины не вошло! Вы же кастрировали программу под корень!
– Понимаешь, нам рекомендовали отнестись к этой теме с особой серьёзностью, - Джон принялся напускать тумана, в котором еле заметно стала вырисовываться высокая худощавая фигура в сером костюме.
– Понимаю, – Фил сразу как-то сник, осознав вдруг бессмысленность своей вспышки.
– Да брось ты, всё обойдётся, - сказал Джон тоном человека, знавшего больше, чем можно было сказать, и в возможность того, что «всё обойдётся» не верившего, - Знаешь, возьми отпуск, как бы за свой счёт, но я сделаю так, чтобы тебе оплатили недельку или две. Отдохни, не думай о работе, насколько это возможно.
– А если я не хочу ни в какой отпуск? – Фил сощурил глаза и посмотрел на Джона с вызовом.
– Не дури. Ты что, хочешь, чтобы у тебя забрали программу? Силы небесные! Тебе что, по видеофону объяснять такие вещи?!
Фил мысленно разорвал связь с кабинетом редактора, и большой экран мгновенно погас, превратившись в обычное зеркало. Прошёлся по комнате. Теперь квартира казалась ему меньше, чем когда-либо: потолки – слишком низкими, углы – острыми и враждебными, а окно – едиственным светлым выходом, в который хотелось себя выбросить. «Я никому не собирался бросать вызов, - ныло в голове, - Я просто работал, делал то, что нравится, что могу делать, делал это честно.. Я хотел жить спокойно –вот и всё…»
Почему-то сильно захотелось позвонить Маше, хоть и не делал он этого уже давно, и делать не собирался, а тут вдруг захотелось, и причин отказать себе в этом как-то не находилось, и она, как на зло, оказалась в «зоне действия сети» – взяла и ответила. Единственное, чего он себе всё-таки не позволил – это включить видефон. Не хотелось, чтобы она видела его смятым и небритым, да и заглядывать в её глаза, в которых утоплено столько прошлого, тоже совсем не хотелось. «Привет!.. Неожиданно, да. Ну что, как жизнь? Что нового? Да что у меня – у меня всё по-прежнему, ничего интересного…» Через минуту он уже страшно жалел о своей глупости, подбирая стандартно-вежливые обороты и сплетая их в самый бессмысленный на свете разговор. Однако её голос, когда-то произносивший совсем другие слова, звучал всё так же знакомо, и это было самым прекрасным и невыносимым одновременно. Хотелось закричать на неё, потребовать говорить то, что она думает теперь, на самом деле, две минуты назад застигнутая его звонком врасплох. Потребовать прекратить это бесчувственное издевательство. Но вместо этого: «И у меня всё нормально. Нет, не всё, конечно… Да так, ничего. Мелочи… Обычное. Да, работа, конечно. У меня же ничего нет кроме этой работы… Почему один? Я не один, мне на день рождения подарили последнюю модель киберсобеседника. Да, обалденный. Всё знает, зануда и эрудит… Мне не скучно…» «Конечно, скучно – спорило что-то внутри, но прорваться наружу не хотело, - Скучно без тебя…» И по каким-то шорохам на заднем плане, по её отвлечённым репликам и смешкам – не ему, кому-то другому – он понял: она не одна. Уже не одна. Или снова не одна. И он почувствовал, что если сейчас она сама скажет об этом, извинившись, «не одна, прости», «нужно идти», то станет совсем тоскливо, и он решил прервать этот бессмысленный разговор, чтобы не дать ей этого сделать и вернуться в своё полное неведение относительно её личной жизни. Как сложилась эта её личная жизнь, с кем сложилась – это было самым неинтересным для него предметом на свете. Ведь теперь это была только её личная жизнь, и к нему всё это не имело никакого отношения. «Неужели нужно было просто взять и позвонить, чтобы всё это стало столь явственным и осязаемым? – пронеслось в голове, - Нужели умные мысли – всегда следствия глупых поступков?»
«Лучше б собаку себе завёл», - сказала она, почти перебив его мысли и отвлечённый рассказ о достоинствах своего нового киберсобеседника. Он несколько опешил, потом заметил что-то по поводу собственной занятости, и о том, что «собака – это всё-таки большая ответственность», на что она с какой-то ироничной грустью в голосе сказала: «Ну да, прости. Я уже забыла, что у тебя аллергия…» «Какая аллергия? – удивился Фил, в очередной раз сбившись со своего и без того прерывисто-пунктирного хода мыслей, - Ты что-то путаешь, у меня никогда не было аллергии на собак…» «Я о другом, - вздохнула она где-то совсем близко, - аллергия на это слово – «ответственность…»
Подступала ночь. Мысли мерцали тлеющими угольками, гасли, не всилах возжечь собой ничего; усталость и опустошённость просились в кровать, но Фил знал, что искомого покоя там можно и не обнаружить. Он подумал о том, что пошли уже вторые сутки с тех пор, как он в последний раз проверял электронную почту. Включив компьютер вялым усилием мысли, он вспомнил одного латиноамериканского полковника в отставке, о котором когда-то писал Маркес.
Однако, попытавшись найти свои «записные книжки» (так назывались файлы в его компьютере, в которых хранились все его дневники и главы давно уж начатой и никак не заканчиваемой книги), он с удивлением обнаружил, что файлы самым нелепым и странным образом… отсутствуют. Полчаса назад он думал о том, чтобы занести этот день в скучную историю своей жизни как «самый паршивый» или «самый чёрный», и вряд ли бы поверил кому-нибудь, если б сказали ему, что через полчаса ему ещё предстоит удивиться. Но он удивился! И удивление это сопровождалось мыслительным потоком, сплошь состоявшим из лексики, который ни один из датчиков в его квартире не взялся бы расшифровать.
Он не сразу понял весь смысл произошедшего. Да и само понятие «произошедшее» казалось абсурдом. Он жил один, и в его отсутствие ничего в доме происходить не могло. Должна, обязана была царить полная статика – ведь думать, а следовательно мысленными импульсами своими приводить в действие разные датчики было абсолютно некому. Некому было включить его компьютер, порыться в нём, выпотрошить и выключить. Некому было украсть самые личные на свете записи и то, над чем не весть как, но работалось, трудилось бессоными ночами. Некому было дать понять, что в век проникновения мысли везде и всюду, любые двери и преграды становятся проницаемыми – силой всё той же мысли. Но кто-то дал ему это понять. И он понял.
«Вот так заканчивается та жизнь, котроую сам себе придумал и по глупости своей принимал за настоящую… Бах! И всё…»
Что-то еле слышно щёлкнуло в полутьме притихшей квартиры, и тишину мягко расстворил Бах, послушно заструившись из встроенных повсюду динамиков. Высокая труба вырывалась из-за стройного, умиротворяющего фона, создаваемого органом; казалось, она хотела крикнуть что-то, но величественно спокойный орган доиграл своё, спокойно, плавно: как начал, так и доиграл. И тевожные вскрики трубы, высокие, как небо весной, потонули где-то, сорвались на взлёте, в самой высокой своей точке, расстворились в вечном покое, как расстворяется высокое и истеричное, пытаясь перекричать этот вечный покой, который ей не под силу осмыслить, но и терпеть уже тоже не под силу…
Он спустился на лифте в гараж, расположенный под зданием, устало бросил взгляд на свой сарый Форд 2020 года выпуска, и, не задерживаясь боле, пошёл обратно, прихватив с собой холодно поблескивавшую в углу белую стальную канистру.
– Разрешите заметить, - начал как всегда неожиданно киберсобеседник, - что поливая бензином телевизор, вы тем самым можете нарушить нормальное функционирование его основных систем.
– Я б и тебя полил, - зло ответил Фил, ставя канистру на белый ковёр, по которому растекались некрасивые жёлтые пятна, - Да только…
– Я в определённом смысле вообще не существую, - резонно отметил кибер, - По крайней мере, как материальный объект, способный подвергнуться поливанию.
– Но где-то ж ты есть… - Фил рассеянно оглянулся по сторонам, - Ну да, в компьютере!
И он направился в свой кабинет-спальню, споткнувшись о пустую бутылку Hennessy, валявшуюся на ковре.
– Это не имеет никакого смысла, - сказал голос, - Поливая компьютер, вы и его выведите из строя. А что касается меня – так это только приставка в вашем компьютере, обеспечивающая связь с интернетом и с базами данных. Меня во всём этом нет. Как, скажем, нет сейчас вас в этой квартире, предсавь мы её лет на сто позже…
– Как же ты мне надоел! Заток Баха и всякой срани! Что ты вообще понимаешь?! Ни хрена ты не понимаешь! «Ба-ах, музыка покоя, музыка будущего…» Какого на хрен покоя? А «Страсти по Матфею» ты слышал? Слышал, сука кибернетическая?! Это страсти, стасти, понимаешь?! Когда плохо человеку, когда ему больно, когда он мучается – ведь он несовершенен, этот человек, ему страшно, его страсти разрывают, он хотел чего-то страстно, да так и выхотелся весь, и всё, и больше ничего! Понимаешь?!
– Не стоит повышать голос – это способствует повышению кровяного давления и свидетельствует о наличии стресса, - спокойно заметил киберсобеседник.
– Поучи ещё ты меня жить, - уже тише проговорил Фил, направляясь в кухню, - Лучше подскажи, где в этом доме спички.
– Спички? – переспросил киберсобеседник, словно живой собеседник, нуждавшийся в уточнении и повторении вопроса, - Я не пытаюсь учить, я просто хочу помочь…
– Да пошёл ты…
– Знаешь что?! Сам превратил свою жизнь в дерьмо и теперь ищешь виноватых! – вдруг злобно и с вызовом сказал киберсобеседник каким-то знакомым голосом, но чьим – Фил никак не мог вспомнить.
Впрочем, поразил его именно тон киберсобеседника, чья интеллигентно-безликая манера «собеседовать» так раздражала Фила в последнее время. Теперь же этот злобный выпад в его адрес со стороны виртуального лица, не способного к проявлению каких-либо эмоций или личной оценке происходящего так поразил Фила, что канистра с остатками бензина выпала из рук, и на полу кухни медленным сильно пахнущим облаком стало растекаться её содержимое. Спорить или ругаться с чем-то несуществующим Фил считал ниже человеческого достоинства, но оставить без внимания это виртуальное хамство тоже было невозможно.
– Что ты сказал? – переспросил он угрожающим тоном, словно собирался развить конфликт и аргументированно съездить собеседнику по физиономии.
– Что, не нравится, когда с тобой кто-то несогласен? – язвительно произнёс киберсобеседник, - Как же, все же должны тобой восхищаться, ведь ты же поборник истины, солнце правды, самый честный и порядочный! Возомнил о себе хрен знает что! Да кто тебе дал право решать, что морально и аморально, учить всех тому, как нужно жить? Думаешь, телевизор даёт тебе такое право? Умничаешь там себе с экрана и думаешь, что все обязаны тебя слушать и с тобой соглашаться? Ты уже давно живёшь в этом телевизоре, а не в реальном мире – ты уже почти как я! Тебя нет за пределами этой плазменной панели, этой пластиковой рамки, за перделами твоей виртуальной работы! Ты портишь жизнь реальным людям, а говоришь с экрана о какой-то абстрактной любви ко всему человечеству, об уважении его прав и свобод, а ему не нужен твой идеализм – ему нужно твоё реальное присутствие! Но ты же слишком занят. Ты – телезвезда. Ни к живым у тебя нет настоящих чувств, ни к мёртвым. К родителям на кладбище не можешь сходить, всё виртуальные цветочки посылаешь, а нужны они им теперь? Ты и живые-то им, живым, не очень-то дарил. (Фил вспомнил, как был приятно удивлён однажды, обнаружив в Интернете сайт компании «Вечность», предлагавшей уход за могилами и живое вещание в режиме он-лайн: можно было увидеть нужную могилку, заказать цветы, понаблюдать, как служитель театрально-искренне возлагает их на памятник под элегические мелодии – всё это, не вставая из-за компьютера. И оплату перечислял по сети. Тогда чрезмерно занятому Филу эта идея показалась замечательной.) Испортил жизнь Маше. Любая бы от тебя ушла, даже дура набитая, а такие, как Маша, на дороге не валяются, встречаются раз в сто лет, так что в этом веке можешь уже не беспокоиться, расслабься, или по проституткам ходи…
Это было уже чересчур. Ему захотелось скорее с этим покончить, но спички никак не находились, и он ругал научно-технический прогресс средневековым матом, пререворачивал стулья и полки и чувствовал тошноту от сильного запаха бензина, пропитавшего всю одежду.
«Дожились, мать вашу, двадцать первый век, третье тысячелетие, мысенно управляем всем вокруг, стоит только подумать – и всё само включается, знай себе думай, не работай, только думай правильно, а спичек обыкновенных нет, и свобода спалить себя вместе с квартирой остаётся нереализованной… Какие же мы после этого свободные люди?!. Наверно, это кибер порылся в компьютере», - подумал Фил, жалея, что невозможно не отомстить ему, ни ответить.
И вдруг, посреди перевёрнутой вверх дном кухни, посреди этой бензиновой вони, он остановился, словно какая-то мысль пронзила его сознание болезненной молнией. Ему вдруг показалось, что этот страшный беспорядок вокруг, эта его истерика и безумный спор с киберсобеседником, которого не существует – всё это и есть настоящая жизнь, прорвавшаяся в его ненастоящую, изолированную, заверенную редактором и сотканую из привычных иллюзий. «В одном он прав, - подумал Фил, приходя в себя, - Я такой же как он, с этой проклятой работой, с этой химерой свободы, которая нужна мне одному, да и то – для рейтинга передач. А спроси их на улице, кого угодно, нужна им какая-нибудь свобода, кроме свободы быть оставленными в покое? Ничего никому не нужно, и мне ничего не нужно… Может, правда сделать новую передачу? Опрос на улице, прямой эфир, «Химера свободы» или что-нибудь в этом… Нет, это безумие, я даже теперь не могу думать ни о чём другом… Надо позвонить Джону, сказать, что согласен на отпуск… Нет, вообще послать его на… Сказать, что увольняюсь, что хватит, надоело. Нужно уехать куда-нибудь, где нет телевизоров и киберсобеседников, лезущих в душу, где никто не пытается прочитать твои мысли… Надо же, после коньяка и бензиновых паров я ещё способен на трезвое мышление!.. Я ещё поживу, как же я мог… Тут же одной искры было бы достаточно… Какой же я идиот! А вдруг бы и правда подвернулись под руку спички?.. Хорошо всё-таки, что я не курю… Да, брошу всё и уеду. И гори оно всё синим пламенем!»
Что-то тихо щёлкнуло, и в последний момент, ещё до появления первой искры, Фил успел заметить подмигнувшее ему окошко датчика на газовой плите, которая, как и всё в доме, приводилась в действие обыкновенным усилием мысли.