Александр Селисский.
КАК Я ПОБЫВАЛ В ТЕАТРОВЕДАХ.
На тридцатилетии ЛГИТМИК, Ленинградского института театра, музыки и кинематографии, юбилейную речь держал проректор по учебной работе Станислав Сергеевич Клитин.
— В нашем институте. — говорил он, — есть актёрский факультет, который готовит актёров, режиссёрский, выпускающий режиссёров, постановочный, где учатся будущие сценографы и театроведческий, который... который... который — тут Станислав Сергеевич, как рассказывают, запнулся. Потянулась пауза. Кто-то хихикнул, раздались всхлипы смеха, затем просто смех и наконец хохот. Задачи театроведческого факультета проректор так и не сформулировал.
И нечему дивиться. Где только не работает наш брат-театровед! Вернее, человек с дипломом факультета. В ВУЗах преподают, ну, то элита! — учителями в школах, библиотекарями, чиновниками в министерстве культуры /и в других тоже/ редакторами, экскурсоводами. Я видел даже одного машиниста экскаватора, честное слово! Но это, конечно, исключение. И никогда не видел ребёнка, мечтающего стать театроведом. Все хотят быть артистами, я сам хотел того же. Участвовал в любительских спектаклях, это называлось «художественная самодеятельность», поступил в студию при киевском театре имени Ивана Франко. Рекомендовал меня, предварительно прослушав, Амвросий Максимилианович Бучма, что ж, великие тоже иногда ошибаются. А я-то уже надевал зелёную шляпу и галстук «бабочка»!. Именно таким виделся мне настоящий артист. Хотя, надо сказать, во всей труппе театра имени Франко никто так не одевался. Это было принято в театре имени Леси Украинки.
И тут искусство плюнуло мне в душу. В самую, можно сказать, её сердцевину. Оскорбило в лучших чувствах. Выяснилось, что шляпа и галстук артиста не делают. Нужно кой-чего уметь, а для того работать, работать, работать...
Трудолюбие не входило в число моих достоинств. Но — назвался груздем... и я «полез в кузов».
Зверинные этюды. Играю собаку. Сытую дворнягу, отдыхающую на солнце. Дворняги моя любимая порода. Может быть, привязанность родственная: я «человек с улицы». Среди любой аристократии советской, а также и среди отпрысков дворянских родов когда они, после перерыва, опять вошли в моду. А в Израиле обнаружилось, что в еврейских фамилиях моей тоже нет. Её нет даже в компьютере Тель-Авивского музея диаспоры, то-есть, нигде. По распечаткам Коэны, Леви, Ошеровы попали в Ханан ещё с Иегошуа бен-Нуном, а я ушёл, несолоно хлебавши. Нет Селисских в истории, не было никогда. И материнской линии хватило только на два столетия. Для еврея это младенчество. Фамилии «географические»: Селиский от «село», «селище», а материнская от города Балта. «Балтер» — живший в Балте. Нас таких миллион:Селисские, Балтеры, Литваки, Житомирские. Беспородный демос. Герой этюда был дворнягой и хотел простого дворняжьего счастья: полежать на солнце с набитым брюхом. Я и лежал. Можно сказать, играл «себя в предлагаемых обстоятельствах». Строго по заветам.
Но тут прилетела муха и стала вокруг отдыхающего пса летать, надоедливо жужжа. Дворняге недоступно барское небрежение окружающим — следствие жизни обеснеченой, комфортабельной, окру жёной хозяйскими заботами, как у бульдога с царской родословной. Дворнягу каждый может обидеть, она к тому всегда готова и ничего не оставляет без внимания. Наступление же, как известно, лучшая оборона и удрать успеешь если надо. Кстати, беспородные люди тоже самые активные. Во всём: от любви до политики. Жизнь такая, что делать? Но у людей бывают исключения. У собак нет.
Я играл борьбу между инстинктивным желанием поймать муху и сытой ленью, не часто выпадающей на долю бездомного пса. Он всё-таки «заводился»: лаял, бросался и... ничего. Нет мухи. Улетела муха. И ладно. Сладно зевая, опять ложился на солнце.
Говорили, что «роль» я сделал хорошо. У пса даже двигались уши и шевелился кончик носа. Вот насчёт хвоста сомневались: вилял или не вилял? Но вместо театра я был призван в армию и четыре с половиной года играл одну и ту же, невероятно длинную роль. Постоянно чувствуя себя штатским человеком. Люто ненавидя стойку «смирно» и слово «слушаюсь». Играл солдата куда хуже, чем собаку и за то сидел на «губе» всех частей и гарнизонов, где приходилось проходить службу. Лучше всего запомнилась мне Новосибрская гарнизонная гауптвахта и её начальник, старший лейтенант Епифанов, но прозвищу «Наф-наф». Но теперь я уверен: во время этюда мой пёс хвостом не вилял. Я воообще не умею вилять хвостом. Никогда. Ни перед кем.
Демобилизовавшись, показался в маленьком передвижном театре и был в него принят, но почти не работал: меня «сьел» новый директор и не меня одного, а весь театр сразу. Хотя не мы, а он сам носил фамилию «Пирожок». Начинку его артисты определили с прямотой выражений, свойственной театральному народу. А я успел понять, что школы не имею и, если хочу быть актёром, надо учиться.
Поступал в институты Киева и Москвы. Проваливался на нервом туре даже когда соперники были явно слабее. В документах нашёл бледную черточку под «пятой» графой, но такую оплошность допустили единственный раз.
.Ленинград. В коридоре ко мне подошёл чернявый парень. Почему-то, с головы до ног осмотрел. Помолчал. И вдруг:
— Свежий анекдот выдать?
Не знал с кем дело имеет. В Киеве гостила невеста приятеля, мне было поручено её развлекать Я водил невесту по городу и рассказывал анекдоты. Три дня. С нерерывами на сон и еду :хохотать жуя не получалось.В поезд поднималась согнувшись: от смеха болел живот.
— Анекдот? Ну, давай.
Я конечно знал его анекдот. И второй тоже. Третий, четвёртый. И их я знал. Двадцатый. Бесполезно. Он рычал.
— Ладно. Завтра я тебя добью.
— Валяй.
Девять дней притаскивал он «свежатину» — я знал всё.
На десятый парень всё-таки выдал. Анекдот-загадку. Я не знал и не отгадал. И в тот же день провалился на экзамене. Вне всякой графы. Скучно показался. Понял и решил больше не пробовать. Женился. Переменил несколько профессий, стал механиком поезда-рефрижератора и уже сносно зарабатывал. От Мурманска до китайских границ и от Унген до Находки не осталось железных дорог, по которым я бы не проехал .за пять лет. Перестал ходить в театр и был уверен, что с ним покончено. Оказалось, наоборот: я созревал для театроведческого факультета. Забыл горечь провалов, отошла усталость. Знакомый студент ЛГИТМИКа, будущий режиссёр во-время подал идею. Я послал документы ещё не решив, поеду ли? Известили: допущен к экзаменам. Не очень и понимал зачем эти экзамены, к чему мне этот факультет? Но...
Рефрижераорщик половину жизни проводит в поезде, зато вторую половину в отпуске. После полутора месяцев командировки, где бы ни .заставала меня смена: в Новосибирске, Ташкенте, Москве я сдавал «вахту», вылазил из машинного вагона пропахшего маслом, соляркой, аммиаком и переходил в пассажирский поезд. А в Киеве садился на мотоцикл. В седле проходили следующие полтора месяца, до следующей командировки. На мотоциклах ездили в Карпаты, в Коктобель, а уж на пляж в Одессу , всего пятьсот киломеров, можно было сгонять в выходные. Не у всех же такой отпуск! Поездку в Ленинград на экзамены я мог себе позволить. Готовиться не стал, положившись на удачу и обстоятельства. Надежд всё равно не было: анкета моя при мне, графа пятая, балластная. Хотя в покойном СССР никто никому никогда ни в чём не отказал, сославшись на неё официально. Что коммунистам удалось, это построить самую брехливую власть в истории человечества. Ничто в стране не называлось своим именем. Начиная с самой страны, официально «Союз», а на языке политзаключённых «большая зона» из которой народы бросились врассыпную при первой возможности. Тот ещё был «союз». Однако и пренебречь попыткой, хотя бы почти безнадежной, не хотелось. Тем более, что именно в Ленинграде я провалился не «по графе» а на самом деле. Всего тысяча двести километров... А вдруг станет фарт? На мотоцикл и вперёд!
Как-то в забайкальской Чите мне встретились три мальчика из Западной Украины. Мальчики были «ярковыраженные»: тоска в глазах и нос «навынос».
— Что вас сюда занесло, ребята?
— Учимся в медицинском институте.
— Так далеко?
Они посмотрели на меня внимательно и один сказал:
— Это ВАМ надо объяснять, почему так далеко?
Нет, конечно. Ляпнул не подумав.
Я не спешил и по дороге завернул в Михайловское, где поскандалил с Семёном Степановичем Гейченко, тогда ещё понятия не имея кто он и по какому праву запрещает мне ездить на мотоцикле там, где я хочу. Ещё познакомился девушкой из Москвы, собиравшейся на Селигер. Она звала с собой и я чуть не свернул, махнув рукой на весьма проблематичное поступление в институт. Но девушка вдруг стала сопротивляться /а почему же звала, спрашивается?!/ и я, махнув другой рукой, поехал в Питер.
Перед институтом толпилась абитура. Ешё не были модны тяжёлые цепи и дырявые джинсы с бахромой, наоборот: пиджаки, галстуки, а кое-где, театральный всё-таки институт! — крахмальный носовой платок в нагрудном кармане. Глядя на меня, замолчали: тяжело гружённый мотоцикл, кожанная куртка. Каска. В касках тогда ещё не ездили. Каски были только у гонщиков.
«Приёмная комиссия находится в комнате... — это было тут же, рядом... — учёный секретарь комиссии Злобин Евгений Павлович...» Были на доске и другие обьявления, но не много. В проходе остановились два парня, высокий и пониже. Делая вид, будто читают обьявления, на самом деле они рассматривали меня. Держались парни свободно, институт им был не внове. Июль, студентам здесь делать нечего, значит это «многократные абитуриенты», они есть в любом театральном ВУЗе. Поступают из года в год, не теряя надежды. Скорее всего на актёрский.
— Вы поступаете? — спросил я. Высокий измерил меня взглядом и ответил но, как бы не мне, а своему товарищу:
— Мы ... хулиганим... — и улыбнулся. До ответа мне не снизошёл. Но я вспомнил зелёную шляпу юности и не обиделся.
За столом сидела девушка и читала книгу. Кивнула куда-то в глубину: «Вам к Евгению Павловичу» Учёный секретарь был явно моложе меня. Смотрел недоумённо видимо решив, что я ошибся адресом. Нашёл документы. Сменил недоумение на удивление.
— Я на мотоцикле. Из Киева.
Глаза Евгения Павловича раскрылись так широко, что ему, кажется, стало больно. Пришлось их чуть прикрыть. «Н-на м-мото-оцикле-е?— переспросил неестественно медленно. — Из самого Киева? — он чуть помолчал, будто справляясь с собой, подумал и добавил уже быстрее, но с паузами: — Я один раз... сел на мотоцикл и наехал... на Медного всадника...»
— У меня ПОЛУЧИЛОСЬ удачнее.
Экзаменационный лист, направление в общежитие...
... И был Евгений Палыч Злобин
хоть недоверчив, но не злобен...
Первым экзаменом было рецензирование. Можно было писать о любом ленинградском спектакле, о некоторых московских, разумеется, я ни одного из них не видел или о фильмах, названия которых были написаны на доске. Я выбрал «Берегись автомобиля», только что вышедший на экраны и, кажется, ещё нигде не отмеченный. Может быть это и была первая рецензия на него? Которую никто кроме преподавателей, к сожалению, не читал.
Тогда реабилитировался, прежде гонимый «совейской» идеологией, детектив. Детективы стали издавать. Серией. И как визитная карточка жанра, на каждой книжке шла по переплёту, косо разделяющаяя полоса. Я начал: «У книголюбов появился новый термин, «косая литература.» Что писал дальше, не помню.
Каждую рецензию проверяли два преподавателя, что должно было обеспечить максимальную обьективность. И стояли две отметки, разделённые дробной чертой. Против моей фамилии значилось 5/5. Такого результата у меня ещё не было. Дело принимало интересный оборот. Предстояло собеседование.
За столом сидели человек десять и через минуту они поняли, что: 1. Я давно не был в театре не только в Москве и Ленинграде, но и в родном Киеве. 2. Никогда не читал регулярно, а теперь и вообще не читаю театральной литературы и, следовательно, не собирался стать театроведом, а сюда попал вполне случайно. На том бы всё и кончилось, не задай мне кто-то по инерции обычный вопрос «А что вас интересует? Что вас, собственно говоря, сюда привело?»
Это был последний шанс Я должен был их переубедить или .забрать документы. У меня была секунда. И я сказал: — Меня интересует жанр художественного чтения.
Только что я об этом даже не думал. Но, как уже сказано, ни один ребёнок не мечтает стать театроведом. И абитуриенты разделяются , в основном, конечно, на. девочек /реже — мальчиков. Их здесь вообще меньшинство/ которые, не полагаясь на свой актёрский дар, согласны быть если не на сцене, то хоть рядом с ней. Вдохновенно закатив глаза, они почти поют о прекрасном искусстве и о трепетном к нему отношении. Самые глупые ухитряются сохранить трепетное отношение на всю жизнь, что совершенно исключает профессиональную /не путать с карьерной!/ перспективу. Другая категория низовые служащие Министерства культуры, которым, для продвижения по службе, чаще всего административной, нужен диплом. Какой-нибудь: театроведческий, филологический, исторический. Хоть инженерный, но кто же будет учить матеметику?! Экзаминаторы это знают, но выбирать надо из «наличною материала».
А тут был взрослый /даже слишком!/ человек, знающий конкретно, что ему нужно. «Конкретно» — я думаю, именно это различает профессионала и болтуна в любой области гумманит арных знаний.
Надо сказать, что читал я здорово. По професиональным требованиям. Хотя учился тому не в студии, не в институте, а в Киевской библиотеке для детей и юношества в кружке художественного чтения у Веры Исааковны Жуковской, вечная ей память. Великолепный была педагог и немало её учеников стали актёрами. Я занимался чтением недолго. Выйти на серьёзную работу в профессии тогда уже умиравшей /теперь читают лишь некоторые актёры в свободное от «основной работы» время/ мне не удалось, а любительщина быстро надоела. Но этот жанр я знал. Слушал и Дмитрия Николаевича Журавлёва в программах Пушкина, Чехова, Бабеля, и Эммануила Каминку с Шолом Алейхемом и Марком Твеном, и Шварца с Андерсеном, и Кочаряна с армянским эпосом, и много, много ешё... И хотя на экзаменах мне всегда трудно рассказывать веши, которые «собеседник» знает заведомо лучше меня, тут я обо всём забыл и говорил, говорил, говорил... пока меня не сбили.
— Владимира Николаевича Яхонтова слушали? — это спросил Сахновский-Панкеев. Будуший руководитель моего диплома о чём ни я ни, тем более, он тогда не знали. Задал вопрос увлёкшись и, конечно, не желая меня срезать. Но Яхонтов покончил с собой, когда мне шёл четырнадцатый год и, насколько я знаю, в последние годы Киева не посещал.
— Нет, — сказал я, мрачнея. И подумав, добавил: — Горбунова я тоже не слушал. Не успел...
Иван Фёдорович Горбунов первый знаменитый исполнитель в жанре сценческого рассказа, умер в тысяча восемьсот девяносто шест ом году. За семьдесят лет до моего экзамена. Раздался смех и я понял, что выиграл бой.
Поставили всё-таки четвёрку. По моим знаниям и её было много, но в конкурсе она сыграла роковую роль. Ещё была впереди история русской литературы и история СССР, малый джентльменский набор любого гумманитарного ВУЗа /без русского и иностранного языков/. Я ешё рассказывал, что затеял авантюру для собственного развлечения и неважно примут меня или нет, а важно, что капризничает магдино и надо им заняться, но это уже было враньём. Я полюбил эти стены, людей и профессию, о которой никогда не думал раньше, к которой режиссёры, актёры, художники относятся, в лучшем случае, вежливо. Вроде бы и не совсем признавая театроведов «за своих»...
Зато как внимательно читают они рецензии! Сколько раненных самолюбий, неудовлетворённыз амбиций возмущённых слов и косых взглядов! Однако ж и «...вед» иной втихаря считает, что спектакль /роман, поэма, картина, симфония/ важны не сами по себе, а как материал для анализа. Прямо этого не скажет; но иногда намекнёт прозрачно...
Я уже хотел стать театроведом. У меня появились приятели. Больше всего времени проводили мы с Загребой и Левшиной. Владимир Алексеевич Загреба и я были друг другу полной противоположностью. Он свободно употреблял слова, для меня непроизносимые, как то: «творчество», «вдохновение» и так далее. Представить его, сказавшим кому-нибудь «задница...», не говоря уж о честном и бдагородном ж... гм... ну. да ладно. Не буду без необходимости. По первой профессии Володя был врачём /у нас полкурса учились во втором институте/. Вскоре после выпуска он попал в немилость к КГБ и его принудили уехать из СССР. Уехал он в Париж, столицу государства Франция, с тех пор там и живёт в ссылке. На фотографии парижская улица и стоят в обнимку парижане Виктор Некрасов и Владимир Загреба. А Елена Александровна Левшина ныне ректор Института информации росситйского Министерства культуры со всеми прилагаемыми чинами и званиями.Эх, давно не был я в Ленингр... тьфу, то-есть В Санкт-Петербу рге, хотел сказать. В Санкт-Петербурге Ленинградской области. Короче — в Питере. Так оно вернее всего.Да. И наверное уже не побываю. А жаль.
Но я ушёл далеко вперёд. Пока у нас идут экзамены Историю русской литературы с одним вопросом по языку в каждом билете принимал Юрий Николаевич Чирва. Вопросов было три, но первого я не запомнил, вероятно от удивления: подойдя к жзаменационному столу, увидел, что Чирва... спит. Голова склонилась набок, тело раслаблено, дыхание ровно. Он спал крепко, хорошо, может быть даже сон видел. Ещё не веря удаче, осторожно двигаю с гул. Только не загреметь чем-нибудь! Баюкающим голосом негромко начинаю.
Всё-таки я классический неудачник. Ну что бы счастью продлиться! Так нет... Как в «зверином этюде», опять прилетела муха. Вернее прилетел. Этот Муха был в галстуке и глаженных штанах. Причёсан и надушён. Такой Муха есть на любых приёмных экзаменах. Ещё ничего не началось и даже абитуриенты между собой на «вы», а он уже свой человек в приёмной комиссии. Шестёрка, зато всем знакомая и секретарша дли него уже просто Машенька и или, допустим, Катенька и не должна Катенька сама разносить ведомости и собирать подписи. Он разнесёт, он соберёт. Преподаватели даже знают его но имени — свой человек! Так вот, едва я закончил отвечать спящему Ч и рве на первый вопрос, раздался почтительный, я бы даже сказал, шелестящий, стук в дверь и он влетел. Он — Муха. Почтительно улыбаясь от головы до пояса, а ниже с ноги на ногу переминансь. Посмотрел и у видел... И...
Уйдн же, скотина! Дай человеку выспаться.
Но идиот растерялся и стал Чирву будить. Тащить за рукав грубо, как ефрейтора в ночной караул! И спящий проснулся. И
наощупь искал среди бумаг авторучку, но Муха уже совал ему свой «паркер» и какую-то ведомость. Я понял, что сейчас экзаминатор отомстит мне за свою оплошность и упавшим голосом спросил:
— Вам рассказать содержание «Ревизора»? — пьеса Гоголя была в билете вторым вопросом. Но Чирва глубоко вздохнул и ответил мне точно таким же тоном:
— Спасибо, я его знаю...
Образованный человек. Ещё разобрать предложение. Конечно из Льва Толстого, конечно в половину страницы. Четвёрку я всё-таки получил. Но первый вопрос забыл сразу и навсегда.
Позже Чирва прямо на лекциях говорил, что в институт меня приняли зря, что театроведом я уже не стану и если человек в тридцать пять лег слесарь, значит и должен им оставаться. Театроведом я не стал, здесь он прав — кстати, в театральных институтах, если из выпуска четверть работает в профессии, выпуск считается удачным. На режиссёрс.ких и актёрских факультетах «полезный выход» ешё меньше. И всё же я думаю, что учился не напрасно. Как бы я иначе написал эти воспоминания? Кстати, это заблуждение снобов, будто рабочим может быть каждый. Не зря существует определение «руки выросли из...» места откуда растут ноги. Проработав полгода редактором телевидения, я научился в новой профессии большему, чем в технике за десятилетие. Зачёты, однако, предпочитал Чирве не сдавать: брал направление и сдавал в Киеве. Вообще, он был «тяжёлым» педагогом. Говорили, будто добился исключения студентки, которая, преданно глядя ему в глаза, честно призналась, что никогда не читала поэмы «Полтава» и не знает, про что в ней написано. Правда? Легенда? Во сяком случае, студентка после первой сессии исчезла. Случалось, не брезговал и снисходительным интеллигентским хамством. Но с готовой отметкой я всё равно приходил к Чирве на лекции. Не пропустил ни одной. Лектор он первоклассный — из лучших, кого мне приходилось слышать.
А Муха не прошёл но конкурсу и все злобно радовались.
Шанс на поступление не гарантированный, неверный, но хоть какой-то шанс, давала только пятёрка по истории, о которой не имел я никакого понятия. Об истории не имел понятия. О пятёрке имел, но опосредованное. В школе учился из рук вон плохо, провидя блестящее артистическое будущее.Прочитав-таки некоторые книжки, всё же «связь времён», как ряд причин и следствий,выраженных в событиях и характерах, я представлял смутно. До экзамена оставались сутки.
Вместе с Загребой занималась абитуриентка из Харькова. Надо сказать, Володя — худощавый и подтянутый, возвышенный и элегантный, в двадцать шесть лет седой — действовал на женщин, как купюра на взяточника. Они хотели заниматься только с ним и одной это удалось. К её разочарованию, он позвал и меня. Предусмотрительный человек Володя!
Оказалось, что наша «соучастница» мыслит переписать на шпаргалки школьные учебники за три года, иной способ усвоения информации ей недоступен. Володя тут же вспомнил, что жена будет беспокоиться, сын может закапризничать и вообще «ввечеру глава семьи должон быть дома». И отбыл. Я пообещал позже ему позвонилть. Он сделал страшные глаза, но я «не заметил» и повторил, что позже обязательно позвоню. Пусть знает, скотина, как подставлять меня своим тупым поклонницам. Звонить я не стану, но дома этот гад будет сидеть.
Еединственная тема, в которую мог я и не заглядывать, это Киевская Русь. Я изъездил Русь на мотоцикле, исходил пешком и даже с тяжёлого похмелья помнил чей гроб стоит в Софии слева от царских врат и чей справа. Кто когда княжил на той земле, кто и почему приказал убить Бориса и Глеба. Так вот, над Русью, где я, как-никак родился и вырос, мы просидели весь вечер. Девка не давала мне возможности заняться чем-нибудь другим. Утром я успел прочесть начало двадцатого века. До первой мировой войны. Перед смертью не надышишься, но ещё чуть-чуть воздуха, кто б отказался? Уже начинался экзамен и пора было в институт.
Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда. Но это было. Первый вопрос билета — Киевская Русь. Второй — подъём революционного движения в 1910 — 1914 годах. И только третий вопрос о двадцатом сьезде партии. И в скобках ехидно: «Не о культе личности». О нём-то я знал! О нём тогда все знали. Но что ещё? Доклад Хрущёва заглушил, забил и задвинул остальное. Эх двадцатый сьсзд, двадцатый сьсзд!
«Был, — сказал он, — говны, съезд
славной нашей партии!
Про Китай и про Лаос
творили в прениях,
но особо встал вопрос
про Отца и Гения.
Кум докушал огурец
и промолвил с мукою:—
оказался наш Отец
не Отцом, а сукою...»
Стоп. «Про Китай и про Лаос...» Это уже зацепка. И я начал.
— Хватит, — сказала экзаминатор каким-то сдавленным голосом. — Хватит. Достаточно. Пять.
«Там мужик сдавал. О сьезде ни фига не знает, но изучил Галича. Я ему пятёрку от восторга поставила» — это мне потом рассказали. Через год, кажется.
Не спасло. В списке зачисленных значилось двадцать студентов и четыре кандидата, но моей фамилии не было Мои двадцать три балла оказались пограничными. Всех принять, будет много. Не принять — недобор. Нашли соломоново решение: приняли работавших в системе Министерства культуры. Чиновные сотрудники попали в студенты — вроде той, что не читала «Полтавы» — а секретарши и курьеры в кандидаты. Поставили бы пятёрку на собеседовании и всё бы в порядке — я уже забыл, что и четвёрку получил незаслуженно.
Стал студентом приятель мой Боря Брякунов. По справке он у себя в Полоцке руководил драматическим кружком, то-есть, «работал и культуре». Справка была липовая, на самом деле он мой коллега железнодорожник. «Я уж раз поступал, — раскзывал он, — в ГИТИС на режисёрский. По специальности получил пять, прихожу на собеседование. Ведёт Кнебель, она и набирает курс.
— Вы, — говорит, — где работаете?
— В депо, — отвечаю. — В паровозном.
— В де-по-о? — говорит. — А-а... что вы там делаете?
— Паровозы,— говорю, — ремонтируем.
— А-а... — говорит. — Ну идите — И пошёл я с пятёркой но специальности ремонтировать паровозы. Но поумнел... его мать...
Это он поумнел. А мне нора к Евгению Павловичу за документами. Он и теперь не злобен, хотя в комнате обстановка невыносимая. Рёв и потоки слёз. «Посмотрите, — кивну.л на ревущих. — Вам к спеху? Зайдите через пару часов.» Но через два часа его не было, а вечером на меня насели Загреба и Левшина. Я должен итти к проректору и настаивать на зачислении! «Настаивать? Ну просить, какая разница? Какое, к чорту, самолюбие! В институт поступить надо.» Я вяло возражал и легко дал себя уговорить.
Перед кабинетом взад и вперёд бегала одна из наших неудачниц. Опасливо косясь на неё, к стенке прижался парень. Тоже наш. Появился Клитин и сказал: «Кто но вопросам приёма, заходите все сразу». Понятно было, дело — швах. Сразу, значит никто ни в чём разбираться не будет. Да, а в чём, собственно, разбираться? Экзамены кончились, приём утверждён. Чорт меня дёрнул унижаться, старого дурака.
Отбросив нас от двери, дама прорвадась в кабинет. С порога крича, что — «Вот она — актриса! И что же, не может поступить на какой-то там театроведческий факультет?!»
Лицо Клитина застыло.
— У вас не обнаружено аналитических способностей, — произнёс он медленно и повторил:— не обнаружено аналитических способностей! Актрисой вы можете быть. Театроведом нет. Всё.
Она притихла. На лице отразилась напряжённая работа мысли. Видимо сображала, что это значит «аналитические способности». Это хорошо или плохо? Наверное хорошо, если без них не принимают. Она медленно и тихо вышла, явно оглушённая непонятным. Метаморфоза отняла приблизительно три минуты. Клитин помолчал. Потом заговорил негромко и , как будто, устало.
— Я ничего не могу сделать для вас, — сказал он. — Мы приняли двадцать четыре человека и больше не можем. Вот что: вам нужны сейчас ваши доку менты? Оставьте их, — он ещё подумал и добавил: — я скажу глупость, но вдруг будет... всемирный потоп? Отчислят половину курса? Тогда вас вызовут. А в случае надобности, документы немедленно вышлют. По первому требованию. Надежды почти никакой, но это всё, что я могу.
Поднимаясь к деканат, ещё на лестнице я услышал звенящий голос Загребы. Он кричал, что если Седисского не примут немедленно в институг, советское театроведение скукожится, скиснет, помрёт, заглохнет и не воскреснет никогда. Он излагал это Нине Ивановне Жолудовой, лаборанту факультета. Она перекдадывая бумаги слушала его и не проявляла никакого интереса. Я рассказал о визите к проректору.
— Та к-с... — прговорила Нина Ивановна всё с тем же равнодушным видом. — Та-ак-с... Вот что! Я заношу вас в список кандидатов, идите получать методическую литературу, присылайте контрольные работы и приезжайте на сессию в январе. Ны можете позволить себе неоплаченную сессию?
Так всё и закончилось. То-есть, началось. Фарт стал как надо.
Меня уже предупредили: её ты будешь любить. Её все любят и помнят, такой она человек, Нина Ивановна Жолудова. Нет и не было студента, которого она когда-нибудь не выручила. Может её и правда все любят, но я больше всех.
Установочная сессия .запомнилась уверенностью в том, что завтра я тоже буду здесь. Это было новое для меня и прекрасное чувство. И было открытие — может быть главное за все годы учёбы. .Этим огкрвтием был Борис Осипович Костелянец.
— Экзамены у тебя будут простые, лёгкие и трудные, — говорили мне, — но два будут трудными невероятно. Это теория драмы у Костелянца на третьем курсе и театр народов СССР у Сахновскою на пятом. Бойся их, а остальные проскочишь!
После первого занятия Костелянца /на первом курсе он вёл семинар по анализу драмы/ я забыл о предупреждении. Экзамен был неважен. Важно было не отвлечься, не пропустить, не забыть. Это был Учитель. Тема моей работы в семинаре «Методология Анненского в статье «Медея» у Эврипида и Сенеки».
Потом я сел на свой мотоцикл и уехал в Киев. И хотя с тех пор всегда прилетал или приезжал поездом, говорили: «Тот, что ездит на мотоцикле.» Марка такая была. И вечно путали: из Одессы. Это, может быть, комплимент?
Я сдал первую зимнюю сессию. Теперь, чтобы выгнать меня, какой-никакой предлог всё-таки нужен. А весной Нина Ивановна сказала: «Поздравляю. За вас Костелянец.»
— Это радость и честь, — ответил я, — но вряд-ли большая помощь. Борис Осипович кабинетный человек и явно не боец.
— Вы почти правы, — улыбнулась Ниночка. — Почти. Он тот самый «не боец», что в сорок первом ходил на немецкие ганки с бутылкой зажигательной смеси.
В общем, не знаю благодаря ли заступничеству Бориса Осиповича, но на втором курсе и я, и другие кандидаты стали студентами. Скорее всего институт просто добился мест, но важно, что о нас думали. Это было в традициях института: студентов не звбывали и лучшие, как правило, возвращались потом в новом качестве. Скоро я, простившись с рефрижератором /и с полугодовым отпуском!/, уехал в Читу редактором на Забайкальскую телестудию. В Чите стал печатать рецензии, в общем, это была уже вполне профессиональная работа. Продолжалась она год с небольшим и за это время успел я «приложить руку» приблизительно к трём десяткам передач. В качестве редактора или сценариста. Провёл несколько т.наз. «пресс-конференций в эфире» теперь это называется ток-шоу. С коллективами гастролироввавших у нас театров, в том числе с группой актёров ЦТСА. И отдельно с Андреем Алексеевичем Поповым, народным артистом СССР, главным режиссёром театра. Не сработался с прямым и высоким начальством, с председателем областного комитета по радио и телевидению. Председатель был Ефим Борисович Маликов. И хотя бы с опозданием на три с лишним десятилетия приходится признать, что в нашем споре прав был не я. Прав был он.
На сессии встретил парня, что рассказывал мне анекдоты.. Он, уже почти дипломник, сидел, вальяжно развадившись на диванчике в инстиьутском коридоре. «Узнаёшь? — он долго всматривается: — Нет.— Ну извини» . Напоминать я не стал.
Между тем, экзамен по теории драмы, «неизбежностью которого меня пугали с первого курса», приближался. Борис Осипович обьявил: «Сдающие по обзорному курсу Александра Абрамовича Аникста, буду г выгнаны с: двойкой. Театровед обязан знать первоисточники от Аристотеля, до бесконечности.На экзамене разрешаю пользоваться конспектом. Собственным! При отсутствии знаний, конспект не поможет.»
Когда я, волоча портфель, набитый томами конспектов за все годы занятий, пришёл в институт, наши толпились в вестибюле. От страха даже голоса не гудели. Тишина..
« Первым пойдёшь?» — я, на ватных ногах поднялся в пустой вестибюль второго этажа. Дверь аудитории была открыта и Борис Осипович сразу меня увидел. «Заходите, — пригласил он. — Да скажите потом внизу, что сдавать всё равно надо, а я проголодаюсь и буду злым.» Я отдал зачётку назвал номер билета и пошёл к месту для обдумывания, на ходу расстёгивая портфель. Борис Осипович меня остановил.
— Садитесь сюда, — сказал он, показав на место возле стола. — Садитесь, садитесь. Вот сюда. — и не успел я .закончигь ответ на первый вопрос, он уже протягивал мне зачётку, где стояло «отлично».
— Чего гы сияешь, — пожала плечами Левшина. — Он ещё на первом курсе знал, что поставит тебе отлично по теории драмы.
Может быть и знал. Но меня не предупредил.
Я и диплом хотел писать у Костелянца, и тему выбрал: Теория драмы и антитеатр. Ионеску, Бекет. Казалось мне «на уровне скорее обоняния, чем понимания», что структурно никакой антидрамы нет, а есть лишь усложнённая семиотика. Но анализировать эту библиотеку без знания одного, а лучше двух европейских языков, никакой возможности не было. Заканчивай я институт как полагается, в двадцать три года, стоило бы языками заняться. Мне было сорок, я сменил т ему. И руководителя.
Признаюсь: перед Борисом Осиповичем я виноват. На сессиях я тогда снимал комнату вместе с юной /но вполне совершеннолетней/ однокурсницей. Приехав узнал, что подруга зачётной работы не написала. Нагло заявила, что я должен её выручить. Как друг. Как джентльмен. Как мужчина, в конце концов! И утром, пока мерзавка дрыхла без задних ног, я сел за стол, взял в руки собственную работу и, не пользуясь ни одним посторонним источником, переписал так, что Борис Осипович принял наши работы, как две разные. Обману в Учителя я понимал, что совершаю гнусный поступок, .зато глядя на две пятёрки, впервые почувствовал себя профессионалом.
Владимир Александрович С ахновский-Панкеев, в институте просто Сахновский, а между студентами, заглазно, Сах был моим земляком и почти ровесником, с некоторыми соучениками его но Киевскому театральному институту я состоял в добром приятельстве.
— Здравствуйте, Владимир Александрович! Два дня назад на Евбазе возле цирка я встретил Мишку. Он передавал привет. Они с Сашей утверждают... А Лёнька с ними не согласен и убедить его не получилось!
«Евбаз», он же Еврейский базар, давно закрыли и перестроили. На его месте стоит площадь Победы с цирком в центре. Но для старых киевлян Евбаз он и есть Евбаз!
— Здравствуйте, Александр, с приездом /как студентов, он называет нас без отчества, но всегда и обязательно полным именем. Хотя моё имя для этого неудобно: Глеба или Игоря назвать полным именем легко, а когда говорят—Александр!— хочется ответить «мы». Здравствуйте, Александр! Ну с кем вы такие веши обсуждаете?! Мишка и Сашка умные люди, а Лёнька же отпетый дурак! Это были его однокурс:ники и в характеристиках он не ошибался.
— Владимир Александрович, я прошу вас руководить моей дипломной работой.
— Извините, Александр, но вы опоздали. У меня уже три дипломника и это большая нагрузка.
— Жаль. Придётся снова менять тему.
— А что у вас?
— Бучма и Курбас в «Березиле».
— Беру!!
Именно так, в двумя восклицательными, что ясно слышалось даже в устной речи. Специалист но истории украинского театра, он сразу понял мой замысел. Хотя, когда я попытался «вильнуть хвостиком»: «Владимир Александрович, вы же про украинский театр знаете всё!»— пресёк строго: «Александр! Всё про украинский театр знает один только Абрам Акимович Гозеннуд». Н-н-да-а... Сахновский, Гозенпуд. Рабиновича нехватает. Поискать, что ли? Везёт украинскому театру на специалистов.
Украинский театр дважды в своей истории поднимался на мировой уровень, что не гак уж и мало, учитывая, что до восьмидесятых годов девятнадцатого века, был он вообще под запретом. А через десять дел после официального разрешения, труппа, позже названная «Театр корифеев», на петербургских гастролях заслужила восторженный отзыв Суворина, которого трудно обвинить в украинофильстве. Конечно, к «хохлам» /книга так и называлась: «Хохлы и хохлушки»/ он относился лучше, чем к жидам, но, явно свысока. И всё же признал, что корифеи это уровень Малого театра, лучшего театра в России того времени. Жалел, что играют они не по-русски, а на «провинциальном наречии». А через тридцать лет был «Березиль», созданный Лесем Степановичем Курбасом и Кучма был его первым артистом. Курбаса уничтожили в лагерях. Бучму вознесли к почёту и славе. Полагалось говорить, писать и думать, что в Березиле «великое реалистическое искусство Бучмы противостояло эстетско-формалистической мертвечине Курбаса». Концепция изжила себя вместе с концепцией сталинизма, чвстью которой была и заговорили о великом режиссёре. Но маятник качнулся в другую сторону и теперь Бучму обьявили «тенью» Курбаса, подражателем и чуть ли не дутой величиной. Достаточно посмотреть работу «Режиссура Леся Курбаса», кажется единственное в то время серьёзное исследование, посвящённое Березилю. Концепции существовали рядом и можно было выбирать, но я не поверил ни одной. Актёр сколь угодно талантливый, первый, непревзойдённый, какой угодно не может работать «в противослоянии» художественному руководи гелю, обладающему безмерным авторитетом. А Курбас был единственным на Украине признвным режиссёром мирового уровня. И ещё я не верю что ражиссёр, даже гениальный, может сделать из «тени и подражателя» великого артиста. Среднего может. А Бучма был великий артист и даже в моё время достаточно было посмотреть «Украдене щастя», чгобы в том убедиться. Из заурядной, в общем, мелодрамы он делал трагедию. Да хотя бы и «Макар Дiброва» но пьесе Корнейчука. С его знаменитьй пятиминутной игровой паузой.Корнейчука и подобную драматургию он, в основном, играл после Березиля.
Аристотель определял понятие «система» как построение, в котором целое больше, чем сумма часгей. \1оже быть он формулировал и не совсем так, лроверять я не хотел: уж очень понравилось. У меня не было никаких новых, собственных, неизвестных материалов по теме, я просто искал части, опубликованные в разных местах, в разное время. Большинство из них /но не все/ уже было собрано в первом Курбасовском сборнике, но собрано, а не сопоставлено. Я прочёл современную Березидю прессу, воспоминания актёров, писателей, людей близких к театру, теоретические положения самого Курбаса. Надо вспомнить, что даже газеты с семнадцатого по сорок первый год находились тогда в снецхране, а ничтожное количество материалов, сохранённое в хранилищах киевского института и театрального музея давали весьма неохотно: люди, тридцать лет клеветавшие на Курбаса, ешё были влиятельны. Я не мог получить материалы в татре имени Шевченко, бывшем Березиле. Возможно, их там действительно не было. Сахновский, который встречался со старыми березильцами, рассказывал: от страха за себя они так старались всё забыть, что действительно забыли. Забыли на самом деле! Я помню те годы и не удивляюсь. Но всё же дело шло. Найденное располагалосъ во времени, протянулись линии, обозначились противоречия, выстраиваясь в систему. Даже в две, параллельно. В одной частями, «которые в сумме меньше целого» стали эпизоды работы великого режиссёра с гениальным артистом. Они вполне понимали друг друга и были друг другу нужны. Частями другой системы были талант и смерть. Просто убийство, как произошло с Курбасом и убиение таланта, лишённого достойной режиссуры и настоящего репертуара. Как было с Бучмой. Лве системы складывались в третью, тоже большую, чем сумма частей. И так без конца. Теперь это не ново, но в семьдесят первом году казалось интересным.
Сахновский прочёл начало, я получил «добро» и честно собирался продолжать, но подоспел экзамен. Владимир Алексаднрович улыбаясь пообешал: «В аулиториню входят по пять человек. Первая пятёрка, самые храбрые, получат льготу. Какую? Там узнаете.» Льготы хотелось всем, я, к тому же, расчитывал на послабление: земляк и опять же «Мишка говорил... Лёнька — дурак.» Почти свои люди, а теперь почти ученик и диплом интересный, хотя бы бы по теме... Я хотел попасть первым, но был вторым что, в общем, то же самое. Первая пятёрка.
— Так-с... — помолвил Владимир Александрович, в точночти, как Нина Ивановна при нашем первом знакомстве. В институте любили стилизацию: «утОнченный» вместо утончённого, «служить» или, паче того, «ходить в должность» вместо «работать». — Та-ак-с... — продолжал Владимир Александрович. — Так-с... Льготы хотите? Будет вам льгота, будет. Я слово держу. Каждый должен ответить на вопрос по драме и вопрос по театру. Так вот: один из вопросов он сам себе выбирает. Кто первый?»
— Я, — пискнула девушка с другого курса, почему-то сдававшая вместе с нами.
— Первый выбирает вопрос по драме. Про кого из драматических писат елей братских народов бу дете вы нам интересно рассказывать?
— Про Микитенко, — снова пискнула девушка.
— Ми-китен-ко-о... А почему?
— Это мой любимый ддоматург, — продолжала она пищать. Сах смотрел на неё с сомнением. То-ли в её вкусе он сомневался, то-ли в правдивости. Но...
— Дело ваше, — сказал наконец. — Микитенко, так Микитенко.— Задал вопрос по театру и , ОТПУСТИЛ на обдумывание и обратился ко мне. Я должен был выбрать вопрос по театру, а третий снова получал в привилегию драму.
— Курбас, — сказал я и Сах чуть подпрыгнул от моей наглости.. Выбрать Курбаса, о котором пишешь диилом! Но я повторил — Курбас. И ешё улыбнулся. Я был «в своём праве»!
— Хорошо!— Сахновский улыбнулся тоже. Его улыбка мне не понравилась, но отступать было поздно. — А по драме Райнис, — добавил он. — Райнис и Курбас, Курбас и Райнис... Тут я понял, почему не понравилась мне улыбка: она была плотоядна. Владимир Александрович задал мне семнадцать дополнительных вопросов по всему курсу, столько не досталось никому. — Люблю знать, с кем работаю, — улыбался Сах. — Ясно, чего можно требовать.
Я вошёл бледный, спокойный, уверенный.А вышел красный, потный, застенчивый. В моём дипломе две пятёрки. По теория драмы и по театру народов СССР.
Всё было бы хорошо, не будь у нас дипломного отпуска.
Конечно, мне не везёт и анкета плохая, но в жизни я встречал людей, преодолевавших и не такие препятствия. Благодаря: энергии, трудолюбию, целеустремлённости.Таких людей я наблюдал завидуя, но... со стороны. Сам я, увы...
Чегырёхмесячный ОТПУСКПОказался огромным. беразмерным, нескончаемым, когда ешё та зашита! И пошло-поехало...
Поехало, разумеегся, на мотоцикле, а пошло на длинных ногах, обёрнутых элегантной юбкой. Ах, какие были ноги! Спохватившись, однако, в конце концов, позвонил в Ленинград.
— Верочка, ты не знаешь, когда начинается защита?
Верочка Киселёва, она же Верочка Хиль моя однокурсница, сестра, то ли кузина знаменитого в те годы певцаЭдуарда Хиля. На застольях наших пела по-моему лучше родственника, особенно песню «Я дочь молодого драгуна...» С чувстом.
— Опомнился? Защита «начинается» десять дней назад! — И я бесился к письменному столу. А через две недели вылетел в Питер с дипломом написанным, перепечатанным и переплетённым, чуть ли не в кожу.
— Так-с... — уже привычно говорил Владимир Александрович, — Так-с... Вы, вообще-то, человек здоровый? Манией величия не страдаете? Почему же решили, что всё в порядке и не придётся переделывать? Гм-м... Срывайте переплёт... И приходите завтра.
Груда бумаги на столе вместо работы, ославленной здесь вчера. Страницы переложены, часть текста зачёркнута. Через строчки стрелы и надписи. «Прекрасно, — ещё раз ошарашил меня Владимир Адександрович, — превосходно. Правильно по мысли и очень интересно. Чуть перестроить, кое-где акцентировать, обосновать. И — что вы пишете? Фельетон? Что значит «доктор иску сствоведения Иосипенко пляшет между фактами, ухитряясь не задеть ни одного?! Что вам доктор — Майя Плисецкая?!!
— Майя Плисецкая в своём деле не врёт,— сказал я мрачно.— Ей веришь в каждом движени. — Фраза про Йосипенко мне нравилась.
— Верно, — ВЗДОХНУЛ Владимир Александрович. Его возмущение было чистым притворством: цену тому доктору знал он куда лучше меня! — Верно. И всё равно такие пассажи я повыкидывал. А в остальном прекрасно. Мне почти не пришлось править.
Как же выглядит работа после его серьёзной правки?
. Защита прошла гладко, хоть и всего-насего «удовлетворительно». «Вот тебе и ноги, вот тебе и юбка, вот и мотоцикл» — ругал я себя с опозданием. Замечание получил единственное, от Анатолия Зиновьевича Юфита. «Что за странный отсыл в библиографии? — сказал он. — ТЭ, тт.1 — 5? Вы что, использовали все пять томов Энциклопедии? Но то была правка Сахновского. У меня перечисление шло постатейно, с обозначением томов и страниц. Сах сказал: «Не надо. Достаточно просто ТЭ.» И я переделал. Анатолию Зиновьевичу ответил: — «М-м-м-м-м... Э-э-э-в-а-а...» Потом Сах шепнул: «С меня сто грамм...» Не сложилось. Я бы нос задирал от гордости. А вскоре они умерли — почти одновременно. Чуть перешагнув каждый за своё пятидесятилетие. На Комаровском кладбище их могилы рядом. «Профессор Юфит» «Профессор Сахновский». Светлая память обоим.
Через три десятка лет могу рассказать, как родной институт ещё раз заслужил мою любовь. Не знаю кто заполнял документы, но в дипломном удостоверении, выданном мне, заслуженную тройку не поставили. Графа была незаполнена. Я мог сам себя оценить. Но оставил как есть. Так мне дороже.
Нельзя сказалть, что мы совсем уж и не выпили, во всяком случае, экземпляр дипломной работы с почтительным автографом, назначенный в памятный подарок Владимиру Александровичу я на выпускном балу потерял и конец вечера плохо помню. Был весь курс, преподаватели и, конечно, дорогая наша Нина Ивановна. Не было только Бори Бряку нова того самого, из паровозною депо. Теперь он действительно работал в театре.
— Где может быть Борька? — спросила Нина Ивановна.
Я промолчал. Подозревал, где он может быть, всё-таки пять лет мы приятельствовали. Но, как потом выяснилось, не угадал. То-есть, «недоугалал» до конца. Утром на «раздаче слонов», т.е. дипломов Борьки тоже не было. Встретил его уже спустиввшись, в вестибюле.
— Где ты был вчера вечером Пьянствовал?
— Нет. Уже в вытрезвителе...
— Надо лелаль книгу, — сказал Владимир Александрович и я снова засел за рааботу. Но менялись обстоятельства. О книге пришлось заботиться самому. В Киеве ешё «правили бал» те, кто травил Курбаса и уничтожил его театр. В России никто не говорил, «ну чего вы лезете с вашим хохлацким театром, кого он интересует?» — нет, говорили вежливо: «Видите ли, ваша — бесспорно интересная! — работа не совсем соответствует творческому профилю /всегда профилю. Фаса вроде и не было/ нашего журнала /издания, издагельства etc.../» Наконец, «Ну що ж це таке? Про украiнський театр писати треба украiнською мовою...»
Я вернулся в Киев. Говорил стоварищами. Мне было сорок лет.Театровед.Беспартийный.Еврей, пишу по-русски. Обращался в газеты, на телевидение, на радио. С таким же успехом я мог искать место в знаменитой футбольной команде.
Нашлось оно на родимой железной дороге. В рефрижераторе не нужны люди с гуманитарным образованием. Я устроился в «Дом пропаганды новой техники». Режиссёром киногруппы с окладом в сто десять рублей — меньше половины заработка механика. Театроведом я больше не был. Муха опяль улетела. А ещё раньше у крали мой мотоцикл. Майор милиции, оперуполномоченный но нашему району, поднял глаза от моего .заявления, зевнул и спросил, закуривая.
— Где же его искать-то?
Я не знал. Он тоже.
Многое потом было и не обо всём хочется вспоминать. Нынче, в пенсионном уже возрасте, я литералор. Член Союза русскоязычных писателей государства Израиль. И, как некогда Станислав Сергеевич Клитин, хотел бы, чорт возьми, понять,: кого же всё-таки выпускает театровелчегкий факультет?
Однажды на выступлении я получил записку. По-английски, но язык был странный, архаичный:пряггель-переводчик с трудом разобрал. Было написано: «Дорогой мистер С...! Театроведческий факультет, конечно же, обу чает театроведов. Но вспомните, что весь мир — театр, а люди в нём актёры...» Подпись была неразборчива
1.05.00. Акко, 15.05.05.