…И была тьма…. И не было ничего кроме тьмы, мягкой, уютной, теплой…. И казалось, что так будет вечно, что это останется непоколебимым, что этот тесный мир, держащий в своих крепких объятиях, никогда не разрушится. И было спокойно, и было легко…. И было счастье….
…И был день первый…. И пробирался он по родовым путям, гонимый не ведомой силой, прочь из своей обители, прочь от своего счастья…. И был вытолкнут он наружу, на холодный свет, где его подхватили руки в резиновых перчатках…. Вынули изо рта слизь, сделали хлопок по ягодицам…. И сделал он первый вдох, и закричал он, возвещая всему миру, равнодушно взирающему на это чудо, что он родился, появился, вошел….
…И была ночь, и боль от перерезанной пуповины, и стягивающие путы пеленок, и ряд таких же живых свертков по близости, и скрип колес, развозящей тележки….
* * *
* * *
…Она встала с кровати, и, не одеваясь, тихо ступая, босыми ногами, прошла на кухню. Утро только началось… через не большое окошко, сочился серый рассветный луч, с трудом разгоняющий полумрак, сгустившийся в комнате. Она на ощупь нашла стоящую на столе кружку с холодной водой, поднесла ее к своим сухим губам, и принялась жадно пить. Вода, тонкими струйками, стекала по щекам, и крупными каплями, падала на еще горячее от сна тело, напрягая соски, на груди, скатываясь вниз по животу…. Когда жажда была утолена, она поставила полупустую кружку на стол, и, вытирая рот тыльной стороной ладони, подошла к подоконнику. Тонкие пальцы, привычным движением, выхватили сигарету, из картонной коробки, вспыхнул желтый мерцающий огонек зажигалки. Самый кончик сигареты раскалился, от него оторвалась полупрозрачная струйка дыма, скользнула по ее лицу, как бы поглаживая его, и растворилась в воздухе. Ее заспанные глаза, впились расширенными зрачками, в смутную картину, наступающего за окном, очередного дня…. Сколько их было, сколько их еще будет…
Усталость, хроническая усталость и бессильная злоба, каждую ночь, паническая атака, когда вскакивая со смятой постели, хочется бежать, бежать куда-нибудь, неважно куда, лишь бы скрыться, спрятаться, затаиться, лишь бы не найти саму себя. Изматывающие приступы апнии , каждый раз выныриваешь из небытия, и хватаешь воздух ртом, как только что выловленная рыба, пытаясь успокоить, обезумевшее сердце, пытаясь прочистить, пересохшее горло. Днем это все отступает, но с приближением ночи, опять страх заползает в душу.
Ей уже тридцать пять, ему двадцать. Он молод и ветренен, красив и счастлив, он просто проводит с ней время, а она…. Ее четырехлетняя дочка, лежит под холодным камнем, там, где всегда темно, обнимая разлагающимися ручонками, свою любимую игрушку – полуистлевшего зайца. Не досмотрела, не уберегла…. Одиннадцать лет прошло, а в сердце осталась льдинка, колючая, с острыми гранями. Вчера, она случайно открыла, «запретный» для себя шкаф, и на нее обрушилась лавина детских игрушек, дочкиных платьев, ее не умелых рисунков, красочных книжек, и в маленьком прозрачном пакетике, светлый локон волос…. Она закричала, закрыв лицо руками, долго, неистово, пока крик не превратился в хрип, пока сердце не замерло, даря надежду на окончание всех ее мук. Но, больно пнув изнутри, сердце продолжило выбивать свой ритм, заставляя жить ее дальше. Она провела среди них весь день, целуя каждую игрушку, разговаривая с ними, увлажняя слезами каждую вещь…. Затем, вновь, все аккуратно сложила, дрожащими руками, закрыла шкаф на ключ, и, выйдя на лестничную клетку, выбросила его в мусоропровод….
…Незабудки и анютины глазки, кивают своими головками, безмолвно здороваясь с ней, за ту, которая лежит под ними. Она прислоняется щекой, к растрескавшейся, замшелой коре, старого клена, высосавшего своими могучими, вездесущими корнями, все соки из ее малышки, и, закрывая глаза, ей кажется, что она слышит ее смех. Он звучит там, в самой сердцевине дуплистого дерева, заточенный, порабощенный, звонкий, искренний, детский смех….
…Еще одно утро, еще один день…. В ожидании ночи, в ожидании страха…
* * *
-Чайник вскипел, - она легко отстранилась от него, - я пойду, отключу, ты будешь кофе?
Он неуверенно пожал плечами. Она улыбнулась, ему, влажным от недавнего поцелуя, ртом, и торопливо направилась к кухне. Сидя в постели, он машинально подобрал с подушки ее светлый волос, провел им по своей щеке, взглянул на часы. Что же вчера с ними произошло? Близость тел, испепеляющая страсть, нежность – она была ласковой и игривой. Ему еще никогда, не было так хорошо, как с ней. Сумасшедшая ночь, которая еще долго будет отзываться, сладкой, свербящей занозой. Он закрыл глаза, и увидел ее обнаженное тело – гладкое, словно шелк, с еле уловимым, пьянящим запахом пота, ее грудь, щекочущие щеку, пушистые ресницы, почувствовал вкус ее губ, солоноватость кожи. Безумство - когда он хотел срастись с ней в одно тело, в единый организм, заставить ее кровь, течь по своим венам, дышать своими прокуренными легкими, увидеть мир ее глазами, почувствовать оргазм ее телом…. Вновь и вновь, переживая все то что, произошло с ними ночью, он пытался разобраться в себе. Ему вдруг захотелось забрать с собой, подобранный с подушки волос, украсть ресничку, упавшую с ее глаза, разыскать обрезки ее ногтей, чтобы унести все это с собой, и, зашив в белый атлас, носить на тонком шнурке, возле самого сердца, чувствуя, ощущая ее, всей кожей, всем сердцем…. А дома… дома жена и шестилетняя дочка, и они его любят, любят и ждут…. Он стиснул виски руками, пытаясь привести мысли в порядок, и в этот момент, с кухни послышался ее голос:
-Милый, кофе готов…
Он поднялся с кровати, натянул штаны, и направился к кухне. Она уже успела, облачиться в длинный, грубой вязки, белый свитер, прямо на голое тело, и теперь сидела на табурете, с чашкой дымящегося кофе:
-Садись, - она сделала приглашающий жест, указывая на место напротив.
Он сел, молча повертел чашку, и посмотрел на нее. Она была прекрасна, ее зеленые глаза, излучали покой, ее белоснежные волосы, ниспадая на плечи, заставляли учащенно биться его сердце, ему хотелось чтобы это никогда не прекращалось, чтобы время замерло, превратив все и вся в камень, оставив только их двоих, на растерзание самим себе. Им не нужно слов, они понимают друг друга, по малейшему жесту. Вот его мизинец нервно вздрогнул, как бы говоря: «Ты прекрасна», а она чуть прикрыла глаза, отвечая: «Я знаю, милый», он склонил голову: «Ты любишь меня?», у нее сбилось дыхание: «Да…».
-Я хотел сказать тебе… - произнес он.
-Не нужно. – Остановила она его. Она знала, что он мог сказать, знала, поэтому и остановила его. Он взял в руки горячую чашку, и, не отрывая от нее глаз, сделал глоток. Горький и терпкий вкус, словно осознание того, что они только любовники. Если бы раньше… кто знает, может, они и смогли бы быть вместе, но сейчас….
-Я люблю тебя, - прошептал он.
А она молча кивнула, отрешенно глядя, на распустившийся цветок, фиалки, стоящий на подоконнике….
…На улице было холодно и не уютно – мелкий холодный дождь, плотный туман, и облетевшие деревья, с промокшими птицами на ветвях. Он вышел из подъезда, поднял воротник плаща, втянул полной грудью воздух, наполненный влажной прохладой…. В голове промелькнула мысль: «А ведь он может все изменить, стоит только, сделать разворот на сто восемьдесят градусов, и, поднявшись на второй этаж, позвонить в ее дверь…. Ведь он может остаться, остаться с тем человеком, которого он действительно любит….», но, тряхнув головой, он ее тут же отогнал. Он постоял, глядя в тяжелое серое небо, засунул руки в карманы, и зашагал прочь…
…Чайник давно остыл, как и не допитый на столе кофе. Она долго сидела, на стуле, кусая губу, глотая крупные слезы, душа в себе нарастающее рыдание, затем поднялась, подошла к фиалке, и осторожно касаясь пальцем ее лепестков, произнесла:
-Видишь, как все получилось…
* * *
-Давно у вас это? – спросил он, что-то записывая в медицинской карточке.
-Лет десять… - неуверенно ответила она.
Его рука остановилась, не дописав строчку, он взглянул на нее поверх узких очков – маленькая, совершенно невзрачная, наверняка с кучей комплексов, с суицидальной склонностью, и плюс ко всему этому «букету», она умудрилась приобрести такое, с чем здоровый человек, не протянул бы и года, не поехав рассудком,… а она говорит, что у нее это лет десять….
-А раньше вы не прибегали к услугам психотерапевта?
Она отрицательно покачала головой:
-Нет…
Он медленно положил ручку на стол, и, сцепив руки, медленно произнес:
-Ну что ж, попробуем разобраться, - он немного помолчал, как бы обдумывая свои следующие слова, затем встал из-за стола, и, подойдя к ней, сел рядом:
-Постарайтесь вспомнить, было ли у вас, раньше, какое либо потрясение, шок или может быть нервный срыв, который мог бы привести к такому состоянию?
Она опустила глаза, и нервно, наматывая на указательный палец, узкую голубую ленточку, ответила:
-Если только в детстве…
-Расскажите об этом.
Она дернулась, затем не ловко коснулась рукой своего лица, и вновь принялась наматывать ленточку на палец:
-Я не знаю,… не уверена,… глупый случай,… наверное,… мне так кажется…
-И тем не менее. – Настойчиво произнес он.
Она глубоко вздохнула, словно задыхаясь, опять коснулась рукой лица, и произнесла:
-Мне тогда было пять лет, и мама подарила мне куклу…. Знаете, такая, из розовой пластмассы, с закрывающимися глазами, не то, что покупают детям сейчас, в моем детстве все было проще. И хотя ничего особенного в ней не было, я очень любила эту куклу, я спала с ней, брала ее на улицу, она была везде со мной… она была для меня родной, я доверяла ей все свои тайны, мы вместе плакали, вместе радовались…. Мы были словно сиамские близнецы, всегда вместе. Только с ней я могла быть откровенна и счастлива. Наверное, от слишком большой любви к ней, я однажды стащила у мамы ручку, и разрисовала ее лицо цветочками…. Но у меня это плохо получилось, она стала…
-Не красивой? – произнес он, видя, что она не может найти подходящие слова.
-Нет, дело не в красоте, наверное, просто не опрятной и грязной. К тому времени, у нее уже не закрывался один глаз, а правая рука – треснула.… То ли из-за того, что чернила в ручке были какими то особыми, или пластмасса специфической, эти «цветки» не отмывались с ее лица…. Тогда мама попробовала срезать их лезвием, в общем, у нее это худо-бедно получилось, правда лицо у куклы стало бугристое, с какими-то ожоговыми подтеками…. Но я все равно любила свою куклу. – Она замолчала.
-И что же было дальше?
-Мне подарили новую куклу…. Она была красивее прежней – с золотистыми волосами, в ярких нарядах…. А старую, мама предложила.… И я как дура…. Я все это видела…. Я стояла с новой куклой в руках, а мама несла старую куклу к печи… - она вновь глубоко вздохнула, будто набираясь сил, - Я увидела, как ее бросили в огонь, как словно порох, вспыхнули искусственные волосы, которые я ежедневно ей расчесывала и заплетала, как зашипела, загораясь, пластмасса, как исказилось в пламени ее лицо, потекли губы, целованные мною сотни раз, лопнули глаза, смотрящие на меня с умалением…. Я стояла в оцепенении, все казалось не правдой, я не знала, что это будет так… потом, бросив на пол, новую куклу, с криками, ринулась к печи, чтобы достать,… чтобы спасти… любимую.… Вот, – она подняла руки, показывая неестественно глянцевую, морщинистую кожу на обоих кистях, - два месяца в больнице, и сожженные руки…. Это все что осталось от той куклы. А новую, я разрезала, ножом на куски, голову, прибила гвоздями к дереву и подожгла…. В отместку.… Но… мне не стало легче….
Он встал с места, молча подошел к своему столу, и, взяв ручку, что-то записал в медицинской карте…
* * *
-Это тебе, - произнес он, протягивая два листка бумаги.
-И что ты по этому поводу думаешь, - он взял листки, и положил их на стол.
-Я там все написал, без сомнения это его подчерк, в момент написания он не был не возбужден, не подавлен, на него не оказывалось психологическое воздействие извне, и тем более ни какого физического давления. Он был совершенно спокоен, как если бы, это решение, вынашивал в себе давно, и успел с ним смириться, к тому же вскрытие подтвердило выставленный ему врачами диагноз – это самоубийство, здесь других вариантов быть не может. Во всяком случае, моя работа, на этом заканчивается.
Он кивнул, и, взяв со стола, листки, произнес:
-Спасибо, за помощь.
-Не ломай над этим голову, не он первый, не он последний…
На первом листке, находился отчет, о проведенной графологической экспертизе, с понятными только специалистам, фрагментами завитков букв, углов наклона, степенями давления. Он бегло просмотрел отчет, несколько раз перечитал заключение, и отложил его в сторону. Второй лист был ксерокопией предсмертной записки. Он медленно достал сигарету, прикурил, и в сотый раз, принялся читать ее содержание:
«Я ухожу из жизни, по собственной воле. В этом нет ни чьей вины. Конечно, можно было бы помучиться еще, барахтаясь и сопротивляясь, но у меня уже нет никаких иллюзий на этот счет, рано или поздно это произойдет, так зачем ждать, агонизируя прихода смерти, если я это могу сделать сам, чем сегодняшний день хуже всех остальных…. Я пишу, а внутри меня, шевелится он, я чувствую его холодные, зеленые клешни, я ощущаю, как он меня пожирает, кусок за куском, плоть за плотью. Раньше я думал, что рак не имеет запаха, теперь я знаю – он пахнет, воняет, смердит. Его запах, это запах лекарств, кислый запах рвоты, и вонь разлагающейся плоти. Умерших от рака, долго не держат, хоронят на следующий день, максимум через день, слишком быстро он пожирает тело, торопится, боится не успеть. Я знаю, что меня будут вскрывать, рассматривать мои метастазы, я знаю, что над моим телом, будет глумиться скальпель с пилой патологоанатома, но мне уже все равно. Даже если мои органы пойдут как наглядное пособие в медицинский институт, и в них будут ковыряться тысячи студентов, или их выбросят на задний двор, где затем будут растасканы и сожраны бродячими собаками…. Это ни что, по сравнению с теми муками, которые чувствую я сейчас. Интересная мысль пришла в голову – почему история не донесла до нас имени того, кто первый наложил на себя руки? Что произошло с ним, из-за чего он решил свести счеты с жизнью? Жаль…. Смерть всегда приходит не вовремя, даже если ты, молишься на нее каждый день, ожидаешь ее, или добровольно шагаешь в петлю. Она всегда, слишком быстра, слишком поспешна….».
Он затушил сигарету, сложил два листка вместе, и, скрепив их степлером, положил в папку, затем, взяв ручку, большим, размашистым росчерком, написал на ней: «Дело закрыто»…
* * *
…Кошка лежала на полу, на своем обожаемом месте, свернувшись большим клубком, пряча розовый нос, в пушистом хвосте. Она подошла, к ней, и присев на корточки, нежно потрепала кошку по голове, от чего та, сразу же громко замурлыкала.
-Счастливая, ни каких тебе проблем, знай, лежи и мурлычь, беззаботная у тебя жизнь. – Она замолчала. Внутри была напряженность и неуверенность. – Он ведь мог позвонить, правда? Мог, но, наверное, не захотел. Не нужна я ему…. а он мне? Ты скажешь, что я дура малолетняя, что в шестнадцать лет многие девочки влюбляются, и это потом со временем проходит, а я тебе отвечу – только не у меня, я люблю его…. Что? Ну и пусть, значит такая у меня судьба, значит, суждено мне любить безответно… Глупая, ты же ведь много не знаешь…. Да представь себе, мы с ним целовались. Что, ты мне не веришь?
Кошка безразлично моргнула, и прекратила мурлыкать.
-А это было, - продолжила она, - вчера, когда он провожал меня домой…. А сегодня… он, наверное, целует другую.
Она выпрямилась, и, оставив кошку в покое, подошла к креслу:
-Идиотка, безмозглая идиотка, нашла в кого влюбляться…. Но почему он не звонит, он же обещал сегодня позвонить…. Неужели это всегда так больно? – Она присела на подлокотник, и, накручивая на палец, локон своих темных волос, задумчиво произнесла, - а ведь я его все равно люблю, какой бы сволочью он не был, а он сволочь… Красивый, умный, нежный,… но сволочь. Как это больно – влюбиться, а потом пытать себя этой любовью…
В прихожей раздался надрывный телефонный звонок. Кошка дернулась, вырванная из состояния дремотного блаженства, и большими, не понимающими глазами, проводила, торопливый и радостный бег, своей хозяйки, к телефонной трубке…
* * *
Ломка… каждый раз ожидаешь ее прихода, как чего-то неизбежного, и неотвратимого, она есть воплощение репетиции смерти. Мозги закипают, вены стонут в ожидании спасительного укола, пятисантиметровой иглы, хочется выть и кричать, продать душу и тело, кому угодно, только бы остановить ее приход, только бы оттянуть, те мучительные моменты, жизни без героина….
Пламя на зажигалке, обтекает ложку с дьявольской смесью, словно адский огонь под котлом с грешниками… порошок растворяется, души разлагаются,… огонь продолжает гореть…. Дрожащими руками, в прячущиеся вены, исколотых ног… контролька… ярко-алым облачком, в спасительную жидкость, и обратно в вену… откладывая на потом, очередную ломку, унося в мир иллюзий, грез, снов, параллельных миров….
Взлет.… С треском пролетаешь сквозь бетонный потолок, разгоняя ухмыляющихся крыс, в пустотах перекрытий, души тех наркоманов, которые застряли меж двух миров… вверх, через сплетение проводов, лабиринты канализационных труб…. Выше, к изумрудному небу, диковинным птицам, сапфировым звездам, и алмазным далям…. Мягким, удушливым пледом… теплым, заботливым объятием, принимают облака, и ты идешь по ним, беседуя с ангелами, развлекаясь с бесами, насвистывая «Аллилуйя, Господи» и «Люцифер – Асс, Асс, Асс»…. Тебе легко и приятно, светло и спокойно…. Ты, смотришь вниз, и видишь свое никчемное тело, лежащее на заплеванном полу, под проломленными стенами - жалкое, никому не нужное, даже тебе…. Не сейчас, чуть позже, оно снова будет твоим, и снова будет требовать спасительную дозу, ту единственную отдушину – всепоглощающий героин…. Но сейчас ты здесь и тебе не нужно об этом думать, лишь упиваться скоротечными моментами эйфории, лишь растворяться в самообмане. Сияющие ослепительными брызгами, фонтаны адреналина, говорящие гады, и чувство единения со всем окружающим тебя миром. Идеи превращаются в гной, философия ниспадает грязными, чесоточными ошметками, обнажая голую истину, потрясающую своей простотой и доступностью. Грань остра, и каждый шаг, окупается собственной кровью, из разрезанных ступней, которую тут же слизывают за тобой, стая разноцветных колибри – единственный сладчайший нектар, единственное, что не обесцениться. Падаешь на колени, ударяясь лбом об мягкие стены смирительной комнаты, расплескиваешь избыток чувств, подбираешь остатки разума, и вновь в водоворот чувств, пока есть силы, пока бьется сердце…
* * *
Шероховатость серых стен, вялый звук, ржавой воды, текущей в унитазе, под самым потолком, узкое зарешеченное окошко, стальная дверь без ручки, и узкий, жесткий лежак. На его счету, эта третья камера смертников. Раз в неделю, его переводят в новую камеру, для ожидания исполнения приговора…
«…Приговаривается к высшей мере наказания, приговор окончательный, и обжалованию не подлежит!». Он знал, что к нему не будет снисхождения, может он этого и заслуживает, скорее всего, так и должно быть…. «Есть лишь одно желание – чтобы это закончилось как можно скорей. Как это будет выглядеть? Его выведут, в узкий каменный двор, завяжут глаза, привяжут к столбу, и пустят пулю в лоб, или очередь из автомата… или как в Китае – пулемет?». Он не знал, и не хотел об этом думать, но мысль настойчиво приходила, свербя мозг. «В Америке электрический стул, газовая камера, петля, инъекция, полный зал наблюдающих за предсмертными конвульсиями, судебный пристав, оглашающий приговор, тюремный врач, фиксирующий момент смерти…. А как здесь? Как?».
Он услышал, как соскользнула крышка дверного глазка, щелкнул запор…
-На выход, переезжаешь в другую камеру.
Он быстро встал, заложил руки за голову, и, глядя в пол, на полусогнутых ногах вышел в коридор, затем так же быстро, развернулся к стене, уперся в нее широко расставленными руками, раздвинул ноги, и отрапортовал свой номер, фамилию и статью по которой был осужден.
-Голову не поднимать, смотреть вниз.
Раздался звук, закрываемой камеры.
-Руки за спину, двигайся…
Он пошел вперед, за его спиной отчетливо слышались шаги конвоира. «Еще одна камера смертников, может она окажется последней. Может эти муки, в конце концов, скоро закончатся… Ожидание, худшие из зол, тем более ожидание собственной смерти….».
-На право… - послышался из-за спины голос конвоира.
Он безропотно повиновался приказу. «Ожидание, ожидание не минуемого, когда все уже решено, и ничего нельзя изменить.… Это ли не извращенная пытка? Тихо… слишком тихо… Глухие стены без дверей и окон, тусклые лампы под потолком, и длинный коридор.… Сколько еще? Сколь…».
Яркая, оглушающая, болезненная вспышка в мозгу, прервала ход мыслей. Ноги подкосились, и он упал, лицом вперед, на выложенный коричневой плиткой, пол…
Конвоир, молча посмотрел на упавшее тело. Из дымящейся в затылке дыры, с бульканьем, пузырясь и пенясь, вытекала вязкая кровь, вперемешку с клочьями, разорванного мозга. Он поставил пистолет на предохранитель, сунул его в кобуру, и, развернувшись, пошел прочь …
* * *
Ее губы, были сладкие, с терпким запахом переспелой клубники, он коснулся языком, ее зубов, почувствовал, как двинулся на встречу ее язычок, как он робко и осторожно, скользнул по его губам и в не решительности остановился…. Она медленно отстранилась, и между их губ протянулась тонкая паутинка слюны, которая тут же оборвалась. Она долго смотрела на него, пытаясь запомнить лицо, цвет глаз, его улыбку. Затем самыми кончиками пальцев, чуть касаясь, провела по его щеке, губам, бровям, и шепотом произнесла:
-Тебе было хорошо?
Он отшатнулся от нее, поднялся с кровати, и принялся одеваться. Она смотрела на него, ловя каждое движение, вслушиваясь в шорох шелковой рубашки, щелчки запонок, позвякивание ременной пряжки…
-Вот, как договаривались, - произнес он, швыряя на стол смятые бумажки.
-Хорошо, милый, - тихо ответила она.
Он не долго постоял и, не глядя на нее, молча, вышел из комнаты. Послышался стук закрываемой, входной двери, удаляющийся звук шагов, и через мгновение все стихло…
Она выскользнула из-под одеяла, подняла со стола брошенные ей деньги, не пересчитывая, положила их в свою сумочку, и направилась на кухню. Достав из холодильника, бутылку водки, наполнила ею рюмку, и залпом ее осушила. Во рту остался, неприятный вкус спирта, из живота начала подниматься теплая волна, окутывающая своей безысходностью, и спокойствием. Почему-то вспомнились смятые деньги, лежавшие на столе. Странно, они никогда не бывают новыми – потрепанные, надорванные, грязные, истасканные, их прячут за подкладкой пиджака от своих жен, их копят на школьных обедах, их выигрывают в казино и на бегах, за них ломают черепа, обманывают и предают, только для того, чтобы молча встать с кровати, и брезгливо бросить, ей их в лицо…. Она снова наполнила рюмку, и поставила бутылку в холодильник. Раба любви, прикованная к постели цепью похоти и не удовлетворенного желания. В ней не видят человека, в ней не находят любимую, ею просто пользуются, ее просто покупают, а затем выбрасывают как использованный презерватив…. Глядя, как за окном мелькают большие хлопья снега, она зябко поежилась, представив, что ей опять придется выйти на улицу. Оставив рюмку на столе, она вышла из кухни, быстро оделась, застелила кровать, затем подошла к зеркалу, поправила макияж, и, выключив свет, вышла из квартиры…
Холодно, слишком холодно, на щеках обжигающие поцелуи холодных снежинок, внутри дрожащая пустота.
…Шурша, шиповатой резиной, медленно подъезжает машина, опускается стекло, и она устремляется, к этой зияющей, черной дыре.
-Сколько? – Спрашивает он.
-Пятьдесят. – Отвечает она.
-А за сорок?
-Договорились, - она открывает дверцу, и садится на сидение, - здесь не далеко…
* * *
-Я не могу, на это смотреть…. Он стонет… у него бред…
-Какая температура?
-Второй час тридцать девять и восемь, не опускается даже на чуть-чуть…
Холодное прикосновение, смоченной в спирте тряпки, и тело начинает биться в ознобе, глаза нехотя открываются, и устремляются к единственному источнику света – разбитому плафону люстры. Свет, исходящий от лампы, кажется густым, ярко-желтым, болезненным.… В ушах слышится свист, губы срослись засохшей коркой, язык не послушен…. Хочется спать… все больше хочется спать…. Время тянется черепашьим ходом, секундная стрелка, отбивает молотовые удары, кажется еще немного, и мозги выпрыгнут наружу, растекаясь на полу, грязной лужей. Душно и тихо, необыкновенно тихо, словно все опутано паутиной, поглощающей движения и звуки…
-Почему они не едут?
-У них много вызовов, и мало машин…
С трудом, разрывая, присохшие губы, шепчет:
-Пить….
…Кружка, с кипяченой, полутеплой водой…. Она всегда имеет, кисловатый вкус, словно в нее добавляют аспирин… глоток, трудный, болезненный… и пустота…
…Вой сирены, болезненные уколы в вену, и не знакомые голоса, с тошнотворным запахом эфира…
* * *
Осторожно, пробираясь через проваленные лестничные перекрытия, вжимаясь всем телом в пол, прячась за кусками бетонных блоков, с торчащими прутьями арматуры, миллиметр за миллиметром, пытаясь ни чем не выдать свое присутствие, остаться незамеченным для такого же как ты.… Вот, появилась цель, к которой он стремился – чердачное окно. Он подползает ближе, достает из-за спины снайперскую винтовку, снимает ее с предохранителя, открывает защитную крышку с оптического прицела, и припадает к нему глазом…. Развалины домов, изувеченные машины, вывернутые с корнем деревья – он может быть где угодно, в каждом дверном проеме, в любом окне, в полутемном подвале, или как он - на запыленном чердаке. Здесь может быть только один победитель, тот, у кого нервы окажутся крепче, тот, кто будет усидчивее, и более искусен в маскировке. Вглядываясь в перекрестье оптического прицела, забываешь обо всем, что когда-то с тобой происходило, отбрасываешь все волновавшие тебя до этого проблемы, превращаешься в бездушную машину, заведенную часовую пружину, готовую в любой момент распрямиться. Перекрестье медленно движется, скользя по грудам битого кирпича, отфильтровывая малейшие движения, ловя выделяющиеся цвета. Слишком много мусора, здесь слишком легко слиться с окружающей обстановкой, и он это знает… у него преимущество, он лежит в заранее подготовленном, пристрелянном месте, на его счету трое солдат и два офицера, каждый день он делает вылазку, убивает одного человека, и скрывается. Никто не видел, откуда он стреляет, никто не знает, где может находиться его огневая точка. Их может оказаться несколько, но это ничего не решает, ничего – или он, или его. Интересно, что он чувствует, нажимая на спусковой крючок, видя через холодную стекляшку, как вылетают мозги из головы, убитого им же врага. Зачем ему все это? Война проиграна, не важно справедливая она или нет, но она им проиграна, и рано или поздно его обнаружат, если не он, так кто-то другой, достанет его из своей снайперки. Где смысл? Не лучше ли, залечь на дно, отсидеться, переждать, и продолжить нормальное существование? Ведь, это так легко, его никто не знает, никто никогда не видел…. Ну почему же ты возвращаешься каждый день, и с настойчивостью косишь наших ребят?
…Три с половиной часа, проведено на чердаке, практически без движения - руки затекли, горло пересохло, глаза начинают слезиться…. Вновь и вновь, через перекрестье прицела, по уже замылившемуся пейзажу, в поисках сволочи. А вдруг он сегодня не придет, вдруг он насытился своей кровавой жатвой? Что тогда? Вначале он подумал, что это ему показалось – уставший глаз, выхватил слабое движение, на крыше одного из домов, через квартал. Может кот, более не выгодной позиции придумать нельзя – весь как на ладони. Он закрыл на несколько секунд глаза, давая им передышку, и вновь прильнул к оптическому прицелу. Пальцы осторожно прокручивали окуляр, определяя расстояние до цели…. Есть! Он не ошибся – из слухового окна, показалась вначале рука, и уже через мгновение, появился человек…. Сердце учащенно забилось, палец инстинктивно потянулся к спусковому крючку, но замер…. Что-то странное ему показалось, в этом человеке, может его рост, или то, как он двигался. Щелкнул оптический прицел, меняя линзы, на более мощную…. Теперь он увидел, что тогда ему показалось странным, это была девочка лет четырнадцати – шестнадцати, и у нее не было левой руки…. Она осторожно ступала по крыше, балансируя единственной рукой. Картина была настолько не реальной и абсурдной, что он замер. Откуда она взялась? Все гражданское население, было эвакуировано больше месяца назад, в городе оставались лишь мародеры, которых помалу отлавливали, и одиночные снайперы, за которым он сейчас и охотится. Может, заплутала, и не знает, как отсюда выбраться? Сейчас он пожалел о том, что никогда не берет с собой рацию, можно было бы сообщить о ней своим, и ее бы эвакуировали, а теперь придется покидать эту точку, и ползти докладывать самому. Внезапно, за спиной раздался сильный грохот…. Он инстинктивно отшатнулся от окна, держа винтовку в руках, развернулся к источнику шума…. Большой кусок бетонной стены, не выдержав, с шумом упал на пол, разбиваясь в серую пыль – слепящую, раздирающую горло. Он зашелся в приступе кашля, протирая глаза, корчась от удушающей пыли на полу. Он видел такое раньше, только издали, когда из окон вырываются грязно-белые клубы, бетонной пыли, обваливающихся конструкций, а теперь сам попал в такое место. Нужно было немедленно, покидать его, как правило, обваливающиеся потолки, и куски стен, предвещают только одно – рано или поздно, здание разрушится, даже если и не рухнет сейчас, то это место уже привлекло к себе внимание, со стороны. Он с трудом прочистил горло, отплевываясь от скрипящей на зубах цементной крошки, подполз к окну и, протерев окуляр прицела, вновь устремил свой взгляд на ту крышу, пытаясь запомнить место. Глаза были словно присыпаны песком, линзы стали мутными от насевшей на них пыли, но то, что он увидел в следующее мгновение, заставило его прошептать:
-Этого не может быть… нет, так не должно быть…
Девочка, лежа на крыше, прижимала единственной рукой к своему плечу, снайперскую винтовку…. Он увидел, как из ее винтовки вырвалась немая вспышка.… В его перекрестье, мелькнула, белокурая головка девочки, и палец нажал на спусковой крючок…. Пуля застала ее, когда она поднималась, девочку отбросило назад, и она, нелепо взмахнув рукой, покатилась по крыше, достигла карниза и, упала вниз, к подножию семиэтажного, разрушенного здания.
-Нет, - прошептал он, закрывая рукой увлажняющиеся глаза, - нет… нет… нет…
* * *
Сегодня на чердаке снова бегали крысы. Наверное, это никогда не кончится. Слишком длительные ночи, слишком тягостные дни. Ночью становится жутко, когда разваливающийся на глазах дом, наполняется всевозможными шорохами, и звуками – скрип половиц, завывание ветра в трубе, дребезжание треснутого стекла в прогнивающей оконной раме, топот чердачных крыс.… Иногда мне кажется, что я усну, и крысы съедят меня заживо, иногда я хочу этого. Они опять приходили вчера – мои умершие братья и сестры; постояли молча у порога, глядя в пол, как будто им стыдно передо мной. Вы могли бы избавить меня от мучений, я знаю, это в ваших силах. Я просила их забрать меня с собой, но они остались глухи к моим мольбам, и так же тихо ушли, как и появились. Я вижу их все чаще, они всегда молчаливы. Первый умер, когда ему было три года, от воспаления легких, за ним умерла сестра, в двадцать семь лет – чахотка, следующий погиб на войне, и последняя умерла десять лет назад – гангрена. Мне семьдесят три года, из них пять лет, я сижу взаперти. Меня запирает соседка, чтобы я не смогла выйти на улицу, и что-нибудь натворить. Меня считают сумасшедшей, они просто не знают, что одиночество, это и есть сумасшествие. Я вынуждена доживать свою жизнь, беспомощным заключенным, бессильным овощем. В доме нет света, телевизора, радио, ножей, спичек, веревок, есть только железная кровать с затхлым матрасом, стул, стол, и палка, которой я отбиваюсь от крыс. Раз в сутки, приходит соседка, она приносит еду, и выносит ведро с моими испражнениями. Я чувствую, что она меня боится, она никогда не спускает с меня глаз, а в руках, наготове, держит кочергу. Почему она меня боится, разве я сделала ей что-нибудь плохого? Ей не жалко меня, она просто ждет, когда я сдохну, а я все живу, и это ее бесит. Я бы с радостью сдохла, прямо сейчас, я устала от этой жизни, я хочу воссоединиться со своей семьей, но смерть все не идет, как будто издеваясь надо мной, и моим существованием. По ночам я лежу на кровати, укрывшись прохудившимся одеялом, и смотрю в окно, на огромные барханы снега, на то, как дрожат от холода звезды, вслушиваясь, как трещат на морозе деревья, в запущенном саду. Протопленная с утра соседкой печка, к вечеру остывает, и в лунном свете, я наблюдаю, как начинает серебриться по углам иней, вода в ведре замерзает, превращаясь в ледяную глыбу, мне хочется пить, но воды нет, и я продолжаю лежать, вслушиваясь в каждый шорох, хотя хочется выть, в унисон далекой, полуночной собаке. Я вижу, как мелькают тени, тех, кто давно умер, они заглядывают в окно, протягивают ко мне свом руки…. Я не боюсь их, я их жду. Днем, я стою у окна, или сижу. Я смотрю на редких прохожих, пытаясь вспомнить, знакомы ли мы, пытаюсь догадаться, куда они идут и о чем думают. Те, кто меня замечают, торопливо отводят свои взгляды, словно меня не существует, словно я живая гноящаяся короста. У окна проходит вся моя жизнь, я могла бы его выбить и убежать, но куда, и зачем? Я видела во сне своего мужа, он был молод и красив, он улыбался и махал мне рукой, уходя в тучные пшеничные нивы, точно такой, каким я его запомнила, когда он уходил на войну. Слишком не долга, была наша совместная с тобой жизнь. Мы расписались, в сельсовете, за неделю до начала войны. Неделя, всего одна неделя, а затем…. Ты говорил, что скоро вернешься, ты обещал, что придешь, и мы будем вместе навсегда. Я так и не знаю, где ты лежишь, бланк о том, что ты пропал безвести, вот и все что мне осталось от тебя. Ты никогда не видел нашей с тобой дочки, она красивая, кровинушка наша… она умерла в концлагере. И у нее нет могилы, в памяти только остался, черный, жирный дым, от огня, в котором сжигались трупы…. Я с трудом понимаю, кому все это нужно, каждый день похож на предыдущий, как брат близнец, я давно превратилась в дряхлеющее дерево, которое не может сдвинуться с места, и ждет пока его сожрут короеды, в тайне надеясь на удар молнии. Ночь закончится, она не может продолжаться вечно, и я поднимусь с кровати, и усядусь у окна. Из него мало что видно – кусок поля, часть озера и далекая полоска леса. Из него видна, уходящая жизнь. Зачем я живу? И жизнь ли это?...
* * *
«Мне сегодня шестнадцать! Только тебе я смогу доверить самое сокровенное, то, что не расскажу ни кому. Я проснулась, и поняла, что вот оно, я уже взрослая. Это чувство трудно передать. Еще вчера, было детство, и я наивно и глупо думала, что что-то сегодня изменится, нет, все по-прежнему, только к моим годам присоединилась еще одна единичка. Как я смогу объяснить окружающим, что все осталось, на своих местах, что прыжок к совершеннолетию, это не повод, для обременения проблемами? Я пишу, а мысли путаются, мне приятно осознавать, то, что я стала взрослее, и страшно покидать свое беззаботное детство. Сегодня соберутся мои подруги, мама испечет мой любимый пирог, сегодня все тосты будут за меня, сегодня я фаворитка самой жизни, солнце сегодня встало только для меня…».
(обрыв в дневнике)
«…Гости ушли, за окном давно стемнело, стол убран, подарки разобраны, цветы в высокой вазе, на моем столе. А в душе, какая-то тоска. Мне грустно.… Не знаю почему, но мне грустно, я пишу, а слезы капают из глаз…. Все были веселы и счастливы, и я веселилась вместе с ними, я плыла по течению своего же праздника, весь мир лежал у моих ног…. А что завтра? Про меня забудут, и в центре внимания будет другой, тот, кому сегодня еще пятнадцать. Мне становится страшно, только от той мысли, что все в жизни так скоротечно, и праздник не может продолжаться вечно. А ведь совсем скоро я состарюсь, и что тогда? Серые дни, идущие друг за другом, и осознание того, что жизнь прожита? А ведь она проходит не заметно, еще вчера мне было пятнадцать, а сегодня, я уже сделала свой первый шаг к взрослой жизни, наполненной человеческими проблемами, ежедневной работой, бушующими страстями. Детские обиды, ложь и предательства, ни что, по сравнению с тем букетом, который мне уготован завтра! А я еще не готова, и так хочется уцепиться руками и ногами, за этот ускользающий шлейф, уходящего детства. За окном уже давно стемнело. Самые страшные мысли, приходят ночью. Почему ночью? Ведь большинство из людей спят, отданные во власть Морфея, может их, посылают эти безмолвные глаза, сторонних наблюдателей, рассыпанные по ночному небу, в виде звезд? Тогда чья эта вечная ухмылка, именуемая, луной? Кто, постоянно ухмыляясь над нами, наблюдает свысока, он то уж, наверное, знает ответы на все вопросы. Но он останется нем, точно так же как был нем и глух, к прежним вопрошающим, на протяжении нескольких тысячелетий. Может оно и к лучшему, ведь за восточной ухмылкой - ), всегда следует удивленное «О», а потом гримаса скорби и обиды - (. Ухмылка, удивление и скорбь… Ухмылка, над кем? Удивление, от чего? Скорбь, по ком? Сегодняшний день закончился, оставив после себя, изжогу от съеденного шоколада, уходящую эйфорию от произнесенных слов и речей. Я запомню его, до мельчайших подробностей, но если вдруг позабуду, ты воскресишь мои воспоминания. Ты – тот, которому я доверяю самое сокровенное моей души….».
…Ветер треплет страницы, желтой, толстой тетради, лежащей в груде липкого мусора, на обширной городской свалке. Лист за листом, испещренные мелким красивым подчерком, шепотом, для лежащих рядом консервных банок, тускло светящихся старой бронзой, в лучах заходящего солнца, для треснутых пластиковых бутылок, использованных презервативов, дохлых кошек, небольшого костра старого бомжа…
* * *
Маленькая однокомнатная квартира, темная и сырая, с двумя небольшими окошками, выходящими на закопченные, заводские трубы. Посреди комнаты, стоит шатающийся стол, к нему придвинуто старое кресло, в котором сидит он. Где-то с боку, приютился продавленный диван, колченогий торшер с прогоревшим, тряпичным абажуром и массивный телевизор. Он молча листает альбом, с пожелтевшими от времени фотографиями. Каждый листок бумаги, каждое изображение, несет в себе отпечаток давно ушедшего и когда-то пережитого, вызывая ностальгические нотки в душе. Он случайно попался ему на глаза, большой в переплете из коричневой кожи, с запахом пыли, и старого силикатного клея. В нем не было цветных фотографий, только черно-белые, двухцветные осколки жизни, выхваченные объективом фотоаппарата. В голове стали мелькать мысли, о тех, кого он растерял на жизненном пути, кого не понял, кого пережил. Смесь теплой волны, с ядовитым испарением горечи, захлестнула его, и он устало закрыл альбом, протер глаза и запрокинул голову на спинку кресла. Сегодня было не обыкновенно тихо, не так как всегда, причину этому он нашел не сразу – стрижи…. Не слышно стрекота, этих неугомонных чернокрылых касаток. Неужели они улетели? но ведь еще рано, только начало августа. Он машинально бросил взгляд через окно, на кусок грязно-желтого неба - оно было безжизненным и неопрятным, словно кто-то разлил на нем мазут. Мазут…. Перед глазами всплыл эпизод из сегодняшнего дня – он в дюралевом катере, посреди сонной реки, из мотора медленно капает бензин, капля за каплей, в темную воду… каждый раз, когда капля бензина достигает поверхности воды, она расползается на ней, цветным, радужным пятном, тонкой, не весомой, масляной пленкой. В его руках длинный багор, за бортом, вздутое синее тело утопленника. Он поддевает его стальным крюком, вспарывая живот, под ребра, и буксирует к берегу…. Присосавшиеся раки и пиявки, бескровная, багорная рана, присыпанная крупным речным песком, на ногах куски водорослей. Труп обезображено вздутый, из дыры под грудиной, с шипением выходит зловонный воздух. Он сел на нос катера, и в тот момент ему подумалось: «Как прекрасно человеческое тело при жизни, и насколько гадким, становится, оно после смерти». Это уже сороковой за этот сезон, с каждым годом их становится больше и больше. Тонут, кто по пьяни, кто по собственному желанию, но больше по глупости, из-за своей дурости, а он их вылавливает, и передает заплаканным, истеричным родным, которые его ненавидят, словно это он их утопил. Слишком обманчива река – спокойная и тихая снаружи, она таит в себе множество водоворотов и ям, залежи топляков, гигантские валуны и быстрые, холодные, подводные течения. Хищница, санитарка, очищающая землю от безголового люда. Их было не мало, поначалу он считал, но потом сбился, за тридцать три года работы, пришлось повидать многое, и когда он пытается вспомнить всех тех, кто оказывался на крюке его багра, то они становятся безликой стеной, нескончаемой очередью, синих, изъеденных рыбами, раскисших и вздутых, человеческих тел. Лишь один, стоит особняком, он не первый и не последний, где-то в центре, прячется за гноящимися спинами остальных утопленников. Он постоянно его выискивает, а тот прячется, не желая показывать свой вспоротый живот, с торчащим из него хвостом налима, свои лопнувшие губы, выбеленные глаза…. Его он запомнил, его он не сможет забыть….
Телефонный звонок…. Он поднимает трубку:
-Да…
-Послушай, там к тебе, плывет еще один твой клиент. Пацанята, баловались на реке, и увидели его. Наверное, утоп давно, вздутый как поплавок, и воронье все кружит над ним…. Ты сплавай, нужно выловить, а к тому времени я вызову милицию…
-Где это?
-Его видели в пятнадцати километрах, вверх по реке, но сейчас уже, наверное, ближе, если нигде не застрял. Может «кошку» возьми, мало ли в какой омут попал, или под топляк занесло. Ну не мне тебе объяснять, ты сам эту реку знаешь, как свои пять пальцев. Договорились?
-Добро…
…Его он заметил сразу, примерно в трех километрах, вверх по реке – слабо колыхающееся, на волнах, белое пятно, со стаей кружащихся над ним ворон. Заглушив лодочный мотор, он позволил лодке, пройти оставшийся путь по инерции. Тело лежало на воде спиной вверх, это была женщина. Ее длинные светлые волосы, позеленевшие от набившихся в них мелких, нитчатых водорослей, развевались в толще воды, окутывая голову, плечи и часть спины, расклеванной вороньем, мягким ореолом тончайших щупалец, словно морская анемона, давая прибежище многочисленным малькам. Купального лифа, на ней не было, лишь сползшие плавки, оголившие ложбинку меже двух ягодиц. Он взял багор, и с коротким замахом, отправил острие крюка под правую лопатку. Тело вздрогнуло, с тупым, приглушенным звуком, распугивая мелкую рыбу, собравшуюся вокруг, воронье, лишенное пиршества, не довольно закричало, захлопало крыльями, роняя редкие перья на безмятежную гладь воды. Он закрепил багор на корме, и, заведя мотор, медленно поплыл обратно… Он вышел из лодки, и, взявшись за багор, вытащил тело утопшей, из воды на берег. Освободив багор, он отбросил его в сторону, не спеша, прикурил сигарету, осмотрелся – берег был пуст. Подойдя к утопшей, по-прежнему лежащей лицом вниз, он ногой, перевернул ее на спину. Лицо было изъедено, губы растеклись чугунной синевой, правая щека разорвана до самого уха, обнажая два ряда зубов, глаза мутные, вздутые, нос провалился…. Не смотря на то, что лицо, было изуродовано, ему показалось оно знакомым. Он нахмурился, пытаясь, что-то вспомнить, наклонился к утопшей…. Что-то еле уловимое и знакомое, но что? Он отвел взгляд от лица, скользнул им по телу – брюшная стенка лопнула и слабо подрагивала, от трепыхания запутавшегося в кишках маленького налима, а в низу живота, слева, он увидел то, от чего у него потемнело в глазах…. Она была еле заметна, на синем теле, но все же ее можно было различить – татуировка, в виде плачущего ангела. Его руки задрожали, во рту появился неприятный вкус металла, он судорожно сглотнул, и быстро посмотрел на левое бедро. Чуть выше колена, красовалось родимое пятнышко, пересекаемое тонким лиловым лучиком шрама. Он не ошибся, это была она. Он тяжело опустился, на песок рядом с телом, и закрыл руками лицо. Да, это была она, та, которую он когда-то любил. Они проводили вместе дни и ночи, они наслаждались каждым мгновением своей близости. Это было давно, слишком давно, чтобы сейчас казалось правдой, словно отрывок из сна. Но что-то потом не сложилось, и они расстались, он так и не женился, а она…
-Ну, вот мы и встретились, - произнес он, отводя руки от лица, по которому стекали редкие слезы, - здравствуй, милая… здравствуй…
Он провел ладонью по ее влажным волосам, прикосновение к ним, отозвалось нервной дрожью во всем теле, нет, это была не брезгливость, а осознание того, что она умерла, умерла, так же, как когда-то надежда, на то, что когда-нибудь, они будут вместе…
* * *
-Солнышко мое, сероглазое, если бы ты только знала, как я тебя люблю. Ласточка, ангел мой, без тебя моя жизнь превращается в ад. Я живу только тобой, я живу только для тебя. Если завтра, случится так, что я не увижу тебя - я погибну. Я знаю, что ты меня сейчас не слышишь, ты спишь, а я шепчу в твое ушко, эти слова, взамен колыбельной. Я смотрю, как ты дышишь, я вдыхаю запах твоих волос, и я счастлив, что мне позволено судьбой, находится рядом с тобой. Я буду покорным сторожевым псом, лежащим у твоих ног, я буду охранять твой сон. Я разгоню своим лаем кошмары и тревоги, я приведу с собой только теплые и цветные сны, сны с запахом лаванды и свежестью утреннего воздуха, над зеркальной гладью лесного озера, сны с ночным пением соловья, ласкающей нежностью лебяжьего пуха, теплом от мерно потрескивающего камина, ярким светом ноябрьских звезд, сладким нектаром чайных роз…. Только позволь мне лежать у твоих ног, позволь изредка припадать губами к твоей руке, расчесывать тонким гребешком, по утрам твои золотистые волосы. Позволь покрывать поцелуями твои бездонные глаза, каждый раз, когда ты моргнешь, позволь быть твоим рабом, который, сгорая, ждет приказов, от своей любимой хозяйки. Спи мой, ангел, моя любовь, спи родная, спи…
Сегодня был прекрасный вечер, тихий, теплый и ласковый. Жаль, что он прошел без тебя…. Смотришь в медленно темнеющее небо, и пытаешься отыскать в нем, хотя бы намек, на завтрашний день. Выхватываешь, взглядом загорающиеся звезды, выстраиваешь их в цепочку, замысловатый узор, пишешь твое имя, а затем любуешься им, до тех пор, пока глаза не застелет пелена слез. Ты очень с ними похожа, так же как они не досягаема, и так же как они влечешь к себе своим светом, призрачным теплом …. Не хотелось уходить с балкона, не хотелось покидать тебя на небе, я стоял, молча курил, и все смотрел на твое имя, мерцающее и переливающееся. Распускающийся каштан, нахохлившаяся ворона, ты и я, вот и все, что было сегодня вечером, вот то, что образовало сегодня вселенную. Я пытаюсь догадаться, что ты сейчас делаешь, чем занята, но ничего не приходит на ум. Ты вольна в своих поступках, и можешь быть занята чем угодно…. Сегодня ночью ты так ко мне так и не пришла во сне, то ли ты заблудилась, то ли меня не оказалось на месте, но я знаю, что ты пыталась…. Скажи, я еще не утомил тебя своими бреднями? Я хотел бы дотронуться до тебя кончиками своих пальцев, изучить тебя всю на ощупь, каждый изгиб твоего тела, каждый сантиметр твоей кожи. Я хотел бы выбить твое имя каленой иглой, на своем миокарде, произносить твое имя в молитвах, но больше всего, я хотел бы быть с тобой сейчас рядом!!! Коснуться губами твоих глаз, прижаться к твоей щеке…. Сегодня я ходил на реку, тонкие ветви ив, плескались в холодной воде, и каждая волна шептала мне твое имя.… Это похоже на безумие, все то что со мной происходит, иначе как безумием не назовешь. Но я рад этому, оно приносит мне тысячи сладких мук, я словно мазохист истязаю свою душу, будоражу свою кровь…. Милая, ты меня понимаешь?
Я сегодня, послал к тебе луну, со своим поцелуем, выгляни в окно, и разыщи ее на небе, ты увидишь на ней отпечаток моих горячих губ. Я буду ждать тебя всегда….
* * *
…Скользкой и пьяной походкой, подволакивая левую ногу, с безжизненно повисшей правой рукой, низко опустив голову, он плетется каждое утро, на спасительный угол, где находится рюмочная. Это уже стало ритуалом, единственным ритуалом, который остался в его жизни. Здесь он молча становится в угол, и словно привидение, тень от давно умершего человека, наблюдает исподлобья, за вереницей людей, опустошающих, одноразовые стаканы, в тайной надежде, что кто-нибудь его заметит, и, сжалившись над ним, предложит цветную жидкость, содержащую спирт. Он вторую неделю ничего не ел, за последние семь дней у него было две клинических смерти, когда его увозили на скорой, подбирая прямо в рюмочной, с заблеванного пола. Но уже на следующий день, его вышвыривали из-под капельницы на улицу, и он вновь плелся, к спасительному углу. Его печень, разъедаемая циррозом, давно превратилась в камень, глаза с засохшими на ресницах, комьями гноя, с трудом открывались каждое утро, ввергая его в водоворот нового дня, из не долгих моментов забытья. Его мучили бессонницы, и ему приходилось напиваться до той самой степени, когда мозг отключается сам. В очередной раз, выныривая из пустоты, и осознав что, находится дома один, он спешил на улицу, прочь от белой горячки, и манящих голосов, за открытым окном, пятого этажа. Его сотни раз избивали, когда милиция, когда очередной малознакомый собутыльник, его ребра стали иссиня-черные, с гноящимися ссадинами, и уродливыми впадинами сломанных и неправильно сросшихся костей, передние зубы раскрошились, голова облысела, щеки заросли жесткой щетиной. А ведь когда-то все было не так. Он был женат, у него рос сын, его уважали за ум…. Но в одночасье все изменилось. Он бросал пить десятки раз, и ровно столько же начинал сызнова, не помогало ни принудительное пребывание в ЛТП, ни кодирование, ни лечение в психиатрической больнице. Когда ему запустили под кожу «торпеду» , то, придя, домой и, набрав полную ванну воды, он вырезал ее из бедра лезвием бритвы. Он осознавал что делает, но не мог противиться тяге к спиртному. Его жизнь свелась, к переживанию времени, до открытия рюмочной. Залпом, опрокидывая в рот стакан, и ощущая, как по пищеводу течет обжигающая смесь, он силился устоять на ногах, противясь сковывающей все тело судороге, одновременно растворяясь, заглушая выпивкой в себе боль. Из человека, он превратился в скот.
…Снежинки… Они медленно падают, на покрытую снегом землю. Смотришь вверх, и тебе начинает казаться, что ты один из них, вовлеченный в этот безумный хоровод и круговерть, чьей-то невидимой рукой. Черное небо, почему-то кажется, сейчас необычайно близким, и как никогда родным. Оно раскрывает свои объятия, и щедро осыпает снегом, пытаясь укрыть, согреть, схоронить….
Именно сейчас, неизвестно по какой причине, вспомнился Новогодний праздник - запах погасших свеч и очищенных апельсинов, золотистый вкус шампанского, колкость смолистых, еловых игл, шорох серпантина и чувство чего-то пережитого, утраченного, потерянного…. …Капля еще горячей крови, падает на холодный наст, прожигая в нем розовую брешь. Хочется уменьшиться в размере, и проскочить через этот тоннель с подтаявшими стенами в другую реальность, в иной мир. Чем больше смотришь сквозь эту дыру, тем больше в это веришь. Скрюченными, непослушными пальцами, ломаешь ледяную корку, цепляясь за слабую, с каждым метром, все более призрачную надежду…. На животе… мимо черных молчаливых деревьев… прочь от зеленых огней глазастых и вечно голодных волков… из тесного плена заледеневшего леса…
…Он переворачивается на спину, и тяжело дыша, смотрит на не прекращающийся, безумный танец, больших хлопьев снега, парящих в ночном воздухе. Его тело, уже перестало чувствовать холод, ноги превратились в две безжизненные палки, которые только мешают ползти, руки изрезаны в кровь, в голове пустота, в ушах звук мерно потрескивающего камина. Ему начинает казаться, что он чувствует разливающееся по телу тепло, исходящее от ласкового огня, он ощущает запах кипящей на поленьях смолы, где-то в самой глубине небесной тверди, начинают прорисовываться, отблески языков пламени... Холодно, слишком холодно…
…Троллейбус еле тащится, по заснеженным улицам, перемалывая своими колесами снежное месиво, везя в заиндевевшем чреве, уставший после рабочего дня, безразличный люд. Стекла покрыты толстым слоем мутного льда, изъеденного многочисленными проталинами темных лунок, в которых мелькают холодные огоньки проезжающих мимо машин и полупустых домов. Он стоит на задней площадке, держась рукой за поручень, и даже через перчатку ощущает холод, исходящий от этой скобы.
Глаза бессмысленно блуждают по незнакомым лицам, сгорбленным фигурам. Дверь с лязганьем присущим только остывшему на морозе металлу, отворяется, и в салон врываются порывы ветра вперемешку со снежной крошкой. Словно влеченная этим потоком из темноты появляется она, хрупкая не высокая, ее ручка в белоснежной варежке из кроличьего пуха скользит по поручню, а она поднимается по ступеням, и чуть пройдя вперед, становится рядом с ним. Снежинки серебрятся на воротнике ее короткого полушубка, медленно превращаясь в прозрачные капли. Она достает из варежки, заготовленный заранее билет, и осторожно касаясь серебристого язычка, старого компостера, пробивает в нем несколько хаотичных дырочек.
Дверь затворилась, двигатель напряженно загудел, и троллейбус резко дернулся, выезжая с накатанного льда на асфальт. Она на мгновение потеряла равновесие, и, пошатнувшись, прислонилась к нему:
-Извините, - смущенно прошептала девушка, поспешно отстраняясь назад.
-Ничего, ничего, - произнес не менее смущенно он.
Он не мог оторвать взгляда от ее лица, как оно было не похоже, на повседневные натянутые маски, которые окружали его на протяжении всей жизни. Куда бы он ни шел, будь то работа или обыкновенная прогулка, повсюду были они – бездушные, пластиковые маски, с разрисованными глазами, ярко-алыми ртами. И вдруг он, наконец-то встретил, человека, обладающего живым лицом, открытым взглядом. Человека ли? Разве человек способен искренне удивляться, открывая для себя ранее неизведанное, способен ли он попросить прощения, даже если ничего плохого и не совершил, не говоря о том чтобы прощать самому. А может это обман, и ее лицо всего лишь искусная подделка?
Она стянула другую варежку, и, подавшись к стеклу, осторожно, ноготком, принялась расчищать, успевшую затянуться тонким льдом, чью-то раннюю «смотровую лунку». Но затем, остановившись на половине, она повернулась к нему, и по ее лицу скользнула еле заметная, нервная улыбка, также неожиданно она вновь отвернулась. Теперь он мог видеть только ее спину и густые пряди волос, выбивающиеся из-под шапочки. Нет, это лицо не может быть не настоящим. Странно, как долго он ее искал, как ждал этой встречи, и вот сейчас он стоит и растерянно смотрит ей в спину, не зная, что ему делать.
Нет, он оказался не готов к такому повороту. Сейчас, она выйдет, и исчезнет в снежной круговерти, растворится в засыпающем городе, а он останется один, снова один. Позабыв о времени, и потеряв счет остановкам, он стоял за ее спиной и пытался найти смелость, чтобы заговорить с ней. «Еще одна остановка, и на следующей, точно…».
Троллейбус остановился, дверь отворилась, и девушка, не оборачиваясь, направилась к выходу.
«Нет, только не сейчас, когда он почти уже решился!». Вновь ее белоснежная варежка, скользит по старому поручню, она медленно выходит, перепрыгивает через сугроб, затем разворачивается, и уже снаружи, смотрит на него… Дверь закрывается, словно ниспадающий занавес, скрывая главных участников театрального действия, троллейбус дергается, и продолжает свой путь.
Он закрывает глаза, ему больно и обидно, обидно на самого себя. Делает глубокий вдох, и отворачивается от двери. Открыв глаза, он замечает на стекле надпись, скрываемую ранее от него, девушкой, подойдя ближе, он прочитал:
«Ну что же ты? Заговори со мной, пожалуйста…».
Он бросился к выходу, и, прильнув лбом к холодному металлу дверей, зашептал:
-Быстрее, прошу тебя, быстрее…
Через минуту, показавшейся для него вечностью, дверь отворилась на очередной остановке. Он выскочил из троллейбуса, и со всех ног, бросился бежать. Увязая в нанесенных сугробах, падая и задыхаясь от недостатка воздуха, он добежал до остановки, на которой вышла она. Пусто, только дети не вдалеке лепят снежную бабу, только редкие прохожие, торопливо спешат домой, кутаясь в шарфы. Внутри все оборвалось, он еще немного постоял, глядя на заснеженную скамейку, и подняв воротник на своей куртке, пошел прочь…
Он высоко поднял голову, и, сощурившись от яркого солнца, посмотрел на небо. Еще было холодно, погода в конце апреля обманчива, своим теплом, но мысль о том, что зима пережита и впереди полгода какого ни какого, но тепла, согревала маленькое сердце.
Достав из кармана грязных штанов, подобранный ранее на тротуаре окурок, он прикурил его от спички, и не спеша, направился вдоль улицы. В свои четырнадцать, он успел повидать многое, пять лет жизни на улице, лучшая школа выживания. За это время, все здесь стало родным и знакомым, каждый продавец в многочисленных лотках, каждый постовой милиционер, бомжи, нищие, сердобольные старушки и такие же беспризорные как он, все узнавали его, и он их всех знал, потому что это была его территория. Он ее отстоял пять лет назад, с ножом в руках, и теперь никто не смел, нарушать эти границы без его ведома.
Ему не нужно было многого от жизни – заброшенный дом для ночлега, какой-нибудь еды (благо ее всегда можно было стащить или выклянчить, если не хватало денег с подаяний) и пакет с клеем, но самое главное это свобода и независимость. Это было его видением счастья, и он был счастлив, получая все это каждый день, живя, одним днем.
Он направился к железнодорожному вокзалу, именно там можно было «заработать» денег, не особо при этом себя утруждая. Проходя, мимо ароматного лотка со свежей выпечкой, его внимание привлекла девочка, испугано стоящая в стороне. Таких как она, он определял безошибочно – еще один беспризорник, но он ее не знал.
-Дядя, купите мне, пожалуйста, булочку, - тонким голоском произнесла девочка, обращаясь к мужчине стоящему в очереди.
Мужчина посмотрел на нее сверху вниз и, нахмурившись, спросил:
-А где твоя мама? Ты потерялась?
Девочка, опустив глаза, отрицательно покачала головой. Мужчина присел на корточки и произнес:
-Давай, мы сейчас сходим в милицию, и разыщем твою маму.
Он не стал дожидаться развязки, подбежав, оттолкнул мужчину в сторону, и, схватив девочку за руку, жестко скомандовал:
-Бежим!
Девочка безропотно подчинилась, и бросилась бежать вслед за своим невесть откуда взявшимся, спасителем. Они остановились, только тогда, когда за спиной остались несколько проходных дворов.
-Давно бегаешь? – тяжело дыша, спросил он.
Девочка облокотилась спиной о стену, и молча пожала плечами.
-Месяц?
-Недели две. – Тихо ответила она.
-Когда последний раз ела?
-Не помню.
-Ясно, - он сплюнул на землю, - а сбежала чего?
-Отчим…
-Бил?
Девочка кивнула.
-Часто?
-Один раз.
-Один раз? – удивился он, - мои меня дубасили каждый день, и то я не сбегал, пока мать не посадили за убийство отца, а меня не направили в детский дом.
Девочка промолчала.
-Лет то тебе сколько?
-Завтра будет двенадцать.
-А спишь где?
-В люке за фабрикой.
Он кивнул:
-Знакомое место. Одна?
-Одной страшно – крысы, - ответила девочка, - там еще бомж со мной был, без ноги…
-Я его знаю.
-Но он вчера умер, и мне страшно туда идти.
-Умер, говоришь, - он нахмурился, - отмучился, значит. Не иначе как от сифилиса, подружку его, еще в феврале воронье расклевало. Ну, да и черт с ним, начнет вонять, вытащат. Ну а теперь куда думаешь податься?
Девочка опять пожала плечами:
-Наверное, на вокзал.
Он покачал головой:
-Там тебя быстро отловят.… Пойдешь к нам?
Она робко кивнула.
-Хорошо, иди за мной, еще нужно найти что-нибудь пожрать…
…Заброшенный старый дом, одиноко стоящий на отшибе, от него остались лишь стены, просвечивающаяся звездами крыша, и груды битого кирпича. Внутри горит костер, языки пламени, медленно лижут сырую древесину, сломанного стула. Забившись в угол, девочка грызет большое яблоко, а спиной к ней, у самого огня, сидит он - в руке догорает сигарета, в глазах отблеск костра, на запыленном лице усталость и безразличие. Раздается шорох, и в проеме лишенном двери, появляются два детских силуэта. Девочка встрепенулась, напряглась, готовая сорваться с места в любую минуту.
-Успокойся, - произнес он не оборачиваясь, - это свои.
Своими оказались два подростка, лет девяти, грязные и оборванные, с глазами затравленного зверя. Они молча вошли в дом и уселись у костра, протягивая к огню, чумазые, скрюченные ручонки.
-Голимый день, - произнес один из них, - с утра все пошло не так, на рынке облава, в переходе рыжий засел, все, что смогли это сдать несколько бутылок, и развести одного пьяного лоха, но денег у него почти не было, видать до этого все пропил.
-Ясно, - протянул он, - с рыжим я завтра разберусь. Ширево достали?
Тот кивнул, и полез в карман куртки, достав полиэтиленовый пакет с чем-то внутри, он протянул ему:
-Три тюбика, как обычно, - он покосился на девочку, - я не знал.… В общем, тут такая тема, нам удалось вертануть под шумок пять коробков травы, у черных, пока облава была.
-Отлично, - оживился он, - значит, живем, а то от этого дерьмового клея, все легкие уже стонут. Жратвы принесли?
-Есть маленько, на нас хватит.
-Ну и хорошо. Где трава-то?
Подросток вновь залез в карман и, вытащив сверток, передал ему.
-Отлично, отлично. Сами то будете?
-Не, мы, к клею привыкши, да и приход от травы не тот. Сейчас посидим еще немного, отогреемся, и нужно на вокзал сходить, там сегодня тетка в буфете к концу смены обещала кое-чего подбросить.
-С ментами поосторожнее.
-Не в первой.
Через минут десять, они поднялись, и также молча ушли, как и появились. Он подбросил в начинающий догорать костер, несколько досок от разбитого ящика, и огонь снова вспыхнул, весело потрескивая, и освещая убогие стены. Девочка сидела молча, грея в зажатом кулаке, скользкий огрызок. Ей становилось страшно, как в ту ночь, когда она убежала из дома, и сев в первую попавшуюся электричку, выскочила на не известной ей станции.
Вспомнилась ночь в затхлом люке, вечный кашель бомжа, смердящий запах сваренной собачины, волдыри на ногах от укусов блох, горящие угольками в темноте, глаза крыс. Здесь было лучше, чем там, здесь всего этого не было, не было странного взгляда, истекающего слюной, старого бомжа, не было вони, и самое главное здесь не было крыс, но здесь было также не уютно и одиноко.
Он не спеша, свернул косяк, и произнес:
-Иди сюда, Белоснежка.
Она, безропотно повинуясь, поднялась со своего места и подошла к костру.
-Садись. – Он взглядом указал на место подле себя.
Девочка села, обхватив колени руками.
-На вот, расслабься, - он протянул ей косяк.
Та робко покачала головой:
-Я не умею,… не хочу.
-Все когда-нибудь начинают. Не хочешь травы, тогда клей.
-Нет, спасибо.
-Дура, ты же сама не знаешь от чего отказываешься. – Открыв тюбик с клеем, он ловко выдавил его содержимое, внутрь пакета. Грязной и мутной струйкой, стекая по стенкам к самому дну, исходя резким запахом. Он бросил тюбик в огонь, и тот сразу же вспыхнул, зашипел раненой змеей.
-На, - он протянул ей пакет, - просто дыши.
Девочка съежилась и приняла пакет из его рук:
-Я не думаю…
-Просто дыши, - жестко произнес он.
Она поднесла пакет с клеем к лицу, в носу засвербело от острого запаха, на глаза навернулись крупные слезы, перехватило дыхание, и она зашлась судорожным кашлем.
-Ничего, привыкнешь, - более мягко произнес он, - все привыкают, и ты привыкнешь.
Второй вдох оказался менее болезненным, в голове появилось легкое замешательство, руки и ноги стали наливаться свинцом. Она все дышала, и с каждым вздохом ей становилось спокойнее и безразличнее…
Он молча сидел, затягиваясь сладким дымом конопли, внимательно изучая как на раскаленном кончике косяка, потрескивает сухая шмаль, как закатываются глаза у обнюхавшейся клеем девчонки. В который раз, он не переставал удивляться, как разительно меняются глаза и выражение лица, из вполне нормального, они становятся дебильными, и пустыми. Неужели со стороны он выглядит так же, наверное, скорее всего, но какая сейчас разница.
Пакет с размазанным внутри клеем, выскользнул из ее хрупкой руки, на прогнивший пол, в ушах зашумел морской прибой – ласково, нежно, глаза сами собой закрылись, унося ее в сказочный, нереальный мир.
Она очнулась от резкой, не известно, откуда взявшейся боли, внизу живота. Со стоном вздохнула и, открыв глаза, вынырнула из липкого состояния прострации. Осознание происходящего, пришло не сразу – первое, что она увидела, были его глаза, пустые, стеклянные глаза, затем она почувствовала на своей щеке горячее и тяжелое дыхание. Он лежал на ней и совершал движения, которые и причиняли нестерпимую боль.
-Не надо… - прошептала она, - мне больно, мне очень больно…
Но он лишь захрипел и, обхватив ее голову, прижал к своей груди, душа в грязной куртке, ее шепот и стон…
…Костер давно догорел, оставив после себя лишь серую золу и воспоминание о не долгом тепле. Дом погрузился в темноту, наполненную ночными шорохами и сопением трех спящих беспризорников. Она сидела, забившись в угол, и размазывая по щекам слезы, тихо всхлипывала:
-Мама, мамочка, забери меня, пожалуйста…
…Весь мир превратился в один пустой темный ком, впившийся своими хищными клешнями в горло, не спасало даже яркое, морозное солнце, озаряющее улицы, своим холодным, жизнерадостным светом. Замерзшая грязь под ногами, облетевшие деревья, молчаливые дома – все они, лишь укор, упрек твоему существованию. Шаг за шагом, отмеряя путь, все равно куда, в попытках убежать от своих мыслей. Все мелочно, любая попытка, прорваться на вершину в человеческой пирамиде, это лишь потакание собственному эгоизму, и не более.
Настает время, когда приходит осознание, что на свет есть только одна бесценная вещь – это жизнь. Рано или поздно, все амбиции превращаются в пыль. Сколько об этом было написано книг, сколько сказано, но начинаешь это понимать, когда сам оказываешься на не видимом рубеже. И ведь ничего, не изменится после твоей смерти, солнце точно так же будет вставать на востоке, люди так же будут эгоистично и мелочно, спешить жить, каждую весну, трава будет пробивать асфальтный панцирь, а птицы возвращаться в свои гнезда. Твой уход заметят, лишь горстка близких тебе людей, погорюют, поплачут, и продолжат жить, но уже без тебя, для остальных же все останется не зыблемым, словно тебя и не было, будто ты и не жил вовсе. Как скоротечна жизнь – вчера было детство, а завтра уже смерть.
Он вспомнил, как еще восьмилетним мальчишкой, морозным и ранним утром, выбежал на застекленную веранду, где стояли деревянные кадушки с засоленными грибами. Кисло-пряный аромат грибов и старого дерева, переплетался с утренней свежестью, и проникал в каждую пору маленького, живого существа. Окно, поделенное тонкими рейками, на правильные прямоугольники и квадраты, было сплошь покрыто ледяным бриллиантовым узором, чуть наклони голову, и он вспыхнет с новой силой, ослепляя тебя своим безумием, и не рукотворной красотой.
Выбрав, небольшое разрисованное морозом стекло, он старательно нацарапал на нем пальцем, услышанную где-то фразу: «Жизнь – это счастье». Подышав на окоченевший от холода палец, он поставил точку. И тут под пальцем, стекло, сдерживаемое ранее, тонкими, проржавевшими гвоздиками, провалилось и со слабым стоном, исчезло в сугробе снаружи. В лицо ударил, холодный поток воздуха, обжигая мелкими бритвочками кристаллов льда. Он замер на месте, не смея пошевелиться, не веря в произошедшее. Что-то страшное закралось тогда в его душу, холодное, словно вечная льдинка…
…Мелкий озерный песок, струиться сквозь пальцы, песчинка к песчинке, мир к миру… Тепло и легко. Она улыбается сама себе, вновь берет пригоршню песка, и пропускает его сквозь пальцы. Здесь только она и безграничный мир, заключенный во всем, даже в маленьких песчинках.
-Опять строишь воздушные замки?
-Скорее замки на песке, - отвечает она.
-Но они же не вечны.
-Как и все вокруг, - она поправляет прядь волос, и, ложась на спину, добавляет, - но они должны существовать, не смотря ни на что…