Алеша в нетерпеливом ожидании вытягивал худенькую шейку в сторону учительского стола.
- Ну что ж, неплохо, - удивленно протянул англичанин Корней Федорович и ручкой с полупустым красным стержнем нацарапал в тетради «четверку». – Можешь же, когда захочешь.
Все почему-то удивлялись, когда неприметный и вечно заспанный Алеша Ильин вдруг показывал чудеса выносливости и сообразительности. Учитель физкультуры крякал в седые усы, посматривая то на секундомер, то на облако пыли из-под Алешиных кроссовок, и тихонечко бубнил: «Неплохо, Ильин, совсем неплохо». Папа удивлялся, глядя на то, как ловко управляется сын с ножом и морилкой, ершил Алеше волосы и бодро, молодцевато восклицал:
- А ведь неплохо-то, неплохо, сын! Молодец!
Алеша неплохо выступил на олимпиаде по математике, неплохо окончил школу, неплохо сдал вступительные экзамены в технологический институт, но удивлять всех перестал. Остались только смутные воспоминания. Но неплохие.
На встрече выпускников пожилая учительница физики долго близоруко щурилась, покусывая дужку очков.
- Ильин? Бэ класс? А…помню, неплохой мальчик, толковые выкладки.
Папа равнодушно выглядывал из-за газеты, кидал рассеянный взгляд на фигурку, вырезанную из дубового корня и торопливо качал головой:
- Да, да, неплохо, Алеша. Дай почитать и проветри комнату – морилкой пахнет.
В институте Алеша учился тихо, без надрывов и по старой традиции неплохо. Преподаватели при оглашении оценок за работы раздраженно выиск вали в аудитории неловко торчащую руку:
- Ильин. Ильин…Ильин?! Где Ильин? Тут? Неплохо. «Четыре». Чуть недотянул.
Однокурсники не то чтобы Алешу не любили, нет – скорее, просто не замечали; на звезду он не тянул, а для травли был чересчур нейтрален. Они были с ним равнодушны, но приветливы – настолько, чтоб без угрызений совести одолжить на списывание конспект или лабораторную. Алеша не страдал: у него было несколько приятелей, с которыми он гонял мяч в спортзале, пил пиво после пар и слонялся пятничными вечерами по парку возле дома. А потом грянул гром: он влюбился. В первую красавицу и умницу факультета Инночку Дробову. О его влюбленности знал весь курс, добродушно хихикал и толкался локтями, глядя на то, как несчастный Ильин смотрит на Дробову с тупо приоткрытым ртом и пунцовыми щеками. Алеша был Рыцарем и Тенью, подкладывал ей в сумочку литовские конфеты, морские камешки с дырочками и готовые лабы по сопромату, а однажды даже эту самую сумочку предложил поднести. Инночка, которая в сущности была доброй девочкой, усадила Ильина на скамью, присела рядом и, морщась как от зубной боли, начала:
- Понимаешь, Алеша…Ты неплохой парень, ты… но…В общем, ты все понимаешь…
Алеша послушно кивал головой, глядя на расщелину в полу. Инночка опять скривилась, жалостливо погладила его по голове, торопливо отдернула руку и убежала.
А потом Алеша неплохо окончил институт и устроился на подшипниковый завод.
- Для начала совсем неплохо,- гудел папа, качая поджатым подбородком.
На встрече выпускников двое одноклассников не могли вспомнить Алешино имя. Он же снисходительно улыбался и тихо пил свое темное пиво в углу. Дома на полке незаметно росли ряды скульптур-корней, родители седели и полнели, на работе маячило повышение. Словом, все было неплохо. А однажды в крупном универмаге Алеша встретил Инночку. Она была очень красивая: загорелая, белозубая, худенькая. Инночка смущенно и ласково улыбалась, щебетала: как работа, не женился ли, не переехал, а я вот замуж вышла, да, хороший, люблю, спасибо, и опять улыбалась ласково и виновато. А потом вдруг засуетилась, достала телефон, ахнула, как поздно, бежать пора, давай созвонимся, давай свой телефон – и покраснела.
- Петя, -измученно улыбаясь, сказал Алеша. – Петя Ильин.
- Да-да, конечно, Петенька, задергали меня очень, не обращай внимания, - с облегчением вздохнула Инночка.- Ты мой тоже запиши. Встретимся, кофе попьем, с мужем познакомлю, - и упорхнула.
Вечером Алеша впервые в жизни напился до слез. Он сидел в жуткого вида закусочной-пережитке прошлого возле старого сектора с еще не снесенными деревянными хибарками и под одобрительные возгласы красношеих работяг опрокидывал в рот стаканы с паленой водкой.
- Ниииплоооохаа!,- восторженно ревели работяги, а Алеша криво усмехался, и слезы текли из совершенно косых глаз. Через час ему стало плохо, его долго тошнило в грязном биотуалете, но голова оставалась чугунной, а уши, казалось, были заложены ватой. Он вернулся в бар, положил деньги на стойку и ушел, ударяясь о косяки.
Алеша брел по району и что-то бессвязно бормотал. Откуда-то раздавались крики и треск. Через несколько домов стало видно марево пожара. Алеша подбежал на спотыкающихся ногах. Возле ворот горящей избушки носились испуганные люди с ведрами, кто-то истошно орал про шланги, колонку и ноль-три, а трое мужиков держали бьющуюся в истерике босую женщину.
- Лена, Леночка, да пустите же вы, угорит…- по-бабьи завывала та.
Алеша достал носовой платок, обмакнул его в ведре у понесшегося мимо мальчишки и прошмыгнул в ворота.
А через несколько дней Алешины родители, осунувшиеся, уменьшившиеся в размере и совершенно осоловелые, стояли в холодном кафельном зале и беспомощно смотрели то на зевающего капитана милиции, то на молоденького патологоанатома, который, заикаясь, объяснял что-то про слепки, снимки, неправильный прикус и расщелину между нижними передними зубами, а мама качала совершенно седой головой и рассеянно говорила:
- Да-да, у Алеши всегда были неплохие зубы…