«Я была как Ахиллес неуязвимый, которому раз за разом попадают в пятку. Я прожила шесть жизней на Олимпе и стала мифом. А потом я провалилась в Тартар».
Перрон вытянулся длинным коридором, продуваемым бесконечными сквозняками. Так и хотелось крикнуть – в небо – да закройте же, черт возьми, двери!
«Я была как Ахиллес, я почти богом была. Именно так пишите», - строчки подхватило сквозняком, унесло в едва приоткрытую форточку синего неба между бегущими тучками.
Оксана покатила перед собой сумку на колесиках, полосато-пузатую, пахнущую купейными вагонами поезда Москва-Питер. Ветер ткнул невидимым кулаком, сдвигая сумку вправо; лениво боксировал со всеми приезжими поочередно. Вокзал быстро наполнялся невольными бойцами, как Колизей уставшими гладиаторами. Это было безнадежно. Пришлось поймать такси.
Оксана, свернув шею набок, смотрела в окно – как длинный коридор Петербурга бежит все дальше и дальше, не сворачивая. Проехали Неву – открытую террасу – и снова пустые строгие коридоры. Людей – никого, машин – едва десяток. Рано для Питера, седьмой час. Да еще и суббота.
На Васильевском повернули, потом еще и еще, выехали на Средний проспект, а с него соскочили на Третью линию. Напротив желтых скучных построек багровела кирпичная подворотня, пахнущая мусоркой и морозом. Вот и все. Тартар оказался обычной старой питерской коммуналкой, с пустым двором и грязными стенами, уходящими в небо. Такси вильнуло в сторону, и стало совсем тихо. Оксана подняла подбородок.
- Бонжур, - сказала Оксана квадрату неба и вошла в дом.
«Да. Я переехала из Москвы в Петербург. Наверно, надолго. Или ненадолго. Да не спрашивайте, я сама не знаю. Что за манера задавать дурацкие вопросы?
Почему-то все газетки напечатали, что я купила дорогущую квартиру на Невском. Пятикомнатную. Или пятый этаж с мансардой, что ли?.. Ничего интереснее, видимо, нельзя было придумать. Ну, говорили еще, что у меня здесь тайная фотостудия для темных делишек. Какие еще темные делишки, да вся моя жизнь на виду! Я не скрываюсь. Мне скрывать нечего. Я же пустой человек …»
- Чушь, – сказала Оксана, пытаясь подушечками пальцев нащупать в темноте отверстие для ключа. Пришлось достать мобильник, что взорвался вдруг синей звездой, осветив бесконечность темной лестничной площадки. Ключ был длинный, с бестолковой резьбой, и долго не хотел ложиться в свое гнездо.
- Все лампочки выбили, мудаки, - Оксана подняла к потолку пойманную в ладонь звезду. Снова заныло горло: все-таки продуло в поезде.
«Мое горло – пещера с голубыми сталактитами», - отчего-то подумала Оксана, и мучительно захотелось заглянуть в собственное горло, хотя – ни черта нет там никаких голубых сталактитов, только распухшее красное мясо. Открывая высокую, обитую красными досками дверь, она продолжила мысленно говорить с журналистами, хотя знала наверняка – на этот раз никаких репортеров. Оксаны Северовой ни в Петербурге, ни в Москве нет, да и нигде пока нет.
«Я совсем забыла, что она у меня есть – тетка эта, сестра матери. Тетя Галя. Помню что-то такое: зайцы, вырезанные из бумаги, рыжие дешевой хной кудельки, в которых я гребешком рою траншеи, сарафан в клетку, бежевые чулки с цыпками. Я ее с шести лет не видела. И тут она появилась – телеграммой из нотариальной конторы, в которой мне на долю выпала ее комната в коммуналке. Самый центр, Васильевский остров.
Никто, кроме меня, об этом жилье не знает. Никто меня здесь не найдет. Поэтому я уехала. Это оказалось очень легко – бросить все к чертовой матери. Пока не сделаю одну вещь, не вернусь, а может, и вообще не вернусь. Кончатся деньги – и ссохнусь в комнате мертвой тетки голодной мумией».
Статья получалась нелепая. Совсем не так нужно было сказать. Оксана почувствовала раздражение, но мысль о том, что газета с такой статьей никогда не выйдет, ее немного успокоила. Выродив синюю звезду еще раз, она шагнула из одной черной вселенной в другую.
- На электричестве, что ли, экономят? – сказала она вслух, и эхо погладило ее холодную щеку.
Или нет никого.
- Кажется, я здесь одна буду жить. Прекрасно.
Прямо по узкому коридору, потом направо до конца. Вот, по описанию, дверь в наследство. Она открылась тяжело, но бесшумно. Здесь было окно, а значит, наконец-то свет. Обычная комнатка одинокой старухи: пыльный тюль с райскими птицами, бумажный абажур, раритетный, но пожранный мышами журнальный столик, советский диван со следами крупных ягодиц. Пахло застоявшимися банками с вареньем, которыми был уставлен подоконник.
В комнату следом за Оксаной бесшумно вошел рыжий кот и сел, разглядывая райских птиц.
- Значит, все-таки не одна, - с сожалением сказала Оксана. – Ну, здравствуй. Ты чей?
Кот поиграл мышцами под рыжей шкурой и вышел. Оксана вынула из кармана пузато-полосатой сумки свернутую трубочкой журнальную страницу и, разгладив, вставила между стеклами книжной полки. Территория помечена.
ПОД КОЛЕСАМИ ЛЮБВИ
Она утверждает, что это любовь в чистом виде. Любовь рафинированная, сжатая, как гелий в воздушном шаре. Так она говорит во время интервью, и мы ей верим.
Мы смотрим на белые стены Московского Дома Фотографии – и вера тает, как дым. На стенах – ненависть в чистом виде. Ненависть рафинированная, сжатая, как гелий в воздушном шаре.
Оксана Северова снова всех удивила. Фотокритики уходят с выставки злые и раздраженные – они не знают, что сказать, под каким соусом подать это блюдо. Потому что любой соус – слово критика – будет здесь лишним. И так много чего наворочено. Только ни грамма не отнимешь.
Назвала она серию «Альбом 5: под колесами любви». Кто первым доберется до МДФ 1 октября (когда выставка откроется для широкой публики), сразу поймет, где колеса, а где любовь. Остальным уже будет не так интересно – добропорядочные граждане перескажут, опишут, сопроводят комментариями. Мы же без комментариев. Только первые впечатления. Чтобы такое не пропустили, не оставили без внимания.
Итак, ряд снимков из пятого по счету – долгожданного – альбома Северовой. Сухая пыльная дорога лентой переброшена через горизонт. Такие дороги разбросаны по всему Подмосковью, и кое-где они сплелись в косы, обросли по обеим сторонам домами, деревнями, поселками, скрутились сложными прическами. Но дороги на всех фотографиях Северовой без излишеств – простые сельские, с пылью и грязью. И женщины – те самые, что изображают любовь-ненависть. Куклы, брошенные на тропе приезжей столичной внучкой. Манекены закатывают глаза, ломают руки и выгибают непластичные, пластиковые спины. У них живые злые глаза. У них мертвые, неестественно выгнутые конечности. На них декадентские шляпки, потертые лисьи хвосты и розовые лосины.
И мертвые животные под ногами. Они-то уж точно настоящие. Только натура – кошки, псы, петухи, сбитые колесами легковушек, распятые фурами, отброшенные бамперами. Оксана Северова с ассистентом и моделями полгода ездили по деревням в поисках свежих трупов. Были и на живодерне, но фотохудожница решила: годится только недавно сбитая живность.
Куклы смотрят в камеру. Зверьки таращат кишки в небо. Многих посетителей будет тошнить – но это как раз то, что нужно. Только такую реакцию вызывает настоящая любовь – любовь в чистом виде, по Оксане Северовой. И мы снова начинаем верить, потому что иначе - нельзя…
(«Праздное время», сентябрь, 2004 г.)
В коридоре пошла по стенке, нашаривая рукой выключатель – безрезультатно. Коммуналка пожирала свет, как смертельно больной – микстуры, и даже белое пятно кухонного проема светилось еле-еле, молочной белизной, печальным призраком. Оксана прижала к себе полотенце, втягивая носом воздух – искала, откуда сырым потянет, где ванная.
Что-то выкатилось из-под ног и обрисовалось в кухонном проеме большой головой на худеньком тельце.
- А! - Оксана выронила полотенце и нагнулась быстро, чтобы подобрать.
- Здравствуй, - вежливо сказало тельце, переступая с одного тонкого отростка на другой.
- Привет, - Оксана рассматривала лицо, вытянутое к ней, как ладонь нищего за милостыней – настойчиво и с робким ожиданием.
- Меня зовут Юра, а тебя?
- Оксана.
Понятно. Соседский мальчик, лет шесть на вид, косматая драная голова и чуть раскосые темные глаза. Хотя в коридоре, засасывающем свет всеми стенами, все казалось темным.
- У тебя есть дети?
Оксана заскучала и стала передвигаться в сторону ванной, уловив запах подгнившей штукатурки.
- Нет. Я сама еще дитя. Мне еще рано.
- У меня тоже есть мама, - сказал Юра, верно, что-то недослышав.
- Ну и прекрасно, - пальцы нащупали выключатель, и мгновенно прочертился в темноте прямоугольник двери. Оксана шагнула в желтое, а Юра остался по ту сторону.
- Вот черт. Теперь не отстанет, - решила Оксана, включая воду.
Ванная сразу стала давить на виски желтыми стенами, облезающими старой краской. До уровня плеч все было оклеено шершавой пленкой в мерзких синих васильках советской прорисовки. Гудела труба где-то этажом ниже. Включив воду, которая пошла на удивление хорошо и горячо, Оксана продолжила сочинять статью.
«Почему вы уехали, Оксана? Вы были так популярны в последнее время?»
«А мне просто надоело, что все меня знают. Три года назад меня не знал никто, и насколько легче было жить! Я могла убить кого-нибудь, и этого никто бы не заметил».
«Вы убивали?»
«Да так, человек десять. Может, больше. Не считала».
«Как это произошло, вы можете рассказать? Вы помните подробности?»
«Конечно. Последнее убийство я помню особенно отчетливо…»
- На первую полосу, срочно! - сказала Оксана, разглядывая ногти на ногах, уходящих под воду. Ногти струились и меняли форму. В желтом свете загорелая кожа казалась фантастично сексуальной. Жаль, что камера осталась в комнате – можно было бы устроить фотосессию. Пальцы ног в ванне с процарапанной до черноты эмалью. Пальцы ног запутались в склизкой пластиковой занавеске. Между пальцами ног – пойманное солнышко тусклой желтой лампы.
- На обложку!
Заливая скорченное тело горячей водой, Оксана заплакала. Беззвучно, без слез – или их все смыло в канализацию? Через полчаса вытерлась насухо, оделась и выпустила в промерзлый коридор облако пара. На кухне уже пыхтел чей-то чайник, поскуливая в готовности разродиться безудержным воем. Оксана забросила вещи в комнату и вернулась на кухню. Через минуту старуха в цветастом халате, выплыв из темноты, угомонила визжащий чайник.
- Ой, - сказала она и уставилась на Оксану, сидящую на табуретке.
- Здравствуйте. Я Оксана, племянница Галины Военковой.
Старуха долго молчала, оглядывая женщину медленно, неторопливо.
- Анна Матвеевна. Это что же, вы за вещами приехали? Знаете, табуреточку для ног она мне подарила, правда-правда…
- Нет, я не за вещами, я жить приехала.
- Ой, - сказала Анна Матвеевна тем же равнодушным тоном, как и в первый раз, и отвернулась, чтобы достать чашки.
- Хотите чаю?
- С удовольствием. Я только приехала, у меня ничего нет своего.
Загремела посуда в мелко дрожащем шкафчике, опасно висящем над плитой.
- Это ж теперь все изменится.
- Что вы имеете ввиду?
- Как что? То я одна жила, а теперь полный дом народу будет! У такой молодой женщины, поди, друзья есть и поклонники. Или даже родственники. Вы одна?
Старуха раскладывала чашки и блюдца на полосатой клеенке, не глядя на Оксану. У нее были потные красные пальцы, которые раздражающе мельтешили перед глазами.
- Я одна приехала. И друзей у меня здесь нет. Вряд ли что-то для вас особо изменится.
Анна Матвеевна присела.
- Это хорошо.
- А почему одна? – спросила вдруг Оксана, помешивая в чашке рафинад. – Мальчик разве не ваш?
- Какой мальчик? – Анна Матвеевна весьма неграциозно дернулась.
- Юра, кажется, так его зовут?
- Какой Юра?
«Вот старая дурища, - подумала Оксана, прихлебывая чай с лежалым привкусом старой кладовки. – Совсем тю-тю».
На вид Анне Матвеевне можно было дать лет семьдесят пять. А сейчас – с этим вымученным выражением лица – и еще пяток накинуть.
«Повезло. Маленький засранец и полоумная бабка. Образцовая коммуналка». Где-то в груди заныло, скрутило тоской.
Анна Матвеевна, не говоря ни слова больше, взяла свою чашку и скрылась.
ОКСАНА НЕПОРОЧНАЯ
О.С.: Бонжур.
НЖ: Вы всегда так встречаете гостей – по-французски?
О.С.: Да, а провожаю по-английски.
НЖ: У вас истинно французская внешность…
О.С.: Это почему вы так думаете?
НЖ: Не мы думаем, а наши читательницы. И читатели – тем более. Говорят, что вы утонченная, изящная, загадочная. Можно, мы попробуем некоторые загадки разрешить?
О.С.: Пробуйте, мне не жалко.
НЖ: Говорят, что Оксана Северова – женщина с трагической судьбой. Что ваша личная жизнь полна противоречий.
О.С.: Говорят, на елках апельсины повылезали…Ну, да не обращайте внимания. Что там про мою личную говорят? Самой интересно послушать! Вот начала коллекционировать сплетни про себя. Собираюсь вешать в ванной, читать на досуге, когда ноги распариваю.
НЖ: А не хотите рассказать нашим читательницам правду? Чтобы они знали, что сплетня, а что истина.
О.С.: Кому интересна истина? Ладно, что вам рассказать?
НЖ: Правда ли, что мужчины, которых вы любили, непременно умирали? Как вы считаете, это совпадение или знак судьбы?
О.С.: Мужчины? Одному такому мужчине было двенадцать, другому около того, а третьему…ну максимум десять. Ну, пусть будут мужчины, как угодно. Как всегда, все преувеличили. В детстве – да, стоило мне влюбиться в мальчика, как он погибал в течение недели. Один, Олег, умер от менингита. Второй, Родион, утонул. И Егор. Его загрызли собаки на стройке. Знак судьбы? На что такое могла судьба указывать десятилетней девчонке? Да чушь это все.
НЖ: Эти трагические случаи повлияли на ваше творчество? Нельзя не заметить в ваших работах тяготение к некро-романтике, насилию, крови…
О.С.: Радостного гламура там тоже предостаточно. Это должно говорить о безоблачном детстве? А сексуальный подтекст? О тайных пороках? Впрочем, ничего не отрицаю.
НЖ: Кстати, о пороках. Есть вредные привычки?
О.С.: Люди. Быстро к ним привыкаю. А это очень вредно.
НЖ: Это поэтому, едва познакомившись с мужчиной, вы стараетесь…гм…его покинуть? Боитесь привыкнуть?
О.С.: Вы не поняли. Это меня все бросают. Просто со стороны кажется наоборот.
НЖ: А как же известный актер Евгений Т…н, который ушел из кино, когда вы с ним расстались? И продюсер С…кий, и…Можно еще продолжить список мужчин – успешных, популярных, надо сказать, за которыми охотятся многие женщины. Все они говорят…
О.С.: Я знаю, что они говорят. Что я стерва.
НЖ: Это правда?
О.С.: Врут.
НЖ: А правда, что вы мучаете моделей на съемках? Ходят слухи, что даже бьете.
О.С.: Каждый получает то, что хочет – вам так не кажется? Каждая из этих девушек прославилась после моих альбомов. Они заплатили за это определенную цену. Но я бы не сказала, что мучила их.
НЖ: Сниматься на фоне искалеченных животных – это не мучение? Некоторых вы заставили запускать руки в трупы по локоть!
О.С: Все они женщины, все разделывали дома на кухне курицу и скоблили рыбьи внутренности. Ничего особенного.
НЖ: «Альбом три» - тоже ничего особенного? Вы с вашим ассистентом стегали моделей плетью, чтобы оставались натуральные рубцы. Вам это доставляло удовольствие?
О.С.: Конечно! Но не то, что вы думаете. Обычное наслаждение человека, который творит, ничего более. Я не садистка. Не пытайтесь вытянуть из меня это. Я не расскажу вам, как в детстве вешала кошек и била младшую сестру. Кстати, сестры у меня нет, и это замечательно. Хватит и меня одной…
(«Новая Женщина», декабрь 2004 г.)
Две журнальные страницы Оксана приколола к настенному ковру булавками, третью, с фотографией, оставила на подоконнике, придавив банками с заплесневелой клубникой. От банок по глянцу пошли липкие круги.
Оксана уже двое суток не выходила из дома – все лежала на диване, наполовину провалившись в углубления для давно мертвых ягодиц. Все еще – до тошноты – болело горло. Но больше не плакала. Только лица – одно за другим – сменялись в ее голове, как слайды. Чик – и другая картинка.
Сегодня она снова видела Юру, когда Анна Матвеевна ушла в сбербанк платить за газ, антенну и горячую воду.
Юра в темном коридоре нес за хвост кота. Рыжий кот не сопротивлялся, только молча корчился.
- Ты что это делаешь? А ну отпусти.
Кот побежал под сундук.
- Ты в карты умеешь играть? – спросил Юра, задирая голову и щуря темные глазки.
- Нет, - сказала Оксана, чтобы отвязаться.
- А я умею. Давай я тебя научу!
Он сел прямо на пол, где стоял, и Оксана разглядела на грязном линолеуме выложенную в три ряда колоду. Ей стало тошно.
- Я не смогу научиться, я дура.
- Тогда я тебе погадаю! Садись!
Она села на корточки, близко-близко к мальчику, так что увидела затяжки на его колготках и пряничные крошки на рубашонке. Юра улыбался лукаво и мешал карты, сгребая их в ладонь.
- Ты добрая?
Оксана задумалась.
- Не знаю.
Юра, улыбаясь правым уголком рта, протянул ей колоду.
- Сними левой рукой на себя.
Она сняла.
- Ты меня бить не будешь?
- Нет. Зачем мне тебя бить?
- Значит, ты не добрая! Бабушка говорит, что бьют только добрые люди, когда хорошего желают, а из небитых вырастают злые.
- Старая дура она, твоя бабушка.
Мальчик пошаманил над грязными картами, вытянул короля червей и пообещал ей любовь. Когда Оксана вернулась из своей комнаты с конфетами, Юры в коридоре уже не было, и дверь в помещение старухи была закрыта на задвижку.
ОКСАНА СЕВЕРОВА ЧУТЬ НЕ ПОГИБЛА ВО ИМЯ ИСКУССТВА
Наш корреспондент выяснил подробности вчерашней попытки суицида известного фотографа Оксаны Северовой.
Около полудня с Крымского моста, в сторону Петра Великого, героиня светской хроники попыталась спуститься на лед. Северова связала веревку из полосатых шнуров от советских утюгов и, с большим риском для жизни, направилась вниз. Не было даже шанса добраться до поверхности реки без проблем, потому что шнуры были скреплены между собой весьма небрежно – так показала экспертиза. На полпути к водоему веревка оборвалась, и самоубийца рухнула вниз. К счастью, накануне ночью намело глубокие сугробы, что и спасло фотохудожнице жизнь.
Сейчас Оксана Северова находится в частной клинике под Москвой и общаться с журналистами отказывается. Как фотохудожница проговорилась одной из медсестер, попытка суицида «была только пробой перед фотосъемкой нового, шестого по счету «Альбома». Что это будет за альбом, нашей редакции и подумать страшно. По крайней мере, споры о том, сможет ли Оксана Северова удивить поклонников еще больше, отпали бы сами собой.
(«Дневной выпуск», 14 января 2005 г.)
Анна Матвеевна разложила складчатые локти на столе – байковые рукава халата были в муке и крошках.
- И где же трудитесь?
- Что?
- Ну, работаете.
- Снимаю.
Анна Матвеевна закачала головой-маятником, словно ей все сразу стало понятно.
- Фотограф, - пояснила Оксана, снимая с плиты шипящий злой кошкой чайник. Был седьмой час вечера, и кухонные стены затягивались серым, как глаза умершего – пленкой.
- А все-таки, чей ребенок? – спросила Оксана, прислушиваясь. За стеной – тишина. Да и старуха ничего не ответила. Только махнула мучным рукавом, заскрипела сухожилиями – и потянулась с кухни цветной тряпкой.
- И молчи себе, старая карга.
Ребенок есть. Завтра Анна Матвеевна уйдет за булками в соседний дом, и Оксана подсмотрит в щель между дверью и полом. Ну, хоть какая-то дыра в комнату старухи должна быть! Там она и прячет малыша.
- Снимки-то покажете? – глухо стукнуло в стену.
- Я еще и вас пофотографирую, Анна Матвеевна! – со злобой ответила Оксана, и больше в этот вечер ни о чем не говорили.
Ближе к ночи Оксана вышла на Средний проспект с камерой – снимать ночной Васильевский. Жизни на улицах почти не было, даже кошек. От мерзкого влажного воздуха горло перехватило сырым полотенцем. Оксана вдруг всем телом почувствовала тяжесть, которая давила на Андрея Белого в этом низком, стылом городе. Самое место для первой любви, подумала она. И попыталась влюбиться в Петербург, всю ночь занимаясь с ним безопасным сексом через объектив.
ИСПОЛЬЗОВАЛА ПО НАЗНАЧЕНИЮ
выставка Оксаны Северовой в «Новом Манеже» 6-26 мая
Если фотограф – женщина, то рядом все равно окажется мужчина. Оксана Северова продолжает эпатировать поклонников. Она собрала всех своих мужчин и поставила в один ряд. Ряд, который начинается с самого автора и заканчивается им же. Который называется по-северовски «Альбом четыре: отфильтровано».
Метод, казалось бы, прост, как использованный презерватив. Оксана берет его – вышеназванный – прямо после интимного акта, натягивает на объектив и снимает своего разомлевшего от наслаждения любовника. Сквозь муть и софт угадываются смутно знакомые черты экранных героев – среди бойфрендов Северовой, как знают любители светских сплетен, ни одного простого человека с улицы. Как публичные люди дали согласие на съемку, а тем более выставку – загадка. Но Оксана Северова умеет добиваться того, что захочет.
Искусство это или порнография? Скорее всего, ни то, ни другое. Взгляд Северовой как фотохудожника – вне реальности. Она смотрит на мир через использованный презерватив и видит его смазанным, полураздавленным слизнем. Теперь и у нас есть шанс взглянуть на привычное глазами сперматозоида, если бы у него таковые были…
(«На неделе», 1-7 мая 2004 г.)
Влажный ветер замирал на лету и крошился мелким стеклом. Оксана хотела быть самой собой, а не Каем, в глаза которого бесконечно летят осколки зеркала.
- Я буду Гердой и спасусь, - сказала она в шарф, и горячий воздух изо рта осел на шерсти холодеющими каплями.
Вчера она читала Юре сказку про Снежную Королеву, пока Анна Матвеевна ходила в поликлинику и за лекарствами от давления.
- Тебе нравится Кай?
- Нет, он глупый.
- Почему это он глупый?
Оксана рассеянно гладила Юре шершавую – в колготках – коленку.
- Он мог бы сам вытащить осколок из глаза. Пошел бы в ванную и смыл его горячей водой.
- Тогда из крана не текла горячая вода. Тогда и кранов-то не было. Люди носили воду из колодца и грели в тазу.
- А он бы головой – в таз! И льдинка выпала!
- Понимаешь, чтобы человек избавился от какого-то изъяна, он должен заметить этот изъян. А как бы Кай его заметил, если от осколка весь мир стал кривым?
- Но раньше-то он не был кривым! Как он мог забыть?
Действительно, как он мог забыть, что мир когда-то не был кривым?
Оксана вдруг схватила Юру за худенькие плечики и что есть силы дохнула ему в ухо теплым воздухом. Тот взвизгнул – и взвился с ее колен, радостно хохоча.
- Все, если у тебя в голове была даже тысяча осколков, то больше там ничего нет!
- Здорово! А можно еще?
Оксана продула ему второе ухо. Юра, задохнувшись мальчишечьим визгом, уже через минуту, обессиленный, повис у нее на шее.
- Ты Герда, ты меня спасаешь!
- Нет, это ты Герда. Это ты меня спасаешь.
Юра уткнулся носом Оксане в грудь, мелко и щекотно дыша – она почувствовала, как напряглись ни с того ни с сего соски. Стало как-то неуютно – на кухне, на полу, в потоке молочного света, льющегося из окна.
- У тебя есть телевизор?
- Есть, только старый.
- Пойдем к тебе смотреть телевизор!
- А у тебя есть видеомагнитофон?
Юра задрал голову и смотрел ей в лицо лукавыми темными глазенками.
- А?
- Жаль. Я бы тебе показала одну красивую тетю. В красивом платье и с ярко-красными губами.
- Что за люди вам нравятся?
- Неправильный какой-то вопрос. Сначала нужно было так сказать: нравятся ли мне люди вообще…
- Хотите сказать, что вы мизантроп?
- Нет, конечно. Мне люди…любопытны. Некоторые - так даже нравятся. Если это можно так назвать. Вот, поняла: мне люди интересны. Я их изучаю.
- Друзей и родных тоже изучаете?
- В первую очередь.
- И любимых людей?
- Любимых? Это кто такие?
- Как же…Сергей М…ин, телеведущий, с которым вы часто появляетесь в последнее время.
- Ах, это. Да, Сережа в интервью всем говорит, что мы вместе, чуть ли не поженимся скоро. Вот все и решили, что он мой любимый человек.
- У вас другое мнение?
- Кому интересно мое мнение? Главное – сыграть мастерски свою роль...
(видеокассета VHS, отрывок из утреннего шоу)
Услышав – слух у него был кошачий – далекие шаги бабки, Юра укусил Оксану в палец, и через секунду она осталась на кухне одна.
- Ублюдок, - беззлобно сказала Оксана вполголоса. Ей было досадно, что они снова не вместе: Анна Матвеевна и мальчик. Опять старая будет утверждать, что никакого Юры здесь нет.
- Анна Матвеевна!
- Ась? – принесло из темноты коридора, вместе с глухим мышиным копошеньем. Визгливо скрипели по полу мокрые калоши.
- Я читала Юре сказку про Снежную королеву.
Анна Матвеевна сунула свое бесстрастное лицо в дверной проем.
- Какому Юре? Ну что вы опять выдумываете?
Оксана посасывала укушенный палец, внимательно глядя старухе в лицо.
- Почему он не ходит в школу? Он сказал, что ему уже почти семь.
- Не понимаю, о ком вы, - лицо первым вплыло в кухню, как узкий нос большого корабля в гавань. Анна Матвеевна начала деловито и суетно выкладывать из сумки на стол батоны и мягкие пакеты с молоком.
- А кому вы варите кашу по утрам? А чьи ботиночки в коридоре, и колготки в ванной сушатся? А кто кашлял вчера ночью таким тоненьким голосочком? Ну что за глупость – вот так скрываться!..
Голос Оксаны от возбуждения, видимо, сорвался хрипловатым визгом, и она сама закашлялась – надолго и мучительно.
- У вас цвет лица нездоровый, - вежливо сказала Анна Матвеевна. – Болеете?
- Да, горло. А мальчик все-таки есть.
- Нет мальчика.
Сложив пакеты горкой в холодильнике, Анна Матвеевна хлопнула его дребезжащей дверцей и удалилась.
Оксана, пошатываясь, вернулась к себе в комнату и долго разбирала привезенные с собой видеокассеты, пока ком в горле не провалился куда-то то ли в желудок, то ли в бронхи – все внутри одинаково отяжелело и тихо ныло.
- Его же можно сфотографировать. Вот я дура! – подумала Оксана, и ком растворился как-то моментально и легко.
Но несколько дней Анна Матвеевна вообще не выходила из квартиры – только задорно-идиотические звуки диснеевских мультиков неслись из-за ее постоянно запертой двери. Оксана ходила по питерским мусоркам, дыша в шарф, снимая обледенелые трупики голубей и воображая себя Гердой, которая непременно должна спастись от толченого стекла, летящего со стороны Невы.
«Я, может быть, на пороге любви стою и то ли не смею, то ли не могу сделать шаг вперед. Нужно повременить немного и хорошенько оглядеть комнату, в которую я готова войти. Но там так темно – хоть бы ночник зажгли! Я на пороге любви на одной ноге стою, а другая зависла в воздухе, готовая к шагу – вперед или назад».
(из дневника)
- Хотите, я вам покажу Юрины фотографии?
- Это вашего мальчика? Которого вы вообразили?
- Ну, допустим, вообразила. Но сняла я его прямо на этой кухне. Так что дальше нет смысла отпираться. Почему вы его прячете? Почему он никогда не выходит из комнаты, когда вы дома, и убегает, когда вы возвращаетесь с улицы?
- Ну, ладно, покажите ваши снимки, - сказала Анна Матвеевна бесцветным голосом, протирая жирную клеенку на кухонном столе.
- У меня их пока нет.
Оксана болезненно поморщилась.
- Вот оно как, - сказала старуха себе под нос.
- Я их только отдала в проявку! Завтра…
Анна Матвеевна склонила набок голову, и ее нарисованные бровки разлетелись в стороны, а тряпка – всем промасленным весом – шмякнулась об пол.
- Да вы вся синяя!
- Дышать…не могу, - прохрипела Оксана, растирая горло дрожащими пальцами.
- Да что же это такое, да что же, - причитала старуха, машинально хватаясь за свои складки на подбородке. – Подавились?
- Нет, ангина, наверно, - шептала Оксана, и волна страха мягко откатила назад. Стало дышать легче, а может, легкие просто привыкли к уменьшенному притоку кислорода, и сжались в груди двумя холодными губками.
- Ничего, все уже прошло.
- Да вам к врачу надо!
- Я куплю лекарства, сейчас схожу и куплю.
- Сидите, - неожиданно властно сказала Анна Матвеевна. – Я сама.
И покатилась с кухни, как ржавая тарахтящая пушка времен войны с французами. Только покрытая почему-то цветастым линялым халатом.
- Бедный, бедный мальчик, - думала Оксана, корчась на шаткой табуретке. – Ну и жизнь тут!
ИЗ КНЯЗЕЙ В ГРЯЗЬ
российская элита побывала в туалетах, борделях и психодиспансерах
Фотограф Оксана Северова, которая так удачно дебютировала в прошлом году серией автопортретов с пикантными фетишами, продолжает шокировать общественность. На этот раз под прицелом – не сам автор, но другие люди. И не просто люди, а самые что ни есть известные личности. Как сомнительные герои бульварной прессы, так и деятели высокого искусства, спортсмены, телезвезды.
Чем занималась теннисистка Алла Шарова на дешевой кровати одного из подмосковных борделей?
Кто застукал оперную певицу Нину Чураеву в объятиях шизофренички из больницы имени Кащенко?
Отчего модный режиссер Олег Силинский в бессознательном состоянии лежит в туалетной кабинке Курского вокзала?
Эти и еще два десятка звезд разной величины и яркости в беспрецедентном проекте Оксаны Северовой «Альбом два: светила». Посмотреть на звезд в грязи можно в течение первых двух недель июня в галерее «Сезон». Потом выставка переедет в Музей современного искусства, где обоснуется до конца июля.
(«Настоящая газета», 28 мая 2003 г.)
В метро, на станции Гостиный двор, Оксана и увидела этот плакат. Стекло, в которое было упаковано ухмыляющееся лицо, отражало мертвый синеватый свет. Оксана не сразу узнала этого человека. Она не видела его лет десять.
- Это же ты, это ты!
Жирнощекая дама в светлом пуховике отскочила от нее слабо надутым воздушным шариком. Больше никто и не заметил, что Оксана говорит вслух.
- Пускай это будешь ты, ладно?
Билет на субботнюю ночь в «Red club» был спрятан в карман пальто – в обмен на четыре сотенные купюры. Оксана долго еще не могла прийти в себя, и сердце ее вяло подпрыгивало, как та озадаченная дама в светлом пуховике. Во рту вдруг стало сладко-сладко, и думая о том человеке с плаката, Оксана шла по Невскому, высоко подняв голову, сшибая взглядом сосульки с крыш. В щель между тонкой ее шеей и шарфом вкрался ветер, свернулся там ледяным клубком, сжал горло обручем. Но она не заметила.
Вернулась домой уже поздно вечером, прижимая к шее шарф. Выдавливая остатки рваного морозного воздуха.
На кухне Анна Матвеевна вглядывалась в молочную дымку окна. Петербург сиротливо стоял на той стороне улицы желтыми постройками, будто подаяние просил. Старуха хрипло вздохнула и развернула тело в сторону вошедшей Оксаны.
- Вы скушайте гречневой кашки, у меня осталась, пропадет.
- Я уже второй день не ем ничего.
Анна Матвеевна вскинула нечетко прорисованные бровки.
- Не могу. Глотать не могу.
- Это все ваша ангина. Говорила же – врача вызвать надо, - и ни слова не добавив, зная уже холодный Оксанин нрав, Анна Матвеевна потонула в чернилах коридора.
- К черту врача. Само пройдет, - Оксана села на табуретку. Ее пальцы мелко подрагивали. - Я, кстати, забрала фотографии. Хотите посмотреть, Анна Матвеевна? Что за фотографии, Оксана? Да мальчика вашего. Юры. Какого такого мальчика? Нет здесь никого…
Оксана растерла мокрое по щекам. Потрескавшиеся от ледяного питерского ветра губы саднили от соли. Только концертный билет в кармане – грел.
. . . . .
Анна Ларина (ведущая): Давайте все-таки вернемся к вашему детству. Когда вам в руки попала первая фотокамера?
Оксана Северова (фотограф): Уже на первом курсе архитектурного. А в детстве ничего подобного не было, я даже мыльницей не щелкала. Я просто ловила моменты и делала это другими способами, без помощи камеры.
АЛ: А как же?
ОС: Ну, я делала клетки. Маленькие из тонкой проволоки, большие – сколачивала из деревяшек. Каждая клетка – хранилище для какого-нибудь момента моей жизни. Началось все с коробочек, в которые я складывала сухих жуков, обрезанные ногти, любовные записки от мальчиков. На коробочках писала дату, название вещи и – коротко – чем она мне дорога. Потом все это добро сгорело в дачном доме. Мне было девять. И я стала делать клетки. Тут уж фантазия разыгралась как следует. Я создавала настоящие смысловые инсталляции из подарков на Новый Год, трупиков моих домашних питомцев, использованных трусиков…
АЛ: Эти клетки сохранились?
ОС: Нет. Когда я начала фотографировать, я сняла каждую по отдельности, а потом все закопала. На той самой даче, что сгорела.
АЛ: То есть вы больше не коллекционируете воспоминания? В виде предметов?
ОС: Почему же? Я собираю салфетки со спермой своих любовников. Использованные презервативы. Их целая коробка дома.
АЛ: Те самые, что фигурировали в «Альбоме номер один»?
ОС: Да, я засовывала их в рот, в уши, раскладывала на теле и снимала автопортреты.
АЛ: Значит, сперма на них все-таки была настоящая?
ОС: У меня все настоящее.
АЛ: У зрителей создается другое впечатление. Ощущение, что мир ваших фотографий – искусственная смерть и такая же искусственная любовь.
ОС: Может быть.
АЛ: Что вы хотите донести до людей с помощью ваших работ?
ОС: Как раз любовь.
АЛ: Как думаете, получается?
ОС (пауза): Нет. У меня синдром царя Мидаса. У того все, к чему бы он ни прикасался, превращалось в золото. А у меня все становится злом. Хотя во мне тонны, кубометры нерастраченной любви. Но как только она выходит наружу с помощью искусства – тут же становится злом.
АЛ: Не на кого тратить?
ОС (пауза): Я ни разу в жизни никому не сказала, что люблю. Это слово уже протухло в моей утробе. И теперь жестоко было бы одарить кого-то таким подарочком.
. . . . .
(видеозапись ночной программы канала «Три плюс», январь 2004)
Юра бил палкой в железную кастрюлю, когда Оксана грохнула дверью о стену и выскочила – в майке, волосы клоками – в коридор.
- Ты что, с ума сошел?
- Я канкисатор!
- Кто? Инкассатор?
- Канкисатор! Я иду войной на индейцев!
И ускакал в темноту, мелко подпрыгивая на невидимой колченогой лошадке.
- А, конкистадор, - сказала Оксана, трогая разбухшие шишки гланд. – Ты хоть понимаешь, кто это такие – конкистадоры?
- Дядьки в железках, - невидимая лошадь вынесла индейца-Юру из коридорных джунглей целым и невредимым, сделала круг, встала, склонив голову набок. – Они носят с собой мечи и бусы.
- И маленькие зеркальца, чтобы менять их на золото. Глупые индейцы им – драгоценные камни, а конкистадоры – дешевые иллюзии. И все равно потом сжигали индейцев целыми городами.
- Большой огонь! – тонконогая лошадка унеслась в черное.
- Так ты индеец или кто? – спросила Оксана, растирая ладонями пупырышки по ляжкам. Откуда-то из-под невидимой двери тянуло ледяным.
- Я индеец Большой Огонь!
- Почему это?
- А я сожгу всех канкисаторов! Они не успеют вылезти из своих железяк и расплавятся!
- Я конквистадор в панцире железном, - припоминала Оксана, разворачиваясь и отрезая от своей комнаты черный ломоть коммунального коридора. В глазах темнело. Комната из бело-сливочной медленно становилась цвета топленого молока. Бумажный абажур вдруг показался ей склеенным из сухой человеческой кожи.
УГОЛ КУХНИ ВОЗЛЕ ОКНА, ПОЛЧЕТВЕРТОГО УТРА
- Сил уже нет никаких. Слово это поганое – у меня в зубах застряло! Так и хочется его пальцем выковырять. Знаешь, что будет?
- Что?
- Я просто выплюну его первому встречному в лицо. Это будет очень скоро.
(Видеокассета VHS с наклейкой «Новоселье: декабрь 2005, где-то середина».)
Черноволосый, злой какой-то в белой майке с потными кругами подмышками – протянул руку и чиркнул по голому Оксаниному плечу длинным ногтем. Случайно. Она поняла, что не узнал. И пошла визжать мокрая толпа, относя Оксану влево, к выходу, протягивая свои уже – голые – плечи к сцене, давясь горловыми хрипами. Виски долбили звуки-птицы, залетали прямо в ушные раковины, наскоро сооружая на сучковатых извилинах мозга свои гнезда.
- Я тебя, я тебя.., - хрипела Оксана тоже, повторяя за безумными ясноликими женщинами, но горло забилось птичьим пометом, и ни слова больше не вырвалось, только глаза, жадно открытые, ловили свет софитов и лезли прямо на лоб.
Так хотела плевать словами вместе со всеми, но, раздавленная, выпала из клуба, как помятый позавчерашний билет.
Опоздала. Раньше надо было.
До Васильевского добиралась, будто во сне, который – бесконечный – снится в течение всего минуты одной. По-прежнему разбегались в стороны коридоры, но куда они вели, зачем – было уже все равно. Как лабиринт, в котором куда ни пойдешь – выход. И все выходы до рвоты один на другой похожи.
Абажур мягко засветился прожилками бумажных сгибов, и на своей кровати Оксана увидела Юру. Он спал, кажется, но при ее появлении поднял вихрастую головку и щурился – как обычно, лукаво.
- Что, от бабушки сбежал? – устало сказала Оксана, снимая пропахшую сигаретами одежду – тряпки с нежным шорохом легли на пол. По спине, начиная с лопаток, рассыпались мелким горошком солоноватые пупырышки.
- А ты чего голая? – спросил Юра, подвигаясь.
- А ничего. Отдай одеяло, холодно.
Оксана забралась в кровать, прижимая к себе колени и – немного погодя – Юру, впитывая его тепло жадной влажной кожей. Дышать стало совсем невмоготу, только хрипы шли из горла.
- Ты что здесь делаешь? – повторила она, пока вода из глаз стекала на подушку и уходила в перо, как пустынный ручей в песок. – Тебе кто разрешил?
- Сам, - лукаво ответил Юра, обхватывая ее тонкими ручками, мелко дыша в живот. Он нюхал душный воздух женской постели, как зверек – жадно шевеля ноздрями.
- Ну, раз пришел…
Оксана взяла его ладошки в руки и направила себе в трусы. В горле что-то сжалось ужом, свернулось кольцами, дугой выгнулось – и рвануло к свету абажура.
- Я тебя люблю, пускай хоть тебя! – плакала Оксана.
Так и провалилась в ничто, с Юриными робкими пальчиками у себя между ног.
«Все как-то не так, все кривыми дорогами-путями. Одного шага в сторону хватило. Да и не было никакого шага, просто неведомый зверь, пробегая мимо, столкнул с тропинки в придорожный бурьян – а там пошло хождение по мукам.
Все изменилось, когда умер первый мальчишка – в двенадцать лет, от менингита, в три дня сгорел под жгучим июльским ветром урожайных полей. Я тогда девятилетней бегала за комбайном, на котором он гордо ехал с отцом. Бежала и хватала ладонями тяжесть пшеницы, хлебный дух, подвижный воздух. Олег тоже ловил ветер, он-то его и поймал.
Бабушка со двора кричала:
- Ой, матерь святая! Олеженьку понесли! – и с ее ладоней сыпались перья только что удавленного петуха.
Помню, как бежала уже не за комбайном, а за попом в черной сутане, который вяло бормотал молитвы, на одной ноте с воющей тихо Олеговой матерью. Толпа шла плотно, закрывая гроб пестрыми телами. А когда люди встали посреди дороги, разбрасывая алые пионы, материнский вой вошел в ухо занозой, и увидела – белое в черных пятнах лицо среди кружев.
Заноза нарывала недолго, до конца лета. А на следующий год красивый черноволосый Родион, из-за которого дралась до синяков с соседкой Наташкой, утонул, прыгнув с лодки на корягу.
Нового лета не хотелось. Ни в деревню, ни в лагерь, только по двору гоняла на велике, рассказывая десятилетнему Егору – малявке – что подскакивал на седушке за спиной, истории про красную руку и черную простынь. Егорка таращил чернющие, близко посаженные глазки и просил еще и еще рассказать про то, как девочка покупала красное печенье и нашла в нем палец.
За гаражами, в кругу света от фонаря, облепленного мухами, я поцеловала Егора в щеку. А через неделю за теми же гаражами, на забытой стройке, его загрызли бродячие собаки. Мы всем двором бегали смотреть, пока взрослые не разогнали. Кажется, я издали видела его палец, закатанный игривыми лапами в пыль.
Скорчившись под серой стеной гаража, поклялась, что никого больше любить не стану…»
(из того, что нигде не печатали)
Сознание, всю ночь пролетавшее где-то над шпилем Петропавловки, словно крюком зацепило и на землю сдернуло. За стеной верещало высоким птичьим голосом, и некоторое время еще казалось, что чайки дерутся из-за рыбины над Невой.
Оксана сослепу шарила рукой вокруг себя и ощупывала влажные пятна на простыне. Одно – устрично-мокрое – нашла у себя между бедер и зажала руку ногами, пытаясь вернуться в небеса над Питером. Визг не прекращался.
- Да что же это такое! – Оксана легко откашлялась.
Съехала по простыне голыми коленями на ковер, кутаясь в одеяло, фокусируя взгляд на погасшем абажуре. Обычная картонная лампа, старая пожелтевшая бумага.
- Да заткнитесь! – зло крикнула Оксана в пол, глухо стукаясь о ковер лбом и локтями. – Ненавижу вас.
Сознание прекратило попытки пробиться через потолок к серому небу, утвердилось в теле, начало осваиваться. За стеной заголосило громче и резче – и как узор на ткани, проявились отдельные слова.
- Где был – отвечай! Отвечай, гад! Говори, паскуда!
- Ыыыы, - ровным кантом тянулось по материи.
- Знаю, где был! Хочу, чтобы сам ответил! Сбежал от бабки, сучонок?! – резвился орнамент.
- Ненавижу, - сказала Оксана и зевнула широко сладко. Встала, сбросив одеяло и ощетинившись тут же мурашками. Прикрыла их халатом. Показалось на миг, что лампа снова обернулась человечьей кожей. Оксана рванула провод из розетки: лампа загрохотала металлической основой, на которую была натянута бумага.
Совсем рядом выло пожарной сиреной.
Оксана дернула дверь на себя, и в комнату рыжей кометой влетел кот, взмыл по занавеске на книжную полку, выпучил оттуда янтарные бусины. Крики, монотонные, хлынули в дверной проем густой патокой, и Оксана, с зажатой в руке лампой, тяжело поплыла сквозь поток.
Посреди соседкиной комнатки, в квадрате утреннего света из окна, Анна Матвеевна била Юру толстым поясом с железной пряжкой. Увидев Оксану, она разогнулась, и от складок халата повалил дурно пахнущий супом пар. Так и застыла – немой картинкой, красной кнопкой потного лица, запустившей механизм военно-воздушной тревоги.
- Надоели вы мне, - устало сказала Оксана и ударила бабку лампой что есть силы. Второй удар пришелся на голову Юры, которая брызнула кровью, смешанной с осколками дешевого матового стекла. Мягко затрещала ссохшаяся человечья кожа-бумага, обдираясь о металлическую основу.
Через минуту, затворив дверь наполненную тишиной комнатку, Оксана с большим аппетитом позавтракала и поехала на вокзал за билетами в Москву.
24 марта – 15 мая 2005 г.