ДУРА ТЫ...
"…Сумерки, темно – никто не увидит и беды
никакой нет: ведь только в сказках мужчины
бывают страшны для красных девушек"
Н. М. Карамзин, "Наталья, боярская дочь"
Де'Митрий Бармалеев сидел у окна и пил. "Опять пил?"- удивитесь вы. Да, опять пил. В одиночку. Против целого мира. Это был храбрый человек.
Жизнь устремлялась впереди него, подобно взлетной полосе. Но ни од-на из возможных мишеней не привлекала его отвлеченного внимания. Боль-шая дорога – прямая и светлая, а люди предпочитают тропинки.
Наконец, Де'Митрий поднялся и сполоснул кружку от красных винных подтеков. Он прошелся взад-вперед по комнате, нетерпеливо поглядывая на таймер видеомагнитофона. Циферка 37 исправилась на 38. Таймер не торо-пился, но Бармалеев решил поспешить. Ему предстояла очень важная встре-ча. Конечно, лучше бы было оставить для разговора трезвую голову, но Митя давно зарекся бороться с неизбежностью. Он привык смотреть опасности прямо в глаза. Повторяю - это был бесстрашный человек.
Он облачился в белую наглаженную рубашку и широкий костюм, по-шитый на отца. Потом надел дырявые тапочки, вышел на лестничную пло-щадку и позвонил соседям:
-Тетя Галь, вы галстук завязывать умеете?
-Второй раз замужем.
-Завяжите, пожалуйста.
Тетя Галя ловко скрутила галстук в петлю. Бармалеев покорно просу-нул в нее голову и туго затянул узел под воротничок.
-Ты когда мне подружку свою в глазок покажешь?- спросила тетя Га-ля.- Интересно на ту дуру посмотреть, которая на тебя позарилась.
-Эх,- только и махнул Де'Митрий рукой, собираясь уже уходить.
-Прямо в тапочках и пойдешь?- усмехнулась Галина Петровна.
Через пятнадцать минут его начищенные ботинки уже рассекали по от-таявшему скользкому снегу. Они потоптались у ларька, обошли за десять метров спящую собаку, затем Митя поймал попутную маршрутку и умчался в условленное место.
На остановке в угрюмых позах замерли хмурые трудовые люди. Они бы походили на античные изваянья, если б не были такими жалкими и оби-женными. Размалеванный троллейбус, забитый под завязку, прогрохотал ми-мо них, вместив лишь половину тех, кто рассчитывал стать его пассажиром. Бурое месиво щедро выплескивалось с проезжей части на тротуар, развора-чивая окурки. Теплый запах жареных пирожков из озябших пальцев нащу-пывался в воздухе. Под грудой мусора с трудом угадывалась железная урна. Пока декабрь не заносит Иваново синим сугробом, наш город прекрасен раз-ве что внутри своих торговых центров. И каждый лоточек, каждая занюхан-ная лавчонка норовит прямиком в бутики, тогда как фабрики на грани бан-кротства, в больницах не хватает медикаментов, власти – полуграмотные, всё слили москвичам, ездят на нас, как хотят! Коммерческая гомозня, однако же, воздвигнута выше купола Красной Церкви, и если так пойдет дальше, скоро мы будем продавать деньги.
Стукнуло шесть. Самое время ей было уже приехать. Договаривались-то на пол-шестого!
Третий номер подкатил к остановке. Бармалеев прищурился, пытаясь разглядеть в толпе искомую персону, но Защепова так и не выпорхнула из троллейбуса - она из него вытряхнулась. Позор джунглей! Узкая, как стручок молодой акации; с кучей дырявых пакетов, распухших от барахла. В ней и мяса-то ни на что не хватало – такая шишига. Раньше Митяй вообще не мог на нее без смеха смотреть. Человек, пока его не полюбишь, - плевок под но-гами.
-Привет, Ален.
-Привет.
Лелька глядела такой хитрющей недотрогой, что хотелось немедленно схватить ее за уши и со всей дури чмокнуть в сопливый нос. Но Разум над душой подобен нефтяной пленке на море, поэтому Бармалеев ограничился банальным приветствием.
-Говори, чего хотел?- с ходу спросила она.
Это прозвучало как "а подать сюда Ляпкина-Тяпкина!". Бармалеева за-дела ее ничем неоправданная требовательность, и он насупился:
-Ничего. На принцессе хочу жениться.
-И зачем же ты хотел встретиться со мною?
-Прислугу ищу. Нам с принцессой просто не обойтись без хорошей служанки. А, Защепова? Как насчет того, чтоб стирать, убирать и гладить?
-Ну-ну, - хмыкнула та.- Как ты со мной разговариваешь?
-А я с тобой не разговариваю – я над тобой издеваюсь.
Ирония, напускной сарказм – обычные разменные монеты неразделен-ной любви, из простого уважения к себе.
Болтая о пустяках, Де'Митрий с Аленой прошли в "Эльбрус". Есть у нас в Иванове такой грузинский ресторан – не из лучших, но из порядочных. Первый раз в жизни Бармалеев вел девушку в подобное заведение. Раньше денег не хватало. Но теперь Де'Митрий был в барышах: получил гонорар за откровенно пиаровскую статью касательно одного местного политического воротилы. Статья красноречиво извещала, как бравый кандидат в депутаты Законодательного Собрания А. Н. Евсеев, презрев опасность, героически вы-нес из горящего дома парализованного старика. По правде говоря, ожог тре-тий степени этот политический деятель получил, когда навернулся об чан с горячей водой в бане с голыми девками. Статья называлась "Гори, но живи!" и начиналась словами "В наше циничное время редко встретишь на своем пути человека, всегда готового откликнуться на чужую беду, дружески по-мочь, рискнуть своей головой". А заканчивалась она тоже весьма художест-венно: "…потому что есть такое высокое слово – Честность". На личном сви-даньи с Евсеевым Де'Митрий жутко краснел и вообще чувствовал себя про-дажною шкурой, но деньги взял и оставил визитную карточку. Он вообще был любитель пустить пыль в глаза, этот Бармалеев, и перед Аленкой выша-гивал, как индюк. А пускай бы даже и как индюк – что тут такого? Она хоте-ла перекусить, он был рад ее угощать. Все путем.
Привстав на мгновенье перед стеклянною дверью и использовав ее как зеркало, Алена отработанно придала волосам необходимо великосветский объем. Бармалеев куртуазно пропустил свою даму вперед, тем самым пере-давая ей почетное право инициативы – сам он откровенно побаивался бле-стящей фешенебельности "Эльбруса" и терялся в ней, словно неотесанная бретонская моль в надушенных складках горностаевой мантии.
Им любезно предложили раздеться в гардеробе и проводили в зал. Вер-зила-официант с внешностью абрека первым делом отдавил Бармалееву ногу. "Вот оно - легендарное кавказское гостеприимство" – решил тот, но офици-ант в ту же секунду почтительно извинился.
Молодые люди уселись за столик.
По телевизору несчастный Петруха в сотый раз просил Гюльчатай по-казать личико. Лилипутские пальмы вылезали из кадок. Бутафорские кинжа-лы свисали со стен.
-Боишься?- с лукавой угрозой спросила Леля, открывая меню на стра-нице "горячие блюда".
-Деньги – грязь, все равно пропадут!- сказал Бармалеев, а сам подумал: "Грязь-то грязь, а жалко тратить её на неё,.. если ничего не выгорит".
Он попытался предотвратить разорение и ненавязчиво намекнул:
-Грузины, говорят, дивно умеют готовить картофель фри…
Но алчный маленький пальчик с заусенцем ткнул прямиком в "фир-менное блюдо" за 250 ррр. Да-да, почему-то не в "лошадиные мослы" за 45, а именно в "фирменное блюдо" за 250. К нему также пришлось заказать не-много вина и салат "Птичьи гнезда". Все-таки основной инстинкт – не то, что между ног у Шерон Стоун, а туго набитые кишки.
Надо заметить, что в момент заказа в мозгу у Бармалеева заплясали разнообразные цифры, он начал складывать и размышлять, как бы так неза-метно шепнуть на ушко официанту, чтобы фирменное блюдо разложили на две тарелки, как будто бы это две целых порции. Лёлька, однако, не разделя-ла его тревоги. Она только триумфально хмыкнула и потерла ладони: "Ну, попируем". Тогда "абрек" неловко смахнул с пальмы ей за шиворот мерзкую красную тлю и снова крайне сконфузился. Выглядел он при этом предельно несчастным. Чтобы окончательно не расстраивать человека, Бармалеев ска-зал: "Ничего!", и бедняга-официант, бормоча под нос новую порцию извине-ний, отправился исполнять заказ.
Между тем ресторан наполнялся. Один вяло жевал лимонную дольку, другой глубокомысленно ковырялся очками в зубах, третий поминутно сры-вался с места, словно кто-то бил его током, и кричал: "Свободу – Ходору! Деньги – к деньгам!". Справа от митиного столика наглый авар коршуном наскакивал на толстую набеленную даму в локонах.
Вскоре подтянулись опухшие музыканты, образовав камерный оркестр, и в качестве разминки, без всякого энтузиазма, сбацали "Песню про зайцев" и "Смуглянку" - там где "рас-ку-дрявый - клен зеленый, лист резной..." Время от времени на сцене появлялись полуголые девицы с длинными ногами и ли-цами, которые могли бы показаться выразительными только в сравнении с овсяным печеньем. Одеты девицы были в яркие цветные фантики и жалобно глядели на респектабельных посетителей, почти поскуливая, точно дворовые шавки, заискивающие перед сердобольными истопниками котельных, гото-выми пустить их на теплое место. Крупные бритые предприниматели не-вольно сравнивали их со своими столь же одухотворенными спутницами, ко-торых выбирали как раз из таких вот кафешантанных певичек, уличных про-ституток и не в меру бойких корреспонденток ивановских газет.
Алена достала из кошелки зеркальце и помаду, после чего, самым ко-мичным образом тараща маленькие бледные губки, сосредоточенно их под-вела. Эффекта от этого не было никакого. Но таков ритуал. Строитель стро-ит, все видят это и говорят: "Да, слов нет - ты настоящий строитель". Маньяк насилует, убивает и все говорят: "Да, спору нет - ты настоящий маньяк". За-щепова таким способом пыталась доказать всему Земному шару, что она женщина. Но чтобы быть женщиной, мало проколоть ухи и нацепить юбку. У Лельки иногда получалось – сквозь все легкомыслие, мишуру и эгоизм вдруг отдавались в ней и снисхожденье, и преданность, и рассеянное добро. Хотя свинья она была та еще!
В эту минуту принесли заказ. Крошечные зубки задорно воткнулись в мясо… Теперь Лелька точно никуда не уйдет. Наживка заглочена. Лови мо-мент, Бармалеев!
-Я пригласил тебя для разговора, - начал Де'Митрий, с трудом подби-рая слова, потому что в таких случаях очень трудно начать. Также трудно, как в последствие остановиться. Хотя в принципе он не хотел изливать ей душу.- Завтра я уезжаю..
-Да? И куда?- помада вернулась обратно в кошелку.
-В Москву.
-Ух ты! А зачем? А надолго?
-Я не знаю, - он варварски разорил вилкой одно из "Птичьих гнезд". - Видишь ли, Ален, мы с тобой не виделись целый год. За это время многое изменилось. У меня появилась подруга. Лена. Мы встречаемся уже три меся-ца. Все лето. Сейчас она уехала домой, в Белокаменную – там ее родители, друзья, работа. Лена хочет, чтобы я перебрался к ней.
Ты знаешь, мое отношенье к Москве – я бы срыл ее на фиг за один только МКАД. Да и девушки там скорее ухоженные, чем симпатичные, но, понимаешь, весь наш поэтический бомонд кантуется в Москве. Потому что там абсент дешевле; потому что там кормушки и все отлично: Сердючка по-ет, а Степашин считает. Тоннель в светлое будущее уже вырыт – прямо от нефтяной скважины. И Москва очень надеется, что остальная Россия ей не очень помешает – да здравствует ФСБ! И значит, все будет хорошо еще очень долго – пока Сибирь не отойдет япошкам.
-На баррикаду собрался?
-Дураков нет. И Пугачевых тоже. Я в Москве кататься буду, как сиам-ский трепанг в кокосовом масле – мне уж и место в туристической фирме за-столбили. Сиди, трынди – вся работа! Главное выучить три волшебных слова – шоппинг, дайвинг и рафтинг.
-Ты же не знаешь английский.
-Это по-русски. А в английском я и вправду не знаю ничего, кроме "Ten dollars", "Twenty dollars" и "In God we trust", но там будто бы и не на-до… Синекура. Плюс перемена обстановки. Я пригласил тебя попрощаться, - и Бармалеев, чтобы спрятать глаза, полные мутной печали, тупо уставился на жаркое.
"Молчание – пещера с рогатками и дикарями; жутковато там, – решил он про себя, машинально разрезая мясо. - Туда-то я тебя и окуну!"
Защепова сидела обалделая.
-Может, еще что-нибудь закажем?- не нашлась она заговорить о чем-то более уместном.
Официант появился неожиданно, как сатана:
-Чего изволите?
-У вас водку отпускают? - на всякий случай спросил Бармалеев.
-Отпускают.
-Тогда, пожалуйста, восточного салата и красного полусухого.
-Минуточку.
Старый скрипач виртуозно поправил смычком парик у пьяного солис-та. Видимо, это был условный сигнал. "Там, где клен шумит над речной вол-ной..."- загнусил плешивый солист. "Ну клен ладно, пусть бы с ним, с кле-ном, но ты-то чего шумишь?"- недовольно зашикали на певца. Тот поспешно спрятался за скрипачом. И правильно сделал. Ему под правый глаз черносли-вину уже посадили, так хоть левый поберег бы!
Защепова больше не хихикала. Ей казалось, что она как-то обидела Бармалеева. Еще бы! В свое время она сказала ему: "Нет, Митенька. Я не ве-рю тебе. Ты выдумал свою любовь. Ты сделал, как тебе удобней, и выбрал, кого попроще!". А Де'Митрий всю жизнь мечтал о такой девушке, чтоб ее не нужно было в мешок от людей прятать, когда с ней по улице гуляешь. Лелька идеально подходила на эту роль, но она предпочитала витать в облаках и от Гранады до Барселоны строила воздушные замки и мостила дороги. Реаль-ные мужчины ее мало интересовали, зато каждое сновиденье Бандерас играл перед ней фламенко так, что простынки стирались до дыр. Она без мыла про-тискивалась между мужиками к какой-то туманной цели, наверняка, самой несуразной и бестолковой цели в мире. Митя думал: этот сизый дым, чад из-балованного детства, скоро рассеется, но не тут-то было! С маленьким, пью-щим, безработным Митенькой она общалась как с ручным реликтом, чьи ро-дичи давно задавлены ледниками.
Бармалеев не любил думать о ней, но иногда приходилось. Алена от-влекала его от поэзии, муз, от радости творчества; уже одна самая банальная, самая наивная и накатанная мысль о ней переполняла его с краями – он вска-кивал от письменного стола, одевался и шел гулять по ночному городу, да-лекий от всего земного ровно настолько, насколько она была далека от него самого. Чувствовать себя ненужным оказалось просто и непрактично – все равно что ежедневно выметать подъезд, отлично при том сознавая, что стоит захлопнуться двери за твоей спиной, как придут шалавы и примутся лузгать семечки.
Сначала Де'Митрий ухлестывал и бегал за Аленой, потом запил, потом стал активно совмещать оба этих славных занятия. Наконец, в один прекрас-ный момент он просто-напросто взял и пропал с ее горизонта, как маленькая рассерженная тучка. С тех пор ее небо было безоблачным и чинным, как му-зейная анфилада.
"Мужчина должен служить Отечеству, а женщина – любить мужчину. Но вот она не любит, и он не служит… Дура ты, Защепова! Дура!", - искрен-не полагал Бармалеев.
Им принесли фужеры.
-За тебя и за Лену!- Алена подняла бокал, мотнув головой, точно отря-хивая с простынки крошки досады. – А кто она такая?
-Она балерина. Из очень состоятельной семьи. Может позволить себе заниматься искусством. Лена старше меня чуть-чуть. Я зову ее своей Айсе-дорой.
-Подари ей шарф! - пошутила Леля.
-Банально.
-Значит, завтра ты уезжаешь?
-Да, но...
-Что "но"?
Тут у Лельли из носа выглянула трогательная зеленая сопелька. Барма-леев залпом опрокинул второй бокал, адресовав его, видимо, чертовой мате-ри:
-Да, я уезжаю, но ты должна знать – одно твое слово, и я останусь. Время не отрезвило меня. Я понимаю, как это все глупо слушать... Наверное, мне пора прекратить.
-Продолжай, - прошептала Леля одними губами, без звука. Щеки ее пылали и она то и дело прикладывала к ним пиалу со льдом. Выпятившаяся от волнения сопелька драматично подрагивала в ноздре над восточным сала-том. Леля, между прочим, давно мечтала о чём-то таком захватывающем и внезапном, и тут вдруг судьба уготовила ей роль коварной разлучницы, обольстительницы, играющей в опасные взрослые игры с умным и колким мужчиной тремя годами старше её. "Ах, я вся горю, вся горю!"- лихорадочно соображала Алена.
Бармалеев же говорил так:
-Я отлично помню твои слова: "Ты выдумал свою любовь". Ну и что? Я не смог уехать, не повидавшись с тобой. А этот ресторан, эти лакомства, вы-пивка, эти бабки – то же что ль, по-твоему, выдумка?!.. Можно подумать, я их понарошку трачу?!.. (Еще бокал). Ладно. Проехали. Не люблю. Допустим. Но ты нужна мне... Я должен чем-то питаться. А то выдохнусь… (Бокал). Теперь ты все знаешь. Можешь убираться отсюда. Это ничего. "На москов-ских изогнутых улицах помереть, знать, судил мне Бог".
И тогда не осталось ничего кроме музыки. (Музыка останется даже то-гда, когда Земля взорвется). Не подумайте только, что гости, официанты и саливье разом выскочили на улицу. Они бы и при пожаре не выскочили, по-тому как некоторые набрались до того, что клей любому из них на лоб лавро-вый лист из пахучей похлебки – бровь не подымется, не то что сам человек. Стоит ли дополнительно указывать, что никто из них не оказался настолько чутким, чтобы заметить, как разбился хрустальный гроб и царевна очнулась.
"Ах, я вся горю, вся горю!"
Посетители жизнеутверждающе распластались по столикам, а Де'Ми-трий наоборот поднялся. И она поднялась. А оркестр играл да играл:
Клены выкрасили город
Колдовским каким-то цветом.
Это снова, это снова –
Бабье лето, бабье лето.
Ее рука робко и легко легла ему на плечо. Они закружились. Леля едва дотягивалась макушкой ему до кончика носа – опенок, мышь белая, вдохно-венье.
Митя обонял ее русые волосы в завитках, ему мечталось донести до Аленки свое тепло, целуя, грустя, ошибаясь…
А я кружу напропалую
С самой ветреной из женщин,
А я давно искал такую –
И не больше, и не меньше.
Попа у Лели была маленькая, ребетеночья, нестоящая, но для настоя-щей любви нет преград, чавалэ!
Перед глазами у Бармалеева проносились аккуратно убранные столики, почти игрушечные в зеленом электрическом свете, официанты, наряженные в джигитов, картины на стенах – "Большак на Сахтыш" и "Портрет неизвест-ных". Пол ушел из-под ног, потолок перестал им мешать. Только мелькал красный свитер и черный двубортный пиджак.
Сколько они танцевали? Две песни? три? Время отошло покурить. Не осталось никого, как я уже говорил.
Маленькое, едва проснувшееся сердце ерзало и попискивало внутри красного вязаного свитера. Другое – мокрое, измочаленное, блаженное – рас-цветало за лацканами пиджака, неуклюже разрывая наложенные на раны бла-горазумные швы, оно мечтало о широкой жизни и хотело научить и накор-мить своей силой и нежностью то беспомощное и неумелое, что колотилось тут рядом. Да где ему?! Оно само родилось из коматозной, стискивающей благодати, изрыгнулось посреди большой и невиданной пустоты нашего ми-ра и, напуганное холодом, тыкалось теперь туда и сюда, подобно слепому кутенку.
Клен ты мой опавший, клен заледенелый,
Что стоишь, нагнувшись, под метелью белой? –
с надрывчиком завел шансонье. "Чего развылся, башка маргариновая? – опять зацыкали на него гости. – Как будто больше и спеть не про что, кро-ме кленов?!". И господин во фраке элегантно запустил в солиста котлетой:
-"Владимирский централ" давай!
-А "Мурку" сбацать можешь?
-Играете "Зеленоглазое такси"?
Вот какие посыпались заказы.
Митя с Лелей вышли вдвоем на крыльцо. Вечер настаивался - сладко-ватый и теплый. Закупоренный круглой луной небосвод наполнялся безвет-рием и броженьем запоздалых, шаркающих прохожих. Митя вдруг вспомнил, что перестал дышать с того момента, как обнял любимую, и начал судорожно хватать невесомый кислород без цвета и запаха. Алена отвернулась от него, оперевшись на штакетник. Самое изящное удовольствие в ней сейчас состав-лял неровный пробор, от которого в обе стороны расступались вспененные, уложенные с лаком прядки. Бармалееву остро хотелось обнюхать её всю, как собаке: от этого пробора и до самых икр, несмотря даже на белесый пух на щеках, поросячье повизгиванье и бесполую щуплость. Ведь он хотел быть только с ней и шептал про себя:
Послушай, милая моя!
Не мойся хоть до февраля,
Глотай чеснок и нюхай клей,
Макушку наголо побрей,
Укрась пупок себе серьгой,
Оденься бабою Ягой -
Ты мне не сможешь помешать
Тебя тихонько обожать!
"О мышиные глаза и лебединая душонка! - думал Бармалеев. – Странно будет, если сегодня ты не обольешься вином. Или не вступишь в лужу… Ка-кое все-таки странное счастье я себе выбрал! Наверно, я ничего не понимаю в счастье".
В этот момент он почувствовал, как осторожные пальцы чуть крепче впились ему в ветровку – Алена привстала на цыпочках, и они поцеловались с ней бесстрастно и коротко, словно папа и дочка. Никуда от селезня уточка не денется.
-Аленка...- шептал Митя. – Значит, ты позволишь мне остаться, да?
-Да.
-И я буду с тобой, одной тобою?!
-Да.
О небо небес и земля Санникова! О радость – "по эфес шпагою в грудь"!
Лёле было несколько неловко оттого, что она умеет так много (даже вышивать мулине), но совсем не умеет целоваться. Она хотела казаться Бар-малееву испытанной сооблазнительницей, хищницей в оранжевых стрингах. Поэтому с каждым касанием губ у неё на сердце словно хлопала форточка. "А так ли я все делаю? Понял он или нет?"- беспокоилась Аленка, но Барма-леев целовал её беспрестанно, из чего она наивно заключила: "Я отлично це-луюсь; все у меня получается" - и дрожь унялась мгновенно.
-А за что ты влюбился в меня?- спросила она потом.
-Не знаю… Мне как-то спокойно с тобой. Когда ты рядом, я уверен – парашют раскроется, пароход не утонет, люди образумятся, изобретут лекар-ства от всех болезней, победят голод, войну, старость; на Марс полетят… А без тебя мне все какие-то монстры да фашисты мерещатся.
Молчание, но уже не прежнее, не та пещера, где на каждом шагу рис-куешь наткнуться на мертвеца, а голубой грот с высоким сводом, сталагми-тами и поцелуями.
Конечно, они предпочли, как можно скорее, покинуть гудящий ресто-ран:
Кленовый лист, кленовый лист,
Ты мне среди зимы приснись...
Влюбленные ехали домой на последнем трамвае и считали цифры на проданных билетиках. Ха-ха! Им уже не нужно было гоняться за ненадеж-ными обещаньями фортуны. Ведь они уже все обещали друг другу без слов – раньше или позже, сейчас или через столетья!
…И вот настала пора прощаться – ужасная пора! Бармалеев вовсе не хотел отпускать Аленку. Радость его была слишком велика, чтоб делить её одному. Как назло пошел мокрый снег и налетел противный холодный ветер. Алена призналась, что зябнет, и Бармалеев отдал ей свою шапку. Вскоре от холода уши у него побелели, как полотно, и Алена закрыла ему их руками в теплых варежках – очень нелепая поза со стороны. Но так они и стояли, лю-буясь друг другом, и каждый думал, что победил он.
Между тем Защепову до сих пор мучил один непроясненный вопрос:
-Митя, скажи мне, пожалуйста, одну вещь.
-Любую!
-Что ты намерен делать с той?..
-С какой?
-Ну с той самой... – Леля поморщилась, как от клюквы. - С Леной, из Москвы…
-Ничего.
-Ничего?!
-Я обманул тебя,- опустил глаза Бармалеев. – Никакой Лены нет и в помине! Она – фантом. И никуда уезжать я не собирался. Просто не знал, о чем говорить с тобою сегодня. Мы ведь так давно не виделись – у нас даже общих тем не осталось... Вот я и сочинил на ходу… Наврал то есть... Ты сер-дишься на меня, да?
Она с минуту смотрела на него, не мигая, а потом улыбнулась с неко-торой натугой:
-На тебя уже поздно сердиться. Но только чур – больше никаких фоку-сов! А сейчас мне пора. Не то мама заподозрит… Кстати, что мы делаем зав-тра?
-Завтра ты идешь ко мне. Моя соседка, Галина Петровна, очень хочет на тебя посмотреть.
-А чем, собственно, мы обязаны твоей Галине Петровне?
-Ничем. Просто она умеет завязывать галстук!
…………………
Два месяца спустя мы видим тот же "Эльбрус", те же пальмы и те же кинжалы на стенах. Двое молодых людей сидят за крайним столиком и о чем-то толкуют. Мужчину мы знаем – это Бармалеев. Лицо его, как мини-мум, драматично. Девушка слушает Митю, открыв рот. Он сгребает ее паль-цы в свои и бормочет, как пьяный Блок: "О Люба, Люба! На что мне эта Мо-сква!" Они встают.
Девочкой своей ты меня назови,
А потом обними, а потом обмани, -
надрывается из колонок вечно кем-то кадреная Валерия, хотя на ум приходят совсем другие строчки – настолько трогательные, что почти не гру-стно; словно они долетели до нашего XXI века из другого мира. Впрочем, оно так и есть:
Что же ты над речкой торопливой
Слезы льешь, косынку теребя?
Не была бы ты такой красивой,
Я бы не обманывал тебя…