Говорит слышащий слова Божии, имеющий видение от Всевышнего,
который видит видения Всемогущего,
падает, но открыты очи его.
Библия, Числа, 24:16.
В воскресенье вечером житель города Сиракузы, штат Нью-Йорк, Джеральд П. младший, выходя из своего дома на улицу, поскользнулся. Погода была отвратительной, но для поздней осени в этих широтах вполне типичной. С утра и на весь день небо заволокло тяжёлыми беспросветными тучами, моросил бесконечный дождь, показатели мистера Фаренгейта балансировали на точке замерзания. Высокие ступеньки дома, в котором проживал П. младший, покрылись какой-то невидимой ледяной плёнкой, словно взбрызнули их жидким стеклом; косой дождик продолжал поливать их, когда вышеупомянутый гражданин, открыв входную дверь и вздохнув печально, сделал первый шаг на мокрый камень ступеней. Ему показалось, что они всего лишь мокрые – ведь всё вокруг было таким же мокрым и поблескивало холодной водой. Но в следующий момент он понял, что ошибался.
Иногда человек может поскользнуться, от этого никто не застрахован. Разъедутся ноги, например, потеряется равновесие. В худшем случае, можно упасть. Но в случае с Джеральдом всё было намного драматичнее. В следующую секунду он увидел, как обе его ноги резко взлетели вверх и почувствовал, нет, скорее просто догадался, что тело его на какое-то мгновение заняло абсолютно немыслимое положение – параллельно поверхности земли. В таком положении никакое тело долго оставаться не может, это он тоже успел понять; законы гравитации никто не отменял, но по-настоящему испугаться или зажмурить глаза он уже не успел. Рухнув всем телом на каменные ступеньки, он сильно ударился затылком об острый угол последней из них, затем медленно сполз по скользкой поверхности на тротуар.
Небо по-прежнему было серым и тяжёлым, но почему-то не вызывало уже никаких смутных чувств, которые появляются в человеческой душе как отражения неблагоприятных метеоусловий. Джеральд П. младший лежал на тротуаре лицом в небо и старался понять, что произошло. Скорее, старался поймать в окружающем его мире какие-то знакомые ощущения и чувства, которые должны были сказать ему, что он жив. Но ни чувств, ни ощущений не было. Он поймал себя на мысли, что лежать на тротуаре в ноябрьской луже и смотреть в небо ему было хорошо. Осознание этого вытащило за собой вторую мысль: это не хорошо. Что-то не так. И он понял, что умирает.
Устный фольклор и всякие там литературные преувеличения живописуют уход человека в мистических красках, изображая тёмные тоннели, яркий свет и полнометражное видео с фрагментами собственной биографии, которое якобы проскальзывает перед взором умирающего в последний миг. Тоннеля Джеральд не видел, света тоже было не много – всё, что пропускали тяжёлые облака, а ретроспективный киносеанс скорее был сознательными воспоминаниями каких-то моментов, которые всплывают в памяти иногда и вдруг; и не то что бы всегда перед смертью, но ведь удар затылком об угол каменной ступени мог спровоцировать и не такое. Он просто лежал и думал, что это очень странно: абсолютно ничего не чувствовать. Пошевелить он не мог ничем, однако тот факт, что глаза его были открыты и видели небо, говорил о неполной потере сознания. Что же тогда он потерял?
Странным и, пожалуй, единственным оставшимся ощущением было ощущение необычайной лёгкости. Словно тело, со всеми его болезнями и капризами, с насморком и мозолями, с усталостью и болью в животе, перестало существовать. Осталось только то, что должно было быть самим Джеральдом П. младшим, то есть личностью, душой, ещё работающим мозгом. Мысль об отделении тела от души или, если хотите, сознания, несколько напугала его, но он тут же понял, что бояться абсолютно нечего. Ведь ушло всё негативное, всё то, что тянуло к земле, заставляло думать о краткости земного существования, заставляло поддерживать эту свою жизнедеятельность всякими хитроумными способами, начиная от зубной щётки на батарейках и заканчивая ультрасовременной диагностикой в нью-йоркских клиниках. Всё ушло. Скорее всего, в этот момент он не думал ни о смерти, ни о жизни. Наверно, обо всём этом думают только по эту сторону каменных ступенек. Ему просто было хорошо. Мелькнула даже одна забавная мысль: так вот что ощущают наркоманы; безмятежность, покой, отсутствие каких бы то ни было раздражителей или полное на них не-реагирование. Оказывается, чтобы по-настоящему закайфовать, нужно как следует звездануться затылком обо что-нибудь твёрдое и острое…
Наркотики он никогда не пробовал. Вот сознание терял один раз, очень давно, в детстве. Было ему лет двенадцать-тринадцать тогда. Но ощущения были совсем иные; даже близко ничего подобного теперешнему своему состоянию он тогда не ощущал. Так, мимолётная отключка. Они играли с другом – «кажется, его звали Дэнни, надо же, помню!» – на огромной площадке для гольфа, перебрасываясь твёрдым как камень мячиком. Клюшек им взрослые не доверили. Дэнни всё никак не хотел кидать ему мячик, стоя на противоположном конце площадки и игриво улыбаясь. Джерри-младший решил сменить позицию, поскольку яркое солнце слепило ему глаза, и полёт белого глянцевого шарика трудно было различить на фоне безоблачного неба. Краем глаза он заметил, что Дэнни всматривается куда-то вдаль, делая вид, будто увидел там что-то, достойное внимания. Уходя от солнца, Джерри тоже посмотрел в ту сторону, куда указывал взгляд его друга. Но даже приложенная козырьком ко лбу ладонь не помогла разглядеть ничего интересного; так, привычная изгородь из стриженых кипарисов вокруг площадки. И в этот момент что-то сильно стукнуло его по затылку… Впрочем, он не мог потом вспомнить точно, по затылку ли, или ещё в какое другое место, но удар пришёлся в нужную точку. Это была даже не боль: словно повернули выключатель, погрузив мир во тьму. Однако глаза снова стали видеть уже через секунду, когда Джерри-младший увидел стремительно приближающуюся к нему стриженую зелень газона. Упал в траву он уже в сознании.
– Где мячик? – спросил он растерянным голосом, поднимаясь с травы и шаря в ней руками.
– Какой на фиг мячик, Джерри?! – подбежавший Денни выглядел испуганно, - Ты напугал меня, парень! Здорово напугал… Не делай так больше!
И, увидев, что Джерри-младший жив и здоров, улыбнулся, но несколько напряжённой, перекошенной улыбкой. Кстати, мячик тот они тогда так и не нашли.
Сам он тогда не испугался. Не успел, наверно. Зато дома, вечером, лёжа в своей постели и вспоминая происшедшее, он, быть может, впервые за свою короткую жизнь подумал о смерти. И в тот момент ему стало страшно. И ещё больше – обидно. Какая-то глупость – и его могло не быть! Кто-то мог бы даже смеяться на его похоронах: «Надо же, убит мячиком для гольфа. Вот уж дурацкая смерть, глупее не придумаешь.» И ему от этого смеха стало бы ещё обиднее, даже мёртвому. Нет, мальчики не должны умирать, это нечестно. Вот старым, наверно, не так обидно умирать. Если за плечами – лет пятьдесят или шестьдесят… И он медленно стал проваливаться в невесомый пух своих детских сновидений, размышляя о том, что обычный мячик для гольфа иногда способен включить в твоей голове какую-то кнопку, и начинаешь вдруг думать тогда о каких-то странных вещах, о чём в остальное время ни за что бы не стал думать.
Странная получилась жизнь, - думал он, лёжа на мокром тротуаре и не ощущая ледяного холода ноябрьской воды, пропитавшей его одежду, намочившей коротко стриженые волосы, - Планируешь себе что-то, чуть ли не на пять лет вперёд, думая, что сам строишь свою жизнь, год за годом, день за днём, а форс-мажорные обстоятельства в это планирование не включаешь… Мячики там всякие, твёрдые как камень, прилетающие ниоткуда, бьющие тебя по затылку, сбивающие с ног, неизвестно кем и с какой целью запущенные, брошенные в тебя, да и в тебя ли? Может, так, шальные. Глупые мячики для гольфа.
Он вдруг вспомнил Дженифер. В этом видении она смотрела на него с некоторым укором. Да и было за что. Все эти десять последних лет он испытывал чувство вины за тот день, но теперь он поймал себя на мысли, что эти угрызения совести не были раскаяньем; ведь он не чувствовал себя по-настоящему виноватым. Люди встречаются, люди расстаются, люди хотят чего-то друг от друга и разочаровываются друг в друге, когда их ожидания оказываются иллюзиями. Он понимал, что боль, причинённая ей его словами, была неизбежным следствием расставания. Насколько неизбежной? Возможно, ещё задолго до того, как их отношения дошли до кризиса, он должен был честно рассказать ей всё, что чувствовал – быть может, в этом и заключалась его вина перед ней? В том, что он слишком долго не мог разобраться с природой своего к ней чувства, а когда разобрался, то побоялся сказать ей обо всём честно? А когда всё-таки ему пришлось ей сказать об этом… Да и какой ещё реакции можно было ожидать? Ведь, проще говоря, он морочил ей голову. Ему было хорошо с ней, да, ему было хорошо: она не пересекала границ, не ломилась в закрытые двери, предупреждала любое его желание. С ней было легко. Удобно. Он всегда ценил удобство. И всегда любил, чтобы было легко. А потом он сказал ей, что никогда её не любил.
Она была полноватой девушкой, эта Дженифер, а ему всегда нравились худышки. Нет, человеком она была замечательным, а ведь главное, чтобы человек был хороший, так ведь говорят. Ну, вспыльчива иногда. Да кто из нас не вспыльчив! Почему он решил, что они не могут быть вместе? Ведь она наверняка любила его, теперь он почувствовал это отчётливо и ясно. Просто потому, что она была толстушкой? Быть может, поэтому он до сих пор и одинок, что причинил боль единственному существу, столь искренне его любившему? Да не такая и полная она была, эта Дженифер. Если можно было бы прокрутить плёнку назад, лет на десять-двенадцать… Если бы можно было хоть что-то вернуть… Теперь всё могло бы быть по-другому. Он многое понял за эти годы. Нельзя играть любовью, нельзя пренебрегать человеческими чувствами, нельзя склеить разбитое… Даже разбитую голову, наверно, легче склеить, чем разбитое чувство… Где она теперь? Может быть, замужем за каким-нибудь хорошим человеком, дети, дом, счастье, всё такое… Да, она достойна этого. Вот было бы здорово найти её, может быть, даже поговорить, узнать, не держит ли она зла. Может быть, и в его жизни тогда изменилось бы всё, и жизнь эта стала бы намного легче, счастливее?..
Ему было за сорок, он был холост, и жизнь его, расписанная и плавная, скучная, но удобная, как пара старых, но любимых ботинок, устраивала его во всём. Конечно, иногда он жалел о том, что не женат: в минуты обострённого чувства одиночества и ещё иногда, когда смотрел какие-нибудь мелодрамы по телевизору. Теперь, подумал он, всё в прошлом; если это конец, и пора уходить, то лучше всё-таки смотреть вперёд, по направлению движения, а не оглядываться в бессмысленной тоске.
Он почему-то вспомнил, как они с Дженифер ездили в Канаду на День Благодарения. Была чудесная осень, а в Альберте – так уже и настоящая зима, со снегом и приготовлениями к Рождеству. В Калгари они долго бродили по огромному шопинг-центру, теряя ориентацию в пространстве бесконечных магазинов и брендов, светящейся рекламы и струящихся по переходам людских потоков. Она очень хотела купить ему что-то в магазине Хольт Ренфроу¹, а он упирался, делал круглые глаза и говорил, что это очень дорого, что они не могут себе позволить покупки в таких магазинах. Ты не можешь себе позволить, а я могу, - говорила она, - Могу позволить тебе. И смеялась.
Потом они ходили на какой-то матч НХЛ, между двумя американскими командами, в которых лучшими хоккеистами с обеих сторон были русские. «Я тоже немного русская, - говорила Дженифер, - моя бабушка родилась в России. Где-то под Саратовом.» Потом они ещё ездили куда-то в горы, кажется местечко называлось Банф Хот Спрингс², или ещё какие-то спрингс, там их много было, этих спрингсов. И был искристый снег, и отражённого света было так много, что в конце дня болели глаза. Потом ездили на западное побережье, в Ванкувер. Потом в Газ-Тауне³ сидели в каком-то ресторане, в котором почему-то совсем не оказалось посетителей. Глаза у Дженифер были очень грустные, это он запомнил, и в какой-то момент блеснуло в них что-то, но на расспросы она только улыбнулась, посмотрев в сторону, в прозрачность стены и была весь вечер необычно тиха. День клонился к закату, официанты улыбались лениво, но почти искренне; в ресторане было тихо, и сквозь стеклянную стену было видно, как солнце закатывается за небоскрёбы.
Интересно, что почувствуют его коллеги по работе, если завтра им сообщат в нескольких словах что-нибудь идиотское, вроде: «поскользнулся на ступеньках собственного дома, упал и умер»? Расстроит ли их по-настоящему тот факт, что он уже не сможет выйти на работу? Наверняка расстроит, ведь никто на заводе не хочет ездить в эти командировки, вот в прошлом году даже на Ямайку пришлось летать, ремонтировать установленное их компанией оборудование. Он уже давно подумывал о том, чтобы бросить эту работу и уехать куда-нибудь далеко-далеко, например миссионером, в Россию. Церковь, которую он исправно посещал каждое воскресенье и иногда – по четвергам, вечером, периодически предлагала добровольцам принять участие в работе зарубежных миссий. Часто в мечтах он представлял себе сибирские пейзажи, воссозданные воображением по образцам из Нешнл Джеографик; эта воображаемая жизнь казалась ему наполненной смыслом – смыслом служения Богу, людям, идеалам добра. Он всегда втайне мечтал изменить свою жизнь: обменять твёрдую валюту своего размеренного существования на подверженную риску инфляции неизвестность.
До чего же странная получилась жизнь, - снова подумал он, продолжая лежать на тротуаре, - И странная тем, что ничем таким нельзя её выделить, обособить, чтобы можно было сказать: вот, это моя жизнь, неповторимая, уникальная… Как все, как у всех, ничего не вспомнишь, если спросят вдруг: расскажи что-нибудь интересное о себе, о своей жизни. А что рассказать? Всё в планах, в мечтах, в отложенном на будущее состоянии. Всё, что откладывал в верхний ящик стола, надеясь достать когда-нибудь и воплотить, исполнить, позволить себе… А ведь никто теперь не откроет этот ящик, хоть он и не заперт совсем, никто не увидит отложенные на завтра мечты – только немного денег на чёрный день. Остального нет, не было и вероятно не будет. Только беспорядок в бумагах, старые рождественские открытки, несколько чьих-то фотографий. У всех есть такие ящики в таких же письменных столах. У всех.
Он не понимал, почему, лишившись всех чувств, он всё ещё продолжает видеть и думать. Глаза его по-прежнему были открыты, и он видел, как летят к нему с неба крупные капли дождя, разбиваясь о его лоб и щёки, стекая по стриженой бороде. Но самой воды не чувствовал. И вдруг, откуда-то из глубины, что-то стало подниматься в нём, словно заряд электричества, сокрытый до этого в теле, вдруг высвободился и стремится теперь найти выход. Поднимаясь из глубины, эта волна достигла поверхности и горячо разлилась по кожным покровам, вызвав неожиданное покалывание во всём теле. Самым «острым» ощущением оказались капли дождя: они падали на лицо и казались теперь очень жёсткими, словно сделаны были изо льда, поэтому казалось, что они впиваются в кожу лица, как иглы. Не менее странным оказалось и возвращение в мир звуков. Сначала в абсолютную тишину проник слабый, доносящийся откуда-то издалека женский голос, который надрывно звал кого-то по имени. Затем он услышал, что голос этот зовёт именно его. «Джерри! Джерри-и-и!» – неслось откуда-то сверху, из-за пелены дождя, и он подумал о том, что скорее бы забрали его отсюда зовущие сверху: возвращение в мир ощущений и чувств было неприятным. Затем звук стал нарастать, словно кто-то невидимый медленно, но беспощадно поворачивал регулятор громкости на огромном музыкальном центре: в уши ворвалось гудение машин, проносившихся рядом, их душераздирающие сигналы, крики каких-то людей, металлический лязг и шипение воды под колёсами. Всё это достигло каких-то небывалых децибельных значений. И тут он почувствовал боль.
Она, как никто другой, способна сообщить нам о том, что мы живы. Мы чувствуем её, значит, мы чувствуем себя. Значит, мы всё ещё здесь: боль и жизнь – синонимы. Джерри! – крикнул кто-то совсем рядом, и он узнал голос собственной сестры. Её перекошенное испугом лицо склонилось над ним откуда-то сверху, в перевёрнутой проекции. «Поднимите его скорее!» Но кто-то спорил: «Может, нельзя его поднимать?! А вдруг шейные позвонки повреждены?» «Да вы осторожно, осторожно, нельзя же ему так в луже лежать!..» Кто-то приподнял его и куда-то понёс. «Придерживайте голову!» Он посмотрел на свою белую рубашку, залитую чем-то ярко-красным. Попытался коснуться затылка – боль усилилась, и пальцы ощутили что-то тёплое и липкое. «Не надо, Джерри!» – говорила откуда-то сверху сестра. «Мячик… Где?..» – еле слышно сказал он. «Что?» – не поняла его сестра. «Он ещё не в себе, - предположил кто-то, - Может, бредит…» «Но ведь я действительно не любил её… Всё равно у нас ничего бы не вышло… И потом… она действительно была полноватой… слишком…» Сестра взволнованно посмотрела на него, потом на врача скорой; тот неопределённо пожал плечами. «Господи Иисусе, Джерри, как ты меня напугал! Только что вышел из дома… Смотрю в окно, а ты лежишь на тротуаре. Я так испугалась!.. Ну всё, всё, обошлось.»
Но в последний момент, когда его помещали в подоспевшую машину скорой помощи, и лицо его оказалось обращённым в сторону, где он только что лежал, ему показалось, что он видел там, в луже у бордюра что-то белое, небольшое, слегка поблескивающее мокрым глянцем. Впрочем, может быть, только показалось.
Примечания.
1. Сеть дорогих магазинов для мужчин.
2. Банф Хот Спрингс (Banf Hot Springs) – горнолыжный курорт в канадских Rocky Mountains, известный также своими термальными источниками.
3. Газ-Таун (Gas Town) – исторический район Ванкувера, излюбленное место туристов.