Птицы
У Петра Венедиктовича Птичкина всегда дома были канарейки. За всю его 89 летнюю жизнь их у него побывало порядка 30, и помнил Петр Венедиктович каждую, как он говорил, до перышка. С канарейками были связаны его самые теплые утренние рассветы, которые они встречали вместе («Птичкины рассветы», - говорил Петр), самые одинокие осенние вечера, которые были пронизаны светлой грустью («А вы, когда-нибудь видели, как засыпает канарейка?»- думал он в такие минуты, обращаясь к безликой, придуманной им давным-давно, и, поэтому почти родной, толпе, и чувствовал себя поэтом).
А днем он присаживался к открытому окну, безликие приходили сами, синхронно открывали рты и начинали возбужденно гудеть («Интересуются мной», - думал Петр Венедиктович, гордился и начинал рассказывать)
***
Меня зовут Чернова Галина. Уже 4 года я работаю менеджером в маленькой туристической фирме в самом центре Москвы. За эти долгие годы монотонного труда я научилась ценить самое дорогое, что есть в моей работе – это часовой обеденный перерыв, который каждый раз я стремилась провести вне офисного пространства.
Так одним погожим весенним днем я оказалась с пирожком в руках сидящей на подточенной дождями и короедами скамейке в одном из старых московских двориков, в таком, где еще не снесли, не отреставрировали, не омилленили тихую, постепенно стареющую коренную жизнь. Пригрелась, расслабилась. Чуть сбоку от меня в открытом окне обветшалого 5 этажного дома сидел такой же обветшалый дедуля, на вид лет 80-85, в застиранной тельняшке, под цвет его уже совсем выцветших и, видимо, давно подслеповатых, голубых глаз. Вдруг глаза его оживились и он заговорил.
«Дорогие ради слушатели!»-скрипучим , дикторским голосом начал старичок. (Мне показалось или он так и сказал – «ради».) «Была у меня однажды канарейка, каких вы, наверное, и не увидите больше… ну настоящее оранжевое солнце, а не птица. Любкой ее назвал в честь племянницы моей. Придет, бывало, племянница ко мне прибраться и приготовить чего на неделю, да и посмахивает своей тяжеловесной рукой с ее точки зрения никому не нужную паутину. Не понимает, глупая, что этим лишает тезку свою самого любимого ее лакомства.
Жили мы с Любкой-канарейкой душа в душу. Нальешь ей чистой водички, насыплешь пшенички. Она поклюет маленько, почистит свои перышки и зальется жизнерадостной трелью» Старичок улыбнулся, глаза его затуманились…Я поняла: сейчас он слышит трели своей Любки.
Пауза была недолгой, немного пошамкав, дед продолжил: «Чудесно пела Любка, даже когда замолкала, тишина у нее выходила какой-то звенящей… А потом появилась еще одна канарейка. Племянница притащила ее в помятой картонной коробке. Откуда уж - не знаю, а, может, и знал когда, но забыл. Выглядела эта птица совсем не так как Любка, была она желтая, поблекшая с серым пыльным хвостом, взъерошенная вся, а в глазах что-то такое жалобное, что самому скупому человеку копеечку подать захочется. Так и назвал я ее – Жалость. Жить стали Жалость и Любка в одной клетке. Любаша пела, а вот Жалость только молча смотрела своими печальными глазами и клевала пшеничку.» Дед повысил голос и заговорил как-то с азартом. «Захотелось мне очень уж, чтобы птички у меня дуэтом запели. Стал я Жалость подкармливать...то мушку в клювик положу, то пшенички побольше подсыплю. А она, способная была, ела и не отказывалась. Отъелась она у меня за 3 месяца до размеров хорошей синицы. А петь так и не стала. Сяду я, бывало, напротив клетки, посмотрю на взъерошенную. Одна тоска. Уж и племянница меня жалеть стала: «Не дави,- говорит, - дед, на Жалость. Смотреть на тебя тошно. Весна наступит – сама запоет. Ты Любушку лучше послушай – вот голос кому дан». Ну не знаю я, наваждение, наверное, какое, но мне почему-то стало казаться, что Любкино пение приобрело издевательский что ли оттенок. «Мол, не сможешь, ты дед, ее петь заставить. Немая твоя Жалость».
Дед тяжело вздохнул и заговорил быстрее: «А весной рыжая моя Люба куда-то пропала. Улетела, наверное, в окно открытое. А Жалость все-таки запела тенором. Только тенор этот был тихий какой-то, как будто пела она только для себя».
Дед снова вздохнул и замолчал.
«Черный бумер, черный бумер», - зазвонил мой сотовый. «Алло!» В ответ несколько раз прозвучало «Надо…» Сработали офисные рефлексы и я, сорвавшись с лавки, полетела на работу. Лишь через спину успела старичку бросить: «Ревнивая, дедушка, твоя Любовь-то оказалась». Старик посмотрел на меня слепыми глазами и, улыбнувшись, проскрипел: «Кормить – то я Любушку не подкармливал. А она, дуреха, из Жалостиной кормушки-то и не ела. Видно, тоже свое птичье сострадание проявляла. Изголодалась, вот и улетела весной на вольные корма.»
***
Между высокими, облицованными под цвет весеннего неба новостройками спрятался маленький оазис семейного счастья – детская площадка. На многочисленных скамейках беспрерывно щебетали мамы, в песочнице велись серьезные строительные работы, скрипели качели… Посреди площадки, со всех сторон зажатая асфальтом высилась старая, покрытая многочисленными трещинами и наростами, липа. На верхушке липы сидела маленькая оранжевая канарейка и с осмысленным выражением крохотных глазок всматривалась в свои многочисленные отражения в окнах многоэтажек. Перед канарейкой открывались большие возможности – почти все форточки в домах были распахнуты – выбирай любую…И будет тебе и тепло и еда и внимание и забота… только вот кошки бы не было…
Полет птичкиной мысли был внезапно прерван резким совсем немузыкальным криком…На площадке плакало чье-то любимое чадо. Тут же, взмахнув плащом, слетела с насеста пестрая мамашка. «Петя, галчонок ты мой, ушиб пальчик?» Ревущий галчонок стоял напротив своего асфальтового шедевра, сжимая в правой ладошке красный мелок, а левой растирая и без того распухшие от слез глаза. «Мама, почему нет оранжевого мелка?»- канючил Петя. Мамаша удовлетворенно ощупывала свое вроде бы нетравмированное чадо. «Я липу нарисовал, а оранжевого мелка нет!» «Да зачем тебе сдался этот оранжевый мелок?» – уже с изрядной долей раздражения, понимая, что вспорхнула напрасно, спросила мама. «Чтобы мандарин нарисовать!» «Так, где ж ты видел, чтобы на липе мандарины росли?»- произнесла она, поднимая глаза кверху…А мандарина на липе и правда уже не было.