I.
Агония дня — очевидна с приходом сумерек, как акт суицида. Любой закат — зло — он разливает по горизонту алыми лучами кровь зарезанного им солнца. И подобно распластанному пятну крови возле упавшего навзничь огромного человеческого тела закат обволакивает землю плотной патокой сна и смерти. Минута-другая и день — труп трупом...
Тучи густеют в цвет ночи, образуя причудливые фигурки облаков. Тьма медленно и плавно, словно лифт, сползает на земную твердь, изредка оглашая тугую тишину голосами лягушек, кузнечиков и прочей фауной лесного кошмара. Остаётся совсем немного. Лишь плотно зашторить небо на глухие петли звёзд — и ты не заметен даже дьяволу. Всюду власть случая и фальшь вымысла.
Он — Бессмертный — шёл по тропе, вдоль отлогого оврага, сквозь лес, за высокий холм, где угадывался во влажно-жёлтом свете череп полной луны...
Итак, он — голосами и ногами народов многих — шёл, как уходят навсегда из весьма значимых для себя мест без оглядки и сожаления, ибо себе он пожелал откровенного происшествия. Он пожелал себе смерти. Смерти — безотлагательной и окончательной...
«…человек, принявший решение горячим сердцем, закаливает его в холодном рассудке, чтобы стать непреклонным и вдумчивым, как камень…».
По крайней мере, таким образом он рассуждал про себя.
И вот теперь он — непреклонен, вдумчив и идёт к цели. Туда, за холм! И там, за холмом, он обретёт то, что должен обрести каждый. А пока ему следует многое забыть. Забыть весь временной промежуток своей бесконечно бессмертной и, как смерч, жутковатой жизни. Поскольку он помнил. И помнил всегда:
как уже не раз до появления на свет в животах различных матерей он барахтался, напрягаясь изнутри всеми силами своего зародыша, а точнее — ногами и руками всего человечества. Хотел оборвать пуповину до срока и в том отчаянии не допустить вновь своего земного воплощения, но... тщетно... Он рождался! Сосал грудь. Креп телом. Разлюбив солнце, грелся у огня и мечтал о жаркой жизни с лунной женщиной.
Так было долго. Так было всегда...
И вот, только теперь, торжествуя, он — множеством голосов и лиц — идёт по этой тропе в направлении окончательной смерти. Пульс, словно секундомер вечности, вторя шагам, приближает его к цели.
Лес, пройденный им «на ура», остался далеко позади. Солнце окончательно издохлось, отплатив дань луне серебром звёзд, взошедших в апогей подлунного царства. Высокий холм, уже малозаметный глазам, всё также чётко вычерчивался его воображением. Звери, — которых он встретил в лесу — вышли вместе с ним к лунной поляне. Настала минута, когда он усомнился в своей правоте, думая повернуть назад. Дрожь пронзила его трусом игольных мурашек...
Он оглядел зверей, обступивших его прочным кругом. Их шерсть переливалась, словно соль, напоминая ему о далёком море. Мир мерцал. Мерцал серебрью звёзд, как огоньки судоходных громад, стоящих на приколе морского причала.
Он нагнулся и поднял палку, походившую на посох: звери расступились, а он?.. он пошёл дальше — вверх — по холму, боясь заблудиться.
II.
Там, на пике холма, обитал ангел.
Его одежды, как и он, сам (по обе стороны суток), были ветхими — днём и седыми — ночью...
А когда они встретились, то они не проронили ни слова. Лишь поприветствовали друг друга, низко поклонившись.
Потом, одновременно сев у костра, они оба принялись за молчание. Вернее, они говорили, но, не раскрывая ртов. Они рассказывали каждый о сам себе — скупым выражением своих обветренных лиц. Это выглядело так, как если бы каждый из них смотрел в одно из зеркал себя самого.
Лицо старика-ангела говорило ему о том, что старик не так стар, как мудр. И что за его плечами не только жизнь, но и ожог вечности. Но, несмотря на возраст, речь ангела была бодрой и быстрой, как лань. А мимика глаз (разрезом рыси) и рта (цветом осени) была острой, словно клюв сокола. Старик-ангел поведал ему одну историю, обозначив её как некоторые сведения о достоверном сне:
«…реки сновидений по числу каждого из нас вышли наружу, хлынув бойким потоком, словно воды в предродовой схватке невиданной роженицы. Брызги-струи, сродни калейдоскопу, сложенному из различных капель — извергли немалую злость. Сны, крепко сцепляясь, друг с дружкой, нахально выталкивали всякое присутствие данной действительности...
Натиск, бешенство, шквал бурь — безжалостно распоряжались Миром. Мир не выдержал — и лопнул, как стеклянная сфера, обведенная изнутри циркулем чужого безумия.
Следом за шквалом — волны апокалипсиса усиливали свое влияние обилием снов, перемешанных с островками расчлененной тверди, которая скандировала, точно заводная. Зов о помощи, как о спасении свыше.
Однако люди — некогда снующие, словно молекулы под микроскопом, каждый в поиске своего упущенного сна — успокоились вовсе...
Опрокинутое небо морщилось; и, подобно лебедю, оплакивало исполинским ливнем утопленниц и утопленников.
Наконец последний накат снов полностью поглотил ранее непотопляемый плакат — с уже никому ненужной истины. Дескать:
ГЕРОИЗМ ПРИСУЩ ОДИНОЧКАМ
В БОЮ ХРАБР ТОТ, КТО ЗАБЫЛ О СЕБЕ
ПОЙМАВ ПТИЦУ — ИЗЛОВИ ДРАКОНА...»
Взяв недолгую паузу и подбросив в огонь дров, старик-ангел продолжил:
«…Дальнейшие сведения никчемны и чересчур путаны. Добавлю лишь одно: некоторое время спустя действительность, как и прежде, обрела явь со свойствами сна. А в небе объявились боги, набело переписывающие знакомый миф об утерянном рае...»
И, тот, кто слушал старика-ангела, с ходу, точно обвиняемый, отпарировал рассказ барабанной фразой на языках миллиарда себя:
— Тогда мне не следует идти за холм, но следует идти за край последнего, живого и жёлтого солнца, чтобы принять участие в переписи мифа.
Старик-ангел снова промолчал. Точнее, не он, а его уста, так как он сам вновь заговорил в нём его голосом:
«…Чтобы распробовать вкус красок, надобно посолить глаза. А чтобы услышать Бога, должно заткнуть себе уши Его руками. И тогда ты, став солью, сможешь сподобиться зреть уста Бога, и, сочтя Его зубы, ты разумеешь, скольких солнц ты бессмертней и для кого тебе стоит слыть и слышаться по числу лиц и ладоней, избранных Им…»
Перед глазами слушающего тут же наперебой крутанулась свастика всей Истории, а по венам рук его, как по рекам, потекли дни, столетия — большими баржами тысячерогих царств, где всюду он...
И он — той толпою тел, — не заткнув уши, пошёл дальше, рассуждая вслух о возможном прозрении здесь:
— А придя к окончательной сосредоточенности формулы ключа и зеркала, я обнаружу — крах. Именно я, вобравший в себя всю разновидность философских традиций и религиозных воззрений, увижу там — крах. Ибо там — за краем последнего, живого и жёлтого солнца — иначе, чем думается им (во мне обособленным людям родом и почвой), этим истцам и должникам земной жизни. Ведь тут, на земле — запредельность определяет себя в сумме доказательств и боя. А шифр подлунного шара узурпирован властью вождей и речью пророка. Но там... Стратегия — подведёт. Смысл — иссякнет. Обман будет глобален. И всем им — лжестрастотерпцам настоящих, прошедших и будущих догм будет объявлено всей глубиной космической громады, что они суть черви, челядь и челюсть от челюсти ходульного и бумажного бога...
III.
Старик-ангел остался на холме в центре окружающих его важных и не менее важных событий, бормоча ветру в уши, некое откровение о бренной участи давеча внимавшему ему гостю. То пророчество, которое он нашептал ветру, понеслось ветром, и оно следовало за ним по пятам не день и не два. Но, так и не настигнув, оно вернулось в гортань старика. Только камни и трава стали свидетелями его слов. Только ветер присягнул ему не разглашать тайных речений. Только звёзды постигли смысл и в орнаменте вычурных созвездий запечатлели их шёпоты тонким рисунком ночного славословия:
«...у каждого человека несовместимость с самим собой, — шептало созвездие Льва, — по ту или другую сторону, то еле колыхаемого, то раскаленного, как печь, но всё так же неистребимого всечеловеческого ;я; …»
«...вязко, пепельно и мнимо быть ему на пути, — тихонечко вторили каменья Рыб, — и всё более бестолково, всё бесприютнее быть отражению профилей птиц на лице у него...»
«...идти ему, — подхватывал Козерог, — по направлению безответного поиска, поиска посоха, поиска опоры и невозвращённой веры…»
«...ибо, — тягуче, нараспев слышался голос Весов, —
под луной новостей
никаких не случается
любая новинка —
есть посылка из прошлого
книгочей и писатель
тот постскриптум ко времени
продолженье причин
как свершенных в них ранее
среди круга развалин
расходящихся тропок по саду
лабиринтом души —
возвращение вечно
ну а если
на страницах космической книги
ты являешься буквой
то не стоит бояться
соседей по шрифту
так как текст оправдание буквам
где им быть как всем —
допрочтённым
утро вечер
ночь сумерек зори
напоённость дыханья
келейным межзвездным уютом
предвещает всегда
дифирамбы поэтов
тем громом
поверх гор и холмов —
неминучим раскатом как эхо...»
*
Сумерки рассеивались, расталкивая чернила ночи алыми лучами подымающегося в полный рост последнего, вселенского, бронзозаревого солнца. Череп луны, отсеченный рукою рассвета, укатился, как мяч, по ту сторону серпа горизонта. Воскрешение дня — очевидно, как чудо с библейским Лазарем.
И он — Бессмертный — множеством голосов и лиц — снова идёт ровной и узкой тропой. По бокам высокий кустарник и огромные деревья. Но с высоты всех нас, внутрь него обращённых, — они крохотны и выглядят как трава. Несмотря на бессонную ночь и беседу, он исполнен желания. Желания — шествовать. Шествовать дальше. Как можно дальше. Дальше, чем прежде — за горизонт, сквозь сквозь небесное зарево очередного рассвета...
1994-1995