Начну с гроба.
Чтобы сохранить «память смертную», в древние времена у монашествующих христиан считалось наивысшей крутостью сколотить самому себе, ещё при жизни, персональный гроб. Эти гробы монахи использовали в качестве одра. И как только я об том узнал, то сразу же захотел что-то подобное соорудить.
Так мне и виделось, что я, уединившись, и снарядив себя исходным материалом и подручным инструментом, принимаюсь за изготовление надёжной храмины. Что в жизнеутверждающих запахах сосновой стружки и столярного клея я мастерю себе — свой личный дом смерти. Но, к сожалению, ничего такого не случилось. Банальная вышла история. Всё сделали за меня в одной из мастерских похоронного бюро…
Гроб — в плане обивки — достался зелёный. Ткань, неплотно прилегающая к доскам, морщилась и пузырилась. Создавалось впечатление, что между тканью и грубо струганными досками, затаилось чьё-то дыхание, дававшее о себе знать лёгкой рябью, играющей в световом потоке от электроламп. Восьмиугольные торцы гроба в изголовье и в ногах, что были сделаны по особым лекалам, напоминали щиты, которые обернули, опять-таки, зелёной тканью. Грани крышки и днища были окантованы широкой тесьмой более насыщенного цвета, напоминая о летней листве карельского клёна. По бокам днища ржавым подсолнухом блестели аляповатые ручки — по две на каждую сторону. Поверх гробовой крышки чёрной нитью вперемешку с золотой, вырисовывался православный крест. Внутри — покоилась ослепительной яркости красная атласная подушка. Она сильно подчеркивала контраст с прочей отделкой, в которой были выполнены все внутренние полости гробной утробы. По сравнению с великолепием подушки прочая отделка, хоть и той же гаммы, почему-то казалась отнюдь не яркой, но бледно-сизой, немного отдающей оттенком столового серебра.
Теперь, что касаемо того одеяния, которое мне было предоставлено.
Ботинки, носки и даже нижнее бельё, которые на порядок превышали мой некогда прижизненный размер. А также рубашка — белая, уголки воротника которой были прикноплены чёрным бисером мелких пуговиц. И костюм — строгий, чёрный, и тоже на размер больше тех прежних, что мне доводилось носить раньше. Галстука не было. К нему я всегда относился отрицательно. И, видимо, жена, памятуя об этом, обошлась без излишней торжественности и не передала столь официальную пикантность в руки безотказных служителей морга.
Приняв из рук моей супруги одеяние, служители морга отправились ко мне вниз, где я их ждал оковалком замороженного, голого тела. Как и положено, я лежал на спине с закрытыми глазами. И по всему моему телу чернильными лужами красовались трупные пятна.
Немного помедлив и в моём присутствии выкурив по сигарете, служители морга принялись меня наряжать и прихорашивать. Носки и нижнее бельё надевать не стали. Один из них решил, что подобные элементы одежды теперь мне ни к чему. Дескать, его приятелю как раз, ко дню рождения, будет кстати. Благо всё новое и в какой-либо брезгливости не нуждается. Потом стальными клинками огромных ножниц со спины разрезали рубашку, пиджак на равные части и принялись по половинкам натягивать их на меня. Затем брюки и ботинки, которые тоже пришлось надрезать со стороны пяток. На лицо наложили грим. И густо его припудрили. Расчесали волосы, бороду. Переложили меня в гроб. Гроб на каталку. Каталку в лифт. Из лифта в предморговый зал.
В зале вдоль стен стояли венки с лентами. На них разные по содержанию и одинаковые по смыслу — бронзой на красном — ярились скорбные надписи…
Раскрыли двери и позвали всех тех, кто пришёл со мной попрощаться. То — как прощались и как печалились все те, кто пришёл — описывать я не стану. Поскольку мне это без надобности. Перейду, лучше, к сути.
К тому моменту, когда после отпевания и речей на кладбище, заколотив мой гроб и опустив его в яму, стали бросать землю. По началу руками, каждый по горсти, а затем лопатами, часть за частью и так, пока не обрисовался холм на моей могиле…
И вот тогда — самым последним плазменным сгустком своего сознания и самым последним галлоном своего уже эфемерного воображения я вдруг понял, что репетиция затянулась. Мне пора прекратить этот моноспектакль со своим трупом. Шутка стала правдоподобной и зловещей. Пора проснуться и остановить этот шутовской обряд…
Но несмотря на мой протест, я сразу же ощутил, всю громаду и тяжесть нагруженной почвы поверх гроба. Той самой почвы, что утрамбованным месивом земли и глины рухнула и сдавила крышку могильной хромины и мою навеки окаменевшую грудь. Окаменевшую страхом грудь в том самом последнем, так уже никогда и никем не услышанном вопле:
— Стоп!
9-ого числа 10-ого месяца 2004 года