Часть 1. Наталья Андреевна.
Она умерла неожиданно для всех. Но не для себя самой. Как бы предвидя скорый уход, она торопилась все переделать и оставить после себя полный порядок. За последние месяцы все перемыла, перестирала на мужа и детей, обошла всех
родственников и подруг. Она почти все успела, только не дочистила картошку к
обеду. Так и лежала с грязными от картофельных очистков руками на полу в тесной кухоньке, один глаз на ее лице был приоткрыт, и поэтому могло показаться, что она продолжает наблюдать за струйкой воды, уже два часа льющейся в
переполненную кастрюлю.
Такой и увидел Наталью муж, заскочивший с работы на обед.
Наталье Андреевне было 50 лет. Разрыв сердца.
В гробу ее смуглое лицо как-то не по-мертвому выделялось на подушке.
Ее муж, еще недавно подтянутый военный, веселый, крепкий мужик, любивший приударить за симпатичными бабенками, буквально за несколько дней
превратившийся в суетливого, растерянного старика с ввалившимися висками и седой головой, принимал многочисленные соболезнования. Шла длинная вереница
людей: соседей, учителей и учеников – которые знали и любили Наталью
Андреевну.
А муж смотрел на жену и его раздражала косынка на ее голове: его Наташенька (Ташенька, как он называл ее) при жизни никогда не носила платков, они ей не шли. Она любила шляпы и выглядела в них королевой. Наталья была красавицей!
Но не наденешь же шляпу на… (даже мысленно он не мог соотнести со своей
Ташенькой понятие «труп», «мертвец»).
Весь день около гроба жужжал вентилятор: на улице стояла необычная для
уральского июня тридцатиградусная жара.
А Наташа всегда так любила лето! Жадно загорала, и кожа на ее ногах золотилась и становилась от выгоревших волосиков пушистой, как у котенка. Ташенька стес-нялась волос на ногах, а он просто балдел от них, озорно приговаривая: «Волоса-тые ножонки рукам покоя не дают». И вот теперь…
Он ничего не понимал в происходящем вокруг себя. Спасибо, директор Натальи-ной школы, волевая женщина, помогла и с автобусом, и с венками, и с деньгами, взяв на себя все переговоры с кооперативом «Реквием».
И похоронили Наталью Андреевну, пронеся в последний путь по той же дороге, по которой столько раз за многие годы пробегали ее красивые ноги.
Прошло несколько дней. Сыну с дочерью, вызванным с летней сессии на похороны матери, необходимо было вернуться в институт. Денег даже на дорогу не было. И так перезадолжались со всех сторон.
Мужу страшно было открывать шкаф, где жена хранила в шкатулочке свои мизерные сбережения. Но денег взять было больше негде, да и не у кого.
Казалось, вот сейчас Ташенька как всегда выглянет из кухни и воскликнет:
- Опять роешься в моем шкафу!
- Да нет, я только хотел ножницы взять…
Наталья Андреевна бережно хранила здесь все: и пустые одеколонные коробочки, и заколки для волос (она к их свадьбе за те четыре года, что он молодым
лейтенантом за ней ухаживал, отрастила на спор косу-косищу до груди), и старые письма, и записные книжки, и еще много всяких женских мелочей. На глаза мужу попался тюбик с ее любимой губной помадой, язычок помады совсем стерся, но Наташа упрямо выковыривала спичкой содержимое. Вертя в руках ее губную помаду, он закашлялся от слез, которые мешали дышать и капали, и капали на старые газетные вырезки. Жена их зачем-то собирала и возила за собой эту кипу из гарнизона в гарнизон. Муж механически скользил глазами по названиям:
«Объявляется конкурс… вы сможете выиграть… пишите нам по адресу…».
Ташенька вечно участвовала в каких-то конкурсах, писала по всем этим адресам уйму писем, но никогда не получала ответа и ничего не выигрывала. Глупышка! Кроме этого она еще сочиняла стихи, очень редко читала их домочадцам. Вот это, например (стихотворение было коротеньким, и мужу запомнилось):
Одна. Одна. Одна.
Быть может, пол помыть?
Как пыль с салфетки,
Стряхиваю скуку.
Чего ж недостает?
Протягиваю руку
И завожу часы,
И начинаю жить.
Ну кому это интересно? И почему «одна»? Они с женой все время были вместе, даже в отпуске.
Муж сейчас вспомнил, что однажды Наталью Андреевну даже пригласили на местное радио выступить со стихами в День Учителя. После передачи дома он с гордостью похлопал жену по хрупкой спине:
- Ну, ты прямо, блин, Твардовский в юбке!
- Скорее, Крупская в брюках, - не отвлекаясь от мытья посуды, тихо ответила Ташенька. (Со спины в джинсах она походила на подростка, и муж любил
приговаривать: «Сзади – пионерка, спереди – пенсионерка.»)
- Ты у меня, поди, талант, а я тебя в кухне прячу. Ну, ничего, мать, и это тоже надо. Да-а, не живи, как хочется, а живи, как бог велит…
Под сдвинутыми газетными вырезками муж увидел толстую тетрадь – Ташенькин дневник, куда жена по вечерам что-то записывала. Но муж никогда не совал носа в ее дела, да и неинтересно это было ему. Теперь же он невольно потянулся к
обложке, открыл ее и на первой странице прочитал крупную надпись, сделанную Наташиной рукой: «Хорошо под дождем тому, кто имеет зонтик».(История моей любви.) Взгляд невольно зацепился за первую строчку: «Я убила человека…»
Часть 2. Хорошо под дождем тому, кто имеет зонтик. (История моей любви.)
Я убила человека. Мужчину. Зарубила топором. Куски трупа запихала в мешок, грубый дерюжный. Но не успела вынести его из общаги до возвращения наших девчонок с занятий в училище и не нашла ничего лучше, как спрятать мешок с трупом под своей кроватью. Мысленно я даже наметила место, куда позже сброшу мертвое тело: глубокая канава, болотце недалеко за домами, где частенько в кустах «троили» алкаши. Но надо только переждать ночь.
А труп начинает вонять, да и кровь просачивается сквозь дерюгу. Ночью я не сомкнула глаз, а наутро со страхом и подозрением вглядываюсь в лица
проснувшихся подружек: не учуяли, не заметили ли чего? Наконец, все девчонки разбежались по своим делам да по урокам.
И тут как назло Светке-удмуртке приспичило мыть пол! Она, оказывается, сегодня дежурная по нашей комнате. И вот Светка развезла мытье и все ближе и ближе подвигается с тряпкой к моей кровати! А я специально сижу на постели, опустив ноги на пол, стараясь загородить, прикрыть от Светки страшный мешок. И вдруг наши глаза встретились, и я отчетливо и бесповоротно понимаю, что хитрющая Светка обо всем догадалась, и сейчас она выбежит из комнаты и всем расскажет. Я понимаю, что нельзя дать ей уйти, что нужно ее остановить!
Обрывается этот жуткий, мучительный сон! Я просыпаюсь. В той самой общаге нашего театрального училища, на той самой кровати.
Сегодня я уезжаю из этого города, потому что мне физически больно видеть те улицы, по которым мы ходили вместе с Ним, и стены домов, и столик в кафе, и старенький кинотеатр. И весь этот город стал как бы огромной, голой,
раскаленной адской сковородкой, по которой надо было ступать босиком, да еще и дойти до вокзала, чтобы уехать домой, убежать и никогда сюда не возвращаться.
Господи, зачем я это сделала! Я дура, дрянь, мерзкая дрянь, последняя дрянь!
«Зачем ты это сделала?» – спросил меня Он. Он – это Андрей Гайваронский.
Красивое имя! Теперь так же зовут моего сына – Андрей. У меня и отец, и свекор носят то же имя, так вот совпало. Какой-то круговорот Андреев в природе…
Мы склонили головы,
Наш разбился колокол.
Вытек через трещину
Весь счастливый звон.
Оказались улицы
Просто бледно-серыми,
И витрины – грязными,
И трамвай – пустым.
Только сквозь отчаянье
Сны приходят детские
Воробьями мокрыми
Будущей весны.
«Зачем я это сделала?» – и через тридцать лет я тоскливо просыпаюсь с этим во-просом. Я, примерная жена, любящая мать двоих взрослых уже детей, уважаемая коллегами учительница, которой до пенсии осталось пять лет, мучаюсь и не могу простить себе ту измену. Я изменила Андрею Гайваронскому, демонстративно переспала с его приятелем Кострыкиным.
После этого мне не хотелось жить, но я выжила.
Андрей, может быть, имени-то моего уже не помнит, как я не помню многих, с которыми позже сводила жизнь. Но я ощущаю его присутствие на этой земле, помню сказанные им слова, как будто это было вчера, продолжаю начатый когда-то диалог. Выходя на улицу, всякий раз ожидаю встречи с Ним, вглядываясь в лица проходящих мужчин, ища Его, пусть постаревшего, пусть полысевшего. Мне трудно представить Его старым.
В свои двадцать два года после возвращения из армии Он был красив, как Ален Делон (в кругу друзей его так и прозвали).
Я не предпринимала попыток разыскать Его, да и страшно появиться перед ним пятидесятилетней. Я даже не знаю, жив ли Он, но всякий раз, бывая в том городе, где мы когда-то встретились, я прихожу к его дому, где Он уже давно не живет, там теперь кодовые замки, и так просто не войдешь. (А как-то в докодово-замочную эпоху вытащила я из его почтового ящика конверт, в нем оказались
фотографии его матери, две из них я бессовестно присвоила: уж больно Андрей
похож на мать. Кстати, многие годы меня мучает, варьируясь, один и тот же сон: я оказываюсь в его квартире с надеждой порыться в их семейном альбоме и взять хотя бы одну его фотографию, торопливо ищу, смутно вижу каких-то Андреевых родственников, но никогда не успеваю найти ни одного снимка Андрея, и его са-мого я никогда не видела во сне.) Когда я смотрю на его окно, мне мерещится знакомый силуэт. Это необычное окно: оно светящимся створчатым полушарием выступает над стеной, над улицей, над моей головой, как приглашение в Рай, нет, как напоминание о потерянном Рае.
В далеком детстве мы с девчонками играли в «классики», прыгали по клеткам, расчерченным мелом на асфальте. У каждой из клеток было свое название, позор-нее всего было оказаться в «Аду», а почетнее, но и труднее всего было допрыг-нуть до «Рая», его достигали только самые длинноногие и тренированные. Все почти как в настоящей жизни.
Я бы хотела прожить всю жизнь в комнате за этим полукруглым окном, но…
Другие люди пьют там чай,
Едят свой хлеб и о любви мечтают.
Я бабочкой влечу к ним невзначай –
Что мир цветной, пускай они узнают.
Вы скажете, что это похоже на болезнь, на сумасшествие. Не знаю, может быть…Только я здесь ничего не могу изменить. Теперь, подойдя к своему срединному жизненному рубежу, я думаю, что мне повезло. Я зачарована Любовью. И это не самый худший из земных недугов.
Но рассказать о своей Любви решилась только сейчас, когда стала почти
бабушкой, хотя я себя таковой не ощущаю. Правда, совсем недавно, катаясь в парке на велосипеде, я услышала в свой адрес замечание одного малыша, который, дергая за руку молодую мамашу и показывая на меня, громко воскликнул: «Смотри, мам, смотри, бабушка на лисипедике!» (Что, получила, голубушка, правду-матку из уст младенца?..)
Мой дневник возник сам собою из мимолетных записей, которые рождались в промежутках между стряпней и стиркой, можно сказать, под стук стиральной
машины. ( Почти «Под стук трамвайных колес»… Я вовсе не хочу примазаться к славе великого японца. Ассоциации и только…)
Почему я начала писать дневник? Боль прежней невысказанности и страх перед грядущей вечной немотой…К кому я адресуюсь в своих записках? К тем, кого помню и кто, может быть, помнит меня…
Ну, а теперь путешествие в прошлое! Хотя не разделяю я прошлое, настоящее и будущее – это сообщающиеся сосуды, одно содержимое перетекает в другое, смешиваясь и сливаясь. В общем, путешествуем в меня, в страну моей Любви.
Едем в поезде Памяти, едем туда, где живет маленькая девочка. Она живет в од-ной из комнат большой коммуналки. На все пять семей – один маленький черно-белый телевизор, он принадлежит Негребецким, и все остальные ходят к ним «на телевизор». Негребецким это страшно надоело, еще бы – каждый вечер в их
небольшой комнате, как в каком-нибудь кинотеатре, сидит толпа. Соседи готовы
завороженно смотреть все подряд: новости с колхозных полей, последние известия, сообщения о погоде, трехчасовые доклады генерального секретаря ЦК КПСС на очередном съезде партии и ,конечно, праздничные «Огоньки». Особенно любит смотреть телевизор маленькая девочка, она всегда приходит со своим младшим братиком. Что только ни делают Негребецкие, чтобы отвадить назойливых соседей. Даже что-то подкручивают в телевизоре, чтобы рябь застилала все изображение на экране, даже звук отключают, будто испортился. Однако девочка с братиком каждый вечер бдительно и неусыпно караулят под дверью у Негребецких. Но вдруг в жизни маленькой девочки произошло такое важное событие, которое совершенно затмило даже такое чудо прогресса, как телевизор. Девочка влюбилась впервые в жизни.
Неужели эта девочка – я? Да, я. Потому что все-все знаю о ней, об ученице
шестого класса, которую чуть не исключили из пионеров, так как она стащила классный журнал, вырвала исписанные листы этого серьезного документа, а на остальных составила свой вымышленный список учеников, чтобы вдоволь поиграть с младшим братом в школу. А еще она, начитавшись прекрасных книг, вроде «Графа Монте-Кристо», потащила свою лучшую подругу на заросший пустырь за домами, где они обе допоздна искали зарытый якобы пленными немцами (тех действительно было много в городе после войны, они работали на стройках) клад. В тот вечер, как и в последующие, клад не был найден, но ощущение, что какая-то тайна на пустыре обитает, осталась. Подруги поклялись сохранить эту тайну и даже скрепили свою клятву поеданием щепотки земли с пустыря. В наши дни практичные люди заасфальтировали этот пустырь и соорудили на нем автостоянку. Тайна там больше не живет.
За девочкой водились и другие неблаговидные поступки. Например, случай с конфетами «Мишка на севере.» Родители приготовили посылку с дорогими конфетами для отправки родственникам в далекую деревню, где подобного лакомства и не видывали, а девочке с братиком были куплены дешевые помадки в качестве утешения, правда, огромный кулек. Удержаться от искушения было невозможно, гениальная по своей простоте идея вложить в обертки из-под «Мишек» помадки (в деревне ведь все равно не поймут разницы) была в течение недели воплощена в жизнь. «Мишки» были благополучно съедены. Расплата была суровой. Но почему-то ремня получила только девочка, хотя младший братик съел не меньше.
Неокрепшую душу нашей юной героини обуревали не только низменные страсти. Ее лет с четырех тревожило открытие, что, кроме жизни, оказывается, есть смерть и все, в том числе и она сама, не вечно. Обычно дети радуются, когда им что-либо дарят, а девочке от обновок становилось грустно, потому что все со временем
состарится, выцветет, сотрется, порвется, сломается, и страшно прирастать сердцем к хрупким вещам, да и само ее сердце, которое так обманчиво спокойно тикает внутри, оказывается, тоже смертно, оно даже недолговечнее какого-нибудь самого простенького предмета, например, застежки на платье.
Хотя и непонятно было, куда денется потом, после смерти, она сама? Или ее
мама? Мама, которая, сидя напротив, расчесывает с шелковым шелестом волны
своих длиннющих солнечно-рыжих волос, к которым можно прикоснуться, и они щекочут ладони. А куда денется вот это утро? Или вот это хрустящее белье, кото-рое внесли с улицы, с мороза, и оно так вкусно пахнет?
Девочка не могла ничего объяснить, но инстинктивно торопилась жить, подобно тому, как спешила износить свое новое любимое платье, пока оно не станет мало.
Вот теперь я, кажется, вспомнила об этой девочке почти все и могу сказать: «Да, это я. По крайней мере, она очень похожа на меня.»
Отныне в своем дневнике я с полным правом могу говорить о ней от первого лица.
Так вот, эта девочка, то есть я, влюбилась.
В нашей школе появился новенький: Юрка Житков – Германец, прозванный так, потому что его семья приехала в наш уральский городок из Германии, где служил его отец. И все в этом Юрке было необычно: и ходил-то зимой без головного
убора, и пальто носил какое-то нездешнее, короткое, с капюшоном, с пуговицами-цилиндриками. Ну как было не влюбиться! К тому же Юрку избрали секретарем школьной комсомольской организации, и не было для меня более увлекательных, захватывающих мероприятий, чем длиннющие комсомольские собрания, где я могла на законных основаниях беспрепятственно, не вызывая ничьих подозрений и не стесняясь, любоваться Германцем два-три часа. Он был старше меня на два класса и, конечно, даже не подозревал о моем существовании, я же караулила его в школьных коридорах, писала и подбрасывала ему свои анонимные любовные признания, стащила из стенгазеты его фотокарточку, сделанную во время
субботника – Юрка с серьезной миной комсомольского вожака держит грабли. Это мое увлечение длилось до тех пор, пока моя семья не переехала в другой район, и я сменила школу. (Как-то спустя много лет я встретила Юрку-Германца в
троллейбусе. Ну и что? Стоял обыкновенный человечек, держась за поручень в общественном транспорте. И все!)
Мы получили новую квартиру в хрущевке 60-х годов, там проживали в основном семьи рабочих близлежащего завода. Во всем районе, кроме горсада, некуда было податься, особенно летом. Днем в горсаду сидели малыши в песочнице, а за
столиками рубились в шашки старики, вечером же вся окрестная молодежь топталась на танцплощадке, куда ходила и я с подругой.
Было лето после девятого класса. Конечно, за мной тоже бегали мальчишки, но ни один из них не нравился мне после Юрки-Германца. Я становилась все более
независимой, много читала, страстно увлекалась спортом – плаванием (чтобы
волосы не мешали в воде, я стриглась до короткого «ежика», но долгое время стыдилась своей «мальчишеской» груди – мне до рождения моих детей не нужен был бюстгальтер – и, чтобы казаться женственнее, напихивала в лифчик ваты и шла на танцы). К тому времени из нашей семьи ушел отец, мама не ограничивала моей свободы.
Однажды в горсаду рядом со мной на скамейку подсел невысокий парнишка.
Познакомились. Было что-то в его светлых кошачьих глазах, в хрипловатом голосе, в его раскованности, во взрослых повадках (курил, легко шутил, всех в округе знал, и все знали его, запросто обнял меня, малознакомую) удивительно притягательное. Он ввел меня в веселую компанию рабочих парней и девчат, которые каждый вечер, если им не на смену, на «пятачке» долбали твист и шейк, выпивали бутылочку-другую, бродили по городу, ездили на озера. До этого знакомства я была как бы ничьей, то есть никому не нужной, а теперь я стала единственной, необходимой для Славки Мартьянова. Преданна я ему была безгранично, когда моя мама работала в третью смену, я по ночам убегала встречать Славку к заводской проходной к 12 часам, чем крайне поражала его (думаю, он не ожидал такой прыти), иногда я воровато рвала цветы в палисаднике около дома и приносила ему, могла просидеть у его подъезда всю ночь, если он задерживался где-то у друзей.
В один из вечеров мы оказались в доме Славкиного приятеля, в веселой компании не заметили, как наступила полночь, и Славка предложил остаться в чужой
квартире до утра.
В эту июльскую ночь я стала женщиной. Кроме непривычных ощущений, я не
испытала ничего. Голова позванивала от бессонной ночи и от утомительной борьбы за свою девственность. На рассвете я стирала над чужой заржавленной раковиной простыню и гладила на стуле свое тонкое помятое платьице. Мне было не стыдно, не больно, а пусто.
Чуть посветлело небо, сквозь утренний туман Славка провожал меня домой и всю дорогу канючил и раскаивался, как же-де он мог так поступить с
пятнадцатилетней, боясь, что я заявлю в милицию. Мне было смешно его слушать, потому что я в душе никого не винила, я не боялась жизни и вовсе не чувствовала себя «падшей». Просто не произошло чуда, которого я ждала, в тот момент я заподозрила, что его и вообще-то нет.
Я ошибалась, считая себя единственной избранницей Славки Мартьянова. Однажды, просидев до ночи на скамейке у его подъезда и так и не дождавшись его, я вдруг разглядела в темноте белеющую парочку. Славкин силуэт я узнала безошибочно, а потом рассмотрела и даму. Хрупкая обесцвеченная блондинка, она жила в соседнем подъезде, имела сына и ждала мужа из армии. Славка шел, бережно обняв ее за плечи, да еще и накинув ей на спину, такой знакомый!.., свой болоньевый плащ (эти плащи только вошли в моду, были дефицитом, их доставали по большому блату). И он провожал ее, эту распутную блондинку, шепча ей что-то на ухо своим хрипловатым голосом! Он шел к ней!
Обезумев от боли где-то под горлом, боясь громко дышать, я кралась за ними. А потом, ничего не соображая, не обдумывая, набросилась на эту хрупкую женскую ненавистную спину, сорвала с нее болоньевую накидку и принялась рвать ее
руками и зубами, топтать ногами. Из моей груди вылетали не слова, а подвывания. Дама, отпрянув в кусты, закричала, а Славка остолбенел.
Хотите знать, что он мне сказал, когда женщина убежала, а я, ослабев от приступа бешенства, сидела прямо на земле, на разодранном плаще и плакала? Он, мой первый мужчина, сказал: «Зачем ты влезла, зачем ты все испортила? Ведь ей тоже хочется счастья.» Вот так.
Он не нуждался больше во мне, он даже избегал меня. Чтобы не стать посмешищем всего нашего двора и не умереть от любви к Славке на скамейке возле его подъезда, я уехала вместе со школьной подружкой на весь август поработать в геологическую партию. Нас взяли подручными помощницами, носить рейки да записывать замеры.
Сначала мы жили и работали с подружкой Зойкой вместе, а через несколько дней меня перекинули, то есть перевезли на вездеходе, в более дальний лагерь, нахо-дившийся в палатках среди леса. До нашего прежнего поселка было всего
несколько километров. Я скучала среди взрослых геологов по Зойке и после работы частенько бегала к ней в поселок.
Однажды меня вызвался проводить Крепыш, подручный у геологов, ходили слухи, что он успел уже отсидеть в колонии. У него был поврежден глаз, поэтому парень всегда носил темные очки, я почти не знала его, мельком встречала у общего стола за завтраком.
Разговаривая обо всем понемногу, мы пробирались по тропе. Далековато отошли от лагеря, сгущались сумерки. Вдруг Крепыш с силой схватил меня и повалил на траву. Я не очень испугалась, так как тропа была довольно людная, по ней
геологи ходили ежедневно по делам и за чем-нибудь вкусненьким в поселковый
магазинчик, да и местные жители здесь частенько хаживали. Но надвигалась ночь, и мы как назло были одни. Я вывернулась и побежала, поскользнулась на сухой хвое, кувырком скатилась с тропы, разбив колено о камень. Мой преследователь, нагнав меня, навалился сверху, начав меня душить, приговаривал: «Я хотел
по-доброму, сука, а ты не хочешь, теперь будет не по-доброму!» Вертя головой, я лихорадочно хватала воздух, когда он давал мне вздохнуть.
Произошло самое страшное, что могло со мной произойти. Я это осознавала, когда он ползал по мне, а я уже просто плакала от бессилия, омерзения к нему и страха, что нас кто-нибудь увидит тут, под кустами.
Мне даже в голову не приходило закричать, позвать на помощь.
Вдруг на тропе совсем рядом раздались мужские голоса. Почти касаясь моих
волос, остановились чьи-то ноги в сапогах.
Зажав мне рот, мой мучитель прохрипел: «Проходите! Что, не видели, как е….ся?» Посветив мне в лицо фонариком и грязно выругавшись, мужики, пересмеиваясь, удалились.
В этот момент я, Натка, Наталка, как нежно называла меня мама, умерла. А
вместо меня на земле распласталось гадкое, раздавленное существо, имени которого я не знала, но которое ненавидела.
А под утро Крепыш поволок меня к реке, чтобы я смыла все следы. Я умывалась и плакала одновременно, он ударил меня по лицу и выдавил: «Замолчи, или все начнется сначала!» Я поперхнулась слезами.
Все было непоправимо грязным.
С этой ночи я стала другим человеком. Вернее, во мне сосуществовали два разных человека: внешний и внутренний. Теперь приходилось жить, пряча саму себя, ту, грязную, поруганную, за семью печатями и за семью замками. Я никому ни в чем не могла признаться даже под пыткой. И никто из близких ничего не знал и ни о чем не догадывался. Но я-то знала и беспощадно судила и презирала себя.
А между тем «внешний» человек отлично учился в десятом классе, играл в школьном театральном кружке, говорил с одноклассницами о разных пустяках, целовал на ночь маму.
Тогда как «внутренний» человек был днем и ночью настороже, боясь себя выдать, он плакал внутри меня непривычным низким голосом. Это второе существо умело многое, чего не могло позволить себе первое. Оно умело кокетничать и соблаз-нять, пьянея от производимого на мужчин впечатления. Оно умело холодно
отказывать всем. Оно искало любви, но само не умело любить. Оно, как вампир, высасывало любовь из других, питалось любовью, но само, когда-то почти смертельно раненное, боялось любить.
Знал бы Славка Мартьянов, кого теперь он поджидает после уроков и провожает домой! Да, да, Славка Мартьянов зачастил в мою школу, совершенно не понимая перемены в наших отношениях, приписывал все прошлым обидам. Недоумевал и злился, почему это я не даю ему прикоснуться к себе!? А я задыхалась от
брезгливости к собственному телу. Славка же закатывал истерики, подолгу не отпуская меня домой, даже иногда забирался на подоконник в подъезде и грозился выброситься из окна или на худой конец выбросить меня. Это было нелепо, да и соседи любопытно выглядывали на шум из-за своих дверей, перед ними было неловко: они держали меня за серьезную девочку.
Я стала от Мартьянова прятаться, но он являлся пьяный по вечерам, когда моя мама бывала на работе, исступленно звонил по часу в дверь, стучал в нее ногами, требовал отворить, пока, наконец, не засыпал под дверью на коридорном коврике.
Однажды мой подросший брат вышел и спустил Славку с лестницы. Утром, выйдя из квартиры, я обнаружила под дверью его шарф, отнесла и протолкнула к нему в почтовый ящик. Больше Славка не приходил.
Мама рассказала мне как-то, что через год, когда я уже жила и училась в другом городе, Славка вдруг прикатил к нашему старому дому в свадебном такси, только что расписавшись, хотел познакомить меня со своей женой. Дурачок! Думал,
наверное, что сделает мне больно… А я уж давно переболела.
Судьба мотает дней клубок
Из белых «да» и черных «нет».
Судьба моя, судьба моя,
Как ты скупа на белый цвет.
Для меня наступила новая эра. Я поступила в театральное училище! И это было исполнением мечты последних нескольких лет.
Но сколько же пришлось помучаться со мной педагогу по актерскому мастерству, прежде чем я ощутила себя не загнанным зверенышем среди врагов, а человеком среди людей. Мы все благоговели перед нашим мастером, как перед божеством, хотя он был неказист и невысок ростом, говорил не всегда понятные или обидные слова, особенно когда бывал с похмелья, но хотел это от нас скрыть, то бросался такими выражениями, как «экзистенциалисты», «схоласты», «прагматики» или просто «бездари». Помню, как, будучи не в духе, мастер заставил на занятии
перед всем курсом одного очень утонченного, интеллигентного мальчика
вообразить себя червем в тесной банке среди других червей. И бедный студент, чуть ли не глотая слезы, извивался на совершенно пустой площадке в течение пятнадцати минут под жестким взглядом преподавателя и под еле сдерживаемый сдавленный хохот своих собратьев по несчастью, потому что подобное могло случиться с каждым из присутствующих. Но этот, на первый взгляд, очень суровый человек любил нас и понимал, как, может быть, не понимали нас родители, и мы старались платить ему тем же.
А как часто он выручал нашу всегда голодную студенческую братию, зазывая нас к себе «на чай»! Мы же оставляли после себя опустошенное, выеденное до последней корочки пространство.
А какие веселые, искрометные спектакли ставил с нами этот неулыбчивый, даже казавшийся сухим, человек!
Я думаю, что он всех нас в глубине души считал талантливыми и желал воспитать, сбивая с нас спесь, пусть не актеров, но просто неплохих, самокритичных людей.
Я одна из немногих, кто обманул его ожидания.
Потому что стряслась… любовь!
Когда я почувствовала себя человеком, равным среди равных, я снова смогла по-любить. Это произошло на втором курсе весной. И все сгорело за несколько ве-сенних дней!
Я увидела Его в кафе «Пингвин» в центре города, куда мы шумной группой сту-дентов зашли «пошиковать» после стипендии. Когда Он появился, в соседней компании его окликнули: «Андрей Гайворонский!» И почему он не звался каким-нибудь Митькой Тютькиным, тогда бы я не оглянулась, и ничего бы не произошло. И прожила бы я совсем другую жизнь…А тут я обернулась на звучное имя и … влюбилась! Бесповоротно! В легкий шаг, в разворот плеч, в небрежный наклон головы, в улыбку, от которой остановилось мое дыхание (позже в его присутствии я уже могла дышать, но никогда не могла есть, пища лишалась вкуса и застревала в горле).
В тот первый раз он не заметил меня, а я уже не могла без него жить.
При ближайшем же удобном случае я оказалась в том же кафе. Судя по всему, у их компании там был свой постоянный столик и место тусовки, как сейчас бы
выразились. Где же было еще искать Андрея, о котором я не знала ничего, но к
которому уже ревновала весь мир.
Был день моего рождения, его-то мы и решили отметить с однокурсниками в «Пингвине». Я сделала все, чтобы при возможной встрече быть хотя бы
замеченной Андреем: надела лучшее свое платье, у кого-то одолжила приличные туфли, а на прическу вообще ушло полстипендии. Надо признать, я была прехорошенькой, потому что многие мужчины оборачивались мне вослед.
Наша компания просидела и прогалдела за столиком весь вечер, но Андрей не появился. Все было зря: и это дурацкое платье, и эти дурацкие кудри! Пора было уходить. В гардеробе я нос к носу столкнулась с Андреем!
Сумка выпала у меня из рук (это была не миниатюрная дамская сумочка, а порт-фель), и картошка, купленная накануне попутно, чтобы вечером пожарить в об-щежитии, раскатилась по фойе.
Мы картошку собирали вместе с Андреем, и он сказал, что весь вечер ждал меня (Меня! Меня!) и боялся, что я не захочу с ним говорить.
До моей общаги на другом конце города мы дошли пешком. Всю дорогу говори-ли, говорили и не могли наговориться. Все, что с самого рождения жило, росло, копилось во мне, даже глупые мелочи, и они, казалось, Андрею дороги и необхо-димы. Мы рассказывали себя друг другу взахлеб, как затворники пожизненных одиночных камер, пробившиеся наконец через разделяющие стены. Никогда и ни с кем в жизни я так не говорила. (В своих теперешних снах я иногда вижу челове-ка, отдаленно похожего на Андрея, я спешу ему что-то важное, сокровенное пове-дать, но не успеваю никогда. И все равно просыпаюсь с ощущением счастья, как будто успею все сказать в следующий раз…)
Так вот тогда по дороге я узнала, что Андрей недавно вернулся из армии, пока ни-где не работает (это называлось «погулять после армии»), узнала, что год назад умер от сердечного приступа его отец и Андрей живет с матерью, которая зани-мается живописью (ее картины я позже видела в художественном салоне на рас-продаже).
Свиданий и разговоров, встреч в кафе и ночных провожаний было потом много, мы встречались чуть ли не ежедневно в течение месяца.
Месяц… Только месяц! А кажется, один день… Вчера…
Помню, ливень загнал нас на площадку детского сада. У меня от холода уже не разгибались пальцы, державшие сумочку. Андрей притащил из песочницы сло-манный гриб-зонт. Прислонив его к стене веранды, мы прижались друг к другу. Пахло мокрым драпом пальто, песком, деревом – счастьем. Согревая меня, Анд-рей подмигнул и улыбнулся:
- Хорошо под дождем тому, у кого есть зонтик.
- Да еще когда рядом любимый ротик, - еле шевеля стынущими губами, косноя-зычно дорифмовала я, и мы прыснули от смеха.
Целуясь через каждое слово, мы продолжали игру в рифмованную чепуху:
- Хорошо жить тому……
- Хорошо на свете………
Так близко было его плечо, рука, лицо, глаза! Невзначай мы больно чокнулись холодными носами и прямо затряслись от хохота. Тогда почему-то многое каза-лось смешным, по поводу и без повода. Может, мы просто были счастливы…
- Мы как жители Самоа, - сказал Андрей.
- Почему?
- Потому что они при встрече, выражая свою радость, трутся носами и обнюхи-вают друг друга вместо приветствия.
- Откуда ты знаешь?
- Читал где-то.
- Лучше сознайся, ты был влюблен в гибкую шоколадную самоанку?
- Ну что ты! К двадцати годам их носы от постоянного трения стираются до ма-леньких пятачков! Хотя в этом есть своя прелесть, - Андрей улыбнулся своей обалденной улыбкой, целуя меня в кончик носа.
- Все решено: я – твоя самоанка! Хочу всю жизнь обнюхивать тебя, тереться но-сами и смотреть тебе в глаза. Долго-долго, близко-близко!
- Это опасно для зрения, - лукаво хмыкнул Андрей, - можно окосеть.
- А что, представляешь: самоанские Ромео и Джульетта окосели от любви друг к другу! В этом, если хочешь, трагизма больше, чем во всех шекспировских убийствах. По крайней мере, большинство женщин скорее предпочтут принять яд, чем окосеть ради любимого.
- Слушай, - вдруг посерьезнел Андрей, - давай уедем куда-нибудь. Бросай ты свое театральное. А то уведет тебя какой-нибудь красавчик из ваших…
Господи, ну почему я не уехала с ним!? Хоть куда…
Сейчас, уже будучи почти старухой, я думаю, как же мало я тогда знала об Анд-рее. В сущности, я ничего не знала и не знаю о нем. Но как же много он значил в моей судьбе!
А кем же я была
В его судьбе?
Шкатулкой в глубине
Немого шкафа,
Где прячут,
Никогда не вынимая,
То ворох бледных
Старых фотографий,
То чей-то локон
Шелковых волос,
То ключ от…
Неизвестно какой двери,
Иль пуговицу
Старого костюма,
Иль сломанный
Дешевенький браслет,
И что-то, что-то,
Что-то есть еще…
Бесценное и терпкое,
Как память,
Как будто запах
Маминых духов,
Как аромат
Несбывшихся желаний –
И это Я, любимый,
Это Я.
Однажды Андрей остался ночевать в нашем общежитии. Я сама заставила его ос-таться (уже не ходили трамваи, было слишком поздно). Я сама застелила для нас две пустующие узенькие, скрипучие кровати в проходной комнате.
И вот мы одни. Никто из девчонок любопытно не шмыгает взад-вперед, все спят.
Я придвинулась к нему совсем близко, а он вдруг сказал, что не хочет здесь, в грязной комнатке, на случайной постели делать это, потому что любит меня. Все между нами будет, только не надо торопиться.
Боже, как я была ему благодарна!
Как-то Андрей принес на свидание под полой пиджака молодого голубя, которого подобрал на тротуаре с подбитым крылом. Так же он и меня подобрал.
Только я была не голубь…
Все случилось в том же «Пингвине». К нашей компании подсел новый для меня человек, приятель Андрея – Кострыкин. Он был старше нас, скупая улыбка, ску-пые глаза. Все время подливал нам в бокалы принесенную с собой водку. (Обыч-но в кафе мы весь вечер потягивали один фужер легкого вина да ели мороженое -– на большее денег не водилось). Я опьянела до того, что пустилась выплясывать с Кострыкиным твист посреди зала (в «Пингвине» вообще не принято было тан-цевать, просто звучала музыка из автомата).
Когда я вернулась к нашему столику, поддерживаемая Кострыкиным, так как но-ги меня уже плохо слушались, Андрея нигде не было. Друзья сказали, что он ушел. Ушел?! Не может быть! А как же я?
Кострыкин вызвался проводить меня. Мы сели в такси. Но привез он меня не в общежитие, а к себе на квартиру.
Когда мы вышли из машины, улица с фонарями тошнотворно качалась и не дава-ла сосредоточиться на чем-то главном: «Почему Андрей бросил меня одну среди ночи с чужими людьми? Что я ему сделала? Разве я не могу потанцевать, когда захочу? Он разлюбил меня, раз бросил в этом чертовом кафе! Да разве можно лю-бить таких, как я!»
Полуулыбку, полуслезы
Стряхнув, бросаю в пустоту
Упреки, глупые угрозы.
И жить, дышать невмоготу.
Любовь!? Ату, ее, ату!!!
В коротком клетчатом пальтишке,
Дрожа от ярости к себе,
Я проклинаю (да услышь ты!)
Любовь к тебе, любовь к тебе!
- Ну и ладно, ну и сама дойду, - пьяно бормотала я, спотыкаясь, икая, запинаясь о ступеньки, ведущие в чужой дом, куда меня тащил этот совсем незнакомый человек, даже имени которого я толком не расслышала.
В своей кухне он пробовал отпоить меня кофе, но я плохо держалась на стуле, и мне было дурно. Кострыкин все терпеливо сносил. Я же упрямо твердила, что все прекрасно и я скоротаю ночь на стуле.
Эту ночь я переспала с Кострыкиным.
Конечно, первым узнал об этом Андрей. Он задал мне при встрече всего один во-прос:
- Зачем ты это сделала?
Я уже тридцать лет отвечаю на этот вопрос. Только Андрей меня не слышит.
Прости, моя Любовь! Прощай!…
Уж не осталось
Непропетой ноты.
Лишь нота ДО напомнит:
Путь мой краток.
Лишь нота РЕ ударит
Меж лопаток.
* *
- Стерва-а-а!.. Проклятая-а-а стерва-а-а!…
Страшный крик разбудил сына и дочь среди ночи. Вбежав в комнату родителей, они увидели отца, который ползал по полу между клочков бумаги и, продолжая рвать истерзанные листочки, плакал и кричал:
- Будь ты-ы-ы проклята-а-а, стерва-а-а!.. Будь ты-ы прок-
лята-а-а т-а-ам!.. Наталья-а-а, любимая-а-а!.. Ташенька-а-а моя-а-а!…
Часть 3. Ксения.
Допечатав повесть, Ксения сладко потянулась и размяла пальцы. Теперь можно и покурить!
Она позволяла себе подхалтуривать на работе, беря заказы со стороны. Вот как этот… А что, деньги не лишние.
Интересно, эта женщина, писательница, про себя написала или…
Ксения ее плохо запомнила в тот первый раз, два дня назад, когда та принесла ей печатать несколько листочков.
Смешно, ничего не пригодилось из давних школьных знаний, кроме машинописи, которой и обучали-то шаляй-валяй. А вот, поди ж ты, кусок хлеба на всю жизнь. Ну, может, и не на всю…
Ксения ждала перемен к лучшему.
Ее Володька, конечно, не подарок… Пятьдесят лет «с хвостиком»… и с лысин-кой. Ну и что? Зато он «шишка» у себя в автосервисе. Правда, женат… А «сде-лал» ей однокомнатную квартиру. Какой еще мужик так раскошелится?
Ксения с наслаждением затянулась сигареткой. Эх, завтра суббота! А сегодня по-сле работы за ней Володька подъедет…
Наконец-то пожаловала писательница. Как ее там? То ли Серафима, то ли Софья Петровна?..
Софья Павловна придирчиво, будто принюхиваясь, сверяла каждую печатную строчку со своей рукописью, надев на острый нос кривоватые очки.
Господи, «писательница»!.. В библиотеке напротив работает. Знаменитость мест-ного разлива.
Ксения как-то видела ее под окнами городской администрации на митинге голо-дающих и бастующих работников культуры и просвещения. Все в тех же кривых очках, тыча острым зонтиком в молчаливую, понурую группу представителей власти, писательница хрипло клеймила:
Мошенники, отродье хама,
Один – украл, другой – убил,
И … жертвуют на купол Храма!
Стояли церкви на крови,
Но на грехе – не строят Храма!..
А теперь вот понаписала про любовь. Да что она знает про любовь, старая мымра!
Стала бы Ксения с Володькой…, если б не погиб Димка. Надо же, уже четырна-дцать лет прошло!..
Димка! Вот говорят: сошлись две половинки. Совсем не так. Это как тело совпа-дает с собственной кожей. Подберешь обувь по ноге – «нога поет». А тут все тело пело: каждый мускул, каждая клеточка и каждый волосок!
Забеременела в шестнадцать лет… Как боялась, дура, ребенка! Они ведь с Дим-кой не были расписаны. Разревелась у гинеколога. Умоляла врача. Кто же знал тогда, что детей у нее больше не будет.
Выскребли, выцарапали, вырвали из тела ее первенца. Старуха медсестра всю операцию держала Ксению за руку: «Потерпи, милая. В первый раз это еще не больно.»
Спасибо той старушке, да только первый раз оказался и последним.
После того, как подорвался Димка в Афгане на мине, на его похоронах шла Ксе-ния за гробом, который даже родным не позволили открыть, шла рядом с Димки-ной матерью, ту почти несли под руки, потому что у нее отказали ноги, отнялись, и думала: «Ничего никогда больше не будет. Все мое в этом гробу».
Да Ксения бы землю грызла, чтоб родить от Димки, если б он вернулся.
Ксения затянулась напоследок сигаретой, чуть не обжигая губ, отбросила щелч-ком окурок в форточку. И пошла отпрашиваться у начальства. Сколько можно в конце концов! Скоро пять часов!
Шеф проводил совещание с местными бизнесменами под девизом: «Деловые лю-ди – родному городу!»
… Так они и дадут родному городу, разбежались…
Ксения приоткрыла дверь в конференц-зал и осторожными знаками намекнула начальнику, что ей пора уходить. Тот согласно кивнул. Хороший мужик – Петро-вич!
На секретаршу недовольно обернулись несколько бизнес-леди, все в одинаковых норковых шляпах маются в этой духоте. Да и под головными уборами, если их снять, обнаружились бы совершенно одинаковые, какие-то квадратные химиче-ские завивки: темные корни и осветленные затылки. Где же вас, красавицы, лепят – выпекают?..
Улыбнувшись милиционеру на вахте и собственному стройному отражению в зеркале фойе, Ксения вышла на улицу.
Шел холодный дождь. Конец осени все-таки. Бульвар, покрытый чешуей опавших листьев, лежал меж двух потоков воды и казался длинной плывущей по реке зо-лотистой рыбой.
Димка так любил этот бульвар и дождь… Странно, последние пять лет она почти не вспоминала Димку.
Володькиного «мерса» у входа не оказалось. Как дождь, как без зонта, так Во-лодьки нет!
Что-то осточертело все сегодня! И дурацкая эта работа, и Володька. Даже лучше, что не приехал: не придется всю ночь «отрабатывать» дареную квартиру. Да лад-но бы только спать с ним… Это можно пережить… Но ведь он еще и поговорить любит, особенно когда выпьет, требует, чтобы «разделила компанию». И дундит спьяну одно и то же, одно и то же, льет сопли по поводу какой-то столетней зам-шелой истории, которая случилась, когда он, Володька, вернувшись из армии, «влип». В общем, сколотилась у них от безделия компашка, поигрывали в карты, сначала по чуть-чуть, а потом и целыми ночами. Дошло до того, что это хобби стало их промыслом, молодые, азартные, да и денег надо все больше и больше, не на завод же идти горбатиться. После армии хотелось погулять, расслабиться. Вот и начала их компания обчищать лохов на вокзале и в аэропорту, играя на деньги. Приходилось быть очень осторожными, в те времена это строго каралось. Во-лодьке до поры до времени везло, пока однажды не проиграл большую сумму, влез в долги, а отдавать-то и нечем.
И расплатился он своей девочкой, влюбленной в него зеленой дурочкой. Ах, какая была девчонка!.. Приятель, которому Володька был должен, давно намекал. В общем, «подложил» Володька девчонку под своего приятеля… А после сам же первый от нее брезгливо отвернулся.
Ксения знала наизусть эту пьяную историю об «единственной и неповторимой любви на всю жизнь». Если уж она, эта любовь, «единственная», чего же тогда Володька, несмотря на свои пятьдесят три, ни одной юбки не пропускает? Вот и с Ксенией… Правда, что-то прикипел он к ней, никак не отлипнет. Конечно, грех считать это любовью. Так, кувыркаются вместе… от тоски что ли…
- А, да плевать! - Ксения стряхнула горькие мысли, как капли назойливого дож-дя с волос. И, легко перескакивая через лужи, успела на отходящий автобус.
Мокрые зонты, толкотня, зато тепло. Ксении нравилось, пробравшись к заднему окну, стоять спиной к салону, смотреть на догоняющие машины и фантазировать о людях, которые в них едут. И куда они все спешат? Наверно, у них какая-то ин-тересная жизнь, ради которой стоит так торопиться…
А вот и ее остановка.
В квартире как всегда заело замок, и, пока Ксения копалась с ключом, приоткры-лась соседняя дверь.
Баба Феня, в одном линялом лифчике на растянутых до пояса персях и в столь же «парадных» трусах, выкрикнула:
- Ты когда, Ксюшка, будешь пол на площадке мыть?
Баба Феня немного свихнулась после того, как ее сын-наркоман выпрыгнул с бал-кона и разбился. Она стала попивать.
Как-то давно, идя с работы, Ксения перед самым своим подъездом увидела спус-кающиеся прямо с неба три десятитысячные бумажки (на ельцинские деньги, ко-гда и уборщицы получали миллионы). Поискав глазами по сторонам, подождав, не отыщется ли хозяин денег, Ксения спрятала купюры в карман.
Сначала хотела тут же на радостях истратить их на шоколадный торт и босонож-ки, а потом решила отложить до получки.
Но хозяин фантастических денег нашелся уже на следующий день. На входной двери Ксения прочла объявление: «Нашедшего 26 июля деньги во дворе прошу их вернуть потерявшейся ( именно так – потерявшейся) пенсионерке в квартиру 39».
«Потерявшейся пенсионеркой» оказалась баба Феня, которая получила к какой-то юбилейной дате очередную подачку. И будучи после обильного чествования в подпитии, растянулась на полу балкона и насорила купюрами, а озорник-ветер разметал их по двору.
Ксения, конечно, отнесла деньги владелице. Но та не только не поблагодарила, а, недобро прищурившись, спросила:
- А остальные, милочка, ты что же, себе на мороженое оставила?
- Какие – остальные? – холодея от нехорошего предчувствия, пролепетала Ксе-ния.
- Какие!? Ведь их было сто тысяч, а ты мне только тридцать суешь! Где еще семьдесят? А? Думаешь, меня, одинокую старуху, можно ободрать как липку? – бабка вопила все громче, призывая немых свидетелей из-за чужих закрытых дверей. – Воровка! Мужиков своих на мои деньги поить! Ишь, ворюга, шлюха бесстыжая!..
Двухмесячные неусыпные преследования со стороны этой милой старушки пре-кратились только после вмешательства участкового.
- Дак ты когда пол-то вымоешь? – все более наступала баба Феня, деморализуя врага сногсшибательным сивушным перегаром. – Ишь, ты какая!…
- Да, я такая!
Жду трамвая.
Муж военный,
Я простая, - попробовала отшутиться Ксения, которой не хотелось связываться со старухой. Но не тут-то было. Нашу закаленную пенсионерку на шутку не купишь. Баба Феня на ухмылку Ксении еще больше распалилась:
- Ой-ой-ой! Нашла, чем гордиться – каждому мужику подставляется! Засрала подъезд да еще и…….
Наконец-то упрямый замок под напором Ксении поддался, и она стремительно укрылась в своей крепости. За спиной еще долго слышались приглушенные крики и пинки в дверь, смягченные дерматиновой обивкой.
- Золотко мое! – до неузнаваемости изменившимся голосом ласково пропела Ксения навстречу своему любимцу, коту Прошке, который испуганно выгля-дывал из-под табурета, явно встревоженный коридорной баталией, к тому же, изнеженный, он не выносил громких ругательств. Это был царственный, пу-шистый черный кот с белым «жабо» и белыми «сапожками», больше похожий на графа, чем на рабоче-крестьянского Прошку. Он даже сидел, устав от спа-нья, не по-кошачьи, а, как человек, прислонившись спиной к какой-нибудь опоре и смиренно опустив лапы.
- Прелесть ты моя! Сейчас будем кушать. Сейчас мама за тобой уберет и будет кормить своего Прошеньку.
Так в домашних заботах и в разговорах с котом, который часто бывал ее единст-венным собеседником, Ксения скоротала вечер.
А когда сидела с последней сигаретой, безразлично глядя в надоевший экран те-левизора, память вдруг отстукала:
- Одна. Одна. Одна.
Быть может, пол помыть?..
- Откуда это? Да из той повести. Господи, привяжется же…
Переключив телеканал, Ксения попала на «Женский взгляд». Хмыкнула: «Хоро-шо им страдать в норковых-то шубах…».
- А пойдем-ка, Прошенька, спать.
Но что-то не давало заснуть.
Одна… одна… одна…
Да ну ее к черту, эту строчку… Эту жизнь… Одна… две… три… де-сять…шестнадцать…тридцать…
Льется дождь за окном… Льется вода в ванну… Надо успеть выкупать на ночь доченьку…
Димка помогает, он поддерживает карапуза, а тот весело толкает ножками в большую отцовскую руку. Ксения чувствует совсем рядом Димкину спину с та-кой знакомой родинкой под лопаткой и видит его стриженый затылок, шепчет мужу: «Медвежонок мой! Арбузик мой кругломорденький!»
Димка больше мешает, чем помогает. То из резинового утенка пшикнет водой, отчего дочка еще резвее бултыхается в ванночке. То своей большой ладонью за-глаживает дочуркину торчащую челочку, зализывая ее назад: «Ксюшка, гляди, наша доча прямо как обкомовец!» И, действительно, толстенький карапуз с зали-занными назад волосиками чем-то напоминает важного партийца, только портфе-ля и не хватает. И Ксения с Димкой хохочут.
После купания невозможно малышку запеленать: нетерпеливые ножки то тут, то там выскакивают из пеленок. Ксения ловит губами, пытаясь поцеловать, эти ма-ленькие, крепенькие, похожие на бобовые зерна, пяточки.
- Солнышко мое! Доченька!
И еще продолжая улыбаться, Ксения неудержимо и безвозвратно выскальзывает из сновидения.
Долго лежит, не открывая глаз. А слезы сочатся и сочатся из-под ресниц.
Часть 4. Вместо эпилога.
В эту ночь и мужу Натальи Андреевны тоже привиделся необычный сон: к нему пришла Ташенька, такая же, как в жизни, загорелая, по-девически стройная (не дашь больше тридцати). Из-под низко надвинутой шляпы стреляла по сторонам своими лукавыми нежно-фиалковыми глазами. Ну ничегошеньки в ней не изме-нилось, вот зараза! А говорят еще, могила исправит…Мимоходом она по-хозяйски провела пальцем по полированной стенке шкафа: вытирают ли без нее пыль в доме. И уселась в свое любимое кресло.
- Ну, как там у вас? – спросил муж, как-то робея и не зная, с чего начать разго-вор.
- Ты это о чем?- удивленно подняла она острую бровь.
- Как будто не понимаешь. Куда тебя распределили? Я имею в виду, в Рай или в Ад?
- А-а, ты об этом. У нас это называется Свет и Тьма. Но окончательного распре-деления еще не было. Каждый ждет своей очереди и готовится к экзамену.
- К какому экзамену?
- Чтобы пройти во Врата, нужно рассказать свою историю. Историю любви. Только Настоящей Любви.
- Ну и…? – муж постарался как можно безразличнее задать вопрос, будто ответ жены его совершенно не волнует.
- Вот все и готовятся, вспоминают…Это очень сложно.
- Чего же тут сложного? Не высшая математика, чай, не сопромат.
Жена посмотрела на него, и в тени шляпы сквозь сиреневую поволоку ее глаз сверкнула насмешка:
- Так ведь у многих ничего нет за душой и рассказывать им нечего. Вот они сра-зу и проваливаются…
- Куда?
- Во Тьму, дурачок! И сгорают в жутких муках. До нас долетают их крики, сто-ны! Бр-р-р! – жена кокетливо передернула хрупкими плечами.
- А сочинить-то что ли нельзя? Подумаешь! Не у каждого же была Любовь.
- Сочинить нельзя. Там никого не обманешь, все про всех известно.
- А если известно, зачем же этот экзамен, эта пытка. Только здоровье гробить, - возмущенно сказал муж и осекся, так как упоминание о здоровье в данной си-туации прозвучало не совсем уместно. – Только время отнимать у других, - по-правил он.
- Там, - жена указала неопределенным жестом вверх и вдаль, - там торопиться некуда: вечность в запасе. Ты разве забыл?
- А-а, - понимающе покивал муж. – И все-таки, зачем же рассказывать какие-то истории о Любви?
- Надо же чем-то занять вечность, - улыбнулась ему жена.
- Скучища, наверно?
- Нет, даже интересно. Пока сидишь в очереди, столько всего наслушаешься. Господи, какие романы можно было бы понаписать! – и тут Наталья Андреев-на запнулась и помолчала, потому что ее взгляд упал на разодранные странич-ки, валявшиеся на полу. Осторожно носком туфельки она распрямила обрывок листочка, что оказался у ее ног, а потом равнодушно, как мусор, оттолкнула и продолжила:
- Есть еще загвоздка. На экзамене перед Вратами помнишь только одну Настоя-щую Любовь, а все остальное напрочь забываешь, будто никогда и не было. Чистый лист – и все. Некоторые юлят, пробуют «слизать» у других, классиков цитируют: Шекспира, Гете, Пушкина…Я вас любил, дескать… - не проходит. Один даже «Муму» пересказывал…
- А «Муму»-то причем? – удивился муж.
- Тоже про любовь… К собачке… - словно ребенку, пояснила ему жена. – Не за-считывается. Хотя привязанность к животному зачастую бывает честнее и бес-корыстнее, да и долговечнее, чем к человеку. Странно, правда?
- Ну, и какую же историю приготовила ты? – охрипшим от скрытого волнения голосом спросил муж.
- О тебе, конечно. Я только тебя и любила всю жизнь, - жена потянулась к нему и медленно провела ладонью по его щеке. Он не ощутил ее прикосновения, это походило на дуновение теплого ветра, от которого счастливо замерло его сердце. Но лукавые глаза Ташеньки как всегда не позволяли расслабиться и за-ставляли держаться настороже, и поэтому муж недоверчиво вглядывался:
- Врешь, поди? А как же все эти, ну, про которых в твоем дневнике?.. Этот, Ан-дрей, кажется?.. – муж ревниво затаил дыхание.
- Андрей? Какой Андрей? Не помню. Я никого не помню, кроме тебя. При жиз-ни мы, к сожалению, не всегда осознаем, кого действительно любим. Но там (Наталья указала вдаль), там все становится ясным, будто чудом сохраняется один четкий кадр на фотопленке, когда все остальные засвечены. Понимаешь? – и, помолчав, добавила: Да вот еще по детям очень скучаю.
- Может, их разбудить? – предложил муж. Наталья Андреевна поспешно отве-тила:
- Нет, пусть подольше поспят. У них завтра трудный день. Да и у тебя много хлопот. Засиделась я, пожалуй, и мне пора…
И ушла, оставив на кресле свою шляпу.
Муж хотел окликнуть, догнать. Но не успел.
Он проснулся, все еще вслушиваясь в тихие уходящие шаги…