№1
Я позвонил ей, сказал, что хочу, чтобы она приехала. Она ответила, что не приедет. Я сказал, что без нее мне здесь холодно и одиноко и пусто внутри. Она сказала: «Садись писать книгу. Ты же говорил, что, чтобы писать книгу, тебе нужно остаться одному, несмотря на то, что будет холодно и одиноко». «О чем, черт возьми, я могу написать, - говорю я, - если в голове у меня только мысли о тебе, о холоде и об одиночестве? И еще о том, что если ты не приедешь, то я приеду к тебе». Она не разрешила – еще бы, да я бы и не поехал. Она сказала, что, раз у меня пусто внутри, пусть я что-нибудь съем. Я ответил, что только что уже съел ровно левую половину жареного цыпленка и выпил ровно верхнюю половину бутылки вина. Она спросила, как я определил, что это была именно левая половина, а я ответил, что: во-первых, у той половины, которую я съел, была левая нога, а во-вторых – я лично разрезал беднягу на левую и правую части. Она сказала, что я «жирно» живу. Я пообещал поделиться правой половиной цыпленка, если она приедет, но про вино умолчал. Она сказала, что все равно не приедет, даже за целого цыпленка и целую бутылку – все то она подмечает – вина, потому что она не хочет и мне не советует об этом думать, а советует сесть писать книгу. «Мне не важен секс, - говорю, - мне нужно, чтобы кто-то был рядом». Плевать. Тем более. Потом она быстро попрощалась (Бывай…) и положила трубку.
Я знаю, почему так происходит – потому, что она считает меня просто бесполезным пьяницей и бездельником, да и не только она. Поэтому она не приехала в этот раз, как и в прошлые разы, как и не приедет никогда больше. Вот теперь я сижу и пишу эту чертову книгу об одиночестве и о холоде и о пустоте внутри, но не в желудке, конечно, а где-то чуть выше, и именно пустоте, потому что больше там, кажется, ничего не осталось. И называю эту книгу «Записки ненужного человека», потому что ненужный я теперь даже не ей или еще кому-то, а самому себе, оттого, что выше и левее желудка ни черта уже нет… Тем более. Плевать. Все придумано.
№2
Я с тобой. Когда о чем-то очень долго думаешь, в конце концов, оно начинает казаться совсем не важным или, наоборот, занимает тебя всего без остатка. А случается, что задумываешься действительно всерьез, но никак не можешь понять, о чем, а потом вдруг из тебя начинают лезть выводы, один за другим. Ты понимаешь то-то и то-то и не знаешь, что со всем этим пониманием делать. Я с тобой, но я тебе не нужен, потому что я не больше, чем пустая консервная банка, из меня теперь ничего не выжать.
В тамбуре было темно, отчего-то не горели лампы. В свете проносящихся мимо фонарей я увидел дым и сигарету и себя в углу, прижавшимся лбом к стене. Высокий сутулый человек в обвисшем свитере с взлохмаченными волосами одной рукой держался за ручку двери, другой подносил ко рту сигарету, шумно втягивал легкими дым и медленно выпускал его через ноздри – все это я успел разглядеть за три фонаря. Потом человек вдруг резко опустился на корточки и привалился спиной к другой стене, получилось, будто бы он полулежит, упираясь ногами в пол. Это был я, меня тошнило, сильно болела голова, хотелось выпить. Я затушил сигарету и отправился к проводнику.
Тук-тук-тук. Молчание. Снова тук-тук-тук. Дверь с лязгом и пощелкиванием отъезжает в сторону. Проводник явно рассержен – его разбудили.
- У вас пиво есть?
- Нет. Это ночной поезд, пиво не продается. – Он морщит лоб, лицо опухшее, словно наросты на дереве, мешки под глазами.
- А в других вагонах? - спрашивает высокий-худой-сутулый.
- Нигде.
- А вагон-ресторан? – последняя надежда.
- Ты что тупой? Ночь, нигде пива нет…
Я с тобой, но лучше бы все было по-другому, лучше для тебя, потому что я ничего не значу и не значил, кажется, никогда. Перед глазами заплясали разноцветные огоньки. Сделал шаг назад, покачнулся.
- Не понимаю, - сказал, - так ведь не бывает, чтобы ночью пива просто не было. Где-то же оно есть?
Во взгляде проводника появилось что-то новое, толи отвращение, толи презрение, толи сочувствие, толи все вместе, но я этого уже не видел, а неуверенно двинулся назад к тамбуру.
- Погоди, - он мне. – Иди сюда.
Проводник скрылся в своем купе, что-то там застучало, зазвенело, забулькало, он снова появился со стаканом в руке.
- На, выпей и иди спать.
Я с тобой, но врядли смогу помочь. Водка была прохладная, несмотря на то, что в вагоне стояла жара. Мысленно я поблагодарил своего спасителя, но ничего не сказал – не мог, желудок скрутило, и он отчаянно боролся с тошнотой.
- Все, спать, - сказал проводник, хлопнул меня по плечу и исчез за лязгом, постукиванием и пощелкиванием двери. Я с тобой, но лучше бы тебе не замечать моего присутствия.
Если вдруг начать прислушиваться к тишине, то услышишь столько звуков, которых раньше просто не замечал, сколько не воспроизводит, наверное, даже симфонический оркестр. Фонарями, мелькающими за окном, можно отсчитывать время. Как долго мы уже едем? Две станции и сто тридцать восемь фонарей. Хотя если бы в тамбуре было светло, фонари не имели бы никакого особого значения, потому что там, снаружи поезда, был бы отдельный мир, может быть, просто нарисованный.
Человек в старом обвисшем свитере прильнул к окну. Вот проплыл маленький нарисованный домик, с заснеженной крышей, одним окошком, чистеньким крылечком, освещенным одинокой лампочкой над входом. Окошко слабо светилось. Наверное, сейчас там, в этом домике, за этим крошечным окошком не спят Я с тобой нарисованные люди, двое с придуманной любовью и умело рифмованным счастьем.
Я отодвинул занавеску. За окном мелькало, грохотало и лязгало, шел поезд из Москвы. Сколько же в нем людей, у каждого из них своя жизнь, своя судьба, свой мир, но все это летит, стуча колесами, в одну сторону, по одному пути, спрятанное во внутренностях гигантской железной змеи. Вот в одном вагоне в курящем тамбуре не горит свет, и прямо за стеклом – огонек сигареты и чужое бледное худое лицо… Показалось.
- Подай пепельницу, - она говорит. Я подал. Погладил по волосам. – Долго ты там еще карябать будешь, бумагомаратель?
Улыбнулась. Я тоже.
- Нет, уже все.
- Жду.
Я захлопнул книжку, клацнул застежкой на переплете и выключил свет. Опять подступила тошнота, просто не хватает воздуха, в тамбуре один дым.
Остановка. Проводник открыл дверь и посмотрел вдоль перрона направо и налево – никого.
- Можно я выйду, воздухом подышу?
- Какой воздух, дурной что ли? Минус двадцать на улице. – Он раздраженно махнул рукой. – Нельзя.
- В вагоне душно очень, заснуть невозможно. – Я вытер пот со лба.
- Я что, тебя здесь караулить буду? До Питера потерпишь.
- А когда Питер?
- Утром.
- А скоро утро?
- Как в Питер приедем, так и утро.
- А в фонарях это сколько будет?
- Чего?
- Я говорю, странно, что ночью пиво не продают.
Проводник поглядел на меня устало и беззлобно и улыбнулся.
- Ладно, пошли, посидим, мне уже тоже не спится чего-то.
Я кивнул, не зная, что сказать. Мы зашли в его купе. Здесь тоже был свой отдельный самодостаточный мир: тусклый свет, чай с лимоном, водка, табачный дым и два чужих друг другу человека, которые до утра на одном языке говорили каждый о своем. А утром, когда высокий худой пассажир накинул потертую болоньевую курточку, обмотал шею длинным черным шарфом и вышел на перрон Московского вокзала, проводник в пальто с каракулевым воротником едва заметно кивнул, прощаясь, и стал смотреть прямо вдоль поезда, словно высматривая кого-то. Я с тобой, совсем рядом, где бы я ни был, где бы ты ни была, кто бы ни пытался этому помешать, даже мы сами – я с тобой.
Я вдохнул полной грудью морозное февральское утро, закашлялся, закурил и пошел домой. Вот он, бреду я по оживленному петербургскому проспекту, сам по себе уже – преступление против здравого смысла, оскорбление общественного порядка, живая пропаганда чрезмерного употребления алкоголя и никотина, и сознанием этим горд, вспоминая: «а вы ноктюрн сыграть смогли бы?»… Я с тобой, хоть бесполезный и ненужный, но существую…
№3
Под светом уличных фонарей снег казался желтым, и проезжающие автомобили были желтыми, и даже сам воздух будто бы пропитан был этой желтизной. Я шел быстро, предстояло пройти еще очень много. Под ногами чавкало и хлюпало, словно шагал я не по мостовой, а по проселочной дороге после дождя. Несколько раз мимо с лязгом и громыханием промчался трамвай, но остановки я ни одной так и не встретил – ноги оставались для меня единственным транспортом. Я вспоминал, мучительно, медленно вспоминал, кто я, где, и зачем куда-то иду. Прошлое всплывало отрывками, короткими фразами типа: «опять все испортил». Да, все испортил и теперь бегу, прячусь под этими желтыми фонарями, и знаю, что вспоминать не надо, а надо попробовать забыть до конца, совсем. Все равно нельзя вернуться, там за спиной ничего не осталось, не о чем сожалеть, да и не получится сожалеть, потому что чувств больше нет. Я опустошил себя, напился до поросячьего визга и выблевал все: гордость, любовь, ревность, ненависть, все без остатка. Кажется, я был не один, но лиц и имен нет, ничего нет, все они лишились смысла.
Я посмотрел на часы. Стрелки остановились на половине пятого и больше не двигались – наверное, забыл завести. Во рту пересохло, голова шла кругом, а конца пути видно не было. Да и знать бы, куда идти. Шлеп-шлеп, чавк-чавк, шаг за шагом я приближался к чему-то или, наоборот, отдалялся? И этот город, настоящий ли он? Куда идут глупые пустые трамваи, без остановок и пассажиров, без кондуктора и водителя – в темной кабине едва различим только тусклый огонек равнодушно тлеющей сигареты.
Что-то зажужжало и запиликало в кармане пальто. Телефон. Я нажал кнопку, приложил его к уху.
- Алоэ.
- Ты где? – Голос отдавал той желтизной, которую разливали кругом фонари. Голос, пустой, бессмысленный, незнакомый, спросил кого-то: «Ты где?» - и затих.
Я ждал, слушал, но больше ничего не происходило.
- Не знаю, - ответил.
- Когда вернешься?
- Никогда.
Чавк-чавк, шлеп-шлеп, быть может, я уже возвращаюсь? Откуда? Всхлип – ТАМ плакали, но меня это не трогало.
- Ты понимаешь, что это – предательство?
- Нет. – Я не понимал.
- Зачем ты это делаешь со мной? Саша!.. Это ты?
- Вряд ли.
Всхлип. Замешательство.
- Извините, я, кажется, не туда попала…
И все. Чья-то жизнь промчалась мимо, окатила слякотью из-под колес. Словно я – таракан в спичечной коробке, а кто-то приоткрыл ее, заглянул одним глазком, покачал головой – скребется дуралей, того и гляди вылезет через щелку наружу – и закрыл снова. Трагикомедия в одном акте. Тот другой, который Саша, он конечно вернется, потому что есть куда, потому что там ждут, и это будет предательством, если он не вернется, а ведь он не предатель…
Я убрал телефон обратно в карман – пусть его лежит там себе, коробочка с тараканом. Хлюп-хлюп, чавк-чавк, скряб-скряб. Когда-нибудь бедный жучок выберется из своей крохотной темной тюрьмы с желтыми фонарями, желтой слякотью, с пустыми трамваями, грохочущими из ниоткуда в никуда, и, наверное, все вспомнит, и ему будет куда вернуться. А пока… Что-то сжалось внутри, я заорал, изо всех сил ударил кулаком по водосточной трубе. Какое-то мгновение ничего не чувствовал, потом боль обрушилась разом, ослепила. Бред, ничто не существует, и меня тоже нет, и трамваев этих дурацких, предательства никакого не было, кто-то придумал это все, накарябал в школьной тетрадке.
Шлеп-шлеп-шлеп…
№4
Договорились. Встретились. Мимо идут прохожие.
Н.Ч.: Привет.
А.В.: Здоров. Как ты?
Н.Ч.: Да так… как тебе сказать…
А.В.: Понятно. Бывает.
Н.Ч.: Я поговорить с тобой хотел…
А.В.: Выговориться? Погоди, пивка возьмем.
Н.Ч.: Я, в общем-то, не пью, завязал, знаешь…
Подходят к ларьку, покупают две бутылки пива.
А.В.: Что ж, надо и тебе когда-нибудь выговориться, а то сидишь там, в кнопки тыкаешь.
Н.Ч.: Так проще – можно три раза подумать, прежде чем ляпнуть что-нибудь, и можно никому не показывать. А когда язык развязывается, наплету всякого, потом становится стыдно до жути. И еще ощущение дурацкое, будто не разговаривал, а на столе голым плясал, будто кто-то теперь самое сокровенное знает и знает, сколько на самом деле во мне дерьма… хотя, так оно, наверное, и есть.
А.В.: Что дерьма много или что знают?
Н.Ч.: Как будто я – шпион, и меня разоблачили. Паника, надо менять пароли, явки, фамилию, паспорт, надо бежать, прятаться! Но я не об этом хотел поговорить.
А.В.: Давай свернем, по набережной пройдемся.
Н.Ч.: После этих откровений, некоторые начинают меня сторониться. Впрочем, не жаль. Жаль только, что они уходят уже с этим знанием меня изнутри, как комары улетают, насосавшись крови. Но я не о том хотел…
А.В.: А как ты думал? Думал, ты им изнутри нужен? На хрен ты им такой сдался? Будь плоским, веселым, пьяным, горлань песни, пляши – это все прикольно. Но когда, ты начинаешь канючить, ныть, совать людям свои проблемы – что, у них своих мало? – драму разыгрывать… Короче, задрал ты со своим нытьем.
Н.Ч.: Спасибо, говнюк. «Потому что по-дружески я так и называл его – говнюк». Утешил, муха-бляха. Как это у тебя так легко получается?
А.В.: Хе! А ты думаешь, я две тыщи лет пельмени лепил? Не-а, тренировался.
Н.Ч.: Все равно, говнюк ты, братец. Правда, потому, наверное, и братец. У меня пиво кончилось.
А.В.: Может, портвешка какого?
Н.Ч.: Две…
А.В.: Плохо кончится, че.
Н.Ч.: Плевать. Когда-нибудь должно же все кончиться совсем плохо.
А.В.: На «совсем плохо» у нас сегодня денег не хватит.
Н.Ч.: Не беда, че, займем еще. Вся жизнь взаймы, а ты про какие-то деньги!
Оба скрываются в гастрономе. В городе весна. Мимо идут прохожие. Просто прохожие…
№5
Он проснулся. Вернее, ему показалось, что он проснулся. Пробуждение было похоже на то, как если бы он очнулся от обморока, когда саму потерю сознания не помнишь, а потом медленно всплываешь из нигде и ничто на поверхность чего-то. Перед глазами плясали красные мошки, в ушах звучало назойливое тоненькое «тирьям-тирьям», постепенно ускорялось, становилось все выше и тоньше даже комариного писка, словно паутинка, связывавшая сознание со сном, натягивалась, истончалась и, наконец, лопнула – затихло. Чей-то низкий хрипловатый голос как будто сказал тихо, но в отчетливо, самое ухо: «Она ненастоящая…».
- Она ненастоящая, - повторил я осторожно и понял, что тот первый голос тоже был моим, только прозвучал он лишь внутри меня, не обязательно даже в голове, быть может, просто заурчало в животе. – Ненастоящая…
И тут реальность навалилась на него всем своим весом. «Здравствуй, мой юный друг. В нашей передаче мы расскажем тебе о многих интересных и полезных вещах, знание которых не раз поможет тебе во взрослой жизни»…
Был разговор в кухне. В окно пробивался тусклый лунный свет, вычерчивал силуэт сидящего за столом человека.
- Сань, а чего это там за баба толстая?
- Это не баба, это – моя жена.
- Извини. А ты кто?
- Кто-кто, конь в пальто.
- Ты чего, обиделся? Не обижайся. Дай лучше сигарету.
- Я не курю.
- А водка есть?
- Водка есть.
- Дай.
- На.
- А где Саня?
- В ванной, кажется, спит.
После был разговор в ванной.
- Сашка.
Тишина.
- Саня!
Темнота заворочалась и выругалась:
- ****ь! Опять ты.
- Саня, надо что-то делать с этим беспределом. У тебя там конь некурящий, обидчивый жутко. И баба его.
- Это не у меня. Я вообще не знаю, где мы. А ты?
- И я.
- Надо сваливать.
- Куда?
- Не куда, а откуда. Пошли.
Потом были: магазин, пиво, утро, метро, солнце, водка, пиво и еще что-то, не припомнить… Но самое главное было уже вечером.
- Сань, слушай, а мне ведь откровение ночью было.
- Шутишь? Святой Петр в гости звал?
- Не. Мне сказал кто-то, что она ненастоящая.
- Кто ненастоящая.
- Не знаю.
- Какое ж это тогда откровение? Это тебя кто-то в заблуждение ввел. Так что, не парься, че, она самая что ни на есть настоящая.
- Да?
- А то.
- Раз так, я домой пойду, устал.
- Иди. И я пойду.
- Ну, бывай.
- И ты.
- Звони… если что.
- Ты звони.
И они пошли каждый к себе домой. Следующим утром я проснулся с тем же «тирьям-тирьям» в голове, но никто больше не говорил мне в ухо… о ней…
№6
…и с каждым разом, узнавая все больше, я все меньше понимаю. Выхожу из дому ночью, бреду, прямо, сворачиваю, не слежу уже за названиями улиц, размышляю или просто отсутствую, даже для себя самого. От самого себя, который – я, а не он, который отсутствует для меня, я как-то всегда ускользаю из поля зрения. То есть, тот я, который в действительности – я, никак не может уловить сущность того я, который не я, а он… Впрочем, наивно было бы полагать, что тот я, который, как мне кажется, в самом деле – я, на все сто процентов я, а не тот, другой. Я иду и размышляю о том, я ли это размышляю, или это размышляет другой я, который – он, а настоящий я отсутствует, делая понимание себя невозможным для самого себя.
Так он может бродить часами, постоянно курить, пить какую-то дрянь, а потом, сворачивая, например, на Гороховую, заметит меня, но не узнает. Он ищет меня, не подозревая, что мы встречаемся достаточно часто – в узких переулках, в темных дворах на Фонтанке, в трамвае или у разрушенного дома, ищет, не зная – что. Я гляжу на него с сожалением, но без жалости, гляжу и думаю, что он теперь не нужен мне, как с наступлением весны становится ненужным любимый длинный теплый шарф. Чем-то бедный уродец мне даже немного противен.
Я возвращаюсь домой, решив, кажется, уже раз и навсегда, что я могу быть только тем, кто я есть, и никем больше. Оставляю все, как есть, забываю, глажу по волосам и по плечу, прижимаюсь к теплому и засыпаю. Тшшш, спи, родная, и я буду спать, кому-то из них ведь вставать рано и идти на работу, а кто-то останется курить, глядя в окно, обжигаясь крепким кофе…
№7
…он метался по постели, катался, то стягивал одеяло, то укутывался с головой, он сипло стонал, кричал, как буйно-помешанный, грыз деревянную спинку кровати, молотил кулаками в стену. Все кончено. Больше никогда. Ни за что. Потом успокаивался, затихал и лежал, скорчившись, внимательно разглядывая одним глазом шляпку шурупа, торчащую из стены прямо напротив его лица. Минуты тянулись, сливались в часы, часы – в дни, дни – в недели и далее соответственно, но времени не существовало, все было обман. Была лишь крохотная шляпка шурупа с тоненькой прорезью, она была: вселенная, время, жизнь и смерть. Now it’s nothing there. Теперь неважно – он не я, я – неон, бутан, пропан, пан или пропал, но не я. (Сковорогорка про мель и налима произносится просто, легко поддается, а про дрова почему-то не выходит, заплетается язык) Скажи, мой радужный, кто он, этот человек, созерцающий шуруп в стене, будто это последнее и самое прекрасное, что было и есть в его жизни? Скажи, мой радужный, ведь я не он? А он не я? Не я ли тот человек? Нет, не я. Я не я. Он не он. Опять предательство, все снова. Нет ничего.
№9
Разве этого я хотел? Книга, написанная под папиросу и чашку кофе о папиросе и чашке кофе или с похмелья и о похмелье. Книга, придуманная в общественном туалете на проспекте Просвещения, посвященная человеку, который никогда не сможет прочесть ее, потому что она написана о нем. Те, кто знают меня, читая, узнают меня там. Я – нет. Его жизнь начинается, когда заканчивается моя. Я брожу по пустому городу до утра, и ничего не происходит, только холодно, промокли ноги, закончились сигареты, а когда возвращаюсь домой, то выходит он и бредет теми же закоулками и вдруг понимает, что означало недавно приснившееся мне «она ненастоящая». Тогда я замечаю, что давно уже пишу книгу, которой нет, переписываюсь с людьми, которых тоже, видимо, нет, потому что я ни с кем не переписываюсь, и нет писем, и мне не вспомнить ни лиц, ни имен, а он помнит и знает наверняка. Он мыслит, ergo я существую. Я существую, чтобы он мыслил, пишу о нем, чтобы он написал обо мне, чтобы я существовал.
Иногда мне хочется закричать ему оттуда, с листа: «Прекрати! Оставь меня! Дай мне мыслить самому, дай придумать свою жизнь, ну и пусть, что ненастоящую, но мою».
Я звонил, сказал ей: «Мне плохо без тебя, приезжай», но я звонил не ей, а другой, которая была очень давно, которой уже давно нет. Она это знала и не приехала, знала, что это звонил он. Вот почему он кричал там, на улице с желтыми фонарями и пустыми трамваями, потому что еще не понимал, но уже чувствовал, что главное предательство в этой самой подмене.
Мне предложили написать о человеке, который все время ищет себя и, в конце концов, находит. Тот, кто знает его, узнает его во мне. Я это он, но не наоборот. То, что находит, он выбрасывает за ненадобностью, потому что это ищу я, а не он. Я должен найти то, что он ищет, но я ни черта не нахожу. Эта книга не будет написана. Слышишь меня, ненужный человек, ты больше не нужен мне. Прощай.