В шинельке драной,
Без обуток
Я помню в поле мертвеца.
Толпа кровавых незабудок
Стояла около лица.
Мертвец лежал недвижно,
Глядя,
Как медлил коршун вдалеке…
И было выколото
"Надя"
На обескровленной руке.
1957
Стихотворение уже изначально содержит наблюдателя. Наблюдателем является автор, вспоминающий увиденное. Автор, находясь в 1957 году, декларирует свое присутствие фразой "Я помню в поле мертвеца".
"Я помню…" ассоциируется с названием стихотворения – "Незабудки". Я помню то, что не забыл. Я не забыл незабудки.
Незабудки – это знак памяти, отсылающий к страшному пониманию того, что он видел.
Таким образом, есть один автор в два момента времени.
С одной стороны – он ведет разговор из послевоенного времени "Я помню…", с другой стороны, своим описанием он вспоминает невольно не только мертвеца, но и свое отношение к мертвецу там – на войне.
Поэтому обозначим двух наблюдателей – наблюдатель – поэт Винокуров в 1957 году (В57) и наблюдатель В41 – наблюдатель в момент наблюдения мертвеца.
Взгляд В41 кажется нам отстраненным - как в документальных кадрах милицейской видеокамеры, чуть ли не протокола опознания трупа.
Сначала дается средний масштаб рассмотрения – масштаб человека: "драная шинелька", голые ноги, мертвец как недвижно лежащее тело.
Потом взгляд-камера фиксирует лицо крупным планом и новые детали-знаки – незабудки на его фоне.
Далее взгляд перемещается на общий план, мертвец смотрит далеко в бесконечность.
И в конце – опять крупный план и знаки мелкого масштаба – "Надя", обескровленная рука.
На первый взгляд отношение В41 к мертвецу кажется циничным.
Смерть для В41 из неординарного события становится деталью окружения, ее знаки не рассматриваются им с точки зрения каких-либо нравственных оценок. Здесь можно вспомнить знаменитое стихотворение неизвестного военного автора, в свое время опубликованное в "Огоньке":
Ты не бейся, не плачь как маленький.
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай-ка лучше сниму с тебя валенки.
Мне еще воевать предстоит.
Перед наблюдателем умирает человек, но акт смерти ненаблюдаем. Он непонятен, так как у наблюдателя В41 нет понятия смерти.
То есть знаки – шинель, незабудки, татуировка для В41 не ассоциируются с переживанием смерти. Смерть не видится, не переживается. Она становится такой же частью пейзажа как небо, цветы или коршун, растворяясь в них.
В этой ненаблюдаемости смерти есть что-то детское. Ребенок ведь тоже видит небо, предметы, людей, но он не наблюдает их с точки зрения переживания их и своей конечности, с точки зрения переживания смерти.
Это оборотная сторона "детскости" военных, точнее "детскости" ситуации военного действия точно подмеченная Акутагавой в "Словах пигмея":
"Военные недалеко ушли от детей. Вряд ли нужно здесь говорить, как они трепещут от радости, предвкушая героические подвиги, как упиваются так называемой славой. Лишь в начальной школе можно увидеть, как уважаются механические упражнения, как ценится животная храбрость. Еще больше военные напоминают детей, когда не задумываясь устраивают резню. Но более всего они похожи на детей, когда, воодушевляемые звуком трубы и военными маршами, радостно бросаются на врага, не спрашивая, за что сражаются.
Вот почему, то, чем гордятся военные, всегда похоже на детские забавы. Взрослого человека не могут прельстить блестящие доспехи и сверкающие шлемы. Ордена - вот что меня по настоящему удивляет. Почему военные в трезвом состояний разгуливают, увесив грудь орденами?"
Оставим в стороне перформативные стороны демонстрации военных знаков и опять зафиксируем мысль на том, что война – не место для понимания, не место для взрослых людей, понимающих что такое смерть.
Ассоциация война-дети-убийство начинает работать сильнее, если мы вспомним фольклорные стихи страшилки типа "Мальенький мальчик нашел пулемет, больше в деревне никто не живет".
Как это ни странно, но этот цинизим реконструирует ситуацию убийства. Убийца не переживает, не видит убийства как непреодолимого барьера, рассматривая орудия убийства и объекты убийства прагматично-процедурно.
Война, как институализированная и признанная государством возможность для убийства порождает определенный тип мышления у того, кто участвует в этом убийстве.
Мышление войны иное, чем мышление нормальной жизни. Можно называть его детским, примитивным, неклассическим, традиционным – не важно. Надо понять что это другое мышление.
Говоря экстремально, тот, кто понимает войну, тот не воюет.
Выдвинем тезис о том, что мышление войны не понятийно, а телесно-прагматично, в том контексте употребления термина "прагматика", который обсуждался во введении.
Понимание войны приходит постфактум наблюдателю В57. Это понимание – повод для нравственного переживания, для наблюдения опыта войны с позиции осмысления смерти.
Возможно, это переживание двигало Львом Толстым, бросившим военную службу. Возможно, что в "Войне и мире" в наблюдениях Пьера Безухова был предъявлен опыт понимания войны, а в наблюдения князя Андрея – опыт непосредственного участия в войне.
Итак, во время войны отношение к смерти не артикулируется языком. Ситуация наблюдения смерти не хочет становится лингвистической для наблюдателя В41. Она телесна и прагматична.
Структура прагматики состоит в том, что за знаками не стоит понятие. В ситуации войны мне надо выжить и предпринять ряд очень конкретных действий – снять валенки, перешагнуть через мертвеца с татуировкой на руке, упасть и укрыться от взрыва.
Поэтому интерпретация знаков войны должна идти не через понимания наблюдателем происходящего, а через его прагматики, провоцирующие последовательности знаков.
Исходя из этого, задачу реконструкции структуры семиозиса для наблюдателя В41 можно решить через выявление фрактальной структуры наблюдения. Фрактальность структуры состоит в наличии постоянно множащейся цепочки знаков-деталей, не сводящейся к образу, понятию, представлению.
В41 различает детали – валенки, незабудки. Различает знаки смерти. Эти знаки могут увеличиваться как снежный ком, нарастать до бесконечности, не рождая понимания.
И по скорости рождения этих новых знаков можно судить, что мы имеем дело с семиотическим фракталом – знаково-понятийным "монстром".
"Монстр" потому и "монстр", что знаки не рождают смыслов-понятий. Ситуация войны бессмысленна и безумна.
Своеобразным "монстром" является и наблюдатель В41. Он отстранен от понятия смерти, он безнравственен, он бесчеловечен с позиции нормального "классического" наблюдателя, видящего за знаками понятия и ценности.
Итак, для В41 знаки это не повод для мысли, не повод для понятия, а повод для действия, для реакции – снять валенки, упасть, кинуть гранату, спрятаться.
По сути, В41, это такой же мертвец. Это тело, реагирующее на внешние раздражители. Реакции немного иные, чем реакции тела мертвеца, но в общем, подобны.
Можно посмотреть иначе – мертвец такой же живой как В41. Поэтому знаки, наблюдаемые В41, это знаки отождествления. И тогда нет ничего странного в том, что мертвец недвижно глядит в небо. Мертвец смотрит так же как и живой. Мертвец помнит – его татуировки – знаки памяти о другом человеке.
Мертвецу придается статус живого наблюдателя. А если это так, то между наблюдателем В41 и мертвецом идет общение – осуществляется коммуникация.
Основанием для этой коммуникации является подобие мертвеца и В41. Знаки, видимые В41 бессмысленны и не отсылают к пониманию смерти, знаки на теле мертвеца (шинель, татуировка) так же потеряли смысл, они симулируют понимание, но не понимают. Знаки лишились понятий, лишились коммуникативной нагруженности, присущей мертвецу до его смерти.
Фрактальный "монстр" безумен – у него нет ума, нет понимания. И только В57 – наблюдатель, припоминающий смерть тогда, в 41 году через стих пытается выйти из безумия войны, пытается превратить фрактал в линию.
(c) Владислав Тарасенко