вячеслав

Вячеслав
Желтоволосый юноша Вячеславчик с крючковатым прищуренным носом выжимал одной рукой семидесятикилограммовую штангу и стукал лбами в минуты рассерженности тридцатилетних подвыпивших, не один срок оттянувших дворовых мужичков.
А те только похрюкивали в восторге:
– Ну, славно, славно! Вячеславчик, прости, сделай милость – ведь расшибёшь ты наши головушки, как что твои банки с повидлом.
Отличник он был. Но погодите, погодите! – какой отличник?! Не ботаник-домосед, нет – а во всех дворовых играх заводила и коновод. Во всём первый. И в учёбе и в труде. В отмерного с места прыгал дальше, чем другие – с разбега и с двумя. В колдунчики один выручал всех своих компаньонов. В футбол на узком дворовом пятачке колодца, где и развернуться-то, даже и пешему человеку, было трудно, мотал пятерых.
Про кражи его знаменитые ничего слышно не было, а про геройские драки с какой-нибудь залихватской окраиной Большой Деревушки нашей ходили упорные слухи…
Огромный, в обычное время пустынный двор дом-двенадцать, в котором ещё до этого квартировал великий русский писатель и граф Лев Николаевич Толстой. Две армии до отказа заполнили его. Два свирепых войска. Впереди нос к носу, остервеняясь и подстёгивая друг друга матерной руганью  двенадцатилетние. В затылок им дышали шестнадцатилетние. А там, дальше, и двадцатипятилетки, как мухоморы бросались в глаза. Между двумя армиями  небольшое пространство, на котором стояли друг перед другом и жестикулировали, как Тосканини с Мравинским, два всамделишных вора  Толик Ландыш, красивый, как кларнетист Окуджавы, и тоже достаточно хорошо известный Хабар. А сбоку от них бесстрастными изваяниями Будды Вячеслав с противником ожидали решения своей участи.
Наконец то ли Ландышу удалось убедить Хабара, то ли авторитет у него оказался посолидней, но только подошли они к бойцам, объяснили ситуацию, и Вячеслав ударил, и у того поструилась кровь, но отвечать он прав не имел. И тогда солдаты стали брататься, тем более, что большинство училось в одной школе, многие  в одном классе, а некоторые сидели за одной партой. Но если б решено было  быть сражению то дрались бы свирепо. Дворовые геополитические отношения были важней школьных…
Одевался Вячеслав по последней моде. Мода эта и вправду оказалась последней. Дальше произошла революция  и воровская атрибутика уступила место подражанию Западу. Но в это время, в школьный период своей биографии, носил Вячеслав синий плащ, впоследствии воспетый Блоком, сапоги, белое кашне, салатовую кепку с разрезом, из-под которой выпархивала и закрывала правую половину лба рыжеватая косенькая чёлка. Ничего себе отличник! Такого встретишь в темноте и не обрадуешься, если, конечно, сам  не того же поля ягода...
Был у Вячеслава только один соперник во дворе…
Писал Гончаров, что самые непростые люди  так называемые простые.
Уж куда проще  дядя Миша-запивоха и вечно им битая дворничиха тётя Катя  а детей своих поназывали Роза, Юля и Арнольд.
Вот этот самый щупленький, метр с кепкой, удалой Арнольд и был его соперником.
И впечатление складывалось, что он-то Вячеслава нисколечко не боялся  а Вячеслав его бояться не боялся, но испытывал некоторую неловкость.
Выдумка, говорят, это что слоны боятся мышей, но тем не менее, похожая на притчу, сокровенный смысл явлений открывающую…
Щуплый  да. Маленький  тоже да. Но в минуты тревоги тоненькие ниточки арнольдовских мускулов превосходили свои возможности. Но, с другой стороны, и предел какой-то должен быть в природе. Зачем же наглеть? Не на Вячеслава ж прыгать. А он прыгал. И как-то даже пренебрежительно прыгал. Будто знал о нём какую-то постыдную тайну.
Раз даже, по пьяному делу, в морду заехал в гости своим костлявым кулачонком. Этого уж никак стерпеть нельзя было! Вячеслав и не стерпел. Но стал бороться. И легко завалил, тем более, что и вольной борьбой в то время занимался. Да и веса … И несколько минут на нём полежал, чтобы зафиксировать туше; когда же поднялся, отряхнув пыль с колен, взглянул на поверженного и позеленел: Арнольд лежал себе и мирно похрапывал на дворовом асфальте, выдыхая пары алкоголя и как бы показывая полнейшее пренебрежение к противнику. Победа была не засчитана, а удар  неотмщённым…
Ах, Арнольд, Арнольд! Он и девку у него отбил…
Двор этот, как и большинство московских дворов того времени, напоминал деревню. Ведь и в теперешних домах ребята дружат и в Петербурге, но московский двор был чем-то ни на что прочее не похожим. То ли отгороженность от улицы, то ли другое что, не знаю, но было в нём что-то замкнутое и самодостаточное. Ведь из одной деревни в другую можно сходить, а можно и не ходить, нужды особой нет. Внутри двора люди рождались, женились, плодились и умирали. И на всех значительных событиях: проводах, свадьбах, похоронах  присутствовал весь двор. Там, за воротами, была улица, но туда ведь ходить каждый день совсем не обязательно. Там своя жизнь. А чужие к ним как правило тоже не заходили.
И в этом замкнутом, не имеющем нужды в остальном мире пространстве по неумолимому закону природы образовывались парочки. Юрик  Томка, Рыбак  Юлька, Вячеславчик  Ирка. Сидели символическими июньскими ночами на фруктово-ягодных ящиках несколько лет подряд. И в конце концов Юрик женился на Томке, Рыбак  на Юльке, а Вячеславчик не женился на Ирке.
Уехал он на летние каникулы к родне на Украину, привёз оттуда в музыкальную дворовую шкатулку фирменную песенку:
Не был я в Чернигове,
Не был я в Саратове,
И в Москве я тоже не бывал…
но навсегда потерял красавицу Ирку. Соблазнил её удалой Арнольд. Голову она совсем потеряла, забыла обо всех предосторожностях и позволила, чего Вячеславу ни за какие коврижки даже намёка не позволяла думать. И осталась в нём незаживающая рана. А для Арнольда это только незначительный жизненный эпизод был.
Дали вскоре Вячеславской семье квартиру отдельную в посёлке ЗИЛ, и улетел с подбитым крылом на новое месо жительста. Но улетел только юридически. Двор цепко дрежал его всю его короткую жизнь, и до армии и после, всё своё свободное от трудовых занятий время проводил в нём . И психологически и в смысле развития, застыл Вячеслав на том времени, когда был юн, и была у него вроде как бы невеста Ирка, и был он один из самых главных здесь, и была непрерывная весна, и в разгар вступила заманчивая хрущёвская эпоха.
Он был таким, и двор был таким. Трудно, невозможно было из души выкинуть. С традициями, историей, юмором, драками, казачеством и пьяными клятвами на всю жизнь…
Служить попал он в Германию. Вернулся оттуда бравым сержантом с орденами на блатной груди, ну не с орденами, так хоть со значками классности и отличника. Но что-то в нём надломилось. Что там с ним произошло, можно было только догадываться. Но уже одно то, что стал он сержантом наводило на грустные размышления.
Когда изменения стали видны невоооружённым глазом, Батон рассказал жуткую историю.
Служил он на Северном флоте, в столице его, славном городе Североморске. И как-то послали его в командировку в Мурманск. Ну и конечно вольный портовый Мурманск с единственной тогда женской вытрезвиловкой на весь Союз и другими ухищрениями человеческой мысли после закрытого на сухом законе сидящего сугубо военного Североморска с громадным преобладанием молодого мужского населения, потряс матросиков, как будто они в торговом или рыболовецком флоте служили и забросило их в экзотическую страну. Вот он и отписал своему старому другу и предводителю, проходившему свою службу, как сказано, в стране Канта, Шиллера, Гегеля, подробный отчёт о проведённом времени.
Военная цензура в этой философско-музыкально-поэтической стране свирепствовала. и через несколько времени получил Батон письмецо в оборотку, письмецо, дескать, от внука получил Федот.
«Константин! Как же тебе, душечка, не стыдно? Ты же советский матрос, чтобы писать такую похабщину.»
Что ж с ним надо было сделать, чтобы заставить такую похабщину начертать?..
Повозвращались бывшие малолетки из армии, а с ними и Вячеслав, пошедший не со своим годом. И замелькали радостные денёчки, намечтанные в местах скорби и поругания. А ровесники Вячеслава к тому времени или разъехались или переженились. Остался он один с молодыми товарищами.
А они его не порадовали. Сидели как-то у того же самого Батона, пили самогон и играли в карты. И чего-то они с Кульком взятки не поделили.
– Сейчас дам в лоб резюмировал Вячеслав.
И этого в былые времена было сверхдостаточно. Уж и то было странно, что спор возник. Но:
– Нет уж, Вячеславчик, милый. Прошли баснословные времена. Хочешь играть по-человечески  играй. Не хочешь  не тут-то было. А лобик, между прочим, у тебя тоже есть, и неплохой лобик. Смотри, какой красивый…
Даже де Голь, лёжа на диване, опустошавший в тазик сивушные масла, прекратил заниматься делом. Сказать Вячеславу такое! Ещё совсем недавно он этого самого Кулька за сигаретами посылал, щелчком отгоняя от бильярда. И вдруг…
В комнате воцарилась кромешная тишина.
– Что ты сказал?
– Что ты слышал.
Опять тишина. Вячеслав обвёл комнату глазами. особенно его поразил де Голь. Судьба Кулька касалась всех. Вячеслав ещё раз внимательно осмотрел каждого и продолжил игру. И всё. Англия признала независимость Соединённых Штатов…
И полилось их пьяно-коммунистическое братство уже на равных паях и почти неразлучно. Хотя ни Вячеслав, ни Кулёк, ни Батон, ни Пафнутьич в списках дома уже не числились. В юридическом смысле. В почётные же списки они были естественно включены…
Но с годами ряды стали редеть. Кто женился по первой ходке, кто собирался это сделать, кто поотстал и начал копить деньгу, кому просто лень стало приезжать, а собутыльников он мог найти не отходя от кассы.
А года через три женились можно сказать, все, кто по первому разу, кто по второму. А ещё клялись вертихвосты:
«До тридцати!» (Опять, до тридцати).
Остался один Вячеславчик верным слову.
Он, правда, привозил во двор разных девиц время от времени, но долго они с ним или он с ними не задерживались. Большой роли в его жизни, по-видимому, не играли.
Что-то с ним творилось странное, чего он никому не открывал. А может, и сам не понимал ничего. То ли Ирка, давно вышедшая замуж и детей нарожавшая, его не оставляла, то ли эпоха та, Иркина, кто точно на это ответит?
Похоже было, что на всю жизнь остался он мальчишкой конца пятидесятых годов и к другому времени никак не приспособился. Он и сам понимал, что что-то с ним творится неладное и беспокоился, нервничал и никак не мог найти правильную линию поведения. Будто нёс он на плече тяжёлую доску, нёс и нёс. Остановился отдохнуть, а когда обратно на плечо взвалил, никак уже центра тяжести отыскать не мог.
Двор пятидесятых годов с настоящими живыми ворами, блатными песнями, казаками-разбойниками ушёл, а что пришло взамен  было неинтересно…
Он и в детстве считался нервным. Если чиркал ногтём по нежности руки  она тут же вздувалась и превращалась в целую верёвочку. Но если в юности нервность будоражила и помогала одерживать победы, то сейчас в этой нервности появилось что-то жалобное…
Характерным для него теперешнего было поведение в той самой драке, когда Пафнутьич схлопотал колом по шее.
Предистория была такова.
Поехали как-то порезвиться в дегольское родовое поместье  подмосковное
Ну, приехали, посумерничали с дядей Васей и отправились поразмять косточки в домотдых, на танцплощадку.
Де Голю приглянулась там одна девушка с молочным деревенским личиком, достигшим спелости. Бывает у каждой девушки пора, которую Ленин окрестил: «Вчера рано, а завтра  поздно». Да ещё и в белом платьице она была.
Ну, пригласил он её на вальсацию, потом на тур кадрили, на третий танец. Антракт.Подходит к нему и говорит солидным баском:
– Пойдём, кореш, потолкуем в кустах.
Ну, они отошли.
– Ты что, не знаешь, что это моя чувиха?
– Ну и что из этого, Джон?
– А за Джона вообще получишь!  и схватил де Голя за горло.
Тот ударил и ударил неистово, но Менелай не упал, так как за горло дегольское держался.Тут набежало их человек четырнадцать, ворот выпустил, и де Голь упал. А они его потоптали, спасибо он хоть голову руками прикрыл. Встал. Менелай, довольный, подобрел даже.
– Валерий,  представился.
– Де Голь,  раздумчиво ответил де Голь на рукопожатие.
– Ты не обижайся, де Голь.У вас в Москве своих девчонок хоть пруд пруди. А это экспансия (впрочем, может, он слова экспансия и не произносил.
– Ничего страшного,  сумрачно, как Шат-гора ответил генерал и пошёл отыскивать своих абитуриентов.
Увлечённые и раскрасневшиеся, они, оказывается, и не заметили происшествия. Насилу он их оторвал от вожделений.
– Требую сатисфакции  объявил де Голь и объяснил создавшуюся ситуацию.
Но рассудительный Батон резонно отпарировал
– Ну и чего мы тут сделаем вчетвером? Конечно, если ты настаиваешь… А так  сам подумай, есть же у тебя голова на плечах, не отшибли ж они её тебе доконца! Пойдём лучше, покушаем чаю  литр у нас ещё есть  и домой. А через неделю соберём отряд и  по коням. Гада этого ты запомнил, надеюсь.
Ещё бы де Голю было его не запомнить!..
Батон как в воду глядел. Ровно через неделю собралось их десять волюнтаристов, кто  с цепочкой, кто  с арматуриной, а кто и сам по себе, и поехали.
Пока ехали, пока после поездной духоты на волюшке возлияния производили  уже темнеть стало. А когда к площадке подошли  танцоры расходились.
Насмешник путешествовал по шосссейке, притиснутый с обеих сторон своего ладного туловища двумя секретаршами.
– Валера, можно тебя на секундочку?  трогательным петушком пролепетал генерал.
– Де Голь, друг! Отчего же нельзя, можно!  расшаркался с дамами и подошёл.
Де Голь буцканул левой, правой и снова левой, но тот, к стыду генеральскому не упал… Де Голя куда-то потащили. Оказалось, что в пылу расправы он не заметил, как подкралась милицейская коляска…
Зачинщика не нашли, и милиционеры потоптавшись и напустив бензину, отправились вдаль. А разочарованный и погрустневший Валера с разбитым носом медленно приближался к кустам, где де Голя укрывали, что твоего Ленина…
Валера медленно и неутешно, как гамлетов отец, раздвигал ряды оторопевших дегольских дружинников и наконец приблизился к генералу французского народа. Между ними уже никого не было…
Ну видит де Голь, что терять нечего. Нахмурил глаза, зачем-то взвизгнул и… к чему задаром пропадать, ударил первым я тогда, ударил первым я тогда, так было надо  мотоциклетной цепочкой по оскаленной морде…
А когда глаза перестал хмурить, увидел спины убегавших своих товарищей, с гиком и улюлюканиями преследовавших убегающего противника. Витаха даже воткнул одному арматурный дротик в спину, и тот так и бежал с ним. А один придурок даже крикнул ура, совершивши значительную психологическую ошибку…
Наконец они вспомнили про Наполеона, прекратили преследование, особенно после этого идиотского ура и свернули в рощу.
Те, наверное, ещё какое-то время пробежали с огромными от страха глазами. Видят, что их никто не преследует, и остановились. И вскоре роща расцветилась криками. Можно было понять, что подошло подкрепление. Голоса были разного возрастного регистра. Положение становилось критическим. Рощица была далеко не тайгой. Единственный союзник  темнота, но и у тех  фонарики. Сгрудились они в густо заросшем овраге и поняли, что другого, более спасительного места для них нет. Если здесь найдут, то и везде найдут. И стали ждать решения своей участи. Интересно было наблюдать за лицами. Сокровенная сущность каждого, согласно экзистенциализму, отражалась, как в чистом пруду. Все будто застыли, наглотавшись какой-то дряни  один Вячеслав метался в предсмертной муке. То схватит тяжеленный камень, поднимет над головой и выговаривает полураздавленным голосом:
– Ну… сам лягу, но первого разможжу всмятку… А может, и второго… Подходи, подходи, мужики.
То тихохонько клал камень и предлагал ретироваться туда, где воздуху много, иначе  все здесь костьми лягут, не оставив потомства; и так всё метался, как рубака, попавший в канализацию при неудачном народном восстании против оккупантов…
Все уличные столкновения шли по одному плану. Начинал он ни с того ни с сего, как иномарка, резко и агрессивно, и так же быстро сникал; и так же внезапно пьянел, и так же внезапно протрезвлялся.
Два дня они с де Голем гуляли на дне рождения у дегольского армейского друга. Возвращались утомлённые, с расстроеными нервами. В метро было дело. Де Голь засмотрелся на красоток, а на лавочке в ожидании поезда расположился молодой, симпатичный грузин. Вячеслав, ни слова ни говоря, подошёл, лёгким, изящным движением, кистевым броском, стащил грузина с лавочки, а сам плюхнулся на его освободившееся место, и грузин получился перед ними, как сказочный лист перед сказочной травой. Ну у грузина, понятное дело закипело горлом горная кровь, поднял руки, схватил сидящего Вячеслава за горло и начал душить. По физическим кондициям Вячеславу ничего не стоило отхлестать его по щекам и выбросить в туннель, но он вдруг обмяк и не сопротивлялся. На одно хватило наглости, на другое оссяк, как это и всегда с ним происходило.
Зарэжу! Зарэжу!  шипел грузин безучастному Вячеславу, а де Голь, переставшийсмотреть на красоток медленно приближался к полю сражения. Взмах гитарой, но по мере приближения к грузинской голове, она не ускоряла, а замедляла своё движение, и наконец совсем остановилась в нескольких сантиметрах от неё. Тогда де Голь положил гитару на скамейку, а грузин ретировался к краю платформы, мечтая о скорейшем приближении поезда. Де Голь подбежал, а за ним протрезвившийся Вячеслав.
– Уйды, шпана, уйды, шпана!  умолял Кавказ и вскочил в по-
дошедший поезд. Преследователи его не преследовали.
Они всю жизнь чувствовали себя ребятами, уличными казаками, бобылями, забулдыгами, бессребрениками, а он  парнем определённой эпохи, как мужик в фильме «Унесённые ветром», в которого влюблена была Вивьен Ли, остался на всю жизнь во времени до злосчастной войны с галантными, романтичными, не думающими о хлебе насущном кавалерами-рабовладельцами, тургеневскими барышнями с американскими именами, а жизнь после войны  большую по сроку часть его жизни  просто доживал, так и Вячеславчик весь отпущенный ему ещё срок оставался в своём семнадцатилетии. А так как жизнь воспоминаниями присуща старости, а старости присуща слабость, то и он, продолжая быть физически очень крепким человеком, быстро сникал, чувствовал себя бретёром с подмоченной репутацией, конём, потерявшим кураж, боксёром, проигравшим несколько боёв подряд.
И фигура спортивная, и брюки отглаженные чёрные, и рубаха нейлоновая, сверкающая, как фальшивые драгоценности  а какая-то внутри тайная червоточина, маленький очажок, как говорят врачи- фтизиатры.
Его все со временем перерастали, и он чувствовал себя уютно со всё более и более младшими. Но парадокс состоял в том, что по неумолимой логике истории всё более и более младшие структурой своей были всё более и более старшими и легко Вячеславом играли. А играть было действительно легко. Так что под конец его жизни семнадцатилетние шалопаи могли втравить Вячеславчика в любое грязное дело. Достаточно было для этого похвалить его бицепсы или трицепсы
Мальчишки эти не сидели на ящиках во дворе и даже не стояли у ворот, а собирались стаями у метро и пели под шестиструнку картавыми английскими голосами, в промежутках между пениями попивая сухое винцо или Солнцедар. А когда сияла луна и на сухонькое тоже денег не было, отправлялись в странствия в поисках одиноких мужичков с кроликовыми шапками на ушах.
Вот и подговорили они раз Вячеславчика на неслыханное, похабное для Дома Весёлых Нищих событие: подкараулить ихнего же двора фарцовщика Пшика и заставить его поделиться имевшимися у него, по слухам, сорока тысячами ещё не окончательно потрёпанных советских рублей.
Пшик и так держал себя по-товарищески. Угощал направо и налево, давал взаймы, забывая об этом, в зимний период водил в ресторацию. И вот на этого-то Пшика уговаривали они Вячеслава пойти предводителем.
Вячеслав заколебался. Но отсидевший уже первый свой срок за то, что кроликовая шапка сидела не на робких ушах, Шлямбур оказался неплохим марксистом. Он популярно объяснил крючконосому богатырю, что, как и всякий предприниматель, Пшик своими мелкими подачками обманывает народ, а теория малых дел ещё никогда себя не оправдывала и исторически полностью дискредитирована; а подачки эти Пшик у них же украл, так как не попади они к нему, то попали бы к ним. И в заключение намекнул, уж не трусит ли достопочтенный Вячеславчик. Эта фраза окончательно решила дело. К счастью, Пшик, может быть, и предупреждённый кем-нибудь из этих же самых малолеток, ведших двойную игру, дома три ночи не ночевал…
В своей дружеской компании Вячеславчик был добродушен и нечестолюбив, восхищался шутками, по многу раз повторял их, как влюблённый ва диссидентов иностранный турист; но уж очень обидчив был. Причём никогда об обидах сразу не объявлял, а через полгода случайно доводилось узнать, что такого-то числа в такой-то час обидели Вячеславчика неосторожным словом.Настроение после обиды у него резко портилось, и он вымещал его на ком-нибудь постороннем, выкидывая внезапную, необъяснимую, безобразную выходку и сразу веселея от этого. А все долго удивлялись, с чего вдруг такая злоба и радостное после неё опьянение…
И вот ровно через месяц после смерти Пафнутьича не стало и его.
Он предупреждал, что так получится. Следующий я буду!  да никто тогда не поверил  алкоголем дышал на покойника.
Скинули его пьяного с поезда, и никогда никому не узнать, какую муку вытерпел он в последнее мгновение своей жизни… Не у матери ж его спрашивать. Да и она, откуда знает?..
Вячеславчик очень любил песенку:
На солнечной поляночке
Чему-то очень рад
Сидит кузнечик маленький
Коленками назад.
Он рад, что светит солнышко
Четыре дня подряд,
Что он такой зелёненький
Коленками назад…