Другое измерение

Остросюжетный роман из современной российской жизни.


1. МИТЯ

Сегодня, осенью 1997 года.
Во вторник седьмого октября.
Прохладный, светлый-светлый, прозрачный день.
Солнце белесое и тепловатое с осеннего чистого неба.
А в тени сразу чувствуешь, как становится зябко.
Я иду от метро, от памятника героям Плевны — мимо кафе и компьютерного магазина, позади меня слева еще виден желтый угол Политехнического музея, мимо магазина «Пищевые концентраты» — потом мне нужно свернуть направо в переулок и сразу же налево в арку, во дворе кирпичный дом. Но на углу Маросейки со скрежетом тормозит бесцветная легковушка, из открытых окон с переднего и заднего сиденья грохочут пистолетные выстрелы, и два человека, с которыми я почти поравнялся, как подкошенные валятся на тротуар и, дрыгнув ногами, замирают.
Холодно им лежать на голом тротуаре, такая первая — дурацкая — мысль в голове; потом я вспоминаю о легковушке, но ее и след простыл.
Визжит женщина.
Быстро скапливается толпа вокруг лежащих тел; из-под них уже что-то подтекает, темное и тягучее, на что лучше не смотреть. Тем более мне не стоит задерживаться — милиция не заставит себя ждать, а мне с нею лучше не встречаться. Я скрываюсь от армии. Из-за этого проблема с устройством на постоянную работу, и с Аней не можем подать заявление в ЗАГС — хотя давно пора; но они там записывают все сведения. Того и гляди, придешь на свадьбу, а тебя и сцапают блюстители.
Они бы лучше ту легковушку сцапали. Но куда им?
Блюстители блюдут свою выгоду, и сколько их тоже разъезжает в таких легковушках — в прямом и переносном смысле.
Да ну их к черту!
Будем жить, пока живы. Главная задача — не попасть на зуб ни тем, ни другим. А то, что опасность подстерегает повсюду и каждое мгновенье, — сама наша жизнь есть риск, и лучше не думать, не уподобляться угрюмым меланхоликам, неизвестно, может, прежде пули или ножа бандита кирпич упадет с крыши и прямо на темечко, или пудовая сосулька зимой, или же автобус, где ты сидишь-подремываешь, потеряет управление и рухнет в реку с сорокаметровой высоты. Да мало ли чего происходит в жизни!
Не стоит горевать. Но — повсюду и каждое мгновенье ухо держать востро совсем нелишне.
Я вхожу в арку, вот он кирпичный дом, облупленная дверь парадного входа, впрочем, другого нету, мраморные ступени лестницы, третий этаж. Фирма, торгующая принадлежностями живописи со всего света.
Мечта, сказка. Жаль, что я не художник.
Дюжина женщин за компьютерами и телефонами-факсами. Посетители. Звонки, разговоры, оптовые закупки. Заключение договоров.
Среди всей этой суматохи только один человек интересует меня. Одна единственная.
Аня.
Увидев меня, она будто солнечный луч из смеющихся глаз протянула мне навстречу. Показала рукой, чтобы я обождал, она была занята с клиентом.
Я вышел в коридор и встал у окна, с удивлением глядя на небо, которое в это время сияло почему-то ярче, чем прежде. Внизу во дворе у контейнера с мусором хлопотали двое — старик и женщина, выковыривали, складывали что-то в большие темные торбы.
А тут, в коридоре, постелены были роскошные ковры, в застекленных шкафах красовались всевозможные заманчивые вещи: помимо кистей, ярких туб с краской, предметы оргтехники, счетные калькуляторы, беловые товары, цветные открытки.
— Митя, здравствуй, — Наташа, подруга Ани, «старая дева» лет двадцати двух, моя ровесница. Мы часто ее вспоминаем, планируя знакомство ее то с одним, то с другим моим приятелем. Но она какая-то дикая. И с виду симпатичная, и верный, надежный человек; а характер у нее колючий и упрямый. — Аня занята.
— Да, мы виделись.
Пристально вглядывается в меня, словно я сундучок с секретом, прячущий во глубине загадочные сокровища Али-бабы или, на худой конец, современного Кощея Бессмертного.
— Все время думаю, почему ты. Из всех — только ты.
Я рассмеялся и сказал:
— Так уж все время думаешь? Больше тебе не о чем.
Они тут все были в курсе дела насчет нас с Аней и следили за нами с ревнивым и сочувственным интересом.
— Она никому даже просто до метро проводить себя не позволила. Ни разу. А вот ты ее завоевал. Смотри, береги ее... Хочешь кофе или чаю?
— Нет, спасибо. Я пил недавно.
Заботливое внимание Наташи показалось мне в тягость. Вроде бы обыкновенный разговор — но кто его знает почему, сделалось неловко. Я корил себя за никчемную подозрительность — и Наташа не тот человек, чтобы на что-то надеяться, да и не нужен я ей — и неожиданно я почувствовал, что краснею.
Она рассказывала, что пытается найти мне работу среди своих знакомых, но пока нигде не требуется компьютерщик внештатно, а устраиваться с трудовой книжкой абсолютная дурость, она советовала полностью залечь на дно.
— Даже домой тебе лучше не появляться. Пускай Аня поселит у своих. Друзья твои тоже опасны — и к ним нагрянут с проверкой: ваш возраст под прицелом. Вы — потерянное поколение, так когда-то написал Хемингуэй...
Начитанная Наташа, с ней не соскучишься. Слишком умна. Но потерянное поколение не мы, у нас все впереди, прорвемся, а вот кто в полном разорении — наши родители и те, кто еще старше их, кто на пенсии. Хорошо, моей маме чутье подсказало несколько лет назад бросить проектный институт, переучиться на бухгалтера — теперь работает в частной фирме, она-то и кормит нас. А отец? профессор, доктор наук — специальность: физика высоких температур — не получает зарплату около года, подрабатывает ночным сторожем на автостоянке.
Старший брат надорвал им сердце. Когда он объявил, что затевает бизнес и ему необходимы все, какие имеются, деньги, они ему отдали последние остатки былого благополучия, то, что удалось уберечь в дни невиданного черного краха. А он или прогорел, как многие, или увлекся самообогащением, забыв о нас, — в итоге он скрылся за границу, и уже скоро три года о нем ни слуху, ни духу.
Конечно, они надеются, ждут его. Мать грезит возвращением благополучного и богатого сына. В молчании отца, кажется, больше понимания случившегося. Он, и думаю мама тоже, в глубине сознания оба одинаково угнетены подлым поступком — и дело не в деньгах, а в том, что за все это долгое время не было ни одной весточки, будто мы ничто для него, как если бы он кинул в пути случайных попутчиков.
Стареющие мои родители. Теперь я у них единственная опора, как я могу их оставить? Я их не предам.
И Аня понимает меня.
Она в буквальном смысле весело поскакала на одной ножке с работы, и я видел, только прохожие мешают ей закружиться, запеть в полный голос, свободно выразить свою радость.
Веселая, лучезарная Аня, счастье мое — кажется, так бы всю целиком съел. Я повторил ей это, как мог, словами. Она, радостно вскрикнув, бросилась мне на шею, посреди дороги, не обращая больше ни на кого внимания. Хрупкая и нежная — но я невольно покачнулся под внезапным натиском и с трудом устоял на ногах, прижав ее к себе и приподняв на воздух.
Свернув на шумную Маросейку, я указал ей место на асфальте, где недавно упали двое убитых.
Но в наступивших сумерках не видно было каких-либо следов трагедии. Люди шли неостановимым потоком. Аня взяла меня под руку.
— Нас один раз поджигали, — сказала она. — После того, как папа написал статью про военных. Про их махинации в строительстве офицерских домов. И про солдат — как над ними издеваются. Он провел собственное расследование, писал о всяких генералах. Они ему несколько раз звонили, угрожали. А потом однажды в четыре часа утра я сплю, влетает папа ко мне в комнату, будит, заворачивает с головой в одеяло, я не соображаю в чем дело, и тащит сам на руках в большую комнату. А там уже мама рыдает. Мы все бежим на балкон. Я только почувствовала, когда он меня нес через прихожую, запах как будто жареного и дыма. Оказывается, они нам чего-то залили под входную дверь, а потом зажгли. У папы все руки и лицо обгорели. К тому времени, когда пожарные приехали, столько всего сгорело у нас!
— Когда это случилось?
— В позапрошлом году.
— А после не трогали его?
— Да нет. Наверное, побоялись, что милиция следить будет. Меня переселили к бабушке. Я и сейчас то дома живу, то у нее. У нее двухкомнатная квартира на Парке Культуры. Ой, зайчик, послушай...
— Какой я тебе зайчик? — Нарочито хмуро покосился на нее.
— А кто?
— Я? Медведь, тигр!.. На худой конец, волк или лев. Она засмеялась.
— Ты — нежный тигр. Котик...
— Нет, котик это противно. Пошлятина.
— Хорошо, зайчик, пусть останется так.
— Тогда ты зайчиха?
— Я — твоя зайчиха. — Она вдруг встрепенулась. — Вот я, правда, тигрица! Всех распотрошу, никому тебя не отдам!.. Слышишь, зайчик? У меня есть предложение. Скажи, что ты согласен... Ну, скажи, пожалуйста!.. — Она остановилась, обвила мою шею руками и, приблизив лицо, пытливо вглядывалась широко открытыми глазами в мои глаза. Близко-близко были ее губы. — Согласен? — прошептали они.
— Ладно, заинька,
— Нет, скажи: согласен.
— Согласен.
— Мы, знаешь, что сделаем? Мы с тобой вдвоем поселимся у бабушки. Погоди, погоди. Не говори ничего... Я сперва думала выделить тебе комнату у дяди Света. У меня ведь еще и тетя Лена есть — я тебе не рассказывала. Они оба целители, натуропаты и не знаю чего еще. Родные брат и сестра мамы. А бабушка, она папина. Но у тети Лены двое детей, это неудобно. Хотя она очень-очень хорошая. Дядя Свет сам говорит, что она более сильный экстрасенс, чем он. А у него только жена; и огромная квартира; и они привыкли, что у них всегда-всегда миллион народа. Он еще поэт, и вообще свободный человек... Но теперь я вдруг решила: мы вдвоем поселимся у бабушки. Она только счастлива будет. Тебе она понравится, вот увидишь. Зачем нам поврозь жить! Почему ты молчишь, зайчик?
— Ох, и богатая ты, Анечка, — сказал я, чтобы выиграть время. — Натараторила... я ничего не запомнил.
— Не важно. Я тебе всех покажу — узнаешь всех и запомнишь.
Я просто-таки разомлел от ее нескрываемой нежности, и привязанности, и вдобавок этот зайчик — смешно и немножко словно бы щекотно; выдумщица Аня. Но как объяснить родителям, если я перестану приходить домой ночевать? Я не имею права дать им повод для сомнения, причинить им новую травму.
У меня поселиться нам нельзя, это понятно. Один — я сохраняю бдительность, есть у нас с папой и мамой особые придуманные меры предосторожности. Но вдвоем с Аней — пока я прячусь — бессмысленно.
Иногда я, правда, остаюсь на день, на два у кого-либо из наших родственников: ну, так это нормально. Другое дело — насовсем уйти из поля зрения; я представляю, какие у родителей возникнут тревоги.
Меня бесило, придавливало отсутствие денег. Я умом понимал, что это временно, что через короткое время все устроится — только бы поступить на работу и самое большее через месяц я буду избавлен от унизительной зависимости и выдуманной ущербности, но от выдуманности она не делалась менее болезненной. Умом понимал, а чувство было пакостное.
Аня зовет меня в кафе — я наотрез отказываюсь. К ней домой — не хочу, терпеть не могу приходить к людям с пустыми руками.
И в то же время мне было ясно, что она права. И ясно, что я, дурак эдакий, не вправе обрекать ее на ожидание и тоску. Да и самому мне как воздуха не хватало ее близости и постоянного присутствия.
И поэтому я согласился без долгих слов, когда она решительно заявила:
— Хорошо! Идем в гости к дяде Свету. И приятно, и полезно. Вот как он нам скажет — так пусть будет!
— А почему дядя Свет? Что это такое?
— Свет — Светозар Павлович. Дедушка и бабушка так назвали: с фантазией были. Они врачи старого еще закала, их уже нет в живых... давно. У них в семье все врачи, кроме моей мамы. Она младшая, и когда она заявила, что не пойдет в мединститут, — к этому времени дядя Свет и тетя Лена ушли насовсем в натуропатию, и дедушка смирился с тем, что мама не пойдет по его стопам. Знаешь, он после войны работал главврачом больницы. И бабушка с ним работала... А дядя Свет, он старше папы моего лет на шесть примерно; но ты сейчас увидишь — никогда не подумаешь...
 
 
2. МИТЯ (продолжение)
 
Мы подходили к широкому фасаду нестандартного двухэтажного дома неподалеку от Новокузнецкой. Странный дом для центра Москвы — наверное, старый; он стоял посреди небольшого проходного двора, огороженный по периметру чугунной решеткой. Здесь можно было пройти насквозь, устремляясь к набережной, — хотя с другой его стороны шла улица в том же направлении.
— Дядя Свет, знакомься, это Митя — мой муж, — сказала Аня, как только мы очутились в огромной прихожей.
— Му-уж? — протянул дядя Свет, окинув меня насмешливым взглядом и быстро переведя глаза на Аню. — Не припомню, чтобы довелось веселиться на твоей свадьбе. Ты как же посмела про меня забыть, бесстыдница!.. Признавайся — была свадьба? Без меня? Честно!..
Вместо брюк, на нем одеты были темные шаровары, и он был босиком. Я отметил, что дядя Свет по-видимому моржует, поскольку он не носил ни пиджака, ни куртки, а обходился в нетопленой квартире хлопчатной рубашкой с короткими рукавами.
Аня обняла его за шею и расцеловала в обе щеки.
— Будет свадьба обязательно: ты самый первый узнаешь. Вот родители сделают ремонт... закончат...
— Что ни день — новая мода. Ну и ну. — Пожав мне руку, дядя Свет повел нас в комнаты. — Молодежь выросла перевернутая: сначала муж — потом свадьба. Когда это видано! Все наоборот. Сейчас старика какого-нибудь подними из гроба — он глянет и от ужаса в тот же миг перекинется... Катерина!.. — позвал он, — Анечка пришла. Представь себе, она с мужем... А это сын мой Павел. Наши друзья Виктор поэт и Галина театральный художник, Данила исполнитель авторских песен под гитару, Вадим юрист, борец за справедливость, приехал из Хабаровска, его там хотели то ли арестовать, то ли убить, Сергей драматург и Стелла поэт, Нина мать и опекун шестнадцати беспризорных собак, не считая кошек, содержит их и себя зарабатывая уроками иностранных языков от английского до японского, полиглот, служит в каком-то невидимом ведомстве, просто хороший человек, Галина Сергеевна Шувалова вечно молодая женщина, самая прелестная, не говоря о том, что моя двоюродная тетка, известная каждому вменяемому жителю российскому от пяти лет и до ста, человек будущего века, Валерий мой коллега, помогает страждущим лечебным голоданием, учит, как исцелиться йогой и покаянием, последнее вам на первый взгляд может представиться странным, но если вы наслышаны об исправлении кармы, то вот он весь перед вами, к тому же бессеребреник, палат каменных не построил образно говоря, и даже более того. Митя, Аня, садитесь, нальем вам сейчас наш чай. Аня знает. Катерина, забери мою чашку, ополосни, дай Анечке. Еще какая-нибудь посудина найдется в доме?
— Сиди спокойно. Я все сделаю. — Жена его поднялась и вышла из комнаты, ступая по холодным паркетинам босыми ногами. Мне захотелось спросить у Ани, может, это такая секта; впрочем, Катерина была в платье и в кофте. Она показалась мне не намного старше Павла, сына, который выглядел мужичком лет за тридцать. А дяде Свету никак нельзя было дать больше сорока, при том, со слов Ани, я помнил, что ему приблизительно пятьдесят шесть; когда он, открыв нам дверь, поздоровался со мной, с неожиданной силой сдавил мне руку.
— Ну, что ж, Палыч... меня ты совсем из списка убираешь? Переводишь в высшие миры — бесплотные и неощущаемые... Или?.. — Грубоватым голосом, небрежно и отрывисто, как будто с ленивым пренебрежением, — человек в дорогом костюме, в блестящих лакированных туфлях и с многоярусными мешками под глазами, с одутловатым крупным лицом большого начальника, уронил ленивые слова, откинулся в кресле и не стал заканчивать своего вопроса.
— Прости, дорогой... Конечно. Конечно. Слона-то я и не приметил. Леонид банкир и бизнесмен. И политик. В прошлом в некоем министерстве не из последних был. Но главное... — Интересно было наблюдать, как обращается к нему дядя Свет: в выражении лица и рта присутствовало какое-то отталкивание, почти неприязнь, словно он выстраивает непроницаемую преграду, но при последних словах прорезались в голосе непроизвольно интонации нежной размягченности, в глазах явились искорки оживления. — Главное — Леонид мой друг детства, мальчишками на одной улице носы друг другу отделывали. Было дело под Полтавой, есть что вспомнить.
— Да, было дело, — грубоватым голосом повторил Леонид, так же слегка умягчаясь и разнеживаясь непроизвольно; но высокомерие, даже чванство сохранялись на одутловатом лице. — Светлый отчаянный был пацан, на улице не раз отличился: взрослый урка какой-нибудь убить его мог, но не принудить отступить.
Катерина подала нам теплого травяного чая, вкусно пахнущего.
Разговор возобновился.
Шувалова, сухощавая и подвижная, объясняла Валерию свой взгляд на лечебное голодание. Она мне показалась пожилой женщиной, далеко не старой, но впоследствии, узнав ее истинный возраст, я более не осмеливался брать в расчет количество лет, прожитых человеком на свете: все зависит от самочувствия и способности каждого сохранить здоровье и молодость. Особенное впечатление на меня произвел рассказ о переходе этой удивительной женщины несколько лет назад с группой таких же энтузиастов через раскаленные Каракумы, когда к тому же участники выпивали в день по одному литру жидкости — против рекомендованных официальной медициной пяти-восьми литров — и обходились ежедневным одноразовым приемом пищи, вегетарианской и фантастически малого объема.
Валерий сидел на стуле, подогнув под себя одну — конечно же, босую — ногу, смотрел на Галину Сергеевну задумчивым, полностью отрешенным взглядом, изредка кивая головой, чтобы подтвердить свою причастность к разговору. Его бесстрастные руки иногда меняли положение, кисть правой руки охватывала запястье левой, и руки снова замирали в неподвижности.
Поэт Стелла вертелась на месте, словно на иголках, как если бы ею была поставлена самой себе задача ни на мгновение не задержаться в какой-нибудь одной позе. Она подносила руку ко лбу, закатывала глаза и порывалась говорить о своих недомоганиях и болезнях, но многочисленное общество стесняло ее. Сергей драматург, по-видимому муж ее, не мог скрыть тревоги и обожания, с ревнивым вызовом оглядывал слушателей, как видно, готовый в любой момент оказать ей поддержку; иногда стыдливое чувство брало верх, и он добродушным баритоном просил Стеллу переменить тему. Томная его спутница жизни реагировала, на удивление, послушно.
— Милая, — Галина Сергеевна сказала доброжелательным и одновременно сухим тоном, не допускающим возражения, — приходите ко мне в будний день... днем. Вы творческий человек и, если сможете проявить немного воли и характера... Здесь, мне кажется, не такие сложные проблемы — вы сможете быстро от них избавиться, моя роль сведется лишь к установлению диагноза и выработке рекомендаций. Все сделаете вы сами.
— Да, я творческий человек, — подхватила Стелла, пожимая плечами, спиной, крутя головой и жестикулируя. — Я, конечно, творческий... Но как быть с кофе, с чаем... я так привыкла, и к... ну, в общем... э-э... от всего этого так трудно сразу, вы понимаете?..
— Возможно, — сказала Галина Сергеевна, — ваш случай имеет большее касательство к практике Валерия. Договоритесь с ним, благо он рядом с вами, и молча все слышит, и видит, и, возможно, многое из того, о чем мы не говорим и чего не показываем.
— Ясновидение! — Стелла подпрыгнула и всплеснула руками от восхищения и страха. — О, он — ясновидец! — Она лихорадочно стала поправлять одежду и закончила тем, что скрестила руки на груди, обхватив себя за плечи, как бы прячась, кажется, на какое-то время уменьшила свои пожимания и подпрыгивания.
Галина Сергеевна рассмеялась весело:
— Неловко, не правда ли? Но только вы не смущайтесь. Он не видит сквозь одежду, не тело наше видит, это нечто другое. — Она повернулась опять к Валерию:
— Действительно пациентка по вашей части.
— А что, это такая способность, когда читают чужие мысли? — Грубоватый голос из кресла, но отнюдь не такой уверенный, как прежде, — беспокойный, торопливый: — Мысли можно угадывать?.. Светлый, ты мне ничего не сказал... Ты тоже мысли читаешь?
— Более того, — сказала Галина Сергеевна, весело посмотрев, — тончайшие шевеления чувств. И желания и помыслы о будущем. Так что трепещите, друг мой.
— Если вы замыслили преступление, или успели привести в исполнение — я к вашим услугам, господин банкир, — сказал Вадим юрист из Хабаровска.
— Уймитесь, прошу вас. Над Леонидом нельзя шутить: он — человек без юмора. — Дядя Свет сделал плавные движения руками. — Леня, возрадуйся — никто ничьи мысли не читает, под одеждой не видит. Галина Сергеевна правильно сказала, это совсем другое — энергетика. Отчасти можно сказать, что чувства. Но не мысли. Хотя они и влияют на состояние нашей души.
— Но Галина Сергеевна — врач, несмотря на то, что нетрадиционный... А ты и твой друг... Валерий? — вы экстрасенсы.
— Я тоже врач.
— Бывший.
— Ни Валерия, ни меня — если быть точным, я ему в подметки не гожусь — неверно называть экстрасенсами.
— Не важно. Кстати, ты обещал мне протекцию у Галины Сергеевны... Ради вас я сегодня отложил все дела и пришел сюда. Много слышал о вашем таланте.
— Спасибо, я польщена.
— Не могли бы вы назначить мне день и час приема?
— Конечно. Позвоните мне завтра.
— Спасибо. — Леонид поднялся, показывая в полный рост приземистое, грузное тело на коротких ногах, великолепный костюм, заметно вьпирающий из пиджака живот, — вновь самоуверенный и важный. — Свет, я попрощаюсь. Мне пора. Шофер мой, видно, сто чертей послал мне в печенку — то-то она не отпускает всю дорогу... До свиданья, — буркнул себе под нос и направился к выходу. Дядя Свет последовал за ним и что-то говорил ему такое о карме, об энергетике, на что он отмахнулся решительно: — Нет, нет!.. Мне не надо, я не хочу, чтобы в мои мысли залезли посторонние люди. Не хочу!..
Валерий, не меняя позы, с открытыми, вовнутрь обращенными глазами, казалось, улетел далеко в неведомую высь, оставив на стуле одну только оболочку свою.
Поэт Стелла почти совсем успокоилась и тихо беседовала с Сергеем, не пытаясь привлечь к себе внимание других людей.
Полиглот и опекунша беспризорных собак Нина, удлиненным лицом, крашеными пегими волосами и свисающей на лоб челкой похожая на ощенившуюся колли, вместе с Галиной театральным художником приступили к Шуваловой с расспросами, какие заболевания могут излечиваться ее методом. При слове «заболевания» Стелла встрепенулась, исполненная порыва вступить в разговор, но сразу затем обмякла и утихла.
Данила чуть слышно перебирал струны гитары, мелодично и грустно, терпеливо дожидаясь своего часа.
— То, что я прописываю моим пациентам, — сказала Галина Сергеевна, — нельзя именовать методом, или диетой. Это — система, комплекс...
— Неужели смертельные болезни излечиваются? — спросила Нина. — Разного характера болезни? Но тогда ваш метод... система — панацея? А панацей не бывает.
— Конечно, нет. Добавлю еще решительней — стремление найти универсальное лекарство от всех болезней осуществимо не в большей степени, чем попытка создать вечный двигатель. Но моя система естественного оздоровления — не лекарство... Я помогаю человеку восстановить природную саморегуляцию организма. Полное исцеление достигается благодаря переходу на естественный, здоровый образ жизни.
— Полное исцеление?
— Да, именно полное, а не частичное, не половинчатое, когда больной становится передвижным складом патентованных лекарств, а по существу полу- или полным инвалидом... Что такое раковое заболевание? в чем причина рака?
— Да, да — в чем? — заметно поникнув и передергиваясь внутренне, повторила Нина.
— Ну, чтобы никого не смущать, — в задумчивости проговорила Галина Сергеевна, — будем говорить абстрактно. Наше физическое тело состоит из великого множества клеток. В отличие от самостоятельно существующих в природе одноклеточных организмов, наши клетки — так сказать, коллективисты... Они работают в общих интересах всего тела, подчиняясь сигналам, регулирующим их деятельность, их специализацию, скорость деления... А вот природные одноклеточные организмы, они законченные эгоисты, которые живут только для себя, интенсивно размножаясь в зависимости исключительно от наличия нити... Чрезмерное потребление животных белков, жиров вызывает в человеческом организме не мотивированное его потребностями избыточное производство энергии. По сути, происходит сильнейший энергетический удар по всем системам нашего тела: избыточная энергия, протекая через ткани, провоцирует преждевременное старение человека. Снижается чувствительность к сигналам, и наши клетки начинают вести себя как суверенные одноклеточные организмы, то есть начинают бесконтрольно делиться — образуется опухоль, и если она злокачественная, прорастает в ткани соседних органов, повреждая их.
— А вы? — спросила Галя театральный художник.
— А я не мешаю человеку вспомнить и восстановить от рождения заложенную в нем саморегулирующуюся и самообновляющуюся системную функцию... Которая в нем расстроилась из-за нездорового, идущего вразрез с предписаниями природы образа жизни... Если организму не мешать, а помогать, он отблагодарит нас гармонией полного духовного, психического и физического здоровья. Система естественного оздоровления, в первую очередь целебное питание, позволяет разбудить способность организма автоматически поддерживать чистоту внутренней среды, сохранять равновесие во взаимоотношениях с внешним миром: это создав условия для нормальной работы всех органов и систем. Мы едим в несколько раз больше пищи, чем необходимо для нашего хорошего самочувствия, силы, энергии, работоспособности. И в результате мы так забиваемся пищей, что наши органы, наши клетки для ее переваривания работают с перенапряжением, и весь организм идет вразнос.
— Нельзя много есть сахара? — спросила Галя.
— От сахара следует совсем отказаться.
— А рыбу можно есть? Она постная.
— Нет, так бесполезно что-либо объяснять. Дело не в диете, не в перечне каких-то продуктов. Все гораздо глубже и интереснее. Одно могу сказать: официальная медицина и диетология с их подсчетом килокалорий на неверном пути. Ко мне доставляют очень тяжело больных, иногда в прямом смысле умирающих, и вот они стали полностью здоровыми людьми, поднявшись и сейчас продолжая жить — и работать полноценно — на рационе, не превышающем пятьсот килокалорий в день!
Внезапно Валерий произнес в замедленном, расслабленном тоне:
— У них открылась связь с Космосом... И вообще энергия поступает к человеку не только через пищу...
Я заметил уже некоторое время, что он как будто присматривается ко мне и к Ане. Хотя трудно бывает определить, на что направлен взгляд полностью отрешенного человека.
— Звонили твои родители, — подошел к нам дядя Свет, — они тебя разыскивают.
— Что-нибудь случилось? — спросила Аня.
— Потом поговорим, пусть все разойдутся. Ты остаешься на ночь у меня.
— У тебя-я? — протянула Аня. — Что все-таки случилось?
— Не сейчас.
— Я не согласна у тебя остаться. Мы поедем к бабушке. Я позвоню ей.
— Нет, не подходи к телефону, — поспешно возразил дядя Свет. — Места у меня еще для дюжины хватит. Пашка уедет к себе.
— Нет.
— Почему?
— Так.
— Анька, не дури.
— Папа жив? Мама жива? Позвонить нельзя?
— Ну, потерпи немного. Все не так страшно... «Так», — передразнил он ее интонацию и рассмеялся.
Когда спел Данила несколько своих песен, кажется неплохих, — Аня нервничала и мне передалось ее волнение — и когда гости потянулись на выход, Галина театральный художник вместе с мужем Виктором, поэтом, взялись подвезти Галину Сергеевну Шувалову, в квартире, кроме нас, остался Валерий, не покидающий своего стула, — дядя Свет сказал Ане:
— У Люды убили сегодня днем хозяина фирмы. Вместе с его телохранителем. Обоих насмерть в центре Москвы. Люда и Борис переходят на режим повышенной безопасности.
— А мама при чем?
— Не знаю. По телефону нельзя было говорить. Думаю, скорее не мама, а Боря при чем.
— Ну, вот, опять папа из-за своей газеты лезет в опасность. А почему нельзя бабушке позвонить?
— Сама сообрази. Мой телефон в ту же минуту, как только они позвонили и заговорили о тебе, возможно, взят на прослушивание... Правда, я ни словом, ни намеком не показал, что ты здесь... А если Борис наступает им на мозоль, — ты становишься самой заманчивой фигурой в игре. С него чего возьмешь? Только убить — и на этом конец...
— Типун тебе!
— А благодаря тебе, не дай Бог, конечно, из него можно веревки вить. Так что ты остаешься на ночь у меня. Я тебя никуда не отпущу.
— Нет...
— Значит, на моих глазах этих людей сегодня убили… — Я себя стукнул по лбу с возмущением: — Не успел легковушку запомнить! В две секунды все произошло, и умчались. Вот жалость! Если б я знал, что тебя касается... Наверное, это они и есть — тоже двое.
— Не жалей, — сказал дядя Свет. — Без сомнения, машина краденая. Они ее где-нибудь бросили и пересели в другую.
Валерий, о ком постоянно забывали, настолько он умел быть словно бы несуществующим, вдруг произнес:
— Свет, твой друг детства...
— Леонид?
— Леонид причастен, кажется, к этому убийству. От него идет опасность на...
— На кого?..
— На девушку, приходящуюся тебе племянницей? Но — опосредовано, через ее родителей. Хорошо видно... Ее отец и Леонид... так предначертано, они должны встретиться в нынешнем воплощении... и отработать что-то из предыдущего, незавершенные столкновения... Впереди невдалеке угроза от него им всем: от них зависит — куда пойти, о чем думать... Ее можно исправить...
— Так исправьте! — воскликнула Аня.
— Я вас возьму под мою защиту. Вы — любовь, целеустремленная, чистая. Любите и благословляйте всех и всё. Не отклоняйтесь в раздражение или в малейшее неудовольствие. И да поможет вам Бог.
Мы глядели на него как зачарованные — Аня, Катерина и я.
Провожая нас, дядя Свет повторил:
— Прощайте всех, благословляйте. И сами просите прощения. Постоянно — за любой неправильный поступок или мысль... Жаль, что не остались. Поезжайте с предельной осторожностью.
— Светозар Павлович, то, чем вы... занимаетесь... и Валерий... Простить убийцам, злодеям?.. Я могу понять, если это, так сказать, абстрактная метафора. Или как у нас в каратэ — прежде, чем напрячь, расслабь мышцу. Да? Без злости все делаешь, расслабленно и в отстранении — на автомате...
— Если интересно, постепенно приобщу тебя. Надеюсь, будем видеться. Валерий несколько слов сказал. Всего лишь. Здесь ничего не сказано напрасно.
— Понравилось? — спросила Аня, когда мы ушли.
— Очень. Но насчет простить — не понимаю.
— Да, трудно сразу привыкнуть.
— Как это поганого убийцу простить?.. Уничтожить его надо!
— Может быть. Но в чувствах и в мыслях — ни-ни — нельзя судить. Вот фокус!.. Если кто злится, ненавидит — его ненависть идет вверх, во Вселенную, и Вселенная, чтобы защититься от него, отвечает ему той же ненавистью. Все взаимосвязано. Не мы создали другого человека, не нам его судить... Понимаешь? Надо простить, благословить — и тогда даже преступник может легче исправиться. Даже в самом черном преступнике остается зерно человеческое, наше прощение поможет ему прорасти. Не понимаешь? Мне — проще: я всю жизнь от дяди Света слышу. Мама тоже с насмешливым ужасом глядит на всю их философию. Но папа у меня голодает, занимается йогой, он — герой.
— Что значит голодает?
— О, это долго рассказывать. Ты не слышал ничего про лечебное голодание? Две недели? двадцать один день? Полный голод на воде.
— Ничего нельзя есть?
— Ничего. Только чистая вода.
— Нет. Не слышал.
Аня позвонила бабушке из телефонного автомата в метро, и мы поехали.
— Я правильно не согласилась, чтобы нам поселиться у дяди Света с Катериной?.. Квартира громадная, и ехать никуда не надо... Но я подумала, зайчик... ты бы чувствовал себя неловко у них... У бабушки можно совсем не стесняться.
Мне осталось только обнять ее и крепко поцеловать в губы.
Все увиденное и услышанное я воспринял с большим недоверием, хотя почувствовал и проникся людьми настолько, что не сомневался в том, что шарлатанством тут не пахнет. Я спросил:
— Кроме голодания, чем они еще лечат? Валерий и дядя Свет...
— Тем самым и лечат — молитвой и покаянием.
— Всего только? — У меня был личный интерес, так как состояние здоровья моего отца внушало нам за последний год неустроенности и неудач серьезное беспокойство.— Помогает?
— Ого, еще как!.. От пациентов отбоя нет. Ну, они, конечно, работают вместе с человеком, помогают запастись энергией, не совсем так, но неважно. Недаром дядя Свет не считает, что он экстрасенс... А я знаешь, о чем думаю и жалею, что упустила? Галина театральный художник — ведь это мой потенциальный клиент!
Я посмеялся и снова обнял и поцеловал ее.
 
 
3. ПРИКОСНОВЕНИЕ ЗЛА
 
«Московская газета», возникшая сравнительно недавно, своей независимостью, остротой и задиристостью, не переходящей в крикливость, очень быстро сумела потеснить именитые и традиционные издания, с каждой неделей приобретая новых читателей, расширяя регионы подписки, при этом многим импонировали глубина и талантливое исполнение подаваемых на ее страницах материалов, а также, при всей остроте, весьма достойный тон.
У Бориса Лагутина, одного из ведущих обозревателей и аналитиков газеты, была назначена встреча поздно вечером. За ним должны были заехать. Он ждал телефонного звонка.
— Тебе налить еще? — спросил он у жены.
— Чуть-чуть. Капельку.
— Достаточно?
— Хорошо... Может, я выйду с тобой, запомню номер машины?
— Не беспокойся, все будет нормально. Я уеду, и часа через три вернусь. Здесь никаких не может быть осложнений. Иначе я бы не поехал — ты ведь меня знаешь.
— О, я тебя знаю. Хорошо знаю.
— Я предельно осторожный человек. И умный, разве нет?.. Запри дверь и спокойно ложись спать. — Он поднял рюмку. — За удачу. Пусть будет удача. Чтобы ты у меня была целая и невредимая...
— И ты.
— Хороший коньяк — завтра еще куплю. Бутылки две-три куплю. Не верх совершенства, но по крайней мере настоящий греческий, без воровства.
— Что вообще будет дальше? Повсюду убийства и грабежи. Крылова застрелили прямо на улице... Через месяц после того как в подъезде дома застрелили его заместителя Ларина. У нас говорят, что им нужен был не Ларин, а его сын, который живет постоянно в Голландии. Думали, он приедет на похороны отца. А он не приехал. Они либо расчищают путь для кого-то своего, либо запугивают преемников, чтобы были сговорчивее. Крылов им не угодил.
— Кому им! Кто — они!
— Никто не знает... Кто-нибудь, может, знает.
— Вот я это все скоро буду знать. И не потому, что так уж сильно интересен мне ваш Ларин или Крылов. Если милиция и прокуратура не ищут преступников, значит...
— Значит?
— Диапазон довольно широкий: от подкупа до соучастия. Вот моя цель! Мы хотим разобраться с коррумпированностью высших должностных лиц в государстве — чем выше, тем объемнее и масштабнее. И ниточка тянется туда от твоих покойных начальников, которые сами по себе мало значимы.
— Страшно, Боря.
— Ну, ништо — как говорил мой дед охотник таежный. Волков бояться — себя презирать.
— От одной только сдачи громадных площадей внаем получаются чудовищные миллионы денег; личные неучтенные деньги... Борис рассмеялся:
— Ох, Людонька, это такая мелочевка в сравнении с оборотом финансов громаднейшей страны мира: ископаемые, золото, алмазы, земли, города, заводы! Причем, схвачено всё — МВД, прокуратура, таможня, транспорт, связь... Твой Крылов — невинный младенец. Не говоря о том, что он не держал банду. И никого не убил; его убили. Он был мелкий махинатор, ну, все равно как маленький комар, в сравнении с фантастическим вампиром, с десятком водородных бомб, сокрушающих страну.
— Ты только помни, только помни, что у тебя есть я и дочь! — воскликнула Людмила, глядя на него со смешанным выражением страха и любви. — Ты позабыл, как нас живьем хотели сжечь? Сколько тебя преследовали.
— Ну, не сожгли... Потом генеральские чины сменились несколько раз, а новым на меня наплевать — пока что... Именно «Московская газета» поспособствовала переменам.
— И чего вы добились? Что изменилось?
— Не знаю, не знаю. Во-первых, лично я добился признания; меня знают — река информации, текущая ко мне, стала глубже и шире, и увлекательней. Во-вторых, нескольких преступников посадили.
— Мелкую сошку. На их место сели новые.
— Да, ты права: работы — непочатый край.
— Да не про твою я работу, а наоборот...
— Наоборот, сидеть без работы?
— Не дурачься, Боря. Мне не до смеха.
— Знаешь, одно все-таки поистине большое достижение времени есть, и слава Богу за это — свобода печати, без дураков. Впервые за всю историю российскую. Грех не воспользоваться. Если не я — то кто? Если не сейчас — то когда?.. Мне не надо, чтобы кого-то сажали, приговаривали к высшей мере, я бы хотел об этом даже не знать... Но кто-то должен... попытаться вычистить, сколько в наших силах и возможностях, — для будущего, для тебя, для Аньки! В противном случае будем гнить и вонять гнилью нескончаемо.
Резко зазвонил телефон. Людмила вздрогнула.
— Береги себя, — она попросила, когда короткий разговор закончился.
— Да уж постараюсь. Ложись спать, хорошо? Не волнуйся.
— Я дождусь тебя.
Он спустился во двор и увидел «жигули» вишневого цвета. За рулем сидел водитель, больше никого в салоне не было.
Борис зашел с правой стороны, открыл дверцу, поздоровался.
— Борис Михайлович?.. Садитесь, — сказал водитель любезным тоном.
— Ремень пристегивать?
— Сейчас ночью не обязательно.
Свернули с Прфсоюзной улицы на Севастопольский проспект.
— Куда едем? — Борис спросил небрежно, просто чтобы поддержать разговор.
— Все будет строго по расписанию. Вы пишете в газете?
— Да, я журналист.
— У меня сыну двенадцать лет, — с доверительной улыбкой начал рассказывать водитель, — второй год как учится в частной школе. Английский язык, французский, всякие там уроки эстетики. Очень хочу, чтобы он вырос образованный. Юристом, или там в науке...
— А финансистом, банкиром? — полюбопытствовал Борис, рассматривая своего спутника сбоку и не замечая под расстегнутой курткой у него цепей, а на руках — браслетов и перстней, этих характерных атрибутов мафиозного обличья.
— Нет, пожалуй, нет.
— Почему?
— Не знаю. Слишком сегодня там... джунгли, закон шакалов правит.
— Вполне возможно, завтра полностью переменится.
— Нет, не похоже пока. Сегодня — так. Я ему все условия создаю, — водитель вернулся к рассказу о сыне, — отдельную комнату ему раз, бассейн, гимнастика, роликовые коньки два... Обстановку в его комнате специалист планировал. Книжные стеллажи, книги, альбомы с репродукциями из музеев мира самые дорогие. Пускай уж я хлебаю чего надо и не надо — а он чтобы не знал даже, что такое существует...
«Прямо не верится, думал Борис, экие у нас бандиты плодятся. Буквально светский человек, копия Якубович!.. И с возвышенными запросами».
Въехали на заправочную станцию и минут пятнадцать постояли, не заправляясь и ни с кем не вступая в общение. Автомобили подъезжали и уезжали.
Борис глядел в окно, пытаясь определить, где они находятся.
Потом, словно получив какой-то сигнал, они покинули станцию, выехали на шоссе и помчались в сторону от центра. Проезжая под кольцевой автодорогой, водитель неожиданно взял в левую руку телефонную трубку, набрал номер и сообщил:
— Проехал кольцо... Все понял, хорошо.
Он молча держался за руль и глядел перед собой в ветровое стекло, не проявляя желания возобновить разговор. Видимо, он выполнил указание развлечь пассажира. А теперь, миновав пост ГАИ на подъезде к Москве, они неслись за пределами города.
Через семь-восемь километров водитель сбавил скорость и плавно подрулил к правой обочине. В этом месте не видно было жилья. Голый лесок стоял вдоль дороги.
Борис тоже молчал и смотрел на деревья, не умея в темноте различить их породу.
Так они сидели и молчали недолго. Сзади на скорости приблизился кортеж из шести автомашин, среди которых не заметно было ни одной отечественной, проехал вперед и остановился.
Водитель немедленно выскочил наружу, не прикрыв дверцы, бегом направился к известной ему машине в середине кортежа.
Потом он вернулся, сел за руль, и они вслед за кортежем проехали еще несколько километров. Повернули с шоссе направо — по хорошей асфальтовой дороге, идущей среди густого хвойного леса. У машин были включены только подфарники; тьма вокруг и вверху словно еще больше уплотнилась.
Когда встали, водитель рядом с Борисом не пошевелился.
Приблизились двое в темных костюмах, цвет нельзя было увидеть при низкой освещенности, в белых сорочках и при галстуках.
Пригласили Бориса идти с ними и повели его по тропинке в лес — один шел впереди, другой сзади. Света никакого не было. И все же, на удивление, легко шли прямо по тропинке, не сбиваясь на кусты или кочки. Иногда тот, что шел впереди, подавал голос, указывая направление.
Пройдя от дороги примерно с полсотни метров, они очутились на широкой полянке, здесь деревья расступились по сторонам. Запах прелой листвы, неповторимый запах осеннего леса — умиротворения, особенной свежести, легкой грусти — через обоняние достиг до самого сердца. Казалось, воздух можно пить осторожными глотками, и хотелось дышать глубоко, без суеты, бездумно, с бодрым и светлым настроением. Казалось, в мире царят любовь и радость, и нет ничего злого; на одну секунду показалось, что мир красив, прекрасен, как этот запах и вкус лесного воздуха, как это светлое настроение.
Явились новые люди, поставив треноги, укрепили на каждой из них по два-три фонарика; освещение было неяркое, интимное, но его вполне хватало для того, чтобы разговаривая видеть глаза собеседника.
Приблизилась группа людей, в центре ее находился приземистый, грузный человек с одутловатым крупным лицом. Он грубоватым голосом, небрежно бросил одному из приближенных:
— Рассказывай — кто и какие проблемы...
Шесть-семь человек встали полукругом по обе стороны от своего предводителя. Несмотря на отсутствие у него депутатского значка на лацкане пиджака, Борис, вглядевшись, узнал в нем известного банкира и депутата парламента, часто мелькающего на телевизионном экране.
Борис уже хотел поздороваться или каким-то возгласом обнаружить свое удивление; но вовремя сообразил промолчать.
Депутат парламента пристально посмотрел на него, быстро увидел все, что хотел увидеть, и по-видимому не заметил ничего подозрительного.
— Давай, — подстегнул он своего человека.
— «Московская газета». Одна из самых популярных сегодня. Любит сенсации. Сейчас их интересует, кто заказал убийство обоих директоров НИИ химфото. Готовы опубликовать скандал с министром Глебовым, если получат документальное подтверждение и если документы надежные. Борис Михайлович Лагутин — ведущий обозреватель газеты; год назад его поджигали воры-взяточники генералы.
— Полтора года назад, — сказал Борис и улыбнулся.
— Вы смелый человек, Борис Михайлович, — сказал депутат. — Вы мне нравитесь... Что скажете, если мы вам поможем? Как поступите с документами?
— Смотря какие документы?
— Ну, предположим, абсолютно надежные. Что тогда сделаете?
— Я их обнародую.
— Не побоитесь? Там бандиты, убийцы, — небрежно, как будто с ленивым пренебрежением вещал депутат, — и министр с ними; а у него тоже, понятное дело, возможности немалые. Могут у вас сомнения появиться?
— Нет.
— Но вы не один в газете. Главный редактор...
— С ним согласовано. Я сейчас говорю от имени всей редколлегии.
— Вы уверены, что в период подготовки номера к печати — до выхода в свет — не произойдет утечки информации?
— В особо ответственных случаях у нас имеется соответствующий запас прочности. Ни разу не было и с нашими мерами предосторожности никогда не будет сбоя.
— Да, это хорошо, что вы понимаете. Польза от выстрела бывает только тогда, когда он неожиданный. Не говоря о крупных неприятностях, которые могли бы произойти — вплоть до угрозы жизни сотрудникам, гибели тиража и взрыва в помещении газеты.
— Конечно.
— И вы гарантируете конфиденциальность источника информации? Подумайте, это весьма, весьма важно. На вас может быть оказано безумное давление. Непредсказуемо... Вы готовы взять на себя ответственность?
— Да, гарантирую и отвечаю за себя. Никто никогда не узнает, откуда ко мне в руки попало... Что?
— Минуту. Сейчас получите... Я хочу уточнить и договориться твердо и окончательно: мы вам помогаем, верно? вы сами просили — нам ничего от вас не надо — расстаемся, и вы забываете, от кого, когда и где... Этой встречи не было, Я вас не видел, вы никого не видели... Вы даете слово, и вы несете полную ответственность. Объяснять не надо, что значит дать нам слово? — раздельно и веско произнес депутат, прищурив глаза.
— Да... да... — легко поддакивал Борис и кивал головой на его вопросы, словно бы не прозвучали слова «нам ничего от вас не надо» и завуалированная угроза в конце тирады.
— Хорошо... Что скажете, господа, поможем хорошему человеку? И всему обществу нашему в борьбе с преступностью? У кого еще есть вопросы? Приближенные смотрели доброжелательно, весело. Один спросил:
— Никогда раньше с Глебовым не встречались?
— Нет, не пришлось.
— С кем-нибудь из его людей, из его ведомства?..
— Нет, я ни разу не делал интервью или очерка об этом министерстве. — Борис обратился к депутату с предельно добродушным видом, в меру выпитый дома коньяк давал необходимую расслабленность и контроль над собой и над ситуацией: — Скажите, пожалуйста, какая выгода будет вам от поимки убийц?
Депутат секунду пристально посмотрел ему в глаза — это был взгляд-суд и взгляд-приговор. Бросил после паузы с небрежным спокойствием, сохраняя непроницаемую маску на лице:
— Я только что сказал: помощь в борьбе с преступностью. Борис провел рукой по волосам, изображая раскаяние, спросил виноватым тоном:
— А Глебов?.. Особые причины свалить его? Кто над ним и рядом с ним стоит? Какую область они... пашут? нефть? строительство? продажу земли? импорт спиртного?
Он нарочно к нормальным вопросам замешал заведомую глупость — его наивность произвела нужное впечатление: депутат, взамен выражения мрачной угрозы, слегка скривил губы в презрительной усмешке.
— Это — не надо, — он помахал вытянутым указательным пальцем, — не вдавайтесь в это.
— Простите, я больше не буду — мне как журналисту интересны любые подробности.
Депутат оглядел свою команду:
— У кого-нибудь есть возражения?.. Отдаем?.. Человек больно хороший...
— Да. Да, — подтвердили несколько голосов.
В это время Борис размышлял о том, что никто из приближенных не осмелится пойти с ним на контакт и разъяснить истинные пружины этой акции. О бескорыстии смешно было говорить. Подставка членов чужой группировки и вкупе с ними министра не могла быть случайной — вон какие ученые мужи собрались, мозговой штаб, все выверено, расчислено до последней малости. Он был рад и горд, что они не подозревали, что он все понимает о них. Но ему нужны были факты, еще факты — об их подноготной; все это было захватывающе интересно. Он посмеялся внутри себя: вся эта встреча, ее форма походили на типичное заседание Ученого Совета в каком-нибудь научно-исследовательском институте, как не раз довелось ему самому участвовать в прошлом, он едва удержался от смеха, настолько в комичном свете предстала метаморфоза с проведением и членами Ученых Советов за последние пять-шесть лет. Действительно, по форме все соответствовало правилам: докладчик, вопросы-ответы, прения, ни дать ни взять зашита кандидатской диссертации. А может, докторской? ставки были столь высоки, что защита тянула на докторскую.
Действуя по наитию, он провозгласил, будто бы обращаясь к предводителю, но рассчитывая на внимание остальной группы:
— Позвольте, я назову номер моего служебного телефона. На всякий случай. — И он громко, внятно дважды повторил цифры, втайне надеясь на какое-нибудь второстепенное лицо — впрочем, не обязательно второстепенное, любое — имеющее резон совершить предательство. Домашний номер он не стал называть, потому что эти люди, во-первых, с легкостью могли его узнать, или уже знали, а во-вторых, они бы побоялись опасности подслушивания, хорошо понимая, что он будет взят под неусыпный контроль.
По знаку депутата Борису передали видеокассету, пачку фотографий и удостоверение советника министра, выданное на имя главаря лихоборской группировки. К сожалению, удостоверение было не подлинник, а ксерокопия, что снижало его ценность и, возможно, превращало в сомнительную бумажку.
— Ничего страшного, — сказал депутат. — Вы отлично понимаете, что изъять удостоверение у его э-э... владельца, м-мэ... невозможно. Вам остается довериться... нам и не сомневаться в том, что ксерокс снят с настоящего удостоверения... Никаких промежуточных этапов, никакой компоновки не проводилось. Посмотрите на фотографии — тот, что ухмыляется, Руль пахан лихоборский; вполоборота к нему Глебов министр. Каково!
— Впечатляет...
— Сомневаетесь? Фотографии подлинные. Я вам гарантирую. Ну, что?..
— Нет, нет, не то чтобы сомневаюсь... но сейчас наука достигла невозможного...
— Давайте так. Мы видимся впервые и, согласно договоренности, в последний раз. Я вам тоже сейчас хочу дать гарантию. Эти фотографии — подлинные, целиковые. Неподдельные. Даю слово...
— Я вам верю.
— На видеокассете посмотрите и услышите убойный сюжет! Я вас предупреждаю заранее — убойный!.. Авторитеты лихоборские, те что на фотографиях рядом с Рулем, пируют в «Астории». И с ними вместе — кто, как вы думаете? Глебов!
— О, — не удержался Борис. — Не может быть...
— Не может. Не должно бы... но есть!
— Невероятно.
— Теперь смотрите на эту фотографию. Знакомый нам Руль, а эти двое — те, кто вам нужен.
— Они? точно?
— Они э-э... убрали директора НИИ химфото.
— Какая-нибудь улика?
— Мы вам их показываем. Естественно, момент убийства никто не мог заснять. Но кое-какие переговоры... Отдай, — приказал он своему человеку, и Борису вручили аудиокассету. — Три телефонных разговора — Руля с каждым из них, и их между собой. Голоса хорошо идентифицируются. Баллон — кличка белобрысого, второго звать Кардан...
— Клички точные? Прокола здесь не случится?
— Абсолютно точные.
— Имена тяготеют к автомобильной тематике. Ребята любят быструю езду.
— Да плевать... Это — неплохая улика.
— Причина убийства известна?
— Возможно, что-то еще от него требовали — но главное, они оказались конкурентами в оптовых поставках зарубежных мясных изделий и мяса. Из Голландии, из Англии, из Аргентины.
«Верю, верю — но проверю, подумал Борис. Не занимаешься ли и ты поставками мясных изделий из-за рубежа? Или для тебя это безделица?»
— Спасибо. Спасибо огромное...
— Не стоит. Желаю удачи. Все, что у вас в руках, упало с неба. Мы с вами никогда не виделись.
— Хорошо. — Борис улыбнулся как мог приветливее, убирая полученные
предметы во внутренний карман.
Депутат повернулся спиной и, не произнеся более ни слова, не прощаясь, пошел по тропинке. Группа одетых с иголочки людей потянулась за ним. Прислуга стала быстро выключать фонарики и снимать треноги.
Через минуту полянка имела первозданный вид, ничто не указывало на закончившееся только что на ней большое сборище.
Давешние два человека в темных костюмах проводили Бориса до «его» машины и побежали в сторону кортежа, который зашевелился, зарокотал движками и тормозами, разворачиваясь на дороге, и умчался, растаял как привидение.
Шофер рядом с Борисом очнулся от дремы, дождался, чтобы они остались одни, после чего тоже развернул машину. Они поехали среди густого хвойного леса, достигли шоссе, совсем безлюдного, и шофер, проехав через разделительную полосу, повернул налево к Москве.
— Вы довольны? — спросил он.
— Очень, — отозвался Борис. — Спасибо всем, и вам в том числе.
— Спасибо здесь не надо говорить, Борис Михайлович, — вздохнув, шофер улыбнулся и повернул к нему лицо, — вы ведь с бандитами имеете дело. Какое тут может быть спасибо? — Он еще раз вздохнул, глядя перед собой на дорогу. — Никаких спасибо!..
— Я так привык, никуда не денешься... А вы, наверное, хороший человек.
— Не-ет... я только с вами такой, не пойму почему... Очень разную... всякую работу приходится...
— Вы — шофер, — полувопросом произнес Борис.
— А кто у нас не шофер? — отозвался тот с угрюмой усмешкой.
 
 
4. В РЕДАКЦИИ
 
Ролан Сергеевич, главный редактор газеты, выключил экран и стал набивать черную, книзу изогнутую трубку, похожую на маленький черный саксофончик.
Некурящий Борис Лагутин пересел через кресло от него.
Они были приблизительно одного возраста, но у Ролана грудь была помясистее и рыхлое брюшко ложилось на колени.
В кабинете они находились вдвоем, заперев дверь на ключ, чтобы никто и ничто не потревожило их во время просмотра видеофильма, полученного Борисом.
— Чудное дело, — Ролан Сергеевич попыхал трубкой, зажмуривая от дыма глаза, — ты еще не принес ихнее кино, а мне уже звонят из Генпрокуратуры — предупреждают, просят... скрыто угрожают... Нас хотят использовать?
— Погоди, Ролан. С одной стороны, это хорошо...
— Ничего себе хорошо!.. Да им раз плюнуть — раздолбать нас из миномета, из «катюши», из чего захотят!
— Погоди. Дай скажу...
— А тебя, я не знаю теперь, куда услать, чтобы они не дотянулись. И, кроме того, все твои близкие, все твое окружение под угрозой.
— Значит, в банде, прости меня Господи, депутата Харетунова есть-таки предатель. И значит, он рано или поздно выйдет на меня, и у нас с тобой будет не черно-белое, а цветное, образно говоря, панорамное кино. Обо всей подноготной всех банд-формирований, по крайней мере, завязанных в общий коммерческий и банковский узел взаимного соперничества.
— А если Харетунов сам схитрил с тобой и сам нажал на свою кнопку в прокуратуре?
— Не похоже.
— Почему ты так уверен?
— Я чувствую его... шестое чувство...
— Но давай размыслим все варианты. Если все-таки последнее предположение верно, он хочет, подставив нас, учинить скандал и убрать министра, лихоборских убийц и, пока не знаем зачем, нанести удар по всей этой группировке. Но — подставив нас!..
— А зачем ему подставлять газету? Своей цели он достигает и без этого.
— Не знаю... Но идем дальше. Кнопку в Генпрокуратуре нажимает не Харетунов, а Руль: возвращаемся к первому случаю, что рядом с Харетуновым предатель. Но тогда лихоборские бандиты оповещены о том, что газета располагает компроматом на них — страшным компроматом — задолго до того, как ты взял его в руки. Еще до того, как ты начал вести переговоры о встрече... Не сходятся концы с концами. Странно — такое упреждающее предательство, неизвестно, передадут тебе, не передадут... Чтобы прокрутить историю со звонком из прокуратуры — тоже не одну минуту делается... Странно. Не стыкуется. Что-то тут не так.
— Да черт с ними! Чем быстрее мы опубликуем, тем быстрей им придется перейти в защиту. А стало быть, тем безопаснее для нас.
— Не скажи. До публикации пройдет несколько дней...
— Сегодня не обещаю. Но завтра утром готовый материал будет у тебя на столе. Заверстывай — и вперед с песней!.. Оставь три четверти полосы.
— Не горячись, Боря. Что-то не так. Нужно тщательную экспертизу на подлинность. И нужно... ох-хо-хо...
— Что?
— Ты извини, но я должен подробно обсудить с одним человеком...
— Не надо, Ролан, умоляю. Не верь никому. С кем ты хочешь советоваться?
— Самый надежный человек в Москве. Наш.
— Догадываюсь, кого ты имеешь в виду. Но мы с тобой договорились иначе. Вспомни...
— Да... Боря, кто мог тогда знать об этом проклятом звонке из прокуратуры? Я не удивлюсь, если сегодня посыплются другие звонки — понимаешь, о чем я? И не только звонки... — Он поднялся из кресла и перешел за свой стол, взял трубку телефона: — Маша... есть новости?.. Хорошо, соедини, пожалуйста, с охраной... Григорий Алексеевич, пока спокойно? Переходим на особый режим. Что?.. Само собой, никого не впускать. Подключай второй уровень; контроль на подходе. Особый режим! проинструктируй всех... Очень серьезно. Возможна попытка захвата заложников и любая другая пакость... Хорошо, удачи тебе! — Посмотрел на Бориса. — Да-а... сюжет ты принес шикарный. Сам-то как считаешь?
— Вперед с песней!
— Не боишься?
— Боюсь, — просто, без рисовки, проговорил Борис. Ролан Сергеевич рассмеялся раскатисто.
Зазвонил телефон.
— Ну, вот видишь. Я приказал не тревожить. А они тревожат. Что означает — соображаешь?.. Рубля не поставлю за шкуру каждого из нас, включая ни в чем не повинную буфетчицу тетю Люсю, которая абсолютно ничего не подозревает. Брать или не брать? Вопрос!.. Ну что ж, возьмем... Алло... да, я... Кто говорит?..
— Ролан Сергеевич, — хрипловатый, словно простуженный, голос: — к вам поступила фальшивка. Слышите? В ваших интересах передать ее нам. Готовы заплатить пятьдесят тысяч долларов.
— Кто вы? С кем я разговариваю?
— Не имеет никакого значения.
— Тогда мы прекратим разговор.
— Не делайте глупости. Не советую со мной шутить шутки.
— Послушайте, все должно быть равноправно и благородно. Вы звоните мне, знаете мое имя-отчество. Назовитесь тоже.
— Я сказал, не имеет значения. Пятьдесят тысяч.
— Такая сумма за фальшивку?
— А вам-то что?
— Не разделяю вашего пристрастия к коллекционированию фальшивок. Поэтому не держу их у себя. Не знаю, что вы имеете в виду, мистер Икс.
— Полчаса на раздумье. По этому номеру через полчаса. В противном случае... плохо будет, Ролан Сергеевич.
Раздались короткие гудки.
Ролан Сергеевич нажал на рычаг аппарата:
— Маша, кого ты со мной только что соединила?.. Мама моя? ты уверена? И... ты ее точно узнала? Ничего странного? Быстренько соедини меня с ней!.. Мамуль. Ты одна? Какие новости? Как самочувствие? Никто не звонил, нет? А раньше, припомни, бывали какие-нибудь звонки, незнакомые меня интересуют?.. Ч-черт! Нет, нет... Знаешь что, проверь замок на двери. Никому не открывай. Пожалуйста, никому не открывай. Даже услышишь мой голос, мой голос или Витькин — не открывай! Смотри в дверной глазок... Никому не открывай, вообще не подходи к двери. Запомни, пожалуйста. Да, случилось. Ты не пугайся — но случилось. Приеду — расскажу подробно. И учти, наш телефон прослушивается, все разговоры, малейшее слово, — фиксируются. Кем? Преступниками, кем же еще? Целую, мама. Не волнуйся, но никому не открывай. Никому не открывай дверь!..
Он достал платок из кармана и вытер вспотевший лоб и лицо.
— Не она звонила? — спросил Борис.
— Нет. — Ролан Сергеевич медленно поднял глаза, отрываясь от тупого созерцания стола, достал из ящика большую горизонтальную трубку и стал набивать ее табаком, раскуривать, пыхая дымом. — Борис Михайлович, когда, ты говоришь, сможешь приготовить статью?
— Завтра к утру.
— Ночью посидишь?.. Может, ты здесь останешься? Своих всех убери из дома. Какого бы я тебе охранника ни выделил... С этою мразью, действительно, шутки плохие... В общем так. К восьми утра статья должна быть готова и вылизана, как ты умеешь. Сразу — в набор! Печатаем...
— Вот правильно. Спасибо, Ролан.
— Какое к черту спасибо!.. Нас всех поубивают как тараканов! А он спасибо...
— Без паники, — сказал Борис. — Только двое суток продержаться.
— А этот кретин через пять минут позвонит? Что мне ему сказать?
— Ничего. Прикажи Маше ни с кем тебя не соединять. Нет тебя. Уехал. Ни с кем!.. — Он помахал на прощанье рукой и направился из кабинета. — До завтра. Позвонить надо... но не от тебя, конечно. И не от меня. Безвредней всего, думаю, из рекламного отдела?..
— Да. Наверное. Или вообще уйди к соседям на другой этаж.
Борис позвонил на работу дочери и спросил у нее, где она собирается ночевать.
— Мы живем у бабушки...
От веселого ее голоса потеплело на сердце.
— Мы?.. И мама? — удивился Борис.
— Нет. Муж.
— Му-уж?.. Анька, ты молодец. Кто он?
— Митя — он к нам приходил. У него проблема с устройством на работу.
— Хорошо, через неделю освобожусь, подумаем, что можно сделать. Но у меня к тебе серьезное предупреждение. Эту неделю близко не подходи к дому. Слышишь, дочь?
— Да.
— Тебе ничего там не надо?.. Это очень серьезно. Я вечером бабушке позвоню — как она?.. Анечка, к дому не подходи, обещаешь?
— Обещаю.
— Тогда я буду спокоен. Сейчас маме позвоню, ей тоже нельзя домой возвращаться. Думал, обе вы у бабушки поживете... но если ты с мужем... Доча, целую. Будь умницей. И поздравляю!.. предварительно. Чуть позже отпразднуем. Целую, родная.
Он положил трубку и минуту сидел не двигаясь, вспоминая, что еще он забыл сделать, все ли предусмотрел, — перед тем как полностью отключившись отличных забот, погрузиться в вязкую, колючую среду, в скрытой глубине которой за конкретным злодеянием угадывалась страшная опасность человеческому существованию всего общества.
Был ли он безумным Дон Кихотом или Тилем Уленшпигелем, он не знал и не думал об этом. Какая-то внутренняя сила толкала его поступать так, а не иначе. Не заботясь последствиями. И если одни люди смолоду нацелены хорошо жить, не важно как, где и с кем, лишь бы хорошо, а другие словно бы изначально выбрали для себя жить ради цели, идеи, более или менее глупой и вздорной и самоотверженной, — Борис Лагутин принадлежал к этим последним. Он понимал о себе, что никакой он не герой, не святой подвижник, просто он не может вести себя по-другому. Не может жить по-другому. И не видел в этом какой-то особой заслуги.
 
 
5. КОВАРНЫЙ ЗАМЫСЕЛ
 
Опубликованный в «Московской газете» очерк о тесных отношениях министра с бандитским объединением произвел эффект разорвавшейся бомбы, эквивалентной тонне тротила. И в парламенте, и в правительстве, и в прессе. Во всем обществе.
Вначале меньше даже обратили внимания на сплетенность этой первой темы с другой — убийство директора научно-исследовательского института и вскользь упомянутая весьма странная осведомленность и заинтересованность прокуратуры, но заинтересованность кое в чем другом, не в раскрытии преступления; при этом указывалось на имеющиеся в распоряжении газеты улики и имена прямых исполнителей убийства.
Автор размышлял о сращивании руководства государства с преступным миром, что и является основной приметой нарождения всемогущей мафии, помыслы которой подобно раковым метастазам пронизывают и парализуют сосуды, нервы, органы больного общества.
Очерк получился острый, умный и, многие должны были признать, талантливый.
Вскинулось все осиное гнездо. Первые несколько дней словесно громили автора скандальной публикации, главного редактора, требовали их заключения в тюрьму. Вождь крайне-правых с трибуны потребовал публично высечь журналиста, чем покоробил даже ближайших своих союзников. Крайне левые грозились объявить поход на Кремль, если газета не будет закрыта. Умеренная оппозиция также заявила о необходимости привлечения редакции газеты к суду, но в то же время начала собирать подписи в поддержку предложения об отставке правительства. Все это выглядело вполне нормально для наших дней и весьма алогично, так как вся упомянутая публика постоянно высказывалась о своей оппозиции руководству, своем горячем желании уничтожить мафию и, казалось бы, должна была только приветствовать такую публикацию, тем более что она подтверждалась фото- видео- и аудио-документами.
Однако, вскоре первый вал мусорной пены обессилел сам собой, и тогда, наконец, стали обсуждать непосредственно содержание скандала. Нашлись в парламенте трезвые головы, призывающие к проведению расследования связей министра с бандитской группировкой. От генерального прокурора и министра внутренних дел ждали соответствующих объяснений. Настаивали на скорейшем следствии по делу об убийстве и причастности к нему членов банды, с которой, как явствовало из фотоснимков, у министра с подмоченной репутацией обнаружились дружеские связи.
Еще через несколько дней президент уволил министра в отставку. Председатель правительства, осаждаемый прессой и телевидением, вынужден был разводить руками и оправдываться.
Имя Бориса Лагутина было у всех на устах.
«Московскую газету» принялись превозносить за смелость и принципиальность. И высокий профессионализм.
Читатели с нетерпением ждали дальнейших публикаций, дальнейших разоблачений Лагутина. В сенсационном очерке, помимо прочего, содержался намек на появление в ближайшем будущем фактов, раскрывающих конкретные экономические причины кровавой конкуренции бандитских групп разного уровня и разной специфики.
— Ну, что ж, — депутат Харетунов, нелегко дыша, так что было слышно каждому присутствующему, постучал вытянутым указательным пальцем по столу, — за эту мысль и зацепимся. За эту мысль зацепимся. Мавр сделал свое дело — мавр должен уйти. Какие соображения?
Это был громадный кабинет в офисе одной из многих фирм, принадлежащих Харетунову. То есть не то чтобы он был единоличным официальным хозяином всех этих фирм — но в одном месте он был президентом, там председателем совета директоров, тут генеральным директором, и так выходило, что он не один, а один из многих владельцев, осуществляющих коллективное хозяйствование. Одно направление деятельности охватывало банки, финансовые в том числе валютные операции, другое — рекламные агентства, третье — операции с недвижимостью, четвертое — торговлю опять-таки самой различной ориентации.
Но внутри и над всей экономической структурой — о чем не могли знать и не подозревали почти все служащие всех этих фирм, предприятий, агентств и торговых сетей — стояла мощная, дисциплинированная, хорошо подобранная организация. Здесь Леонид Игнатьевич Харетунов являлся единоличным и полновластным хозяином.
Организация, которую язык не повернется назвать бандой, так в ней было спланировано все точно и широко, с размахом, — пожалуй, заслуживала того, чтобы обозначить ее как государство в государстве. Внутри нее была и банда тоже в прямом смысле, но имелись тут и свой совет министров, штаб стратегического руководства, штаб оперативного руководства, административное управление, кадровая служба, департамент внешних сношений, разведывательное ведомство. Все было построено очень серьезно, очень умно. Действовало как часы, и еще точнее и безотказней.
Такой инструмент в руках одного человека давал ему неограниченную власть в городе, в любой его точке, на любой вертикали — и также за пределами города. Но вместе с тем этот инструмент стоил тому же человеку много-много головной боли, седых волос, потери здоровья, одышки, перебоев в сердце, бессонницы. Все в Природе взаимосвязано. Закон превращения и сохранения энергии суров и неумолим — его нельзя перехитрить или отменить никакой властью, никаким богатством. Никакие боевые группы тут не подспорье.
Поэтому когда Леонид Игнатьевич услыхал где-то имя Шуваловой и поверил в нее, а позднее у своего друга детства Светозара договорился с нею о приеме, — он воспрял духом, проникся надеждой вернуть хоть частицу былого здоровья.
И все закончилось ничем. Шувалова, поговорив с ним, отказала. Назвав какую-то выдуманную причину. Он хорошо понимал и разбирался в людях, что называется, невооруженным глазом он видел: причина выдумана этой прославленной старухой.
Он был зол и раздражен.
В кабинете, кроме него, присутствовало еще пять человек: по одному из стратегического и оперативного штаба, один из департамента внешних сношений и двое из разведки.
Это была группа мозговой атаки, собирающаяся в экстренных случаях. А таковые перепадали сплошь и рядом.
— Убрать его — значит, зарезать курицу, несущую золотые яйца, — возразил Лобков, ответственный за департамент внешних сношений, человек лет тридцати двух, высокий и подтянутый, с привлекательным лицом и вызывающе большим золотым перстнем на среднем пальце левой руки. — Теперь, после очерка Лагутина, я крепко взял за горло двух людей из министерства финансов. Они готовы полностью подчиниться. Объяснять не надо, какая выгода хозяйству.
— Не аргумент, — возразил Харетунов, раздражаясь и морщась от режущей боли в правом подреберье. — Надо им внушить страх перед нами, а не перед журналистом. Журналистов много — не один, так другой...
— Согласен, Леонид Игнатьевич. Как всегда, гениально... Только...
— Что?
— Он бы нам мог пригодиться в будущем. Здорово убойно пишет мужик.
— Ты не учитываешь, — возразил Харетунов, — что он слишком глубоко хочет залезть. Слишком глубоко. Опасно для нас... Он из людей, которые неподконтрольны, — неподдающийся... Ничего, найдем другого не хуже. В данный момент в нем больше нет надобности? — спросил он, обращаясь к Головкину из стратегического штаба. — Что в прокуратуре?
— После того, как сгорел Глебов, стабилизовалось. Тихо как в морге. Они чуть дернулись вначале, явно с подачи Глебова. Вряд ли Руль способен самостоятельно прорыть ход. Ну, а сейчас тишина... У разведки есть новости, пусть расскажут.
— Да, новость нехорошая. Найден труп нашего Удава — у них он звался Мотором — Руль его убил и бросил ночью посреди мостовой у метро Войковская. Даже браслеты и перстни и цепи с него не снял — особый шик. Перед смертью зверски пытал. Уши оторваны, утюгом гладил...
— Довольно об этом! — раздраженно прервал Харетунов.
— Есть мысль, что Удав не выдержал, раскололся. Руль узнал от него, что это он нам передал ксерокопию и фотоснимки. Отсюда волна через Глебова в прокуратуру... Пока не можем точно знать, каким образом они узнали, что мы завязались на «Московскую газету». На телефон Лагутина повесили прослушку за день до встречи с ним: об этом я вам докладывал.
— А почему? кто?.. Нашел, чем аргументировать! «Есть мысль»... Мне нужны факты!.. Проверить тысячекратно каждого, кто готовил встречу!
— Проверяем.
— Я не верю в такие совпадения, в такие случайности! Никто, кроме нас, не знал, что мы выбрали его. Значит, что?.. Кто-то из нас — либо специально, либо по пьянке там, где не надо, раз-бол-тал: Выболтал! В любом случае... — Он перевел мрачный взгляд на Злобина, начальника штаба оперативного руководства. — Что скажешь?
— Ясное дело, — Злобину не нужно было перестраиваться, меняя выражение на неизменно мрачном, брюзгливом лице: оно никогда не бывало другим у этого упитанного, жирнощекого человека; насупленные брови чуть ли не закрывали глаза, углы губ опускались низко, словно их хозяин не переставал принюхиваться к смердящему запаху.
Он без слов сделал многозначительный жест правой рукой, повернув книзу большой палец.
— Вот-вот, детки... — Харетунов покачал головой. — Либо мы — либо нас. Иного не дано. Мы ведь с вами любим красивую жизнь? Я всегда жил, как сыр в масле катался, и в застой, и во времена перестройки. Все имел. И дальше так буду — вечно!.. сейчас сам Бог велел. Ваша дорога — со мной, одна у нас дорога... Подытоживаем — решили с мавром?
— Леонид Игнатьевич, — подал голос Головкин, — я бы его сохранил. Пока. Он пригодится. А то что неподдающийся... если любого мужика взять хорошенько за... одно место... Такие, как он, очень привязаны к своим близким. Есть у него жена, кто там еще?
— Дочь, — подсказал разведчик.
— Маленькая? взрослая?
— Девятнадцать — на выданье девица.
— Так это ж прекрасно.
— Ох, морока, — поморщился Харетунов, — вам бы только советы давать. Тебе и тебе, — сказал он Головкину и Лобкову, и показал на Злобина: — А ему отдуваться. Морока. Повышенный риск. Очень повышенный риск. И двух-трех людей наших привяжет. Безотлучно... Что скажешь?
— Нам что? Как надо — так и сделаем, — ответил Злобин. — Конечно, оно с живым предметом не сравнить тяжелее. День и ночь начеку. Верно Леонид Игнатьевич говорит — морока. А человека нет — проблемы нет; все культурно.
Харетунов задумался.
Несколько минут все сидели молча, стараясь избегать смотреть друг на друга.
— Хорошо. Решаем — разведка нам скажет, какие у мавра отношения в семье, кто любимей. Кто чем занимается... Оперативный штаб все подготавливает. Срок — четыре дня. Подбери самых-самых людей... сам понимаешь. Комар носа чтоб не подточил. Ни в коем случае не должно быть никакого жлобства, никого посторонних не цеплять. Нам ни к чему волна лишняя. Один человек р-раз — и изъят из обращения, и все тихо, все по-хорошему. Земля от одного не затрясется.
— Слушаюсь.
— Руководить будешь ты, — показал он на Головкина. — Все несите ему. Через четыре дня с подробным планом встречаемся здесь у меня. Всё! Свободны... — Люди поднялись с мест. — Задержись, — бросил он начальнику разведки. — Присаживайся. — Харетунов внимательно вгляделся в незапоминающееся лицо рослого, поджарого человека, подобного стальной пружине, но обладающего талантом по собственной воле сжаться и стремительно разжаться, побеждая в поединке с любым противником. — Кого-нибудь подозреваешь?
— Не знаю...
— Не темни. Давай выкладывай.
— Установили наблюдение за Лобковым и...
— Ну! ну!..
— За... — Он запнулся, словно не решаясь продолжать: — За Игорем Эдуардовичем.
Харетунов откинулся в кресле, грозно сверкнув глазами, молчал несколько мгновений, вызревая внутри себя бурю с громом и молнией:
— Да он что! Он — сумасшедший?! Он хочет остаться единовластным, не соображает, что он не меня скинет — он все целиком хозяйство пустит под откос!.. Или он попался, его взяли за горло?.. Не понимаю!!
— Леонид Игнатьевич, ничего пока нет определенного.
— Ничего нет? Чего же ты воду мутишь!
— Вы сами сказали — проверять. Проверяем.
— Но почему его?
— Всех проверим — вплоть до моего зама. И меня пусть проверят. Это все очень серьезно.
— Да, молодец... Ты прав. Пока ничего определенного?
— Да.
— Я знаю, ты чист. Если хочешь, расскажу тебе, где и с кем ты был вчера вечером. Во сколько часов и откуда ты вышел сегодня утром.
— Я знаю, что вы знаете.
— Знаешь? Откуда?
— Ну... я должен все знать. Нет, — поспешил добавить начальник разведки, — людей никого я не видел, и кто они, мне неизвестно. Но я вижу прослушки за каждым из моих людей — самые последние, хитрые; слежку. Сперва я подумал, что кто-то чужой нас опутывает, но потом... Я догадался, что это наша же собственная структура. Они не работают — только внутренний контроль... Так должно быть, так правильно. И никто о них не должен знать. Но в принципе что они есть — пусть знают все.
— Найди мне предателя.
— Найду... если он реально существует.
— И еще хочу попросить. Хм-м... гм-м... — откашлялся Харетунов, глядя в стол перед собой и постукивая вытянутым указательным пальцем. — Возьми, здесь телефон и адрес некоего Валерия гхм-м... Анатольевича... натуропат и целитель. Ясновидящий, одним словом. Пошли своего человека, лучше если в самом деле хилого здоровьем. Пусть полечится. Пусть хорошенько полечится и посмотрит, как там и чего. Что за метод. Что за люди. Мне важно.
— Хилых не держим.
— Воспитай. Не могу же я с бухты барахты заняться у них молитвой и покаянием. Прощением, покаянием и молитвой!.. Еще чего? ты меня представляешь в такой роли? После мне расскажешь, действительно он читает все мысли в чужой голове, всё ему открыто.
— Слушаюсь, — не моргнув глазом, произнес подчиненный.
— Мешаться в его дела не надо, мне нужна только информация. Его не трогать. — Он остался один и долго сидел за столом в неподвижном молчании. Секретарша принесла ему чай с лимоном и коробку сухого печенья. Он посмотрел на часы. — Поздно. Еще полчаса посижу. Побудь тоже, никого не впускай ко мне.
— Совсем Левочку не вижу...
— Завтра можешь до двух остаться дома. Сергей отвезет?
— Бедный, он не спал сутки. Прошлой ночью его Злобин забирал себе.
— Ладно, пусть не ворчит. Где еще три куска ему заплатят? А?.. Я вот не ворчу, что мой драгоценный врач, засранец, травит меня химическими таблетками, от которых лучше не становится. Химией травит. А я глотаю и не ворчу. А чистюли натуропаты не желают меня пользовать. Меня!.. Не угодил, понимаешь ли... Ну, хорошо. Иди.
Он опять остался один и ждал какой-то условленной, известной ему одному, минуты.
Зазвонил оранжевый аппарат.
Он снял трубку и заговорил неузнаваемым хриплым полушепотом:
— Да, я Прибой. Я слушаю, Шмель... Сразу говорю — через два дня по третьему номеру в седьмую минуту. Понял меня?.. Новое есть: вторая программа испытаний компьютерной кассы начиная с сегодня. Как управишься... Нет, механики не хочу, не надо; одна психология... А потом два варианта, на твое усмотрение. Да, второй тоже, если испытания покажут. Жму руку.
Произнеся бессмысленную тарабарщину и положив трубку на место, Харетунов обеими ладонями прихлопнул по краю внушительного полированного стола.
— Да, так-то вот — касса компьютерная. Как в сказке: пожадничал — потерял все. За что боролся, на того напоролся. — Он вслух сказал последние слова и стал подниматься из кресла, встал в полный рост на коротких ногах и еще на минуту задумался, тыкая в стол вытянутым указательным пальцем.
 
 
6. ПОХИЩЕНИЕ БОССА
 
Лихоборская группировка контролировала сеть игорных автоматов, некоторые направления торговли, в том числе импортной, занималась рэкетом, отслеживала в отделениях банков поступления крупных сумм; в последнем случае ее звериная мохнатая лапа ложилась на плечи компетентных чиновников в каждом банковском управлении. Большой доход приносили несчетные пункты обмена валюты.
Состав банды, ее структура, внутренние взаимоотношения, все это было грубее, нежели в «хозяйстве» Харетунова, — без изысков. Но как это часто бывает, меньшие размеры не означали меньший доход для участников. Иномарки у них были не менее сверкающие и, может быть, не в меньшем количестве. Городские квартиры, подмосковные виллы и гектары садов и земель тоже не уступали по уровню шика и богатства. И за рубеж ездили с такою же роскошью и уж конечно не реже.
Когда пять-шесть лет назад всколыхнулась пена купли-продажи без правил, появилось множество людей, самостоятельно ведущих игру на обогащение. Вот тогда Митюков Василий — вскоре он стал широко известен под прозвищем Руль — сообразил сколотить бригаду надежных парней и доить преуспевающих дельцов, обложив их обязательным налогом.
Недовольство и непокорность быстро были пресечены одним-двумя примерами кровавой расправы.
Потом пена схлынула, уступив место деятельности, организованной власть имущими для себя, для своих интересов — на городском, на муниципальном уровне; к слову сказать, Руль сумел продвинуть пару своих людей в муниципальное управление. Бывшие дельцы превратились в жалкие обломки — с голодным взглядом, беспокойные, перекрученные, словно опаленные черным пламенем, мечущиеся в поисках заработка.
Кое-кто из них пополнил банду Руля, и он пришел в состояние нечеловеческой ярости, когда среди таких вот облагодетельствованных им обнаружилось предательство в пользу конкурирующей банды.
Он своими руками пытал предателя в гараже под грохот двух моторов грузовых машин, заглушающих крики и мольбы того, кто сам назывался Мотором.
Обнаружили его случайно. И как нельзя вовремя — чтобы выйти из провала с минимальными потерями: правда, отставка министра была невосполнима.
В потоке записанных телефонных разговоров — у Руля тоже имелась своя разведка — рядом с его именем несколько раз прозвучало имя Удав.
Удав должен был сделать фотоснимки, сделать ксерокопии, еще какие-то вещи.
Стали наблюдать.
И, вполне возможно, он бы не попался, прояви он выдержку и силу характера, только и всего.
Под подозрение подпали трое. Первым позвали его и сразу угодили в яблочко. Его просто взяли на пушку, и он дернулся.
В прямом смысле вздрогнул и дернулся. И побледнел. И забегали глаза, увлажняясь смущением.
— Будь здоров, Удав!.. — неожиданно, в спокойном разговоре — и на этом решилась участь Мотора.
А дальше — необходимо было срочно брать журналиста за горло и требовать от него возврата всех имеющихся у него улик. Мертвый Рулю он пока что был не нужен.
Другое дело — конкуренты.
— Видишь ты, — хриплым голосом, набычась, прожевывая кусок телятины, после рюмки водки, высказывался Руль за столом в кругу приближенных, печень у него не болела и вообще ничего у него не болело, — ему, Кассиру, видишь ты, не по нраву, что и мы свою долю имеем. Он желает быть монополистом закупок в Голландии, а мы ему, видишь, мешаем. Из-за нас отпускная цена на колбасу повысилась. Не нравится, что я фирму, которую в институте дураки несговорчивые держали, под себя пустил...
Да, он такой-сякой, ему не нравится и гадит нам, подтвердили соратники.
— Ничего — понравится!.. Убрать немедленно гада — чтобы не гадил никогда!.. Налоговая служба который раз на валютные пункты стебает. Убытки несем. Тоже его рук дело, Кассира. Хочет все себе заграбастать... Трамбуем его, баста!
Тут же было обговорено, когда и кто кончает дело.
Все объяснялось очень просто — зная о «хозяйстве» Харетунова, никто посторонний ничего не знал и не догадывался о самом хозяине. Его правая рука — Кассир
— управляющий банком и вице-президент акционерного общества, торгующего недвижимостью, и прочее и так далее Игорь Эдуардович — являлся для внешнего мира главой организации. В его обязанностях были кое-какие управленческие функции внутри и, главное, представительские вовне. Харетунов, будучи депутатом парламента, только в исключительных случаях — и при условии экстраординарных мер предосторожности — выдвигался вперед. И по большей части люди, сподобившиеся лицезреть его в его истинном качестве, ненадолго оставались прогуливаться по белу свету. Разумеется, им предоставлялось время для отработки возложенной на них миссии.
В половине девятого темного дождливого вечера — дождь со снегом — Игорь Эдуардович подъехал к подъезду дома, в сопровождении двух телохранителей вышел из автомобиля. Личный шофер оставался за рулем.
Неожиданно от входной двери прогремели выстрелы. И откуда-то сбоку, из-за мерцающих черной мокротою машин, автоматные очереди перерезали пространство.
Телохранители бросились на землю, увлекая за собой Игоря Эдуардовича. Падая грудью и лицом в грязную жижу, он успел заметить, что автоматчики стреляют не по нем: на крыльце дома дергается, замирая, один из стрелявших, другой пригнув голову стремительно убегает вдоль стены, не выходя на тротуар.
Шофер выкатился из автомобиля и выстрелил в убегающего и в сторону черных машин.
Но над ним встал человек с автоматом, вышиб из руки пистолет, а затем ударом по голове опрокинул на землю.
Еще двое с автоматами отобрали пистолеты у телохранителей, связали им руки.
Подняли на ноги Игоря Эдуардовича, запихнули в автомобиль и поехали, натянув ему на голову темный колпак, так что он с трудом мог дышать через плотную ткань, не смея пошевелить рукой. По бокам его сидели люди. Когда под руки бегом волокли к автомобилю, он почувствовал стальные, жесткие мышцы под одеждой. И сейчас плечами он словно не к живым прикасался плечам, а к железным тесным ограждениям.
Подъезд, окна родного дома, куда он через полминуты мог войти, — все осталось в прошлом, в другой жизни.
Его везли. Неизвестно, кто вез, куда и зачем.
Он напряженно ждал перемены в своем положении.
Ехали долго. По каким-то едва уловимым признакам он догадывался, что они далеко за городом. Но не было толчков и никакой тряски от езды, и он не мог сообразить, где же такой постоянно ровный асфальт.
Потом все-таки куда-то приехали. Открывание ворот, тишина — значит, за городом. Где? Какая разница? подумал он. Повели по ступенькам — четыре-пять ступенек вверх, задел о косяк, дверь, вперед, поворот, и ступеньки вниз, еще, еще ступеньки — подвал! Остановились. Чужая рука потянула с головы колпак, зацепив больно волосы; но — счастье: он вдохнул глубоко, плотно зажмурив глаза от яркого света, и ладони поднял к глазам.
Жесткий, сухой голос:
— Ты арестован омоном по борьбе с мафией. Один тебе час дается. И один шанс. Садись пиши. Все, что знаешь о «хозяйстве» и хозяине. Всё!.. Упустишь, схитришь — конец тебе! Подробно изложишь — твой шанс.
— Вы милиция?
— Да. — Эдакий ариец с голубыми, как льдинки холодными глазами, коренастый и энергичный.
— Вы не имеете права... — Он не успел закончить.
«Ариец» хватил его кулаком по носу — он свалился, оглушенный, заливаясь кровью.
— Вот — право!.. Один час, ни минутой больше! Хозяин, все ваши дела, отношения с другими бандами — все, что тебе о них известно. Упустишь — конец! я никогда не болтаю впустую. — Жестко, точно, не оставляя ни малейшего сомнения в том, что думает и сделает так, как сказано. Повернулся и вышел за дверь.
Игорь Эдуардович поднялся, робко оглядываясь. В помещении, кроме него, находились еще двое с автоматами.
Указали ему на стол, там лежала стопка бумаги и авторучка.
— Звереет, когда вашего брата встретит... У него жену и дочь убили в прошлом году. С тех пор поклялся искоренить мафию. Про вашу банду много чего знает. Но если помощь от тебя — помилует, он честный. — Автоматчик снисходительно усмехнулся, Игорю Эдуардовичу показалось — доброжелательно.
И цепляясь за эту усмешку, как утопающий за соломинку, он присел к столу, задумался на несколько минут, посмотрел на часы — время уходит — и принялся торопливо писать.
На секунду кольнуло сожаление, что «ариец» — враг, такого бы к нам в «хозяйство», он был бы незаменимым приобретением. Сила и напор, исходящие от него, покоряли. Хотелось заслужить одобрение у подобного человека.
Игорь Эдуардович потрогал распухший нос; такое он не мог простить. Этот парень причинил ему острую, внезапную боль. А жаль, очень жаль: «ариец» был бы сверхценным сотрудником. Но — поморщился Игорь Эдуардович — он виновник пережитой мной боли. Добраться бы мне в нормальные кабинеты, к следователям, выбраться отсюда — я его из-под земли достану!..
Он спешил записать обо всем, что делал сам, что знал о других направлениях, о парламентских связях, различных видах давления на некоторых парламентариев, чиновников правительства, о крупных финансистах и промышленниках, о телевидении, об убийстве Влада Листьева, убийстве президентов двух банков, убийстве директора крупнейшего завода, хозяина английского отеля, двух боссов охранного бизнеса...
— Можешь дописать — вице-президента акционерного общества по торговле недвижимостью, — дочитав бумагу, произнес «ариец», строго и безлично глядя мимо него.
И в его тоне, в словах и во всей ситуации Игорю Эдуардовичу вдруг почудилось что-то неуловимо знакомое, неожиданная догадка пронизала сознание. Он со страхом смотрел на «арийца» и автоматчиков...
 
 
7. СОРВАННОЕ ЗАДАНИЕ
 
В восемь утра Митя, умытый и одетый, поцеловал Аню, еще только потягивающуюся под одеялом, и сказал, что убегает.
— Ты мне позвонить днем? — попросила она.
— Может быть, сегодня повезет поступить на службу.
— Зайчик, только ты, пожалуйста, если чего-то не так — не торопись. Нам пока хватает.
— Еще чего! Целый месяц сижу у тебя на шее.
— Глупый... Какая разница? Мы — семья! Лучше поцелуй меня еще раз. И еще. И еще хочу!.. Ой, щекотно. Еще!..
Он рассмеялся, выпрямляясь; на стуле сложены были ее вещички — он взял осторожно пальцами ее полувоздушный кружевной лифчик, поцеловал с нежностью:
— Вот!.. До вечера, Анечка!.. — И выбежал из комнаты.
— Вечером, — вслед прокричала она, — хочу заехать домой. Я осталась без свитеров, без пальто, без теплых сапог!..
В прихожей ждала бабушка:
— Митя, я завтрак приготовила...
— Опаздываю... Спасибо. Я не хочу.
— Пять минут... Все готово.
— Спасибо!.. До свиданья!..
За длительное время поисков он уже был готов согласиться почти на любую работу.
Обзвон по объявлениям, в которых обещали тысячу долларов, три тысячи, баснословные суммы заработка, — быстро показал, что все это рыцари вольного или невольного обмана, надувательства. Никакая это не была работа в офисе, это даже не было торговлей. Многоуровневый маркетинг — так благозвучно обзывалось жульничество — существовал за счет выкачивания денег из участников, обязанных сделать вступительный взнос от ста и кое-где до шестисот долларов. Громадный капитал добывался из воздуха. Потом фирма могла рухнуть, исчезнуть — но денежки, реальные деньги вкладчиков, переведенные на зарубежные счета, оставались в руках дельцов.
Пройдя в вертящуюся дверь, он был остановлен охранниками, весь холл заполнен был милицией и одетыми в характерную темную одежду штатскими.
— Банк закрыт. Сегодня операции производиться не будут.
— Мне не операции... мне назначено...
— У кого?
— У управляющего... Игорь Эдуардович.
Человек странно ухмыльнулся и еще сильнее нахмурился.
— Нет управляющего.
— А когда будет?
— Никогда.
Получалось, как в детском розыгрыше.
— Завтра? — спросил Митя.
Услыхав разговор, сбоку подошел вальяжно одетый человек — подобранный, быстрый, решительный.
— Что вы хотите от управляющего?
— Я компьютерщик, программист, я... по поводу работы...
— Он вам назначил?
— Да. Сегодня утром.
Человек подробно осмотрел Митю, не смущаясь, откровенно внимательно, как осматривают, прицениваясь, товар в магазине.
— Вас кто-то рекомендовал?
— Да. Трошин... Семен Семенович Трошин, — напрягая память, вспомнил Митя имя нового пациента Светозара Павловича — или, может быть, его приятеля Валерия.
— Трошин? — человек спросил, повысив голос, обращаясь к кому-то в глубине помещения за конторкой: — Арсений!.. Кто такой Трошин? Семен Трошин, ты не знаешь?
— Трошин Сема то ли... в общем, там где-то. У нас иногда дежурит. Пару раз ездили в... ну, неважно.
— У нас?
— Да, он наш.
— Ага. Пошли на минуту, — человек повел Митю в маленькую дверь и по лестнице на второй этаж, — как ваши имя-фамилия?
— Дмитрий Абрамов.
— Что умеете?
— Я программист, хорошо знаю компьютер, — с замиранием сердца стал говорить Митя, напряженно соображая, что сказать, не упустить. — Закончил факультет программирования...
— Когда?
— В этом году.
— Еще не работали?
— Нет, — после паузы ответил Митя. — Но я могу без трудовой книжки... то есть без оформления. Как хотите... Без трудовой книжки даже лучше...
— Вот как? Можете писать новые программы и в старых разобраться сможете?
— Да, конечно.
— У нас крупная фирма, не только банк. Сейчас запишете адрес, поедете туда, к исполнительному директору акционерного общества. А я ему позвоню. Там у нас что-то вроде компьютерного центра — одного из... Когда вы хотите приступить к работе?
— Да хоть сейчас!
— Отлично. Вот и поезжайте. Он вам все объяснит, режим, условия и прочее. И... завтра начнете.
— Значит, я принят? Спасибо! — от сердца воскликнул Митя. — А можно без оформления?.. Я вам честно скажу — меня в военкомат вызывают.
— Можно. Почему нет?
Человек улыбнулся, глядя на него приветливо и как будто прицениваясь.
Перед концом рабочего дня Митя заехал за Аней, радостный и возбужденный успехом. Он был принят на работу с неожиданно приличным окладом и без трудовой книжки. Если учесть, что он был зеленым юнцом, к тому же не имел опыта работы, оклад оказался очень и очень неплох. Он, естественно, ничего не сказал новому начальству о том, что тренируется к чемпионату Москвы, а в начале февраля должен будет недели на полторы уехать в Санкт-Петербург.
— Идем отметим, — сразу откликнулась Аня. — Потанцуем. Кого-нибудь встретим. Попозже вечером спокойно домой к нам зайдем. Чем позже, тем лучше, — ночью никто не станет подкарауливать.
— Борис Михайлович миллион раз предупреждал...
— А! пустяки. Не могу же я голая на зиму остаться. Хожу в одном и том же, как беспризорница. Вместо нескольких дней, вон на сколько затянулось. Конца не видно. Что ж, мы так все поврозь будем жить? Мне что? я — с тобой. А они с мамой то вместе, то она у дяди Света... а он неизвестно где: так недолго до развода. — Аня рассмеялась. — Типун мне на язык, я шучу. Вот мой папа жизнь себе придумал. Он несколько дней назад заезжал домой днем, ничего не случилось... Может, он преувеличивает для меня и для мамы — перестраховывается?..
Около одиннадцати часов вечера они вошли во двор недалеко от станции метро Профсоюзная. Мокрота с неба и слякоть очищали воздух, пахло свежепосоленными огурцами, как будто жасмином и немного легким вином. Танцевальные ритмы, шум и гам голосов еще звучали в памяти.
— Сумасшедшая Наташа, — сказал Митя. — Парень хотел ее проводить, ну... понравилась она ему. Она ему чуть не запулила в рожу стаканом.
— Она хорошая. Она верная.
— Чокнутая...
— Недотрога, так бывает.
— Зато ты у меня золото.
— Да, я сама тебя приворожила. Это ты мое золото.
Они встали под моросящим дождем и обнялись. Через шаг еще обнялись. Ненасыщаемая тяга друг к другу, влечение, благословенное небом, послужило им обоим во спасение.
Руль бы не всесилен. Как выглядит Аня, никто из его людей не знал, и где она работает, вообще чем занимается, не успели узнать. Оставался один способ — сторожить входную дверь по известному адресу: день, неделю, месяц. Никто не приходил. Зашел однажды ненадолго Борис Лагутин — но трое сторожей не могли покинуть свой пост и проследить за ним, да и, наверное, бесполезно, как рассудили позднее: трогать его самого было не велено; обнаружить себя — недопустимо. Так и проглотили.
В то же время на совете у Харетунова решили взять Людмилу Лагутину, жену, — несмотря на то, что подчиненные настоятельно советовали «защемить» журналиста дочерью.
— Дочь намного чувствительней. Из-за дочки он станет идеально под контролем, — высказался Головкин, назначенный руководить планом.
— Нет... нет, — буркнул Харетунов после недолгого раздумья. Ничего не объясняя. — Жену. На подходе к дому. Или к работе.
— Дома не живут...
— К тому дому, где живет! — раздражился Харетунов. — Но только не! — не рядом с домом. И только одну ее. Запрещаю кого-либо зацепить!.. И... с нею... Не обижать...
Он уже знал, что дочь Лагутина — та девушка, которую он видел у своего друга детства. И он решил помиловать ее. Ему было наплевать давным-давно на всех друзей детства, на все дружеские и любые вообще отношения вместе взятые, и целительная, натуропатическая публика сильно раздражала его — но что-то в самой глубине души принудило его поступить так, а не иначе.
Подчиненные чутьем угадали, чего желательно хозяину. Поскольку их «хозяйство», не в пример банде Руля, несравнимо было мощнее и располагало более сильными средствами, — в кратчайшие сроки выяснили, где скрываются члены семьи Лагутина, он сам, место работы Людмилы, короче, вся информация была у них как на ладони.
Отпустив Аню из своих объятий, Митя оступился в рытвину, наполненную по щиколотку водой. Почувствовал, как холодная водица заползает в туфлю.
— Бр-р... стой, Аня. Подержи меня за локоть. Сниму туфлю, вылью...
— Что? полная? Папины дам тебе носки.
Наклонившись, стоя на одной ноге, он заметил нечаянно вспышку огонечка от сигареты в тамбуре подъезда. Они с Аней остановились сбоку, под острым углом. Дом был многоподъездный, двенадцать этажей; Аня жила на четвертом.
Самый плохой вопрос был такой: что если это обычный человек?
Если бы знать наверняка, что бандит, все стало бы проще.
Они двинулись вперед, и Аня, не понимая, потянула его под руку к подъезду.
— Идем прямо. Не гляди туда. — Митя прижал ее руку локтем, увлек дальше, мимо входа в дом. — Идем-идем. Иди спокойно.
— Что случилось?
— Там стоит человек. Курит.
— Ну, и что? Что за глупости?
— Анечка, давай-ка теперь я буду командовать. Хорошо, что ты бесстрашная — пока тебя когтистый зверь за попу не ухватил. Немного, чуть-чуть слушай, как я придумаю, — вот тогда не ухватит.
— Ты думаешь, там?..
— Я не знаю. Я только понимаю, насколько серьезно. Ты — ребенчик; ты просто веришь, что раз со мной — значит, надежно. Я рад, спасибо... Но, знаешь, не думаю, чтобы папа так уж зря паниковал. Не такой он человек.
— И что, мы не попадем домой?
— Не знаю. Надо придумать, где мне тебя оставить.
— Как оставить!..
— На несколько минут. В подъезд я хочу войти один. Меня никто не знает, мало ли, я тут живу...
— Я не хочу без тебя!..
— Аня, помолчи и слушай, что тебе говорят. — Он произнес, хотя и на пониженных тонах, непривычно строго; она с удивлением повернула к нему лицо. — Ну-ну, некогда сейчас. Хорошо?
— Хорошо, — согласилась она. — Митя, но я правда боюсь без тебя.
— Ничего. Интересно, в другой подъезд сможем открыть код? В чужом подъезде ты будешь в безопасности. А я за тобой минут через пять-семь вернусь. Только стой спокойно жди; все хорошо. Не бывает одинаковых совпадений.
Они вошли в двери на другом конце дома.
Митя поднялся на три пролета лестницы, посмотрел, что никого нет.
— Мне здесь ждать?
— Да. Если кто-нибудь войдет в дом, сделаешь вид, что направляешься на выход. Не спеши. Наружу не выходи. А если кто-нибудь выходит, иди наверх, как будто ты вошла. В лифт не заходи — только на лестнице. Девушка кого-то ждет; кто-то сейчас подойдет к ней, думаю, так должно быть нормально. Ну, я пошел, не волнуйся.
Он приблизился к подъезду слегка раскачиваясь, ленивой походкой. Человек в тамбуре стоял, смотрел. Уже не курил. Притворился, что тоже только что оказался здесь; пошел наверх по ступенькам. Митя вызвал лифт.
— Полдвенадцатого есть, кореш? Сколько сейчас времени? — спросил человек из-за поворота лестницы, невидимый
— Черт его знает, — небрежно ответил Митя. — Часы дома оставил.
Он вошел в лифт, нажал на восьмой этаж. Когда приехал, посмотрел наверх, вниз — никого не было. Спустился на седьмой этаж, так же посмотрел — никого. На шестой. На пятый. Тут внизу пролета, между этажами, стоял человек, впился в него глазами и, казалось, готов был сделать рывок к нему. Митя нажал на четвертый этаж — здесь находилась квартира Ани — двери лифта раскрылись.
На него смотрел, теперь уже сверху, тот же человек, в черной куртке, в черном свитере, поверх которого свисала тяжелая золотая цепь. Что-то такое, похожее на браслет, особенно разглядывать было некогда, он быстрым нервным движением переместил с запястья, натягивая на кулак.
Митя глянул вниз — там тоже стоял человек, задрав к нему навстречу лицо такого сорта, как если бы это было не лицо, а раздутый кирпич.
Верхний бандюга кубарем скатился на площадку:
— Стой, падла! Замри!..
Митя нажал на первый этаж.
Снаружи раздавался грохот и какие-то крики, слова ему было не разобрать, но он понимал, что бегут вдогонку за лифтом и предупреждают нижнего своего сообщника.
В его распоряжении имелись несколько секунд.
Он расслабился полностью. И поскольку их было трое против одного и их намерения, по счастью, не допускали ни малейшей двусмысленности, — он настраивал мышцы, все свое расслабленное тело на высшую точку концентрации и удара.
Внизу, лишь только дверь лифта раскрылась, Митя увидел наставленную в лоб ему пушку. И не успел бандюга закончить:
— Выходи!.. Руки подними на затылок!..
Митя в горизонтальном прыжке сдвоенным ударом ног вышиб у него из руки его поганую пушку и поразил в горло, попав в то место, где шея соединяется с грудью: бандюга свалился, пересчитывая ступеньки, из горла хлынула кровь.
Сверху, обогнав кирпичную морду, на Митю бежал черный с браслетом на кулаке.
Митя встал посреди площадки, и тот на скорости хотел сломать его, но в последнее мгновенье, неуловимое для простого смертного, Митя отпрыгнул в сторону, черный провалился мимо, и в долю секунды Митя подсек его, а ребром ладони нанес хлесткий, сокрушительный удар в основание черепа. Тот влетел в лифт головой вперед.
Движением ноги Митя вбросил его ноги вовнутрь, нажал на верхнюю кнопку. Дверь закрылась. Лифт уехал, увозя несчастного инвалида с места сражения.
Снизу ступенек, от входной двери, доносился натужный клекот тяжело дышащего первого бандита.
В этот момент наверху показался из-за поворота лестницы раздутый кирпич, спешащий на подмогу товарищам, в недоумении — если кирпичи способны недоумевать — что же здесь такое происходит и сколько у них объявилось врагов, сумевших учинить такое побоище.
Он на бегу лез правой рукой в карман, в спешке зацепился локтем за перила — его крутануло на месте.
Митя подпрыгнул, опустился вровень с ним и, применив захват, — бросил его. Бандит, перелетев ступеньки пролета, саданул головою в стену. Остался лежать ничком, раскинув руки, словно еще хотел взлететь по собственной воле. Позднее оказалось, что голова цела, только слышится гул в ушах, зато одна рука сломалась в предплечье.
Ну, что ж, прощайте, подумал Митя, оглянулся, все было тихо, если не считать клекота внизу. Вот теперь я вас прощаю,— вспомнил он философский разговор с дядей Светом и с Аней.
Не до свидания. Навек. Вы сами хотели — я не виноват.
Он вышел из дома, захлопнул дверь.
Все, ребята, подумал он о семействе Ани, квартиру можете заколачивать. Отжили. Сюда через пять лет не советую приближаться. Не спасет никакая милиция, никакая ФСБ.
Придется Ане новую одежду покупать. И все — заново. Не беда: Бог даст, заработаю.
Поздно ночью у Руля в одном из пристанищ происходила разборка. Третий, последний, крестник Мити — тот, что имел похожую на кирпич физиономию, — по прозвищу Бампер, когда вернулось сознание, несмотря на сломанную левую руку, сумел втащить в автомобиль двух товарищей и по ночной Москве благополучно добрался в родные пенаты. Здесь уже сподвижники отвезли тех в круглосуточную «скорую помощь» — у черного вместе с повреждением шейных позвонков обнаружилась черепная травма, он был без памяти; у самого первого, караулившего внизу, были сломаны горловые хрящи, наблюдалась перемежающаяся потеря сознания, он задыхался.
Руль никак не мог смириться с случившимся, в голове не укладывалось:
— Чтобы один-единственный фраер сломал целую бригаду!.. Ну, приемы, ну, каратист... у вас пушки были! Вы что? Первый день на свет вылупились!.. И ты, Бампер, во второй раз обосрался! Кто Кассира упустил?! Ноги унес — убитого Нипеля бросил!..
— Автоматчики... с автоматами, Руль, — зажимаясь от боли, оправдывался Бампер, — я говорил...
— А теперь, говорят, его убили. Кто? Нас обошли!.. И этот фраер-каратист — кто он? зачем он? Случай? Откуда он взялся?
— Хрен его знает. На лифте спустился.
— На тот самый этаж?
— Сначала поднялся на верхатуру. Потом спустился.
— Выходит, он вас искал? Не сходится что-то, не сходится — если он из тех, что Кассира схарчили, почему один? почему без оружия? Неужто такой он у них супермен, что были уверены, что вы трое его одного говна не стоите?.. Рискованно. Нет. Не понимаю. Почему вы на лестнице были?
— Сперва сидели в машине... Окна у них темные всю дорогу... Потом Кардан говорит: пошли внутрь, у меня предчувствие — сегодня объявятся.
— Это точно, у него чутье как у гиены, наперед угадывает. Ну, про себя он не угадал?
— Руль, — подал голос приближенный его Сигнал, — может, взорвем к чертям квартиру?
— Зачем? Нам нужен журналист. Чего добьемся?
— Поглядим после. Толпа соберется, мусора, собаки, зеваки. А мы поглядим. Иначе как их отыщем? Все одно что иголку в стоге сена. Если они попрятались, неизвестно где.
— Ну, его-то знаем. Где он, и какая внешность. Плохо работаете. Он обязательно с своими встречается; по телефону-то, голову ставлю, беспременно разговаривает.
— А где телефон? Он полностью испарился. Я, положим, ему дозвониться могу. Через секретаршу. Договорюсь на какое время, и он будет говорить, как миленький. Но откуда сам он звонит, мы не знаем.
— Значит, так. Подкараулить на работе, после работы. Создаем сеть — на машинах, и пешими. Узнать, где он бывает в течение дня. Проследить вечером: он должен нас вывести. Если не выведет на жену или дочь напрямую — его хата будет, номер телефона будет, и все просечем.
— Добро, — сказал Сигнал.
Посреди ночи он вбежал к Рулю с сенсационной новостью, чуть ли не в минуту полового акта, рискуя жизнью, ибо какое животное не озвереет, если его оторвать от самки при начале томления плоти.
Руль, нагрузившись после делового разговора, отсыпался в объятиях красотки-манекенщицы, новой избранницы, для которой авторитет набитого кармана, ореол тугого кошелька, превыше любых прочих качеств, обернулся беззаветной притягательностью.
Возникшая обоюдная страсть и полное взаимопонимание, пожалуй, могли бы завершиться законным браком.
Хотя Руль никогда не женился. Ему, при его средствах, доступна была на выбор практически любая женщина. И ему постоянно требовалось подстегивать остроту ощущений, требовалась смена обстановки, перемена облика партнерши, резкие контрасты. Все-таки великая обуза — опыт и возраст.
Несмотря на то, что в своем кругу он имел славу сущего мясника, — в отношении многочисленных избранниц он отнюдь не был Синей Бородой: бывшие, брошенные и оставленные, они, кажется, все благополучно здравствовали, и он их одаривал дорогими подарками и многим обеспечил их существование.
И это лишний раз доказывает порочность однокрасочного взгляда на явления Природы, которая и в самой мрачной и отвратительной бездне поместит неприглядный, но живой росток, или удивительный по расцветке кристалл.
— Ты чего, Сигнал? Омон на нас едет? — Он приподнял голову на подушке, с трудом разнимая опухшие веки, хрипло откашливаясь. — И так — ****ь! — без отпуска десять лет работаешь!.. И ночь не спишь!.. Ты чего? Охренел? Врываешься... А ты лежи! — приказал он женщине, ладонью придавливая лицо ее в полушку, и она замерла без звука, закрыв глаза, словно ее и не было на огромной двуспальной полированной кровати, привезенной из далекой Америки и приобретенной Рулем по одной той причине, что не нашлось во всей Москве и в самых фешенебельных мебельных магазинах другой кровати, по стоимости дороже этой. — Говори. Я слушаю.
— Руль, засекли журналиста!.. Дикий случай! Мы засекли его!.. У него жену уперли. Кто-то еще охотится на него, представляешь? Он с горя в открытую всю дорогу по всем номерам: и с матерью, и с дочерью, и с одним родичем... Уперли жену. Похитили, представляешь? Прямо из газеты до ночи звонил.
Руль выругался многоэтажно.
— Опять нас обошли!.. С Кассиром в прошлый раз. Теперь с журналистом. Что происходит?! Дочка, говоришь, известна?
— Да. Характерный момент: из акционерного общества недвижимости, где покойный Кассир восседал, вечером вышли на журналиста. Разговор был не короткий.
— Кассира-то нет.
— Там сейчас новый наверное появился.
— О чем был разговор?
— Врубили помеху — ничего не слышно. Только схватили по номеру, что это они. Пока искали противпомеху, они отвалили. Но, Руль, он перед нами теперь голенький. Только прикажи.
— Хочу знать, действительно с нами кто-то в одну дуду дует? В одну дырочку залезть хочет? Лежи, лежи... Недвижимость, мы, и еще третий. — Он развел руками. — Сигнал, врубай всех своих — и тут же делаем! Срочно надо, шутишь, что ли? Баллон, Кардан... и все мы под ударом.
— Кардан вдобавок со сломанным горлом в больнице, — сказал Сигнал.
— Вот еще что. Эти кассиры, условно говоря, давят нас по всем флангам. Похоже, его отсутствие — не великий урон для них: они как Змей Горыныч стоголовый... Так вот, все внимание на них. Все адреса, какие накопил: банк, контора недвижимости, всё-всё. Мы должны знать паханов ихних — кто они и чем занимаются. Я хочу с ними разобраться... ну, понимаешь? Они нас столько подставляют — и вчера к тому же сломали троих. Нам не житье, пока они рядом, дышат нам в рожу!..
— Добро, — сказал Сигнал.
 
 
8. ТЯЖКАЯ НОЧЬ
 
— Что с тобой, бабушка? — спросила Аня, как только они открыли дверь и увидели заплаканную, всю какую-то съежившуюся, понурую бабушку.
— Слава Богу, вы целы здоровы. — Бабушка бросилась обнимать ее, и разрыдалась. — Люду похитили... Папа звонил. И Светозар Павлович звонил... несколько раз... Волнуются за тебя...
— Ой!.. — начиная плакать, произнесла Аня. — Маму похитили... Кто? Зачем?
— Папе позвонили на работу.
— Кто?
— Эти... бандиты.
— Выкуп хотят?
— Я не знаю. Чего они хотят... Я вся извелась — и Люда, и так поздно уже, а вас нет... Беда!.. — Она вспомнила, каким ужасом обернулись несколько вечерних часов, сердечную боль и тревогу за жизнь внучки; новые рыдания сотрясли ее. — Беда!..
— Погодите. Погодите. — Митя, попав в середину женских слез, почувствовал себя настолько неуютно, казалось, мурашки забегали по всем нервам и по поверхности кожи, он был готов на что угодно, лишь бы остановить обильный поток переживаний. — Может, не так страшно... Анечка, любимая... Бабушка... Погодите...
— Где она-а?? — плакала Аня. — Зачем?.. Лучше меня-я...
— Не надо говорить лишнее. Анечка, успокойся, не надо... Придется про наши сегодняшние дела рассказать Борису Михайловичу; теперь никуда не денешься — он должен знать.
Аня прислушалась к его словам:
— Митенька, он мне голову оторвет...
— Нет, нельзя от него скрывать. Все одна шайка... Ясно, они его не оставят в покое. — Он подумал, удивляться можно одному — почему так долго раскачивались. Черт побери, хотел бы я знать, после Людмилы Павловны осада снимается, или все равно для Ани угроза, и для Бориса Михайловича?.. — Бабушка, откуда он и Светозар Павлович звонили сюда?
— Не знаю, Митя. Светозар Павлович от себя, я полагаю... А Боря? с работы, из редакции...
— Из редакции... Он ведь сам запретил Ане перезваниваться.
— Голову потерял... Что? ты думаешь, у меня для Ани небезопасно? Митя молчал и думал. Аня сказала:
— Мите завтра на работу первый день — и вдруг такое...
— Заинька, не думай об этом. Все же я бы тебя на время увез отсюда.
— А бабушка?
— Никому дверь не нужно открывать — и полный порядок... Звонить будем из автомата. А если что — бабушка позвонит Борису Михайловичу в редакцию, или дяде Свету... это уже все равно. Ты понимаешь, самое противное, чтоб ты хвоста за собой не прицепила — тогда они вплотную зависнут над тобой.
Бабушка суетливыми движениями, не замечая, теребила одежду на себе. Она, не отрываясь, смотрела на Аню, как смотрят старые люди, пристально и самозабвенно, как будто сливаясь с дорогим человеком:
— Так поздно... метро не ходит. Собаку хороший хозяин за дверь не выгонит. Но если опасно — внученька, я вас отпускаю, уезжайте. Уезжайте сейчас. Мне так страшно за тебя.
— Мама... Я хочу позвонить. Теперь можно? — Она с умоляющим видом повернулась к Мите.
— Конечно, если несколько раз звонили... Я надеюсь, все будет хорошо, не волнуйся, заинька.
— Правда? Все будет хорошо?
— Наверняка, папа поднял всех на ноги и... ничего плохого не будет. Я немного представляю себе эту публику. Раз оставили в живых — все будет хорошо.
В продолжение последнего часа в его сознании возникала, озаренная мгновенной вспышкой, некая химера, казалось, невероятная, неправдоподобная. Двери лифта открываются на первом этаже, в лоб ему нацелено дуло пистолета, он совершает бросок... Но лицо — лицо, которое он не должен был увидеть; кажется, не успел разглядеть, что там за черным отверстием дула находится какое-то лицо, — оно не только отпечаталось в памяти, но вызвало из небытия отчетливое видение таких же точно черт, принадлежащих человеку, стрелявшему с заднего сидения, из глубины бесцветной легковушки. В такое он не смел поверить: он никого не заметил, помнится, он в ту минуту вообще не видел никого в легковушке...
Борис Лагутин не сидел на месте. Бледный, с пересохшим, плотно сжатым ртом, он мерил шагами кабинет главного редактора.
Его мучили тяжелые угрызения совести. После опубликования очерка протекло более месяца. Убийцы из лихоборской группировки оставались на свободе. Сняли министра — но ничего не изменилось в жизни города по существу. Так же процветал рэкет, и так же убивали и похищали людей, и фантастические финансовые средства, соизмеримые с годовым бюджетом громадной супердержавы, растворялись в воздухе. Людмила была права — ничего не изменилось. А теперь ее взяли и удерживают в несвободе подонки — из-за его дурости, из-за его инфантильности, из-за его честолюбивого зазнайства!
Тщеславное стремление к нравственным высотам, к жертвенной борьбе — оборачивалось испытаниями для его близких, дорогих людей.
Ему мерещились ужасы; воображение рисовало самые мрачные картины нахождения Людмилы в грязных, чужих руках.
В первый момент он потерял голову, из-за этого допустил ошибку.
Беспокойство за дочь заставило забыть об осторожности — Борис из редакции стал названивать родственникам: продуманная конспирация была сломана. С некоторых пор никто не сомневался в том, что радиоперехват у мафии поставлен идеально. Борис вскоре опомнился — но было поздно.
И все-таки вечером, когда позвонивший Ролану Сергеевичу человек намекнул, что представляет лихоборскую группировку и они удерживают жену Лагутина, — Борис заподозрил обман.
Человек объявил: жене Лагутина никакого не причинят вреда, более того, хоть сегодня освободят, если... — если газета выполнит некоторые условия, а Борис Лагутин свяжет себя словом. Они не угрожают. Они уважают свободную прессу. Но пресса должна уважать их вовсе не такие трудные для выполнения пожелания...
— Это не лихоборская группировка! — заявил Борис. — Те просто стреляют. А если бы они — потребовали бы совсем другое... Это — Харетунов.
— Депутат-пахан? Да?! Испугался, что вширь копнем?.. и слишком глубоко... Импортные махинации. Принадлежность валютных пунктов. Вот за что волнуется! Полюбовные отношения с Центробанком и Управлением налогов... Недавно слышал его выступление — он очень неглупый. Очень!
— Вне всякого сомнения — будь он проклят!..
— Никто от него не искал с тобой встречи?
— Нет. Нет желающих подставить глотку под нож: верная смерть. То были мои наивные фантазии.
— Ну, что ж, примем все их условия, — сказал Ролан Сергеевич, берясь за маленькую черную трубочку и набивая табаком. — А там видно будет. У нас нет сил с ними бороться — подчинимся: жену твою надо выручать... Перестань нервничать, Борис! Ничего фатального не случилось, завтра она будет с тобой.
— Дай Бог, дай-то Бог... У меня дочь, у меня мать.
— У меня мать, и сын, и жена...
— Почему они меня просто не ликвидировали! Меня!.. Отыгрываться на невинных людях!..
— Э-э!.. Э-э!.. Лагутин, опомнись. Ты заговорил о гуманности бандитов... Просто ты им мертвый не нужен.
— Да! Они хотят манипулировать мною живым!.. Горе нам! МВД; Госбезопасность — разве не могли они остановить вакханалию изуверства!.. Но мы с тобой сидим сейчас и не чирикаем. И даже в мыслях нет обратиться к ним за помощью!
— Разумеется, ни в коем случае. Ты все отлично знаешь. Сами договоримся, только сами. Обратиться к ним — все равно, что сообщить мафии, что мы объявляем ей войну. Утечка информации у них, не в пример нам...
— Я бы ни о чем не жалел, но... бессмысленно. Никакой реакции, никакой подвижки вперед, в бок, куда-нибудь! Ничего. Не знаю, что делать. Руки опускаются.
— Ты бы видел, какие запоры дома у меня, живем как в осажденной крепости... Мрачно живем, темно... Зато «Московская газета» звучит! Борис промолчал. Сел у окна и опустил голову на руки.
— На полтора-два часа выделишь машину?.. Я с ума схожу: как она там? ночью одна у бандитов... Кошмар!..
— Где ты будешь искать?
— Нет, машина нужна — отвезти дочь и мать в безопасное место.
— Для йога ты слишком нервный. Как у них говорится? — страдания земных радостей и печалей не потревожат его внутренний мир — не будет потрясен никаким тяжким горем — беспокойство не будет мучить его... Очень красиво.
— Шутишь?
— Ну, что ты? Я вспомнил сейчас, — Ролан Сергеевич пустил клуб дыма, — что наша журналистка Катя Паншина сочинила детектив, больше двух строчек невозможно прочесть — так грязно написано — в нем тоже похищают женщину, и целый клубок надуманных перипетий... В жизни все проще. Либо пулю, сразу. Либо — тот тип сказал, что позвонит — принимаем их условия — твою Людмилу отпустят. Вот и конец истории.
— Не сглазь. — Борис опять пошел по кабинету. — Какая йога? Чтобы заниматься йогой, надо жить в башне из слоновой кости — не выходя! Как мой брат двоюродный, намного меня старше: ему за шестьдесят. Я к нему отвезу моих. Человек смолоду отодвинулся от любой бесчеловечности — от власти, каких бы то ни было чиновничьих, партийных, групповых зацепок. Живет концентрированно и отрешенно. У него нет мешков под глазами, как у нас с тобой! А я... Да, конечно, воздержание, и голодание — но в промежутках все время нарушаю, и даже понемногу пью. Но иначе нужно отказаться от всех наших битв!.. не прикасаться, не влезать...
— А как ты думаешь, Борис? Паучья сеть Харетунова — с банками, с прочими структурами — достигает самого верха? или он на втором, даже на третьем уровне по значимости?
— Судя по последним аукционам, от верха его оттеснили. Он туда не пробился. Там другие. Все же он — конечно, они все бандиты, все друг друга стоят — он в прямом смысле держит банду с килерами, с вооруженной фалангой...
— А те не держат?
— Кхм... кхм... Тем по закону... положено...
— Хотелось бы выйти на самого главного пахана. Я бы рискнул — сгореть звездою яркой — на мрачном небосклоне — один раз все поставил бы ва-банк!
— На вечер... еще на вечер накануне необходимо запастись билетом на самолет. В Аргентину. В Австралию. В Антарктиду. И то не спасет.
— Хоть помечтать...
— Отборный дивизион истребителей. А нет, так космическая ракета. Повсюду дотянутся... Но твои мечты мне по нраву. Мы как хирурги, тоже вскрываем гнойники. Прости меня, Ролан, я сейчас — твердокаменный кусок льда... Мне бы дожить до разрешения напасти вот этой... Ожидание так муторно!
— В дальнейшем постараемся делать все возможное, чтобы уберечь близких.
— А что возможно? Молиться. Господу.
— Надеюсь, придумаем. Есть одна фирма, дорогая, правда. Но — окупится. Чтобы не становились мы кусками льда. В конце концов, скажется на качестве газеты!
— Не звонит еще?
— Пока нет. Не волнуйся, у них четко.
— Пойду звонить брату. На другой этаж. Дочери могу от себя позвонить — тот адрес я уже впопыхах раскрыл.
Борис попросил Александра Евгеньевича двоюродного брата встретить их ночью — троих... нет, четверых, кажется, Аня с мужем, за полтора месяца видел ее однажды мельком. Двоюродный брат жил один, что было очень удобно; мать Бориса приходилась ему родной теткой.
Поздно ночью он перевез на редакционной машине Аню, Митю и свою маму, которая никак не хотела в такой спешке покинуть родные стены.
Он уговорил ее взять самое необходимое; обещал завтра заехать за остальными вещами, какие она надумает.
Оставив на попечении у Александра и настоятельно попросив отсюда и сюда не звонить ни в коем случае, Борис возвратился в редакцию, в свой кабинет.
— Папа, а дядя Свет? Он и тетя Лена не в себе...
— Я ему сразу позвоню... Похоже, крепкая банда ополчилась на нас. Они захватили маму недалеко от ее работы. Значит, они знали заранее. При таком случае еще один пост ставить — чрезмерная роскошь...
— Маму скоро отпустят?
— Отпустят, — подумав, ответил Борис. — Спи спокойно. А по улице ходи с оглядкой — на работу, с работы...
— После работы я буду заезжать за Аней, — сказал Митя.
— Так, хорошо. У Светозара появляться нельзя, у бабушки нельзя — по моей глупости. У нас с самого начала нельзя. Остается здесь — надо беречь этот дом, ребятки. Вы шпионских фильмов, кажется, насмотрелись во множестве, как надо себя вести знаете...
— Можно к тете Лене.
— Я туда поселю маму.
— Они знают ее работу.
— Да. Не будет работать какое-то время.
— Я могу, — сказал Митя, — к моей родне поселиться вместе с Аней.
— Пока живите здесь. И прошу, доча, не делай больше глупостей. Нужно было меня спросить.
— Прости, папуля, пожалуйста... — Она обняла его за шею, целуя в губы, и заплакала.
У него увлажнились глаза:
— Не плачь, Анечка... я верю и все сделаю... с мамой обойдется.
— О... мне страшно...
— Не плачь... Мне надо ехать...
Как ни странно, если не считать волнения за оставленных близких, спокойнее всех ночь прошла у Людмилы.
Первый час, когда ее похитили и везли в машине, надев повязку на глаза, но руки не связывали, а потом где-то за городом ввели в дом и она должна была поневоле привыкать к новой обстановке и своему положению пленницы, — первый час был тревожен и неприятен. Удручающе действовало само осознание несвободы, грубого захвата, свежее воспоминание, как ее втолкнули в автомобиль, отпихнув от нее близкую знакомую, с которой они мирно шли к метро. В ушах еще продолжали раздаваться стартовые звуки ее нового существования — угрожающие, жесткие, запугивающие слова: едва втолкнули в машину, та с места в карьер развила бешеную скорость, завизжав покрышками.
Но чуть позже в комнату ее заточения вошла симпатичная девушка, удивительным образом не похожая на разбойницу, скорее — на добрую фею, ласковую и сочувственную. Представилась Наташей. И стала ободрять и утешать Людмилу, так что у нее возникла шутливая фантазия на тему порядочной девушки, похищенной бандитами и принужденной выполнять их поручения. Вот так и меня оставят здесь насовсем, пошутила сама с собой Людмила, и я забуду белый свет, и прежнюю жизнь. И буду приветствовать новую узницу.
— Не огорчайтесь, — говорила Наташа, ни на минуту не оставляющая ее без внимания, — вас в ближайшие дни отвезут домой. Может быть, уже завтра. Здесь хороший дом, вы в нем почетная гостья... и здесь хорошая кухня...
Ближе к вечеру Людмила с аппетитом поужинала, они вдвоем посмотрели телевизор, побеседовали на манер двух светских дам — и отошли ко сну.
Для вечернего туалета нашлись и полотенца ослепительно чистые, и предусмотрительно в ванной комнате лежала запечатанная зубная щетка, и паста. И постель оказалась отменная.
Наташа и на ночь не оставила ее без опеки, поместившись в этой же комнате на другой кровати.
Людмила спала без сновидений крепким, здоровым сном.
 
 
9. ДЯДЯ СВЕТ ДЕЙСТВУЕТ
 
Светозар Павлович был из породы людей, которых обывательское мнение определяет коротко и недвусмысленно — идиот. У него имелась куча знакомых, таких же бессистемных, безрежимных, не всегда таких чистых сердцем и возвышенных как он, но обязательно жаждущих свободы, плывущих по волнам творчества, строящих свою жизнь и свою деятельность так, как им хочется, без оглядки на сиюминутную выгоду, на мельтешащую свору карьеристов и неутомимых добытчиков денег и денег и денег.
Последнее они полагали неоправданной глупостью и, лишенные какой бы то ни было зависти, если и обращали внимание на чье-нибудь богатство, то лишь с одной целью — держаться от него подальше.
Светозар Павлович, дипломированный врач, в далекие годы молодости увлекся так называемой нетрадиционной медициной, много учился и познавал в том направлении, и в итоге бросил службу, полностью ушел из общественной жизни. Он сочинял стихи и ходил на всякие поэтические сборища, и чуть-чуть печатался. Он, конечно, был умен, не глупее Харетунова и ему подобных, но если человек полный бессеребреник — разве он не идиот?
Вполне понятно, что предыдущий его брак разрушился; с сыном он сохранял отношения, но, к великой печали, тот вырос чужим и в большой степени лишенным родственного сыновнего чувства.
Не парадокс ли, думал иногда Светозар Павлович, что сын доставляет ему меньше радости и удовольствия, а что отраднее встречаться с племянницей Аней, которая одним появлением согревает сердце.
Само собой разумеется, женой его могла быть только женщина, родная по духу, разделяющая его мироощущение, его жизненные принципы и цели. И, что немаловажно, способная с легкостью выносить его бессистемный образ жизни, налеты многолюдных ватаг посетителей, раздавание налево и направо всего, что кому-либо могло понадобиться, неизменные проблемы с деньгами, при том что занимаясь успешно — весьма успешно — целителъством, Светозар Павлович мог бы сколотить приличное состояние.
Но он не хотел, ему претило, он как будто боялся становиться богатым человеком, накапливать деньги, имущество. В самом основании его души имелся некий запрет. Он избегал роскоши. Единственно, с чем он мирился, — громадные размеры квартиры, да и то лить потому, что появлялась возможность неограниченно размещать приходящих и приезжающих, больных, инвалидов, находящихся в процессе излечения, знакомых, полузнакомых и вовсе неизвестных и сомнительных. Не говоря о друзьях поэтах, художниках, музыкантах, дрессировщиках — однажды у них два дня жил человек со змеями, уверяя, что они неядовитые и неопасные.
Сами они — при их безрежимности — животных не держали. Известно, что собака требует ухода более ответственного, чем грудной младенец. А это было неосуществимо. Светозар Павлович, отказываясь от приема пациентов, утром и перед сном вечером длительное время сидел в позе лотоса: он медитировал, упархивая из окружающей обстановки в иные миры, по пути время от времени складывая в уме свои особые, только ему присущие, стихотворения, гимны, целые поэмы. По окончании медитации он иногда заносил их на бумагу, иногда — нет; они оставались кружиться в его сознании своеобразными переплетениями и обрывками нитей, волокон, медленно вращающимися в невесомости пространства, истоньшаясь или увеличиваясь, рождая новые необычные метафоры и рифмы, окрашенные в неземные цвета.
Он не лег спать до глубокой ночи. Ждал каких-то сообщений. Но никто не звонил.
Светозар Павлович пытался дозвониться домой к матери Бориса, никто не брал трубку. Он так и не узнал, вернулась ли Аня, прихода которой ожидала бабушка.
Он нервничал и сердился — чего никак нельзя было делать, — сидел у телефона, слонялся по квартире, не представляя, что можно предпринять в его неведении.
Людмила, младшая сестра, была его любимицей.
В отчаянии он позвонил к ней на квартиру; но там, конечно, никого не было.
В этот вечер у них остался с ночевкой Данила, который, отложив гитару, с грустью провожал глазами Светозара и Катерину: она подходила к мужу и задавала вопросы, пыталась успокоить, а тот отвечал отрывисто, мрачно, не похоже на себя.
— Да ложитесь вы спать! Не крутитесь под ногами. Утро вечера мудренее.
— А ты? — спросила Катерина.
— Я думаю, — ответил Светозар, забираясь с ногами на диван рядом с телефоном и поджимая под себя ноги. — Вечером мне звонил Боря... Я звонил его матери... А теперь как сквозь землю провалились. Самые дикие могут произойти вещи. Я не могу поехать — я не знаю адреса: никогда не был в доме у нее. Разве что по номеру телефона... Страшно подумать, что с ними случилось!
К трем часам ночи, потеряв всякое терпение, он набрал домашний номер Леонида Харетунова и не сильно удивился, когда друг детства, не заставив долго ждать, проговорил внятно, как будто поблизости, грубо и к тому же хриповато спросонья:
— Да... Что?.. Ты, Светлый? Говори.
— Леня, у тебя широкие связи и широкий кругозор. Прости меня, что разбудил... Только ты мне поможешь. Бандиты похитили мою сестру... — И он стал рассказывать, когда и как это произошло.
— Да знаю я...
— Откуда ты знаешь? — растерянно переспросил Светозар.
— Знаю, как у них делается. Кто похитил, сказали?
— Кажется, лихоборская группировка.
— Ясно. Ложись спать. Утром попробую прояснить обстановку и... уверен, ничего плохого...
— Леня, я не могу ничего не делать до утра!.. Неизвестно, в каком она состоянии. Неизвестно, жива ли она...
— Жива, жива...
— Тебе легко говорить!.. Потом — пропала моя племянница, дочь сестры. Должна была приехать вечером к бабушке, я звоню — они все пропали. Аня... ты, кажется, видел ее у меня. Произошло что-то страшное!..
— С твоей племянницей вовсе ничего не должно произойти...
— Может быть, у тебя есть возможность в управлении внутренних дел или по твоим каналам — парламентским или какая-нибудь охрана у тебя — попросить проверить срочно!.. Может быть, еще удастся предотвратить...
— Светлый, извини, сейчас ночь. Ничего не могу сделать. Утром попробую...
— Тогда я сам сейчас еду к бабушке!
— Не делай глупости. Ложись спать.
— Ладно, спи. Извини. — И он повесил трубку, огорченный, что ничего не добился, недовольный собой, что унизился до роли просителя — у этого прожженного типа, давным-давно, еще в детстве, свойства его души не составляли ни для кого секрета.
«Да поезжай хоть к бабушке, хоть к матери!..» с раздражением выругался Харетунов, услышав короткие гудки. Он знал, что заснуть уже не сможет, — проклятый идиот вторгся посреди ночи! Но что же в самом деле могло произойти с этой бабушкой и с племянницей? Работа Руля? Нельзя допустить, чтобы Руль из журналиста веревки вил. А сейчас идиот — детский сад, в соотнесении с матерыми шакалами, — отправится к ним прямо в когти. И — конец. Натуропат ясновидящий, он мне еще как пригодится!..
Соскользнув мыслью к такому выводу, Харетунов сонно протянул руку к телефонной трубке и набрал номер своего Злобина, руководителя оперативного штаба.
Светозар Павлович в это время звонил в платную ночную службу справок с просьбой назвать ему адрес, по которому установлен известный номер телефона.
Поначалу справочная служба отвечала короткими гудками, а когда он дозвонился и начал разговаривать, в какой-то момент в трубке щелкнуло, раздалось какое-то пиканье, голос телефонистки стал еле слышным, но через десять-пятнадцать секунд помехи пропали, все опять выровнялось.
— Данила, извини. У тебя, наверное, есть какой-нибудь ночной человек с машиной? Может быть, приедет часа на два, съездим, а потом вернемся сюда и здесь останемся?
— Ну, о чем разговор, Светозар Павлович... — Данила поистине был счастлив чем-нибудь оказаться полезным. — Виктору позвоню — он сейчас ушел в творческий загул от жены. Только бы не наклюкался.
— И я поеду, — сказала Катерина. — Не отпущу тебя одного...
— Ты-ы?.. — Светозар задумчиво посмотрел на нее. — Катюша, тебе нельзя.
— Тебе можно — а мне нельзя?
— Да нет, дома кто-то должен быть. Могут звонить. Может... вдруг Милочка вернется — без ключей, без... неизвестно как... Катенька, оставайся.
— Нет, нет! Я боюсь.
— Да чего? Да погоди — вот Данила еще дозванивается.
— Я тебя защитю.
— Хорошо, родная. — Он обнял ее за плечи и поцеловал в обе щеки. — Если бы не ночь — позвали бы Нину с ее собаками. Ведь правда — защитники!.. Вот, оказывается, зачем столько собак, — пошутил Светозар, вернувший себе, после того как начал что-то делать, исконное благодушие, — и след могут взять, и разнюхать.
— Где им? У нее одни дворняжки.
— Не скажи — дворняжка, бывает, больше значит, чем принц голубых кровей. Скажи ему, — обратился он к Даниле, — чтобы во двор не въезжал. Пусть встанет на улице у закрытой двери — мы там выйдем.
— Что еще за новости? — удивилась Катерина.
— Не знаю. Мне так захотелось — быстрее.
Так счастливо сработала интуиция человека, одаренного просветлением.
Ибо у входной двери во дворе караулили в краденой иномарке лихоборские бандиты, выяснившие, что это единственная дверь. Сюда послали второстепенных людей. Их задача первоначально была проста как глоток спиртного — преградить путь Светозару, тот мог испортить главное мероприятие в жилом доме на Парке Культуры. Отборная бригада во главе с Сигналом в этот миг на автомобиле подъезжала туда. Руль решил направить в два места две бригады, чтобы на этот раз свести на нет малейшие препятствия: к ним поступали постоянно сведения о Светозаре, о его намерениях, и более того — посреди ночи они вдруг заметили, что кто-то еще подключился к его телефонным переговорам, — но откуда именно произошло подключение, им не дано было узнать.
— Жену-то у журналиста мы, выходит, похитили, — с злобной усмешкой произнес Руль; он покинул подругу и сошел с полированной двуспальной громадины, чтобы самолично руководить делом. — Мы из него вытянем, кто поднес ему такую брехню. И кто есть этот Леня, его кореш, — очень хочу знать. Так хочу, что готов фраеру в ножки поклониться. Его — живым; остальных отсечь любым способом. Любым!.. Старуху и дочку на Парке Культуры — только живьем. Глядите, старуху не придушите ненароком; они, старухи, живучие, а когда как — возьмет и копыта откинет. Уж я знаю. Сигнал, бери семиместную — «кадиллак», привезешь на дальний участок. А фраера — в подвал под гаражом: вытянем из него; нечего было соваться в чужие дела!..
— Руль, у старухи к телефону не подходил никто.
— Затаились. Укрываются... Делаем, Сигнал! Срочно надо кончать, мы под ударом! У меня все нутро мое не на спокое!.. Некуда ждать!..
— Добро, — сказал примирительно Сигнал, хорошо умея понять истеричность Руля, для кого даже провал в какой-то затее был менее болезнен, чем такая вот минутная вспышка отчаяния и ярости.
Светозар и Данила благополучно вышли из дома через дверь, которая никогда не открывалась и выглядела заколоченной: перед дверью валялся мусор, накрест прибиты были много лет назад почернелые, полусгнившие доски; но только живущий в доме мог знать, что если дверь отворить, доски, прибитые к ней, отодвинутся вместе с нею.
Они поздоровались с Виктором и сели к нему.
Лихоборские бандиты остались во дворе наблюдать за входной дверью.
Сигнал и еще двое, найдя нужную им квартиру, принялись аккуратно открывать замок.
На лестничной площадке царил полумрак, во всем подъезде — тишина.
Дом спал.
Мужья и жены, старики, дети, собаки — там, где они были, — сладко спали, ничего не подозревая, в этот предутренний час.
— А вдруг собака? — спросил белобрысый Баллон, тот самый килер, стрелявший в директора НИИ химфото на многолюдной Маросейке. — Сигнал, прыскалку захватил?
Третий их приятель, талантливый домушник, приоткрыл дверь.
— Тс-с... — Сигнал вытянул шею, прислушиваясь.
Они вошли в прихожую, тихонько прикрыв дверь за собой. Держа пистолет в согнутой у пояса руке, Сигнал перешел прихожую и встал у входа в левую комнату, Баллон — в правую; домушник остановился у входной двери, охраняя тылы, готовый прийти на помощь там, где потребуется.
Сигнал еле слышно сделал пальцами, и они оба одновременно толкнули каждый свою дверь, нащупали на стене выключатель, нажали на него.
— Бросай оружие! Нас больше — мы с автоматами!.. На лестнице наши люди!.. Сдавайся!..
Меньше секунды потребовалось на то, что последовало за этим.
Сигнал выстрелил в грудь сидящему в кресле человеку.
Тот поморщился и... рассмеялся язвительно.
Потрясенный Сигнал хотел еще раз прицелиться, но тяжелый удар по голове оглушил его; он лит идея- сознания.
Между тем в соседней комнате Баллон стрелял в голову точно так же сидящему человеку, но тот, в падении вместе с креслом, нажал на спусковой крючок и очередью из автомата поразил килера в грудь и в живот.
Баллон, изобразив удивление на лице, выронил пистолет и, отброшенный к стене, медленно сполз на пол, суча ногами и всхлипывая, что-то пытаясь произнести непослушными губами, на которых выступила кровяная пена.
Он мысленно повторял: «Пожалуйста... вызовите мне «скорую»... отвезите в больницу... прошу вас...» — Но звука не было. Глаза задернулись пленкой. Душа килера покинула горемычное тело, переставшее мучиться.
Домушник, не сделав ни одного враждебного движения, сдался на милость победителей сразу же как только зажегся свет, прогремели выстрелы, а из кухни на него выпрыгнул человек и приставил автомат к груди.
Его обыскали, заломив за спину руки, надели наручники, закрыли в ванной.
— Сиди. Пока так...
Он вспомнил о шофере в машине и подумал, лучше бы тот сидел в ней и не лез, не приведи, опять начнется стрельба, и неизвестно, какая пуля в какую сторону помчится.
Он не любил стрельбы: он был профессиональный, чистый вор. К Сигналу попал с условием, что от мокрых дел его развяжут.
Показалось, он слышит шум за стояками туалета — в соседних квартирах, на других этажах. Залаяла где-то собака, потом — другая.
«Ну, слышимость!.. Нагрохотали — придурки. Если кто из жильцов позвонит — через десять минут здесь милиция...»
Последнее беспокоило и людей, захвативших квартиру.
Над Сигналом хлопотали, приводя в чувство.
— Слушай внимательно, — сказали ему. — Передай Рулю, чтобы отлип от журналиста. И от его родичей. Ваша тачка семиместная под прицелом: валите отсюда... И чтобы ты больше мне в этой жизни не встречался!..
— Кто ты? — спросил Сигнал.
— Я тот, рядом с кем твой Руль — мелочь сопливая.
— Как с тобой сойтись?
— Если понадобитесь — сам сообщу. А теперь ноги в руки и валите!.. С мертвяком как хочешь — забирай или здесь брось...
— Мертвяк?!
— Кореш твой — в соседней комнате.
— Баллон!..
— Горяч больно и дурной — дурнее тебя.
— Мне надо спросить Руля. Верни мой телефон.
Сигнал, у которого гудело в голове и плохо соображал, набрал номер, покосился на человека рядом.
— Вали, не стесняйся, — ободрил тот. — От нас все равно не скроешься.
— Руль, это я... Полное фиаско... Да нет никакой старухи!.. Я — в плену. Баллона убили... Кто? опять с автоматами... Погоди, Руль, меня по башке оглушили, скажи, что с Баллоном?.. Разрешили забрать... да, с собой... Тачку не трогают... Потом расскажу... Потом, Руль, не могу... Да их целый полк! а мы втроем... Без разницы — говорю, сто человек!..
— Да, нас сто человек, — сказал человек в плаще, из которого с правой стороны выпирало нечто напоминающее короткую дубинку. — Передай Рулю, еще сто раз по сто. Пусть живет, не наше дело... пусть живет — так и запомни — только под ногами не мешается!..
— Чтобы Рулю такое сказать?
— Ну... а ты скажи. Не все же бздуном пребывать. Скажи — самому тебе лучше так будет; мне не попадайся... За Баллона пускай не обижается — он сам виноват. Мы ни при чем... Ты свечку поставь, тебя вовремя отключили.
На теле у человека зазвонил звонок.
Он отогнул полу плаща и вынул из кармана пиджака телефонную трубку.
— Да... да... Задерживать не надо... Пропусти. Продолжай наблюдение... — Он повысил голос, обращаясь к находящимся в комнате. — Очистить квартиру! Немедленно всем на лестницу и в лифт! Вниз! Этих двоих с собой!.. Замок на двери закрыть!
Сигнала подхватили под руки и вытолкали на площадку. То же домушника — даже не сняв с него наручники. Их ввели в лифт, вместе с ними зашли четверо.
Остальные поместились во втором лифте.
За минуту перед этим подъехала машина, в которой находились Светозар, Данила и Виктор.
Светозар сказал им:
— Сидите здесь — я один поднимусь на две минуты и спущусь.
— Светозар Павлович, я пойду с вами, — сказал Данила. — Неизвестно, что...
Еще минуту они препирались.
Светозар что-то такое предчувствовал не совсем нормальное, и не хотел втравливать посторонних людей, оказавших ему услугу.
В одном из автомобилей, во множестве припаркованных во дворе на всех газонах, на битком забитом тротуаре, — сидел незамеченный ими человек, как, впрочем, не заметили они и второго человека, находящегося в внушительных размеров «кадиллаке». Надо сказать, этот последний с сотоварищи из лихоборской группировки, приехав, равным образом не обратили внимания на первого. А тот задолго до них сторожил их появление, зная заранее и обладая преимуществом невидимки, наблюдал и передавал сведения по переговорному устройству.
Вот и сейчас он внимательно присмотрелся к вновь появившейся машине, убедился, что та самая, и без промедления сообщил своему начальнику.
В связи с чем тот поспешил освободить квартиру.
Ретируясь в спешке, не успели закрыть замок наружной двери. Некогда было разбираться специалисту из харетуновской группы боевиков — а это, как читатель догадался, была харетуновская группа — с теми особенностями открывания, которые применил домушник, прикасавшийся к замку последним. Освобождать же ему руки и поручить такое нехитрое дело, — просто не осталось времени.
Светозар и Данила вошли в подъезд. Приблизившись к лифтам, с некоторым удивлением обнаружили, что оба лифта заняты и движутся между этажами.
— Подождем, — сказал Светозар. — Одиннадцатый этаж... Только бы они мирно спали — и ничего больше...
— Надо надеяться, — сказал Данила.
Растворились двери левого лифта.
Они подошли к нему. Но им пришлось подождать, пока из него не выйдет человек... еще один... еще, еще...
Мимо прошествовали человек шесть-семь, почти все в плащах, и у каждого, оттопыривая правую сторону, помещалось что-то похожее на короткую дубинку.
Светозар едва ли не с разинутым ртом проводил их глазами.
Рослые люди, не поворачивая головы, прошли мимо и один за другим сбежали вниз по ступенькам. Входная дверь открылась, выпуская их.
В тот момент, когда Светозар и Данила получили возможность войти в лифт, — приехал правый лифт, и из него стали выходить люди в плащах, и тоже что-то выпирало у них с правой стороны.
— Милиция? Омон? — поднимаясь в лифте, Светозар изумленно развел руками. — Живут здесь, что ли?
— Охранники какие-то. Может, омон, — сказал Данила. — А может... бандиты?..
— Их здесь целая армия.
— Да, армия... Они так сейчас собираются. Про лихоборскую группировку знаете?
— Слышал название... И муж сестры говорил, будто ее они похитили...
— У них беспредельные возможности... Пахан их, с одной стороны, создал боевую дружину громадную по количеству, а с другой — пашет на ниве бизнеса: от валютных пунктов и фешенебельных торговых фирм до рэкета и наркотиков.
Светозар приготовился ответить в том смысле, что кошмарная ситуация в стране, и не хотелось бы ничего этого знать. Но тут они достигли нужного этажа.
Их ожидал сюрприз. Дверь в квартиру отворилась от легкого нажатия: звонить не понадобилось.
Войдя в прихожую, мгновенно ощутили зловещую, устрашающую вибрацию атмосферы; уже затем осмысленно стали различать — глазами свалку вещей, обонянием серный механический запах.
Испытывая содрогание внутри, Свет вступил в левую комнату. Никого: только все перевернуто.
Тогда он решительно бросился во вторую комнату. Здесь, скорчившись у стены, лежал на боку человек. Без движения. Свет опустился на колени, прикоснулся к нему — тот был мертв.
Окинув взглядом комнату, он увидел опрокинутое кресло и пустую софу у противоположной стены, накрытую зеленоватым пледом.
Не заметно было никаких следов пребывания жильцов квартиры.
Он еще раз склонился над трупом, не без труда перевернул его на спину и, расстегнув куртку, положил руку на грудь. И тут же отдернул — рука испачкалась в чем-то липком и горячем. Человека убили совсем недавно.
— На кухне и в ванной комнате никого нет. — Данила успел побывать там и вернулся. — Никого. Но женщин не было среди тех людей.
— Ты думаешь?..
—Совершенно точно, не было их.
— Его застрелили только что.
— Не дышит? — спросил Данила, издали с опаской глядя на мертвое тело.
Светозар Павлович поднялся на ноги:
— Мертвей не бывает... Куда подевались Аня и бабушка?.. Что делать с этим?.. Вызвать милицию?
— Нас и схватят, — сказал Данила. — Вы ей кто приходитесь?
— Никто. Мужа моей сестры мать... Никто. И все-таки... не могу понять: кто кого убил? Зачем? Кто были эти люди? Они убили своего? Оставить его здесь? — нельзя... Что же это Борис мне не может сказать, что делать: это дом его матери! Надо вызвать милицию. Боже, Боже — где Аня?
— Странное дело... Сейчас такие дела творятся: вы обо всем тут случившемся не знаете. Можно влипнуть в историю, даже и в голову не придет, в какую.
— Тогда какое предложение? Забрать его с собой в машину? Где-нибудь по дороге аккуратно положить?
— Ну, а если кто-то нам встретится?
— Рано. Все спят. Мы поставим его на ноги, под руки возьмем себе на плечи и так поведем. Только не касайся здесь и здесь: кровь.
Данила, во взгляде которого опасливое выражение сменилось на отвращение и страх, сказал:
— Он — здоровый. Тяжелый.
— Ну, ничего. Вдвоем справимся.
Так они втроем, будто двое вели пьяного товарища, у которого отказали ноги, — вошли в лифт; выйдя во двор, шатаясь под тяжестью трупа, достигли машины.
И здесь произошел спор, куда поместить мертвеца. Посадить на заднее сидение? — Светозар готов был сесть рядом с ним. Данила настойчиво предлагал положить его в багажник.
— Пускай садится на мое место, за руль. — Виктор все происходящее воспринял без смущения, с легким налетом юмора. Те минуты последних перед рассветом сумерек, какие он провел в одиночестве на воздухе, навеяли на него настроение возвышенной и просветленной поэзии. — Ребята, я пережил замечательные мгновения... У меня масса впечатлений. Мне сейчас требуется одно — стопка чистой бумаги, ручка, и тишина.
— Как только возвратимся домой, — сказал Светозар, — тишину я тебе обещаю.
И все остальное.
— Ну, тогда открываю багажник... — сказал Виктор. — Гаишники, случается, под утро бдительно работают. О, инспектор ГАИ — на меня не смотри. А лишь взглянешь — и отстанешь. И умчусь я — и свободы — не лишусь я — безбородый. А запрячешь — за решетку — неудачу — злую тетку...
— Гениально, — рассмеялся Данила, и одобрительно похлопал его по плечу.
Они летели по пустынным улицам, где весьма редко попадался кто-нибудь навстречу.
Казалось, на широких, просторных магистралях из живых существ присутствуют одни трехцветные светофоры. Никого больше не было видно.
— Не грусти, Свет, — сказал Виктор, продолжая глядеть вперед, в ветровое стекло. — Уверен, все живы здоровы. Заблаговременно выбрались оттуда. Утро прекрасное, утро дождливое!.. Все прекрасно!.. Я не хочу переселяться в пресный и скучный Дантовский рай. Хотел бы навечно обретаться в Москве, где смешалось все — и рай, и ад, и любовь. Любовь, что движет солнце и светила!.. В мой разум грянул блеск с высот!..
Светозар произнес меланхолически:
— Поэзия — могущественная. Но у него, извини, безграмотные, варварские представления о душе, о загробной жизни... Я уже не могу читать Данта.
— Но какая поэзия! — воскликнул Виктор, забыв о дороге и повернув голову к Светозару. — Конечно, ты другой философской школы...
— Нет, дело не в школе... Есть различие между человеком, который соображает головой, и тем, кто — видит.
— Как ты?
— Как Валерий.
— Но ты тоже?
— В меньшей степени... Моя сестра Лена всегда в потоке, в постоянной связи с верхом. А я постоянно сбиваюсь на сугубо... мирские увлечения и интересы.
— Это ты-то мирские интересы? Да ты абсолютный йог и ясновидец... Твои медитации...
— Валерий и Лена видят, а йога — другое. На ходу не смогу тебе объяснить... Здесь надо вместе сесть, поработать — и почувствовать... кто сможет. Не всякому дано. То есть, дано всякому, но многие сами себе закрывают.
— Почему?
— Образом жизни, образом мысли. Последнее — главное. Тебе дано: ты поэт — от Бога.
— Спасибо, дорогой. — Виктор резко нажал на тормоз. — Ну, всё...
 
 
10. ДВОЙНОЙ ЗАЖИМ
 
Перед ними поперек дороги стоял джип.
Сзади вплотную, буквально с неба свалившаяся, прижалась иномарка.
Из джипа рукой показывали, чтобы они открыли дверцы и вышли из машины.
— Витя, что за дома кругом? — спросил Данила.
— А что?
— Мы же должны были приехать к Светозару Павловичу на Новокузнецкую.
— О, Господи, это Чертаново. Заговорился, поехал к себе. И попал...
К ним от джипа подходил человек. Отстав на несколько шагов, двигался другой. Из иномарки выползли еще двое и встали у них за спиной.
— Кто такие? Оружие есть?
— Нет оружия, — спокойно ответил Виктор. — Мы — поэты.
— О, поэты, смотри-ка. Куда ехали?
— Домой.
— Далеко от дома?
— Километра три.
— Считай, повезло. За полчаса дойдете. Ключи от машины давай.
— Братцы, зачем вам столетний «жигуленок»?..
— Будешь вещать — получишь. Поэт, — произнес первый налетчик, забирая ключи. — Чего в багажнике?
— Ну, чего может быть у поэтов? Мертвое тело...
— Веселый парень, — хохотнул налетчик.
Как-то оно переходило на взаимопонимание между теми и этими людьми. Если бы еще не сопровождалось обидным грабежом.
— Извини, я просто обращу внимание, — сказал Виктор. — На техосмотре не был. Движок барахлит... дверца помята.
— Где дверца? — Налетчик повернулся к напарнику. — Пойди посмотри.
— Точно — покорежена, — сообщил тот, обойдя машину с правой стороны. — Не годится.
— Тогда всё. Держи взад ключи.
Махнул рукой тем, что в иномарке, повернулся к джипу. Сели, нажали на газ. Через секунду три приятеля как будто после галлюцинации стояли как ни в чем не бывало на пустой улице.
— М-да, — вздохнул глубоко Данила. — Могли застрелить.
— Могли — другие, — сказал Виктор. — Эти хищники нацелены на машину, и именно поношенную. Зачем? Кто что думает?
— Если откровенно — думаю, что когда Гектор бегал вокруг Трои от Ахиллеса, у него поджилки тряслись не больше, чем у меня... Давайте здесь выложим мертвеца, — предложил Светозар Павлович.
— Да, пора от него освободиться. — Виктор запрокинул лицо кверху. — Светает. Прекрасный моросящий дождичек. Прекрасный... Пойдем, достанем его.
— Милиция едет, — произнес Данила.
Они быстро сели в машину, поехали.
Виктор смотрел в зеркальце заднего обзора:
— За нами едут... Этого не хватало. Данила, не оборачивайся. Сиди прямо. Не надо на них глядеть — может, нас не заметят...
— Если ты не видишь — тебя не видят? — усмехнулся Данила. — Нельзя допустить, чтобы они осмотрели машину... Тормозни, Витя. Я побегу — они погонятся за мной. Вы скроетесь.
— Не надо, — попросил Светозар Павлович, отрешенно, как в полусне. — Потом объясню... Авось так обойдется.
Милицейская машина резко увеличила скорость, обогнала их и покатилась перед ними.
— Сейчас зажмут, — сказал Виктор. — Могу повернуть направо, я тут все знаю. Попробую оторваться.
— Не надо. Догонят. Они тоже все знают... — Данила повторил: — Я побегу — тогда вы скроетесь.
— Хорошо, — сказал Виктор. — Беги двором насквозь: я тебя подберу с другой стороны.
В этот момент он вынужден был затормозить, поскольку милицейская машина остановилась боком, загораживая проезд.
Он мог бы проскочить в просвет с левой стороны; но там встал гаишник в полном обмундировании и с автоматом наперевес. За машиной виднелись головы еще двоих.
— Как на матерую банду они на нас. Светозар, помолись, чтобы мертвец улетел из багажника. Плохо дело, — сказал Виктор.
Данила, как только машина замедлила ход, открыл дверцу и, скакнув на землю, во все лопатки припустил по дорожке во двор.
Гаишник подошел к Виктору, козырнул:
— Извините за беспокойство... Машина ваша собственная?
— Да, моя...
— Я хочу попросить о помощи. Займет не больше получаса. Человека надо доставить в больницу. Мы патрулируем улицы и сами не можем отвезти.
— Что случилось?
— Банда убила водителя служебного автомобиля, пассажир тяжело ранен. Автомобиль угнали.
— Разумеется, отвезем. Давайте его ко мне на заднее сиденье. — Виктор поднялся с места и встал рядом с милиционером.
— Ваш приятель зачем побежал? — поинтересовался милиционер.
— Он давно собирался. Каждое утро бегает десять километров. Я вокруг поеду, подберу его на той стороне.
— Документы на всякий случай можно? Простите — но так положено.
— Конечно, конечно. Мы — мирные поэты, никому зла не причиним. — Виктор передал ему водительские права, паспорт на машину и личный паспорт.
— Все в порядке, только... техосмотр давно обязаны были пройти. Нарушение. Довольно грубое... Я на сей раз закрою на это глаза. Но, прошу вас... для вас же надежнее. Сделайте отметку о техосмотре...
— Спасибо, обязательно сделаю. Вы сказали, тяжело раненый. Не стоит терять время.
— Вам спасибо, господа, — сказал милиционер, зорко глянув на прощанье в лицо Светозару и Виктору.
Они поехали вокруг квартала, а милиция развернулась и умчалась в обратном направлении.
Теперь их опять было трое.
На заднем сиденье тяжело дышал и время от времени стонал мужчина приблизительно лет тридцати пяти. У него оказалось пулевое ранение в левое плечо и в левую часть живота; он потерял много крови.
— Потерпите, — обратился к нему Виктор, — только подберем моего приятеля. И я домчу вас до больницы на Каширском шоссе. Здесь рядом... Светозар, послушай, Данила-то Бог знает что подумает. Из мертвых воскресе. Он от изумления сейчас в соляной столб обратится.
— Погоди — не сглазь.
— Ты думаешь?
— Тяжелое состояние. Пытаюсь что-то делать, но... не знаю, — произнес Светозар.
— А, черт! — выругался Виктор: машина подпрыгнула на рытвине, и раненый от толчка простонал громко. — Надеюсь, бензина хватит до Каширки. А там есть заправочная станция.
— Бензина убили, — пробормотал раненый.
— Бензин убили? — с интересом переспросил Виктор. — Как может быть?
— Да, Бензина убили, — в забытьи повторил раненый.
— Он бредит, — сказал Светозар.
— Я слышал о такой компании, — вполголоса возразил ему Виктор. — Вас и Бензина послали на задание? Бензина убили, а вы... вас зовут...
— Бензина убили... Руль послал... он пасть порвет...
— Как вас зовут?
— Руль послал... Прозевали... Взять Светозара... фраера... пасть порвет... После ночи... в Чертаново получить налог... Убили...
— Вы знаете Светозара? — спросил Виктор.
— Фраера... в подвал... — Раненый умолк и только хрипло дышал, протяжно стеная иногда.
— Как вас зовут? Ваше... прозвище? — настойчиво повторил Виктор.
— Оставь его, — сказал Светозар. — Где же Данила? Боюсь, до больницы не довезем.
— Ладно. Сдадим обоих. Неплохая идея?.. — спросил Виктор. — Свет, ты понял, что ему известно твое имя?
— Да. Кажется... Я теперь тревожусь за Катерину. Но, похоже, с нею все в порядке.
— Что же сегодня за ночь такая закончилась? Замечательная ночь в моей жизни!.. А что, если вдруг они оба — тот, что там, сзади, и этот за моей спиной, — какие-нибудь близкие знакомцы? Побрательники? А?.. Фантастика! Свет, тебе, по-моему, сильно повезло. Но — потом, после: не хочу при нем произносить...
 
 
11. НЕМНОГО СУМБУРА
 
Людмилу высадили из машины около шести вечера. Тот, что сидел рядом, на заднем сиденье, сказал:
— Сто метров пройдете — станция метро Теплый Стан... Вы были нашей гостьей. Не обижайтесь — пожалуйста — коли что не так... Мы постарались создать вам максимум комфорта...
— Мне что, полагается сказать спасибо?
— Не обязательно. До свиданья.
Машина рванула с места, не дав ей опомниться, и растворилась в веренице машин, заполнивших Профсоюзную улицу.
Район был ей хорошо знаком.
Явился большой соблазн поехать домой: в ее сумочке все сохранилось в целости — деньги, документы, ключи.
Она ничего не могла знать о попытке нападения на Аню, о погроме на квартире свекрови, о ночных похождениях Светозара.
Но ощущение реальности жизни, возрождаясь вместе с чувством обретенной свободы, напомнило категорический запрет мужа приближаться к своему дому.
Она спустилась в метро и поехала к брату.
Сутки прошли — всего лишь — с момента ее похищения. И несмотря на то, что ее, казалось бы, ничем не притесняли, не стесняли в бытовых мелочах — несвобода, неволя, потеря самостоятельности в выборе поступков, замкнутое пространство — одна-единственная мысль об этом обратила эти сутки, эти часы и минуты в нескончаемо протяженную пытку.
Рядом с нею сидели и стояли люди. Читали книгу, разговаривали, дремали. Поезд с грохотом несся по тоннелю.
Было душновато в вагоне. И тоже замкнутое пространство. Но это была яркая, свободная, живая жизнь — без тоски, без скуки и беспокойства.
Людмила широко открытыми глазами с улыбкой смотрела на окружающих ее людей, которые ничего не знали о ней, у которых все было размеренно и обыденно. И ей была странна и непривычна эта обыденность, как будто она отсутствовала не сутки, а по меньшей мере год — или много лет. Так ей было странно ее нынешнее состояние после пережитых только что обстоятельств и впечатлений — она смотрела по сторонам горящими от возбуждения глазами и не могла налюбоваться.
У Светозара в доме царила тоже возбужденная атмосфера. Он далеко не все открыл Катерине из ночных своих впечатлений, и Данила и Виктор по его просьбе помалкивали.
Но и того малого, что было рассказано, оказалось достаточно, чтобы Катерина встревожилась, не хотела отпустить мужа на шаг, опекала каждое движение и глядела на него преданными тоскливыми глазами, точно это ему грозила участь без пяти минут покойника. А не тому простреленному, по всей вероятности, бандиту, попавшему в реанимацию в больнице на Каширском шоссе.
Людмилу встретили взрывом восторга.
На шум вышел Виктор из комнаты, отведенной ему для отдыха и творческих занятий.
— Фантастика!.. Андерсеновская сказка, — воскликнул он, услыхав ее историю. — Вас и вашего брата охраняет добрый ангел. Чему еще приписать такие невероятно удачные повороты?
Она позвонила на работу Борису.
— Я немедленно приеду, — ответил он. — По телефону не будем говорить.
Ночью Борис звонил Светозару, когда тот уже успел уехать из дома. Несколько часов беспокойства за жизнь человека, чье дилетантство в практических действиях хорошо ему было знакомо, а затем известие о налете на квартиру матери и следах от пуль на стенах, и мертвом теле, — окончательно разъярили его. Переполнили жаждой битвы, мести. Он с содроганием представлял себе, что увез оттуда дочь и маму, опередив бандитов на какие-нибудь минуты.
Сомнения не было в том, что те же самые харетуновские гориллы, похитившие жену, предприняли этот налет. Происхождение мертвого тела было необъяснимо — но тело исчезло, благодаря Светозару.
Борис ездил днем домой к матери, вызвал милицию. Составили протокол — что еще? Ничего.
О мертвеце он ничего не сказал.
Постоянно и очень остро помнил о Людмиле. И добавил напряженности Светозар, взрослый ребенок, не ведающий, прикосновением к какому злу грозит ему его вмешательство. Его друзья-поэты, вовсе посторонние люди, если бы пострадали, — все это, как ощущал Борис, легло на совесть ему.
Любопытно, что, неведомо для себя и остальных, такой неспособный к практическим действиям Светозар в результате одним только слабым, неумелым движением отдалил на неопределенный срок серьезную опасность, угрожающую всему семейству.
Приехав к нему, Борис выслушал повторенную еще раз для него историю Людмилы.
— Безымянный и тяжело раненый пассажир, бредивший об убитом Бензине и захвате Светозара, с именем которого рядом звучало слово фраер, — напомнил Виктор, — толковал о Руле. Руль приказал... Руль послал... Это — лихоборская группировка.
Борис задумался — и все-таки остался при своем. Он промолчал.
— Твои поэтические фантазии, — сказал Светозар Виктору, — далеки от реальности. Пугают женщин. Катюша, Витя грезит, ты же знаешь. Не бери в голову.
Но в уме у нее вихрем понеслись мысли об угрозе — о захвате и страшных вещах; грозная опасность испугала ее, обозлила.
— Свет, сидел бы ты и занимался своим делом! — в сердцах ответила Катерина, смещая, как случается нередко, точку приложения раздражительности. — Больше было бы толку. Тоже мне нашелся борец с мафией.
— А я ничего не делаю.
— Это я виноват, — сказал Борис. — По моей дурости мы обнаружились. И мама, и Свет... Не надо забывать ни на секунду — прослушивание у них поставлено выше...
— Выше крыши, — сказал Виктор.
— Только еще захотел позвонить — а они уже записали, проработали, проанализировали, сделали выводы и наметили план. И реализовали!.. Научная фантастика — Жюль Верн в степени Герберта Уэллса...
— Боря, — сказала Катерина, и в голосе ее звучали язвительные интонации, — мало нам неприятностей и трудностей... Зачем ты нас втравливаешь в новое какое-то жуткое... лихо?
— Катенька... — укоризненно произнес Светозар. — Нечаянно получилось. Милочку похитили...
— Прости, Катя. Я не хотел. — Борис подошел и обнял ее.
— Что нам делать? — спросила Катерина.
— Переезжайте, а? У вас миллион знакомых. Недели на две. О вас забудут. Вы-то совсем ни при чем, Это вечером меня плотно опекали — засекли Света. Он дернулся, вот и наехали на него...
Неожиданно Людмила, сидевшая в уголке дивана, разрыдалась в голос:
— А ты? Что мне с тобой делать?.. То что ничего ужасного не произошло — ведь это был намек, предупреждение. Они — всесильны. И, в действительности, ужасно!.. Боря... Давай мы уедем...
— Да. Я хочу, чтобы ты и Анечка уехали... на время. — Он гладил ее по голове и поцеловал в губы. — Договорюсь с Петром — поезжайте к нему в Нижний Новгород.
— А ты?
— А я буду умницей. Паинькой, Чего за меня беспокоиться? Ты видишь — меня не трогают. Кружат вокруг моих близких... Ролан там охрану какую-то затевает... нанял охранную фирму. Но пустое. Какая охрана? Лучшая охрана — уехать! Переселиться под другое небо. Путешествие, отпуск. Тем более, Людонька, на работу тебе сейчас нельзя: им известна твоя работа. И Анечку забирай. Я удивляюсь...
— Что? — встревожилась Людмила.
— Нет, нет, — спохватился Борис. — Ничего. Забирай Анечку — для пущей сохранности. — «Я связан по рукам», подумал он, испытывая подъем неостановимого желания продолжить атаку — теперь на гораздо более крупную организацию и знакомую фигуру во главе ее.
— Ребята, — вступил Виктор, — давайте жить дружно. Устроим поэтическую двухнедельную общую свалку на моей квартире в Чертаново. Прекрасная природа. Прекрасная. Скоро снег выпадет — лес. Я ничей родственник: конспирация абсолютная, идеальная, не имеющая себе равных.
Людмила сказала мужу:
— Ни одного дня, ни одного часа не согласна жить без тебя. Я больше с тобой не расстанусь. Слышишь? Никуда не уеду. Хватит!.. Я люблю тебя, ты можешь поступать, как тебе нравится. Не хочешь бросать свои частные расследования — будем вместе. Убьют — вместе...
— Успокойся. Я не веду никаких расследований.
— С каких пор?
— Завязал. Честное слово.
— Завязал?.. Тогда едем домой.
— Домой нельзя.
— Почему?
— Старые хвосты. Надо, чтобы время прошло.
— Хватит, хватит!.. Никаких конспирации! Не хочу!
Она снова плакала.
— Людонька, — Борис, обнимая, гладил ее по голове, плечи, руки. — Это — реакция у тебя. Ну, ну... не надо. Роднуля моя...
Она заплакала громче.
Присутствующие потупились, делая вид, что не замечают.
— Свет! — воскликнула Людмила. — Скажи ты ему!.. Я не хочу... терять... его!.. О-о! — плакала она.
— Ну, в самом деле... ну, чего там? — подскочил Светозар, суетливо кружил над ней, при виде слез изменяя своей уравновешенности. — Милочка, не плачь...
— Живем как бездомные бродяги!.. Домой к себе нельзя!.. я молчу... Пусть так! пусть так!.. Только бы не... не... Скольких убивают!.. Кровожадные убийцы, им ничего не стоит человека убить...
— Да все еще будет хорошо, Милочка... Живите у нас...
— Нет, нет, Свет. Спасибо... Людонька, успокойся, пожалуйста... Ну, пожалуйста, не плачь, послушай... Долго слишком мы здесь. Во дворе меня ждет редакционная машина. Я тебя отвезу.
— Куда? — Она подозрительно посмотрела на него сквозь слезы.
— Ну-у... решим по дороге.
— Опять конспирация? Детские игры? Мальчик из Уржума!..
— Да так...
Она хотела возразить, и не могла вспомнить потерянную мысль:
— Я не могу больше без тебя. Не бросай меня. Боря, я тебя не пущу.
— Хорошо — не пустишь. Поедем?
Зазвонил телефон. Светозар взял трубку.
— Светлый, — грубый, отрывистый голос, — ты в порядке?
— Леня? — без энтузиазма отозвался Светозар; он помнил ночной разговор с ним.
— По моим каналам — я попросил — сообщили, что за тебя плотно взялась одна... группа. Нехорошая. Штуковины такие понаставили. Одним словом, под микроскоп тебя... Я попросил — с ними разобрались: все налажено, все убрали. Так что живи и радуйся. Светлый...
— Спасибо. Правда? Ты — молодец. Я тебе очень благодарен, Леня.
— Светлый, мне нужна помощь от тебя как от врача...
— Ты сказал — я не врач.
— Ну, ладно тебе. Врач, целитель — не придирайся. Кстати, какие новости от сестры твоей?
— Отпустили ее, представь себе.
— Ну, я же говорил... Назначь мне время. Хочу у тебя подлечиться.
— Давай я тебя лучше направлю к Валерию.
— Нет, нет, не хочу к Валерию. Не надо. Пусть лучше ты.
— Он сильнее. Эффективнее...
— Я тебе доверяю, Светлый. Только тебе.
— Кто это был? — спросил Борис, когда Светозар попрощался с другом детства.
— Депутат парламента и банкир Леонид Харетунов.
— Тот самый? Крутой мужик перед телекамерами?
— Да. Мы вместе выросли.
— Ну-у, Свет... я не знал.
— А что?
Борис нахмурился и смотрел в пол перед собой.
— Единственно — может, он тоже не знал. Или ему наплевать? Или... Свет, а Митю ты направил на работу, и его там приняли... Это от кого?
— К Валерию в одну из групп пришел один человек славный... Мы озадачили наших пациентов иметь в виду. Меня Аня просила... Вот он и дал рекомендацию. И — получилось? Я рад. Что-нибудь не так?
— Да нет. Он первый день сегодня. Очень доволен.
— Доволен?
— Да, очень. Ты у своего... Харетунова... можешь спросить — как-нибудь эдак не напрямую?.. нечаянно... Не по телефону, конечно; при встрече... Сильно по нему ударило повышение таможенных пошлин и введение государственной монополии на спиртное? Ну, естественно, не как покупателя одной-двух бутылок для личного потребления, а в деловом плане... Можешь, Свет?
— Зачем мне это знать? Мне это не интересно.
— Вот в том-то и дело, Свет, что спросить надо от себя. Подвести в разговоре, чтобы интерес твой поневоле возрос к этой проблеме. К его проблеме. Можешь?
— Если ты настаиваешь... Ну, а возьмет и отошьет меня?
— А какими словами? Какая реакция?.. Мне было бы достаточно.
— Хорошо. Не ручаюсь, не люблю быть идиотом... Если получится удобно... не так что с бухты барахты.
— Конечно, на рожон лезть не надо, об этом речи нет — если получится. Но хорошо бы получилось... Зачем тот славный человек к Валерию в группу пришел?
— Ну, зачем, зачем? Зачем все приходят? Лечиться.
— Хотелось бы с Валерием обсудить... славного человека.
— Нет ничего проще. Завтра вечером Катюша и я едем к нему в гости. Милости просим.
— А потом — если можно — о-очень интересно познакомиться и побеседовать с самим человеком.
Катерина рассмеялась:
— Мила, твой Боря — взрослый мальчишка... В Шерлока Холмса играет. От смеха можно лопнуть. В пятьдесят лет!..
— Если бы от смеха, — Людмила улыбнулась, промокая платком лицо. — Если бы играть в Шерлока Холмса... однажды нас хотели сжечь живьем — не играючи.
— Не сожгли, — возразил Борис. — Не сожгли. Обошлось.
— Почему на нас, — спросила у него Катерина, — на нас и наших знакомых фокусируется вдруг интерес?
— Мне самому странно. Я пытаюсь разобраться...
— У моего мужа, — сказала Катерина Борису, — завихрений не меньше, чем у тебя! Но не изображает из себя героя!..
В один голос поспешили вступить:
— Что ты, Катенька? — ее Свет.
— Ты придираешься к Борису! — Людмила, родная сестра Света, сама не замечая патетической интонации своей речи: — Он старается для всего общества — рискуя жизнью!..
— И я не хочу! И я не хочу!.. — Катерина показала на мужа. — Я, может, — как и ты — боюсь за него!.. За него боюсь!..
— Катенька! — воскликнул Свет, — нечего паниковать раньше времени...
— Потерявши голову — паниковать поздно! — возразила она с сухими глазами, из которых каждую секунду готовы были брызнуть слезы. — Надо заявить в милицию!
— Вот те раз! — Свет в ожидании ее слез смущенно покосился на нее.
— К сожалению, бесполезно, — мягким тоном заметил Борис. — И... даже небезопасно.
— Братцы, — позвал Виктор, во все продолжение сцены рассматривающий книги на стеллажах, раскрывая одну, другую, ставя ее на место и выхватывая из рядов следующую. — Я повторяю мой призыв. Ко мне в Чертаново. Этот дом — на запор, все дурные тревоги по боку! Затворимся в чистую поэзию! Свет... Катя... Люда, вас приглашаю... Вызовем Данилу, я знаю, он с удовольствием... Стеллу...
— О, Стелла... — Свет закатил глаза. — Незабываемая хризантема: от одного ее присутствия можно... потерять голову...
— Сойти с ума и повеситься, — неловким, хриплым вдруг голосом произнесла Катерина и — улыбнулась, все еще хмуря лоб.
— Речка, пруд поблизости есть? — спросил Светозар.
— Нет. Чего нет, того нет.
— Ну, вот. А еще приглашаешь... Где купаться? Ну, я шучу. Витя, спасибо, к сожалению, нереально. Масса обязательств, звонков. Посетители... не можем уехать...
— Жаль. Правда, жаль, — искренне отозвался Виктор.
— Живи пока у нас. — Светозар сделал широкий жест рукой. — Правда, Катюша?
— Конечно. — Катерина, тряхнув головой, улыбнулась. — Где как не здесь чистая поэзия? Поэзии — хоть пруд пруди! И купайся сутки напролет...
Борис и Людмила попрощались, расцеловавшись с Катериной и Светозаром.
 
 
12. ВСТРЕЧА
 
Около месяца семейство Лагутиных жило поврозь. Аня с Митей и бабушкой — у Александра Евгеньевича, племянника бабушки. Людмила — у своей родной сестры Лены. Борис Лагутин изредка, с большими предосторожностями, навещал кого-нибудь из них, но в основном дневал и ночевал в редакции; здесь, пожалуй, было надежнее всего: серьезная охрана, неприступное здание.
Можно было бы, конечно, взорвать часть этажа или подкараулить и застрелить при входе. Но все-таки осуществить террористический акт здесь было гораздо сложнее, чем в любом другом месте.
Людмила на работу не ходила и, пока ее пристанище сохранялось втайне, можно было считать, что ей ничего не угрожает. В дом к Лене ни из одного из тех мест, где была вероятность прослушивания, не звонили — и туда от Лены тоже не звонили.
Наибольшую тревогу внушала безопасность дочери: ее перемещения по городу, на работу, с работы — случайно или в результате целенаправленной проверки — легко могли помочь ее обнаружению.
Собственную квартиру они не посещали. Никто из них не предполагал, что она свободна от наблюдения и в настоящее время никакая опасность не висит над ней.
Тоже и дом Светозара по видимости был избавлен от надзора. То, чем занимался он и Валерий, никому не причиняло вреда, ни пациентам, ни посторонним людям, это был не какой-то метод вроде массажа или упражнений, а была особенная перестройка жизни человека — чувств, мыслей, и затем поступков. Весь процесс исцеления от того или иного недуга, будь он глубинный и закоренелый, опирался на осознание человеком прошлых своих вин, испрашивания прощения за них; и, в свою очередь, прощение всех и всех за всё. Зависть и злость и все дурное из самосознания должны были улетучиться, исчезнуть. Именно указанные чувства напрямую являлись причиной накапливания и развития болезней.
Главное в достижении благоприятного результата зависело от самого пациента, от его искренности, вступления на путь духовной чистоты, любви и человечности.
Попадались люди типа Леонида Харетунова, готовые платить большие деньги за возврат им потерянного здоровья, но не умеющие и не желающие расстаться со всею чернотой, накопившейся на протяжении жизни, прячущие, даже лелеющие эту черноту. Они не способны были докопаться и признать за собой вину за тот или иной проступок вчера, год или десять лет назад: к тому же, чем большее время проходило с момента его совершения, тем труднее было его исправить.
Харетунов, мнящий себя влиятельной персоной, предложил Светозару прислать в его распоряжение машину с шофером, дабы Светозар приезжал к нему в офис в назначенный час и здесь осуществлял свои занятия. То есть позволил бы Харетунову очищаться и оздоравливаться, не отрывая от деловых мероприятий.
Светозар на это твердо заявил, что Харетунов может приглашать к себе в офис любых лекарей, а если хочет воспользоваться его помощью, — пусть будет любезен пожаловать к нему, и если дела для него важнее здоровья — пусть вообще катится. Харетунов во многих отношениях был тяжелым подарком: в течение занятия из него источалось столько энергетической грязи, что Светозар вынужден был высвободить час, следующий за посещением Харетунова, для приведения себя в норму. Он звонил по телефону Валерию, чтобы тот помог ему, потому что самостоятельно зачастую трудно вернуть душевное и физическое равновесие.
Семен Трошин, подосланный к Валерию разведкой Харетунова, по заданию последнего, о ком он и знать не знал, настолько на разных уровнях находились они в обширном харетуновском «хозяйстве», — оказался человеком, легко и органично погрузившимся в благословенную среду правильного мироощущения.
Будучи добротной ищейкой, сборщиком информации, установщиком всевозможных жучков, иногда с переодеваниями, незаконным проникновением в закрытые помещения, участником бескровных налетов и изъятий, — он не привлекался, Бог миловал, к вооруженным нападениям с стрельбой и убийствами. Разведка подобным, как правило, не занималась. Что касается так называемого штаба оперативного руководства, осуществляющего карательные акции, там были свои, специально отобранные, люди. Одни с другими и третьими не смешивались. Большое было «хозяйство»: скрытность каждого направления, каждой группы соблюдалась очень строго.
Семену Трошину позволено было знать нескольких человек окружения, непосредственного начальника, а также те узаконенные фирмы, существующие легально, куда его в свободные от разведки дни и недели назначали рядовым охранником.
Впрочем, рядовой охранник — не совсем точное, упрощенное наименование его служебной роли. Находясь на дежурстве, скажем, в банке, он был обязан учитывать многие вещи вступая в контакт с руководством, иногда вплоть до самого управляющего.
Его потому и послали к Валерию, что он, пожалуй, единственный имел минимальный повод к обращению за медицинской помощью. У него было кожное заболевание, поразившее пальцы ног.
После восьмого или девятого занятия от заболевания не осталось следа. Противная чесотка мучила его в течение нескольких лет. Вдруг, в одно мгновение — все исчезло.
Расскажи ему кто-нибудь за минуту до случившегося о подобном чуде — он бы не поверил.
Принципы любви и покаяния, поднесенные Валерием, он впитал в себя с чувством радостным и легким. Он сумел различить свет, излучаемый Валерием, всем его мягким, на редкость добрым существом, дарящим светлое чувство, в ответ на которое возникает прочное желание отдавать, одарить других людей — вместо того, чтобы завидовать и стремиться взять.
Он умолчал в донесении начальству о том, что выздоровел полностью; старался говорить осторожно, взвешивал каждый факт сообщения, проверяя, не повредит ли оно каким-то образом Валерию.
У него открылись другие глаза — внутренние. Глаза души. Ему внезапно сделалось противно — как была противной и прилипчивой его испарившаяся чесотка — выполнять нечистую свою работу. Он по-иному увидел то, чем занимается, где служит, зарабатывая на хлеб насущный.
Если бы не проблема заработка — а он должен был содержать семью и зарплата здесь была очень хороша, — Семен сразу бы принял решение, повернулся и ушел без оглядки. Вдобавок ему было известно, что просто взять и хлопнуть дверью и уйти из «хозяйства» живым — почти невозможно.
Морозным снежным декабрьским утром мужчина в бежевой вязаной шапочке и в китайской куртке на молнии вышел из легковой машины на углу Пушкинской площади и Тверской, пробежал, смешиваясь с толпой, вниз в переход, затем, минуя вход в метро, повернул в длинный коридор, идущий под всей площадью в сторону Елисеевского магазина, и через минуту появился наверху рядом с вновь открытым фешенебельным трехэтажным шопингом; раньше здесь в угловом здании размещался до пожара 1988 года известный всей Москве Дом ВТО.
Пройдя мимо Инкомбанка, мимо кафе «Лакомка», мужчина свернул направо в проходной двор, почти бегом пересек его, и перед тем как ступить на другом его конце в Козицкий переулок, — быстро оглянулся, проверяя, кто у него за спиной.
В просвете арки вдалеке маячили две мужские фигуры, идущие от площади, и те несколько человек, что попались ему навстречу, идя в противоположном направлении.
Он не стал поддаваться панике — в мужских фигурах не усматривалось ничего неестественного и подозрительного.
Он пересек переулок наискосок вправо. На повороте в следующий проходной двор — в тот, где имеется магазин овощи-фрукты, расположенный в подвале, — его ждал Борис Лагутин с условленным портфелем в руке, терпеливо переминаясь на месте.
Борис посмотрел на бежевую шапочку, устремляющуюся к нему, и поднял в приветствии левую руку. Шапочка ответила таким в точности жестом.
Они поздоровались.
— За вами не наблюдали? Все спокойно?
— Нет, — ответил Борис, — слежки не было. Я проверял внимательно.
— Спасибо, что пришли.
— И вам спасибо, — сказал Борис. — Принесли?
— Да. Две фотографии и не очень вразумительную аудиозапись.
— Не густо.
— Вы должны понимать, что записать телефонный разговор практически невозможно: там неприступно; это — чудесная случайность... Да и не имеет смысла — говорят измененными голосами и шифром. Правда, мы надеемся, что сегодняшняя наука даже и измененный голос способна опознать.
— Вы... действуете от себя?
— Надо мной человек, занимающий в «хозяйстве» важную позицию.
— Он со мной не может встретиться?
— Ни в коем случае. Но вас это не должно волновать. Считайте, что я — это он. Теперь смотрите внимательно. У меня мало времени. На этих фото — Хозяин и управляющий банком, убитый полтора месяца назад. Его звали Игорь Эдуардович, прозвище — Кассир. Убрали по личной команде Хозяина.
— Кто убрал?
— Сейчас дойдем. Смотрите. Хозяин сидит в кресле развалясь, он — хозяин, главный командир. Пахан... Кассир стоит перед ним в позе подчиненного... На втором фото они на крупном застолье, рядом: Кассир был его правой рукой. Во всех делах. Второе лицо в «хозяйстве», но для внешнего мира только он и светился, его ложно считали паханом. А Хозяин вроде бы и не существует — ни раньше, ни сейчас. И здесь, на застолье, хорошо видно, кто главный, в центре, а кто сбоку, рядом... На записи услышите шифрованный разговор. Прибой — Хозяин. Шмель — начальник невидимок...
— Что значит — невидимок?
— Есть надструктура. Над всем — над разведкой, над оперативным штабом. Они ни во что не вмешиваются. Их задача — блюсти верность клятве. Никто и никто их не знает. Только один Хозяин вступает с ними в контакт и ему они подчиняются... Вы услышите, как говорят о компьютерной кассе. Имеется в виду Кассир. Начало испытаний — похищение. Два варианта — проверка на верность и либо отпустить, так что он не поймет, у кого он был и что произошло, — либо кончить.
— Мне необходимо что-нибудь более вещественное... Улики осязаемые или... свидетельские показания...
— Никто не даст свидетельских показаний.
— Да-а... Раскрутили у вас, что называется, с размахом!.. Поневоле снимешь шлюпу, хотя... если бы этот размах да на людские нужды... Я хочу соприкоснуться с структурой невидимок.
— Ну, что вы? Все равно что выйти в безвоздушное пространство без скафандра — верная смерть.
— Подумайте, как сделать. Риск — мой... Скажите, пожалуйста, вы сказали человек над вами... насколько я понимаю, инициатива от него. Вы исполняете его волю...
Борис выдержал паузу.
— Да... так оно есть, — подтвердила, наконец, шапочка.
— Причина? Цель? — спросил Борис. — Месть за друга? Или что-то более глубокое? Может быть, намерение сокрушить Хозяина и занять его место? Или вообще нечто глобальное, общечеловеческое — сокрушить целиком «хозяйство», чтобы общество не страдало от этой разросшейся гидры? Мне надо знать, я не могу действовать вслепую.
Человек поглядел на него с таким выражением, как, бывает, нормальные люди глядят на недоразвитого подростка — дебила — и насмешливо, и жалостливо, и немного с презрением:
— «Хозяйство» нельзя сокрушить. Оно будет существовать вечно. Можно убрать, изъять одного-двух, да хоть двадцать!.. на их место поставят других. И ни на чуточку не замедлится, не изменится...
— Так все-таки какая цель?
— Будем считать, вы сами себе ответили. Месть за друга. И учтите — человек надо мной спас вам жизнь. Он убедил Хозяина, что надо сохранить вас — вреда нет, а польза может быть. Убедить Хозяина — рискованное дело.
— Хозяин... был другого... мнения?..
— Да, — после секундной заминки ответил собеседник.
— Так в этом причина? Он себя поставил под удар? И хочет упредить?
— Нет, я ответил на ваш вопрос. Месть за друга. Только месть.
— Хорошо. Спасибо... У вас еще должны быть материалы.
— Мелочь. По сравнению с убийством... Адреса. Северная Осетия, Тула, Орел... Производство импортной водки... у нас, на наших заводах. Подделка импорта, стопроцентный нелегал...
— Замечательно! — Борис с жадностью перенял бумагу. — Я догадывался. Я так и знал.
— Но на него вы не выйдете. Его как бы нет. Хитро устроено.
— Хитро. Но главное — взяться за ниточку.
— Заводы закроете... временно... Но ниточка никуда вас не приведет. Нету ниточки. Хоть всю прокуратуру на ноги поставьте и МВД и... Да они уже стоят — на других ногах только.
— Я знаю. И все же спасибо. Посмотрим.
— Мне пора.
— Как с вами?.. — Борис не закончил.
— Я сам вас найду, когда будет надобность... а может, никогда. Здесь, как видите, шутки нешуточные.
— Спасибо, — улыбнулся Борис. Он хотел спросить о фирме недвижимости, где одиноких стариков увозили неизвестно куда, и никто больше не слыхал о них. Но решил, что — бесполезно, и не стоит обнаружить свою осведомленность. — Вы обаятельный человек, совсем как будто...
— Что? Не похож на бандита?.. А почти никто не похож.
— Я не то хотел сказать...
Человек вдруг схватил его за рукав, с искаженным и побледневшим лицом, зловещим шепотом произнес:
— Повернитесь спиной!.. Скорее, умоляю!.. — Потом совсем еле слышно, приблизив губы к уху его: — Смотрим на верхний этаж того дома... Рассматриваем... Не поворачивайтесь... Разговариваем, обсуждаем, нам интересно... — Через минуту он отпустил руку Бориса, было заметно, как он обмяк, губы подрагивали: — Я пропал... это конец...
— Что случилось? — спросил Борис, озираясь по сторонам. Никого не было видно поблизости; вдалеке, метрах в пятидесяти, какой-то человек спускался вниз по переулку.
— Я погиб, — повторил шапочка. — За мной следили. Если он вас опознал — мне конец... Они всё поймут.
— Чем я могу помочь?
— Сам Господь Бог мне не поможет.
— А кто следил? Жаль, вы не дали мне его рассмотреть.
— Это был мой единственный шанс — чтобы он не увидел ваше лицо. Но я думаю, все, что ему нужно, он увидел. Сегодня же он доложит...
— Наша газета весьма влиятельна. Городские и общероссийские власти с нами в тесном общении. Хотите попробовать? мы вас спрячем.
— Не-ет, бесполезно...
— Может быть, устроить сенсацию? Молниеносное разоблачение всей структуры со всеми ее проклятыми размахами... В этом ваше спасение...
— Ну, я пошел, — прервал его шапочка, не слушая, и на лице его сделалось отсутствующее выражение, как если бы он пропускает мимо бред больного. — До свиданья.
Не прибавив более ни слова, он пустился в обратный путь тем же проходным двором.
— До свиданья, — сказал Борис ему в спину.
Крупные хлопья снега сыпали сверху на голову, на плечи, покрывали асфальт, скрадывая следы на нем.
Воздух имел запах родниковый и свежий.
Борис вдохнул глубоко, с наслаждением. О смерти не хотелось думать.
«Этой минутой живем — вчера прошло, завтра не наступило. Здоровый; дело подвигается; все целы невредимы — чего еще? Все хорошо!..»
Мелькнула мысль догнать собеседника и попросить держать в курсе дела — чем закончилась его история.
Но тот давно уже скрылся под аркой.
Борис вышел на Тверскую. Остановив такси, попросил отвезти в акционерное общество, торгующее недвижимостью. Вероятно, там ему могло повезти ухватиться за ниточку.
К Харетунову невозможно было подобраться. Но надо было пробовать, пытаться с разных сторон. Снова и снова пытаться, накапливая багаж, — и в конце концов где-нибудь должны были состыковаться разнородные события, совпасть, зафиксироваться в какой-то одной точке мотивы поступков в парламенте и в торговле, и в финансовой сфере. Сокрушив верхушку — а Борис верил в это, хорошо понимая последствия, — можно было надеяться на свидетельские показания и ускоренный распад «хозяйства», на худой конец, растаскивание его территории другими монстрами.
Что касается последствий, было ясно, расколотые обломки будут нести в себе угрозу не меньшую, чем целое.
Но до этого было еще далеко.
 
 
13. КОНТУЖЕНЫЙ ШТАНГИСТ
 
Поскольку Митя, молодой зять Бориса Лагутина, в свой первый день на работе был отдан на попечение этого крупного, необычайно жирного молодого человека, — они в дальнейшем продолжали приятельствовать.
Вместе иногда выходили в обеденный перерыв в кафе и совершали обход вокруг квартала, чтобы размяться: десять-одиннадцать часов сидения за компьютером вызывают желание переключиться на активное движение. Хотя обедать можно было не покидая офис — сытно и по-домашнему вкусно.
— В гробу я их всех видал!.. Приволоку гранатомет и раздолбаю к такой матери!.. и не буду отвечать: я контуженый. У меня чеченский синдром — год под страхом, то ли чечены, то ли свой мудак в спину градом вошьет!.. — Он стремительно передвигался рядом с Митей по улице, шумно вдыхая воздух, живот его колыхался под короткой курточкой. — Я тебе не рассказывал, как я полгода в публичном доме на квартире вышибалой служил?.. Что ты... Полгода... Бабки шли такие — тебе не приснится. Шесть баб было. Я брезговал из их руки даже стакан взять. «Вова, тебе налить чаю? — Нет, нет! ору, я не хочу!.. Уже пил». Ну, зашибали они... особенно Любка такая была, пятьдесят лет: у нее форменный сдвиг психики — любила это дело. Муж у нее, сын; они не знали ничего. Она их содержала по высшему классу. Так вопила, когда ****ась, — что ты... я думаю, на всех этажах было слышно. Бывало, говорю: «Люба, ты бы как-нибудь без крика, молча... или потише...» — «А пошел ты!.. мне так самый кайф». Вот из-за нее, наверное, нас прикрыли. Суд был — заведение оформлено на меня и меня судили. Но хозяин честно со мной рассчитался, судебные издержки оплатил. Не обманул. Еще через время он на кого-то опять открыл, — те же бабы, все то же. Но я завязал. Больше не захотел. Пришел сюда. Оформляю покупки... Я на Таньке женюсь, ты не думай, я ее в обиду не дам. Только через меня за год четыре квартиры бортанули. Ну, чужих — сам Бог велел. А тут своя, говорю. Моя еврейка... надо своих поддерживать? Ее какие-то гады на счетчике держат. А он мне, жадностью обуянный, мозги крутить начал. Разбомблю его со всею сраной конторой! Точно тебе говорю!..
— Да погоди, — усмехнулся Митя, — кипятиться... Меня предупреди, чтобы под разбомбление не попасть?.. Шутка. Одних охранников — целая армия. Только те, что я видел.
— Большая фирма. Громадная, — сказал Володя. — Хрен знает, чем еще занимаются. Всё под секретом.
— Лучше не вдаваться?
— Да, конечно... Целей будем. Я одно говорю — своих поддерживать надо? Свою-то зачем кидать? если я женюсь на ней? — теперь точно.
— Согласие получил?
— Да, наконец. У нас любовь. И мать у нее тетка что надо. Пережила во время войны — что ты... Не слыхал?
— Откуда?
— Ну, потом расскажу. Пошли вкалывать. Перекур закончен — за тачку!..
Они вошли в офис. Владимир сел за свой компьютер.
Митя вздохнул с облегчением, принимаясь за собственные дела.
Рассказ Владимира, казалось о посторонних вещах, — на самом деле напрямую затронул его.
С Татьяной — как выяснилось, невестой Владимира — раньше ему не довелось встречаться. Но ее мать — Аннушка — Анна Израилевна появлялась не единожды в доме у Александра Евгеньевича за тот период времени, что Митя жил у него: они были многолетние приятели. Иногда Александр не приходил ночевать домой, скорей всего, оставался у Аннушки.
Давно-давно, полжизни назад, у Александра Евгеньевича погибла жена в автомобильной катастрофе. Он остался жив. Взрослая дочь с детьми и мужем жила отдельно.
К осени у Аннушки и Татьяны закрутилась прелюбопытная, но еще более пренеприятная история.
Летом покончил жизнь самоубийством довольно известный финансовый воротила, связанный и со Спортивным Комитетом, и с нефтегазовым комплексом; звался он Олегом. У него имелись собственные фирмы, объединявшиеся вокруг некоего банка, лопнувшего в одночасье. Все было так подстроено, арестован президент банка, началась паника среди вкладчиков — и банк вынужден был объявиться банкротом.
Через день после краха на своей загородной вилле Олег, действуя по мнению следователей в полном согласии с женой, рано утром застрелил взрослых сына и дочь — восемнадцати и пятнадцати лет — затем жену, после чего убил себя. Сына нашли мертвым в постели. Девочка, видимо услыхав выстрел, направилась к двери, и здесь на пороге ее комнаты отец покончил с ней. Оба супруга остались навеки в своей спальне.
В предсмертной записке он сообщал, что прожив много лет состоятельным человеком и воспитав детей в роскоши, он не в силах перебиваться с хлеба на воду и обречь детей на страдание нищенского существования; лучший выход из положения — смерть.
Трагедия, потрясшая общество, в подробностях муссировалась газетами. Такое в России случилось, или по крайней мере сделалось достоянием гласности, впервые.
В одной из дочерних фирм, входящих в концерн Олега, работала коммерческим директором Татьяна.
Помимо того что она и Олег были близкими людьми, как утверждали злые языки — любовниками, она была его незаменимым помощником во всем, что касалось рекламной деятельности, средств связи, телевидения: концерн имел контрольный пакет акций и определял направление некоторых телепрограмм, вкупе с рекламными потоками, проходящими через них. А это означало большие, огромные деньги. И, как следствие, большое внимание больших разбойников.
Пока существовал концерн, безотказно функционировала система охраны, охранная профилактика — все, что под этим только можно вообразить, — прочная защита.
После смерти Олега все рухнуло.
Фирмы пошли — не то чтобы с молотка — напротив, без всякого молотка, явочным порядком мгновенно отыскались другие хозяева. Постановления, решения должностных лиц, печать, подпись, иди свищи справедливости. Все было обтяпано оперативно в соответствии с действующим законодательством — и с полнейшим беззаконием. Никто не потрудился искать наследников, блюсти интересы совладельцев, создавать временные органы управления.
В считанные дни — а может быть, часы — вопрос решился в пользу тех захватчиков, кто, во-первых, солиднее нагрел руки чиновникам, принимающим решение, а во-вторых, обладал наиболее угрожающей реальной силой: погибнуть от пули убийцы — какому чиновнику такое понравится? Уж лучше малость прогадать в доходах, зато жизнь сохранить.
Но вернемся к Тане.
Бедная девушка осталась без покровителя, одна против банды хищников, требующих возмещения якобы убытков, понесенных в результате банкротства банка и краха концерна.
От нее потребовали крупной суммы.
Таких денег у нее не было.
Ее поставили на счетчик, предупредив об ответственности, проще говоря, озвучив нехитрую формулу — «не заплатишь — убьем!»
Когда двум мирным и слабым женщинам пунктуально каждое утро и каждый вечер звонят по телефону и напоминают — «Убьем!» — естественно, нервы у них не выдерживают.
Они начинают суетиться, начинают думать.
Советоваться с друзьями.
И вот, наконец, вызревает трудное, безумно трудное решение. По счастью, у них есть две квартиры — в одной живет Аннушка, другая принадлежит Тане, которая тоже, наверное, не век в девицах останется; но обстоятельства перевешивают: тут уж не до того, чтобы загадывать на десять лет вперед. Промедлишь — не то что десять, полгода не проживешь.
Они решают продать двухкомнатную квартиру Аннушки, деньги отдать вымогателям. Аннушка переедет и пропишется у дочери.
Вот тут-то и началась сумасшедшая история.
Аннушка обратилась в солидное акционерное общество по торговле недвижимостью. Весь город был заполонен рекламой этого общества. Во всех газетах на видном месте помещались сообщения о выгодности, надежности сотрудничества с ним, о гарантиях, удобствах, льготах.
Составили контракт.
Оформили документы на передачу права владения: квартира имела статус приватизированной. Оплатили пошлину за составление акта купли-продажи — все за счет фирмы, что конечно же располагало к доверию.
И также фирма взяла на себя труд провести процедуру выписки-прописки, там были мелочные затраты, но фирма и их взяла на себя.
Оговоренную в контракте сумму перечислили на номер счета, указанный Аннушкой, — до ее переезда и освобождения квартиры: как будто шло чисто, без подвоха. Солидной фирме иначе не к лицу.
Еще до подписания контракта Таня однажды в конце рабочего дня завезла маму в фирму недвижимости, и они, обсуждая, уточняя различные вопросы, оставались там вплоть до закрытия помещения.
Вышли на лестничную площадку, стали спускаться вниз.
Из другой двери появился и направился следом за ними относительно молодой человек, необыкновенно толстый, обширный живот его, выпирая вперед и по бокам, колыхался под тонкой рубашкой слоями жира.
Как многое преувеличенно уродливое переменяется, порой, на противоположное и воспринимается даже привлекательным, — так Владимир отнюдь не вызывал отталкивающего чувства: лицо его с толстыми румяными щеками излучало благодушие, а глаза смотрели на мир с веселой добротою.
Вышли на улицу на свет Божий.
Они и он направились к своим машинам — Таня к запыленным «жигулям», Владимир к серебристому «ауди 100».
Он шел к автомобилю и несколько раз оборачивался, будто магнитом тянуло его взгляд к редкостным волосам Тани цвета переливчатого рыжего кофе. Под лучом солнца волна кофейно-медных волос играла — создавался незабываемый зрительный эффект.
Дальше, вне всякого сомнения, не обошлось без вмешательства неких Божественных сил. Таня села за руль, включила зажигание — двигатель не реагировал.
Володя сидел и не спешил уезжать.
Она вышла из машины, зашла спереди, подняла капот, долго смотрела вовнутрь. Что-то потрогала руками.
Он сидел и терпеливо наблюдал.
Несколько раз она возвращалась за руль и пыталась завести мотор. Безучастного наблюдателя по соседству она заметила, два-три раза поневоле посмотрела в его сторону.
Его присутствие раздражало ее.
Наконец, он выбрался наружу, пыхтя так, что было слышно, что Володя сменил состояние покоя на работу передвижения.
— Помощь требуется? Давайте я погляжу... Бензин в баке есть? Искра в свечах есть? Аккумуляторы не сели?.. Нажмите на стартер. Так, хорош. Еще раз... Часто так у вас бывает?
— Что-нибудь можно сделать?
— Да я мог бы вас к себе прицепить и разогнать, если бы...
— Если бы?
— Глухо стопроцентно — не заведете. Надо ремонтников вызывать.
— Что же мне делать? Мне надо маму отвезти, — жалобно произнесла Татьяна. — Проклятые «жигули»!.. Что с нею делать?
— Ничего. Заприте. Все ценное уберите. Ни один дух на миллиметр не сдвинет. А я вас отвезу.
— Вы?
— Конечно, я — а кто еще? У меня вечер свободный. Вызовем механика на завтра на утро — я тут буду, прослежу. Когда будет готово, позвоню. Вы приедете заберете. Ключи ваши дадите мне. Всё! — нет проблем...
— Мне надо маму...
— Маму отвезу.
Она растерянно смотрела на него и оборачивалась к Аннушке.
— Это так... удобно?
— Что ты? Удобнее не бывает. Пересаживайте маму ко мне.
— Ну, спасибо. Только маму... от нее я уж сама доеду...
— Ладно. Не беспокойтесь, не бойтесь ничего. Говорю, вечер свободный. Чем в стенах четырех пухнуть — с вами поеду. Минутное дело, не о чем говорить.
Так они познакомились. В непродолжительном времени его грубоватые, но искренние ухаживания достигли цели. Видимо, женщине, более утонченной и образованной, порою требуется для противовеса то, что принято называть свойствами настоящего мужчины.
Твердость, самоуверенность, основательность в сочетании с нежностью, на какую только способен нежнейший из слонов, и с довольно-таки развитым умом и отзывчивым сердцем, умеющим слышать, — таковы были черты будущего мужа Татьяны.
Конечно, никакого не могло быть у него чеченского синдрома; он отслужил надлежащий срок в военно-воздушных войсках — в роте обслуживания, но, имея двадцать восемь лет от роду, он опоздал воевать и в Афганистане. А Татьяне стукнуло тридцать три. Но разница в пять лет совершенно не затронула его внимания. Таня, правда, несколько задумалась в первое время — но благодаря полноте он выглядел много старше своего возраста, а чуть позже, когда влюбленные соединяют свои судьбы, никого уже не волнует ни возраст и никакие побочные факты и фактики. Единственно, что выдавало — но это и очень нравилось ей — его по-младенчески розовая тонкая кожа на лице. Как ни странно может показаться, любовь у этих двух во многом разных людей воспламенилась обоюдная и неподдельная.
К Аннушке, будущей теще, возможно по контрасту с собственными родителями, с которыми все обстояло неблагополучно, ему пришлось самому становиться на ноги, — Владимир испытывал сыновнее чувство и обожание, едва ли не большее, чем к Тане. Семейные, родительские узы, материнская самоотверженность, надежная, безусловная, — именно все то, как оно грезилось ему, покорило его буквально с первых минут знакомства. Обильные еврейские обеды и ужины, разнообразие кухни, чистота, заботливость, щедрость — подобного должно было ожидать и от Тани — докончили очарование.
Трижды в неделю Володя посещал секцию тяжелой атлетики. «Работаю с железом», вскользь, не без гордости объявил он Татьяне. Там он водил дружбу с бывшими десантниками, компания образовалась немалая и с разветвленными связями.
Соревнования и всевозможные чемпионаты они игнорировали — жали штангу исключительно для собственного удовольствия и развития.
Быть может, оттуда возник его треп о чеченском синдроме: десантники, многие из которых ныне подвизались в роли охранников, телохранителей, перевозчиков ценных грузов, — действительно побывали в Чечне. Штанга помогала им излечиться от дрянных воспоминаний, прошлых и настоящих.
— Вовочка, приезжай скорей, — позвонила ему Таня на работу. — Маму арестовали в тюрьму!.. В тюрьму!.. милиция ее взяла!..
— Как это милиция? За что? где?..
— Дома!.. У нее дома!.. Там живут люди — и теперь ее квартира не ее квартира!..
— Ни черта не понимаю. Я сейчас отпрошусь, приеду.
Аннушка вышла днем из дома, прогулялась по магазинам, заглянула в банк, чтобы проверить, не поступили ли деньги из фирмы недвижимости — контрсчет на перечисление ей показали в фирме две недели назад. Давно пора было им прийти.
Денег не было.
Рэкетиры донимали ее и Таню.
Она в испорченном настроении отправилась домой. Поднялась на лифте и, когда вставила ключ в замочную скважину, почувствовала, как екнуло в груди и остановилось сердце — ключ не входил до конца, там что-то мешало, как будто бы она со своим ключом ткнулась в чужую дверь.
Но это была дверь ее дома!
— Вам кого? — спросил незнакомый голос из-за двери.
Странный вопрос, дикий вопрос. У Аннушки перехватило дыхание, она не могла и не знала, что сказать в ответ.
— Откройте... кто вы? — произнесла она.
Человек приоткрыл, не снимая цепочки, и повторил свой странный вопрос:
— Вам кого?.. Вероятно, вы ошиблись.
Это оказалась пожилая, приземистая женщина, одетая в пестрый халат, в комнатных шлепках, пристально вглядывалась в Аннушку сквозь подозрительный прищур.
— Я... я... — Аннушка с трудом могла подобрать слова, — живу я здесь.
— Как то есть живете?.. Вы ошиблись. — И женщина в халате хотела захлопнуть дверь.
— Погодите!.. — воскликнула Аннушка. — Там мои вещи!.. Документы!.. Я час назад вышла на улицу!..
— Вот и идите. Подальше от нас. — Щелкнула словами. И дверь захлопнулась.
Аннушка решила, что сейчас упадет на холодную площадку, сердце разорвется, и она умрет.
Она заплакала, растерянная, ничего не понимая. Сколько так продолжалось, она не помнила.
Позвонила в дверь соседям. Никто не отозвался.
Перешла через площадку, позвонила в другую квартиру.
Открыл четырнадцатилетний мальчик, хмурый и недовольный — видно, его оторвали от дела.
— Витя... Мама дома?
— Нет. На работе.
— Пусти меня по телефону позвонить. Я не могу к себе попасть, бандиты меня грабят... Нужно быстрее... Да, да, быстрее вызвать милицию!..
— Идите вон... звоните.
Она поспешно набрала ноль-два. Но потом передумала, память восстановила нужные цифры, и она позвонила менеджеру, который в фирме вел ее дело по продаже квартиры.
— Станислав Алексеевич, — взволнованно начала, но ее прервали.
— Здесь нет таких. — И повесили трубку.
Справившись с шоком, она еще раз набрала нужные цифры:
— Это фирма недвижимости?
— Да!
— Попросите Станислава Алексеевича.
— Не работает!
— С кем я могу говорить?.. У меня контракт с вами...
— Какой адрес? — Аннушка назвала. — Ждите!
Возникло устрашающее ощущение оборотня. В первый раз с нею так разговаривали, резко и грубо.
Ждать пришлось долго. Она сидела на табуретке в коридоре чужой квартиры и вытирала слезы.
— Алло... алло, — повторяла она. Наконец, в трубке другим голосом спросили:
— Вы продали свою квартиру?
— Да... но...
— Выписка с места жительства оформлена?
— Но...
— Никаких но! — строго произнес голос: все это были молодые голоса, тянущиеся представиться старшими и солидными. — Я вам дам добрый совет. У вас есть дочь. Вы — живая, вы — целая. Радуйтесь и поезжайте к дочери!.. Простим невольные обиды!
— Как это то есть... извините... Алло, алло!.. Не вешайте трубку!.. Я вызову милицию! Там, дома, мои вещи!
— Если вы будете вести себя разумно, вещи свои получите. Доставим вам. Без обмана.
— Мои документы... моя обстановка... мой дом... — зарыдала Аннушка.
— Ну, станьте наконец разумной, — после паузы произнес голос, в котором волей-неволей пробивалась его щенячья сущность. — У вас нет выбора.
— Милиция...
— Не делайте глупостей. Вас и возьмут за вторжение. Все документы против вас.
— Есть записи...
— Нет записей! Мы — фирма, могучая организация. Все схвачено.
— Боже мой!..
— Да. Боже — это хорошо. — Произнес слегка насмешливо. Аннушка проговорила еле слышным шепотом:
— Деньги за квартиру...
— Забудьте! Последний раз с вами разговариваем. Последний!.. Будете разумная — получите вещи. Нет — ничего не получите. Права начнете качать — ну что ж, сейчас вы живая и целая... Мы не знакомы!..
Он подышал многозначительно в трубку и повесил.
Аннушка сидела какое-то время без движений.
Появился подросток, посмотрел на нее хмуро.
— Витя... извини... у меня несчастье... Я сейчас вызову милицию, будь что будет!.. Можно тебя попросить? Запиши телефон моей дочери и вечером, когда мама придет... пусть ей позвонит... Я не знаю... что будет...
Приехали два здоровенных лба в форме, взяли ее под руки — она не сопротивлялась, только плакала, не могла остановиться, не видела почти ничего от слез — посадили в милицейский «мерседес» и увезли.
— Первым делом, — сказал Володя, — надо узнать, где она, и вытащить ее. Квартира — потом. Раззванивать в доме не будем. Шум поднимать — запрещено: всё тихо. Завтра я буду говорить с шефом.
— К Станиславу Алексеевичу?..
— Нет никакого Станислава Алексеевича!.. — Володя внимательно смотрел перед собой на скользкую, мерзлую дорогу. — Для вас он Станислав Алексеевич, для других Сидор Иванович или еще как-нибудь... Потом... он задвигается на задний план — и кричи до неба.
— Как так могло получиться?
— Элементарно. Бортанули. Надо было меня предупредить — я же не знал... Сейчас главное вытащить Анну Израилевну, дознаться, у кого она. Взаправду в милиции?
— Как это, Вова?
— А вот так это!.. Ч-черт!.. Лапушка, не паникуй, все нормально. Сейчас все узнаем.
— Часто у вас так... бортанули?..
— Бортают?.. Случается.
— Тоже участвуешь в таких бортаниях?
— Что ты... — не моргнув, отозвался Володя. — Меня не допустят. Я тихо мирно... сижу на компьютере...
— Деньги пропали. Теперь меня убьют.
— Лапа... только через мой труп. Поживем еще... Есть ребята... Ясно, дружба дружбой — но задаром не отобьешься... Платить надо. Ладно, придумаем. — Остановив машину у светофора, он повернулся к Тане и заглянул вопросительно ей в лицо. — Что? ты никогда в своем концерне ничем не занималась?.. ни разу ни у кого не аферничали?
— Нет. Почему ты спрашиваешь?
— Дай поцелую... Я тебе верю... И ты мне верь. Но знай, лапушка, честно на Багамы или на сафари в Африку не ударишься.
— Я без этого проживу. Только зла никому не причинять.
— Хорошо! У меня долго не ржавеет. Откроем честный бизнес. Что скажешь?
— Все, что ты захочешь сделать, — и я хочу... Спасибо, слоник, что ты у меня есть.
— Тихо, тихо... дорога сраная...
— Не ругайся, пожалуйста, — попросила Таня, разнимая объятия.
— Слушаюсь, господин генералиссимус... Зовут афганцы новую студию открыть, цветные работы и такое прочее... Но придется три месяца куковать — без зарплаты. И еще платить за учебу: пойду на курсы, компьютерный дизайн освою.
— Хорошо, слоник.
— Правда?
— Да. Я — за.
— Спасибо тебе, — сказал Володя.
— За что, глупый?
— У меня, может, в первый раз в жизни родство душ. Я счастлив.
— Глупый мой. Хоть бы маму спасти, и плевать на все!.. Жизнь — главное.
—Да.
После разговора с соседкой поехали в отделение милиции. К двери Аннушки даже не приблизились — по требованию Володи. Таня издали с тоской посмотрела на нее — это был ее дом с самого рождения.
— Иду брать их. Если, самое большее, через тридцать минут не выйду... — Он оставил ее в машине возле отделения. — Включай и езжай домой. Вот тебе номер телефона. Позвони Диме, скажи — Вову Жирного сцапали в этом отделении. Объясни, что ездили выручать твою маму, я один вошел. Дима все поймет, сделает как надо.
— Почему мне нельзя пойти с тобой?
— Нельзя.
— Почему?
— Ну, почемучка!.. Отпускай меня. А кто Диме сообщит? А? Вот сиди и действуй, как сказано. Пока!..
Более вескую причину он не назвал. Он хотел, чтобы руки были развязаны, — быть полностью раскованным. Ему предстояло сыграть сцену контуженого авторитета — море по колено — чеченский синдром — за спиной толпа десантников — граната из голенища, ложись!..
Так приблизительно было проделано. Вначале в дежурной части его намеревались вытолкать за дверь, потом упрятать в КПЗ. А кончилось тем, что разговорились, выкурили по сигарете с дежурным капитаном — Володя, ясное дело, представился майором ВДВ, вернувшимся из Чечни, ветераном Афгана, одним из ближайших сподвижников Лебедя и Рохлина. И живот его, и жирные бока его неопровержимо свидетельствовали в его пользу.
— Значит, резюмируем, — в небрежной позе развалясь на двух стульях, говорил Володя незаинтересованным тоном, так как будто зашел по дороге перекурить с хорошим человеком и слегка любопытствует просто от нечего делать: — Первое — старуху увезли все-таки ваши люди; не дикари какие. Это хорошо. Второе — по заданию, которое вам дали...
— Ну, что ты? Кто милиции может давать задания?
— Извини, капитан. По просьбе — моей фирмы. Моей. Еще лучше... Завтра я им разъясню ситуацию. Старуха мне нужна. Я за нее ручаюсь, беру на поруки. Понял?.. Но не гоже ее на ночь оставить. Она, пожалуй, рехнется — старая. Ручаюсь, вреда не будет.
— Друг, не могу.
— Можешь.
— Дай договорить. Не могу, поскольку ты не назвал третье. Ее нет у нас. Увезли не к нам... С нею еще должны провести профилактику днем. А ночь посидит. Чтобы запомнила крепче...
— Повторяю. Она мне нужна. Сейчас. Любую услугу окажу в любой час дня и ночи. Широчайшие возможности. Друзей не забываю.
— Мне мой майор по жопе надает.
— Я тоже майор. Хотели уже подполковника вешать — но я их послал. С контузией... По рангу я здесь, в Москве, адекватен комдиву! Понял?.. Ладно, к делу! Отпускай со мной старуху. Твоему майору завтра разъясню ситуацию.
Привели, в конце концов, Аннушку, словно выключенную из жизни, с отрешенным взглядом, неуверенно передвигающую ноги. Она больше не плакала. Лицо было серое, задернутое пленкой высохших слез и потрясения такого сильного, что пережигает любые чувства и проявления.
Володю она словно не признала. Весь в целом облик ее наводил на грустное предположение, что старуха в прямом смысле рехнулась.
Володя еще должен был расписаться в ведомости. Перед этим капитан тщательно переписал данные из паспорта и специального удостоверения работника фирмы, которое одновременно служило пропуском; оно-то, может быть, прибавило ему снисходительности.
Пока находились в дежурной части, Володя держал себя отстранение с Аннушкой. Сохранял суховатый, словно бы незаинтересованный тон.
Но только вышли во двор — он подхватил ее, почти невесомую, повлек к машине, уговаривая, что все чушь, все позади, все будет хорошо, вон Таня, ждет ее, надо отпустить от сердца...
Лишь в машине, обнявшись с дочерью, Аннушка начала оживать, осознавать реальность. Первый раз она всхлипнула.
Володя поспешил нажать на газ, увозя их побыстрее от непредвиденных случайностей. Все могло быть — неожиданный звонок по телефону, или запоздалый трусливый импульс капитана.
Он ехал, задумчиво глядя на дорогу.
За его спиной в нахлынувшем потоке слез возвращалась к жизни пожилая женщина, перенесшая ужас бесправия и беспомощности, соизмеримый с тем, что довелось пережить ей ребенком, погибающим, но чудесным образом не погибшим под черным смерчем фашистского нашествия.
 
 
14. ИСТОРИЯ АННУШКИ
 
— Под утро немцы увидели нас на мосту. Кинулись мы с мамой в поля. Они стреляли. Мы зашли в болото и легли: сразу пиявки. Немцы опять прибежали с собаками. Мама говорит: «Ложись!» Я легла в трясину с головой. Стреляли очередями. Из автоматов... Один раз забулькало рядом. Вечером вылезли, мама сняла с меня такие вот огромные черные пиявки: присосались... Миллион...
— Ас чего все началось? Сколько вам тогда было лет? — спросил Володя.
— А началось, — ответила Аннушка, — с того, что мы жили в городе Копечинцы Тернопольской губернии, около Львова. В польской Галиции. По улице Пилсудского, дом двадцать два; сейчас она улица Чертковская, номер дома тот же.
Мамины родители были очень религиозные. Дед был купцом, владел землей, помню, кони, коровы были, огромный дом, фруктовый сад. Райская жизнь... Маму звали Дола, она работала у инженера-землемера. А отец кончил институт, он из Львова, и приехал сюда на практику. Его звали Артур Шацберг. Познакомился с мамой, и они поженились в 1933 году. Я родилась через год.
Он подарил маме книгу по-английски «Палестина». В юности он состоял в молодежной сионистской организации Шомер-а-Цаир, хотел уехать в Израиль. Мама не хотела. Она развлекалась. Любила ходить за покупками — одно платье, другое... Ездила во Львов.
Счастливое время.
На прогулку выезжали в фиакре двумя лошадьми. Была прислуга. У меня — воспитательница; Текла ее звали — кажется, украинка. Говорили по-польски. Дедушка и бабушка между собой на идиш, а отец знал иврит.
Я Теклу любила больше, чем маму.
Но сейчас я понимаю, что к сорок первому году маме исполнилось всего тридцать лет. Молоденькая, красивая, сам Бог велел ей оставаться избалованной... Тебе интересно?
— Что вы... Маленькая девочка... болото... эти черные пиявки. Кошмар!..
— В 1939 году мы стали советскими.
Отец пришел с работы домой, его выгнали, и сказал, что нас объявили кулаками. Мы подлежали высылке в Сибирь.
Но местные коммунисты взяли его под защиту и не дали тронуть. Его любили.
Так он стал работать в земельном отделе Горсовета. Если тебя интересует фамилия председателя — Сердюченко; я многое помню.
В Горсовете работал простой пожарник — украинец Лешко Лехкун, из села Баворошизно — был когда-то барон Баворовский.
Лешко очень бедно жил, в селе имелось у него всего-то полмазанки. Вторая половина мазанки, маленького домика с соломенной крышей, принадлежала соседям. Очень скоро мы узнали, что соседи эти нехорошие, завистливые — враги.
Отец научил Лешко профессии землемера и взял к себе в земельный отдел. Там он у него работал до лета 1941 года.
А летом пришли немцы.
Сначала хотели удрать от них. Поехали во Львов за дедушкой и бабушкой — папиными. Но те страшно испугались: «Куда ты хочешь бежать, в пекло? Два года назад тебя чуть не отправили в Сибирь!..» И кроме того — главное — отказывались верить, что немцы это делают...
Вернулись в Копечинцы, а тут уже полно солдат. В нашем доме поселились полковник и майор, кресты на груди. Разговаривали с отцом как нормальные здравомыслящие люди, очень приятные. Позднее их сменили гестаповцы, вот они все ценное забрали из дома.
Евреи стали ходить по улице с обязательной нашивкой на левой руке — на белом фоне голубой могендовид.
Вскоре пришли известия о львовских погромах. Приехал человек и поведал, как в первом же погроме убили дедушку с бабушкой. Отец сел и заплакал. Мама подошла, спросила, что случилось. Он рассказал.
Начались убийства и здесь. В полукилометре от города был большой лес — Яблоновский лес. Приводили в него, копали рвы, стреляли. Закапывали людей. Земля ходила.
Помню, жена коменданта, эдакая спортсменка, — верхом на коне, в амазонке. В зеленой шляпе с пером. С ружьем. Любила охотиться на детей.
Мы убегали, увидев ее, и продолжали играть в свои игры, как будто так все и надо, это была наша жизнь.
Только когда устраивались погромы — акции — родители собирали нас и вместе с нами прятались в убежищах.
По соседству на нашей улице жил украинец агроном, дружил с папой. Его сын Роман любил играть со мной; ему четырнадцать лет, мне тогда было семь. Катались на санках зимой. Девятилетняя дочка поляка фольксдойче увидела, что я бегаю в шубе, и стала кричать: «Жидовка в шубе!» Обязаны были сдать зимнюю верхнюю одежду.
Роман подошел к ней: «Если кому-нибудь расскажешь — я тебя убью!..»
В страхе и в слезах прибежала я к маме. Шубу забросили. Ужасно переживали: скажет или не скажет?
Около нас был двухэтажный дом. Пустой — жильцов всех убили. Там под чердаком был сделан тайник, и там укрылись мама, папа и я.
Дедушка и бабушка не пошли — «как Бог даст».
Дедушка в талесе и тфилин молился. Даже спрятаться не захотел.
В первую акцию его забили насмерть. На наших глазах. Мы видели в окошко.
Он был очень высокий. Они его взяли и били. Он падал, его поднимали и опять били. Бабушка кричала на идиш: «Господи, где ты?!» Ее отправили в концлагерь.
После акции наступило затишье, временно мы возвратились домой.
В дальнейшем было много таких погромов. Несколько раз прятал нас у себя Лешко Лехкун. С одной стороны мазанки он над соломенной крышей сделал еще одну крышу высотой семьдесят сантиметров. Раздвигали солому и заползали туда — стоять в норе было нельзя.
Чтобы отвести от себя подозрение, что прячет евреев, — Лешко стал украинским полицаем. У него была жена, детей у них не было.
Отец продолжал работать у немцев в качестве инженера. Они его использовали — но во время погрома он прятался с нами, иначе убили бы, как всех.
Однажды отец поехал по работе в губернию и привез из села евреев — зубного врача, его отца и девушку блондинку, не похожую на еврейку. Из всего села остались они в живых, остальных выбили.
Привез к нам домой, и они жили у нас.
В мае сорок второго мне должно было исполниться восемь лет.
Ко дню рождения папа купил вино и подарок — немецкую куклу.
Но отпраздновать не получилось.
Накануне полицай еврей Бакман предупредил, что предстоит акция.
В пятницу вечером отец отвел нас к Лешко Лехкуну. А в воскресенье решил пойти узнать, что сталось с людьми, которые жили у нас.
Оказалось, всех убили.
И тут же убили отца.
Лешко видел, как это произошло.
Схватили много евреев. Отца, задержав вместе с другими, погнали к лесу.
Ему удалось вырваться и убежать. Он схоронился на мельнице.
Но в фотографии, мимо которой он пробегал, поляк фольксдойче заметил и показал украинскому полицаю. Тот погнался за отцом и на мельнице застрелил.
После всех этих акций Лешко боялся прятать нас у себя. Мы с мамой вернулись домой. У знакомых украинцев во дворе мама закопала свои драгоценности, мешок столового серебра и золотые монеты.
Через короткое время нам пришлось перебраться в гетто; в Копечинцах его устроили на рынке, огородив колючей проволокой.
Поселились в доме у дальнего родственника Янкеля Вернера. Он раньше держал корчму, и дом был многоэтажный. Но народу набилось столько, что в комнате, в которой мы жили, кровать стояла впритык к кровати без промежутков.
Дом располагался на границе гетто и города.
Я всегда смотрела из окна Янкеля, когда мама уходила в город менять кольца, одежду на еду. Однажды другую женщину немец затравил собакой.
В гетто тоже устраивали акции, чуть ли не каждый час нужно было ждать нападения.
Под лестницей выкопали подпол и устроили тайник. Поставили лавку, сверху задвинули доски пола, и там сидели, дожидаясь окончания акции.
Перед началом одной акции, когда надо было срочно удирать в тайник, мама испугалась и потеряла сознание. Янкель не бросил ее, поднес к носу уксус, сделал искусственное дыхание; потом отвел в подвал.
Первыми немцы догадались о нашем убежище.
Я в суматохе съехала по лестнице на спине, ударилась сильно и не могла подняться. Янкель на руках снес меня.
Он говорил, чтобы держали доску с землей: немцы не могли найти вход, ходили поверху.
Мы сидели под землей в страшной духоте три дня и четыре ночи. Жара невыносимая, ребятишки плакали, свои папы-мамы задушили их.
На четвертую ночь украинские полицаи с помощью собаки нашли отдушины и начали копать.
Янкель велел мужчинам держать подушками потолок. Стало слышно, как они пьяные вдрызг разговаривают: «Уходим до утра, никуда евреи не денутся».
Ушли, кажется.
Янкель объявил: «Теперь удирайте, кто куда может!..»
Мы с мамой сначала пошли на верхние этажи, ей захотелось напиться.
Вдруг на нас — полицай с винтовкой. Прицелился в меня.
Что-то бормочет — лыка не вязал.
Я говорю маме: «Мама, отдай ему», — на идиш.
Она сняла с шеи у меня мешочек с золотом и бриллиантами, отдала.
Он отвернулся.
Мы выбежали в город. Никого живых не видно, все убитые.
Четыре немца навстречу пьяные. Пели, орали. Мама прижала меня к стене. Они прошли, прикоснулись почти, не заметили.
В одном разрушенном доме имелось убежище; мама о нем знала. Пришли туда. Навстречу — двое страшных мужчин в нижнем белом белье: «Уходите!.. Или мы вас убьем!..»
Поспешили из города. Вот тогда на мосту немцы заметили, погнались, стали стрелять. Мы легли в болото. Вечером мама собрала с меня огромных насосавшихся пиявок.
Ночь провели в сторожке лесника.
Я была в одних трусиках. Так убежали из гетто: в жарком подвале другой одежды не требовалось.
Рано утром пошли в родное село Теклы — Чеборовку. Мама хотела попасть к Текле.
Рассвело, на поле ребята пасли коров.
Появился поляк и хотел отвести нас к немцам: за каждого еврея давали награду — тысячу злотых. Мама отдала ему две тысячи злотых, он отпустил.
Мы спрятались в стогу, зарылись в сено.
К тому времени пять дней ничего не ели.
Какой-то мужик подошел к стогу и покликал нас. Оказалось, принес свежий хлеб и банку с молоком. Пообещал, что к вечеру вернется, заберет к себе. Не помню, кто он. Маме не понравилось: «Когда начнет смеркаться — уйдем».
Прибежали пастушата: «Жидовки!..»
«Это уже хорошо. Их всего пятеро ребят», — сказала мама.
Один пастушонок вступился: «Не троньте их!.. Она хорошая».
Я узнала моего знакомого. Перед войной дарила ему кое-что, угощала лакомствами.
Он привел нас к Текле.
«Нет, здесь нехорошо оставаться», — посмотрев, объявила мама; к Текле зачастую наведывались немцы.
Но в ту же ночь я заболела скарлатиной. Сильнейший жар — до беспамятства.
Месяц оставались у Теклы, и она ухаживала за мной, все-все делала.
А потом, когда я поправилась, отвела нас утром в немецкое хозяйство рядом с Баворошизно — там работало много евреев и других отпущенных из концлагеря.
Маму сразу узнали:
«Инженерова, целую ручки...»
Накормили молоком с хлебом.
И мама решилась: «Пойдем опять к Лешко».
Утром, около восьми часов, дома была одна его жена. Когда мы вошли, она встала, поглядела в окно, и ей привиделось, вдалеке у деревьев в утренней дымке Матка Божка помахивает ей рукой: «Спрячь их».
«Хорошо, придет Лешко, я буду с ним говорить».
Так мы остались у них в знакомой норе под крышей.
Слышали разговоры людей внизу: «Кто-то видел, как в лесу бежала инженерова с дочкой...»
Сидели тихо.
Мама заметила, как злая соседка стала следить за Лешко и его женой — зачем они часто ходят наверх. После этого лишь раз в день приносили еду, забирали грязь... Мы год не мылись.
Целый год! Что там делать? Украинскую газету приносил Лешко. Петь, рассказывать сказки, хотя я упрашивала маму, — она не могла. Семьдесят сантиметров наклон — ни встать, ни сесть. Я потом несколько лет не могла выпрямиться, ходила согнувшись к земле. Вместо обуви — обертки из тряпок. Каждый день выпивали по стакану самогона, чтобы не замерзнуть.
Когда подошли советские войска и завязали бой с немцами — все попрятались в землянках с картошкой, и Лешко перевел нас в землянку. Я не сумела разогнуть ноги. Маму вели под руки, она не могла идти.
Перестали бомбить и стрелять — вернулись обратно наверх. Так не один раз.
Потом как-то осмелели, успокоились. Сошли вниз. Жена Лешко нагрела бадью воды, отдраила меня щеткой с мылом.
Пришли наши бывшие соседи издалека, которые знали отца и маму.
Мы прожили еще неделю.
Однажды прибежал взволнованный Лешко — в город Чертков вернулись немцы, убили пятьсот евреев, что работали в немецком хозяйстве. Нельзя оставаться: все про нас знают.
Мы уходили от них. Мама хотела подарить жене Лешко что-нибудь из драгоценностей, отблагодарить. Она наотрез отказалась. Дала нам хлеба на дорогу.
Через два дня на открытом поле повстречались с советскими солдатами. Нас накормили. В маме весу было меньше сорока килограммов, ее на ходу качало. Видимо, развивалась чахотка. В госпитале подполковник главный врач, еврей, вгляделся в нее и принял... он ее больше года в госпитале держал. И, представь, поднял.
А меня на все это время поместили в женский монастырь, и я жила с монашками — такой маленькой нелюдимой букой с неразгибающейся спиной. Они за мной нежно ухаживали, опекали, занимались...
Обидней и непонятней всего, что я столько имен помню, а главного имени — нашей чудесной спасительницы, жены Лешко, — не знаю. Святая женщина. Его ведь убили через два дня после нашего ухода. Только советские вошли. Как полицая и украинского националиста. Вот как все несправедливо.
Знакомые украинцы, у кого во дворе мама закопала свое добро, вернули ей все в сохранности. Люди...
А знаешь, какие самые лучшие люди на свете? — Монашенки.
— Мама ваша красивая, наверное, была?
— Очень.
— Таня — в нее. Вы тоже, Анна Израилевна, очень красивая.
— Спасибо на добром слове... — Аннушка улыбнулась — немного снисходительно, немного печально. — Пойду готовить ужин. Таня должна с работы прийти.
— Не грустите. Я вас в обиду не дам, — сказал Володя. — Так ли, эдак ли — они мое мнение учтут.
 
 
15. ОПАСНОЕ ЗНАКОМСТВО
 
Борис Лагутин вышел из такси, не доезжая полсотни метров до места.
Еще в машине он надел дымчатые очки особого фасона, закрывающие большую часть лица.
Когда таксист уехал, он идя по улице достал из кармана какую-то темно-пегую удлиненную щетку и сунул себе под нос. По пути, в следующем доме, располагался магазин одежды — Борис, зайдя в него, подошел к зеркалу, оглядел внимательно свое лицо, придавил плотнее пальцами усы — и остался доволен.
Усы закрывали верхнюю губу; опускаясь по углам рта, неузнаваемо изменили облик журналиста.
Он, продолжив путь, свернул в арку в безлюдный двор, на ходу снимая куртку, выворачивая наизнанку — она оказалась двусторонней, — надел ее яркими клетками наружу. Шапку с коричневой меховой оторочкой и с козырьком убрал в портфель, а на голову натянул остроконечный вязаный колпак попугайно-зеленого цвета.
Когда он в конце дома вышел со двора на улицу — это уже был не Борис Лагутин, а некто цирковой, эксцентричный, да, пожалуй, экспортного исполнения.
И с охранниками он заговорил новым голосом, с видимым усилием подбирая слова, стараясь не коверкать русскую речь.
— Мне нужен ваш главный руководитель фирма, — сказал он. — Мне говорили, что в ваша фирма надежнее и... выгоднее я могу продать моя квартира. Моя большая квартира в престижный район за пределом... внутри Садовое кольцо... Да? — спросил он с идиотским видом, с каким порой переспрашивают иностранцы — все и во всех странах.
Три охранника, одетые в форменную одежду, суетливо предложили ему присесть в кресло.
Старший поднял телефонную трубку, сообщая секретарю руководителя о появлении интересного клиента.
— Сейчас подойдут из дирекции, — обратился он к нему, — вас встретят и проводят наверх.
— Я хочу вести переговоры с главный руководитель, — повторил клиент, радостно улыбаясь и бегая по вестибюлю, наотрез отказавшись от кресла.
Удивительно им свалился потешный и подвижный клиент. Ни секунды не находился в состоянии покоя. Задавал наивные вопросы, дергался, сунул свой нос в угол, где висел огнетушитель. По всем признакам клиент высвечивался перспективный в самом широком смысле слова.
Помощник секретаря повел его по мраморной лестнице на третий этаж — серо-голубой мрамор, сверкающие золотые украшения, полированные перила красного дерева, зеркала на каждой площадке — подвижный субъект бросился к ослепительному стеклу и стал рассматривать себя с видом удивленного дикаря. Расхохотался и объявил вслух:
— Шикарная обстановка... роскошная... Мои приятели не обманули... Я не ошибся, приняв решение прийти сюда, к вам...
Провожающий усмехнулся еле заметно, изобразив на лице почтение, пригласил следовать дальше.
В обширной прихожей его ни секунды не заставили ждать. Распахнули перед ним дверь, рядом с которой на стене золотая табличка гласила: Кадомцев Алексей Иванович, Генеральный директор.
Клиент запутался в тамбуре, образованном двумя дверьми, пошел зачем-то вбок вправо, хотя там некуда было идти, выскочил опять в прихожую. Наконец, секретарша, проскользнув мимо, толкнула вторую дверь, и увидев полившийся из кабинета свет, он благополучно прошагал верным курсом.
— Здравствуйте! — фальцетом воскликнул он, взмахнув портфелем и прижимая его к груди, так что ручка портфеля прикрыла ему подбородок. — Рекомендуюсь — Домбровский Георгий Францевич, да-с!.. Алексей Иванович? Очень, очень!..
Директор быстро подошел навстречу, с самым любезным видом протягивая руку.
— Присаживайтесь, прошу вас... Где вам удобно...
В кабинете находился еще один посетитель, судя по повадке и скромной мине на лице, служащий фирмы. Он не уходил, дожидаясь команды. Директор бросил ему:
— Потом зайдешь...
Служащий поднялся к выходу; проходя мимо странного клиента, не преминул кинуть взгляд в его сторону. Но клиент в эту минуту показывал согнутую спину, наклонившись к креслу и тщательным образом смахивая с него несуществующий мусор.
— Знаете ли, я долго думал, в какую я должен фирма прийти с моей квартира... Мои родители давно умерли, это было громадное горе для меня...
— Соболезную, — вставил директор.
— И для моих сестер, и моей жены...
— У вас есть сестры?
— Они тоже умерли — громадное горе для меня и для моей жены...
— Ваша жена?..
— Моя жена сказала мне: Георгий!.. Она тоже не чисто русская... это очень, очень давняя, очень трагическая история. Гулаг. Да? Репрессии... Жена мне сказала: «Георгий! У тебя никого нет в России. Зачем мы сидим?..» Я очень люблю сидеть в России... жить в России. Но жена хочет сидеть в Америка, там она имеет родню. Но она не хочет уехать без меня. Такая трагедия... Все в целом трагедия. Совсем не комедия, как написали Бальзак, а до него Данте. Нет, нет. Да? вы согласны?..
Он вскочил с места, ему не сиделось, нервно стал перебегать по кабинету, ни к чему, впрочем, не прикасаясь.
Директор зажмурил глаза и помотал головой. Он поспешно встал и перешел за свой стол, присел в кресло, собрав кое-какие бумаги, убрал их в ящик стола.
Домбровский бегал на свободном пространстве, не выпуская портфеля из рук.
— Мои приятели советовали мне прийти в ваша фирма... Много приятелей... Многие приятели умерли — громадное горе...
— Скажите, пожалуйста, — вклинился директор, — по какому адресу ваша квартира? В каком доме?
— В доме номер семь.
— Нет, какой дом? Какого типа? Сколько этажей? Вы хотите, чтобы мы помогли вам продать квартиру?..
— Да! Да, именно! Моя жена — и я, и я — будем очень, очень благодарны... Она мне сказала...
— Минуту!.. — с мольбою чуть ли не взвыл директор. — Сядьте, пожалуйста. Начнем деловой разговор.
— Нет, я не могу! Я люблю сидеть в России — но я чрезмерно сидел!..
— Хорошо, ходите на здоровье. Будем говорить так...
— Да! именно! Будем говорить! Мы теряем время!..
— Сколько комнат в вашей квартире?
— Комнат? В одна квартира?
— У вас не одна квартира?
— Конечно! Конечно!.. Я вас об этом информировал вначале!.. Мои сестры умерли — для меня и для моей жены...
— Громадное горе.
— Да, спасибо. Спасибо!.. — Он подлетел и с чувством пожал руку Алексею Ивановичу. — Я расскажу о вас моей жене. Она будет очень признательна. Она захочет приехать — у нас нет автомобиль — я найму такси — сказать вам, какой вы... э-э... э-э?.. как это по-русски? — задушевный человек... Пишите, быстро пишите все в контракт!.. Улица — Малая Бронная, Патриаршие пруды, да? Вы знаете, конечно? Раньше на них были лодки, а зимой каток. А сейчас — ничего. И мы с женой, молодые, любили кататься на коньках. Напротив наших окон. Дом каменный. Купеческий старый дом. Но он новее, он крепче, он удобнее — потолки четыре метра пятьдесят! — чем все эти новые, панельные, с тараканами и мышами! Да! И с крысами! Я сам видел. Один мой приятель живет на Западе в новом доме...
— Минуту, — сказал директор, снимая трубку внутреннего телефона. — Меня не беспокоить. Я занят. Надолго. Всё! — обратился он к Домбровскому, — я в вашем распоряжении.
— От крыс одно спасение — кошки. Надо развести много-много кошек — не будет крыс. Я однажды наблюдал уникальную кошку... Скажите, я понятно говорю по-русски? Вы меня понимаете?
— Чисто, без акцента. Никогда не подумаешь, что вы иностранец.
— Да? Я — не иностранец! Я вырос в Россия. Отец у меня был англичанин, знаменитый физик, лауреат... Он умер давно...
— Громадное горе...
— Спасибо!.. А мать...
— Давно умерла...
— Да! Вы теперь все знаете. Она была итальянка, красавица, музыкальная... Кошка, о которой я говорил, — жила на крыше четырехэтажного дома. Среди вытяжных труб, телевизионных антенн — она родила выводок котят. Да! Мой балкон на шестом этаже в доме напротив, во дворе... Очень близко я наблюдал...
— Вы сказали — Патриаршие пруды?
— Еще один дом. На улице Медведева. Здесь балкон выходит в тесный московский двор, рядом с метро Маяковская, — вы знаете?.. И вот как она сообразила спускаться. Ей кушать надо? Там шел выступ, штукатурное ограждение пожарной лестницы. Она прицеливалась на крыше и сначала прыгала на карниз окна, н узенькую полоску. Потом опять прицеливалась, поднимала пронзительный крик — каждый раз пронзительный крик, — потому что тут она с карниза должна была перепрыгнуть значительное расстояние — на огромной высоте... Пронзительно кричала — так она боролась со страхом, ну, как мы, люди, когда прыгаем в холодную воду, кричим мама... Кричала, отталкивалась лапами, перелетала по воздуху на торец ограждения и вцеплялась когтями за него с обеих сторон. Перебирала вниз лапами, пока не достигнет лестничной клетки, — ну, здесь ей было просто соскочить на нее... А наверх она взмахивала без труда: по выступу ограждения, как по дереву, коготками, коготками... потом с выступа на карниз, и с карниза на крышу. Удивительная кошка. Интересно?
— Очень интересно.
— Я никогда в жизни не видел таких умных и смелых кошек. Однажды какой-то кот ухажер сгоряча взметнул за нею наверх. Наверх-то он, следуя за ней по пятам, вскочил. А после, когда надумал сойти вниз, он не то что на карнизик спрыгнуть — он трусил приблизиться к краю крыши. Подойдет, завопит — и назад. Десятки раз она бегала вниз, мог бы научиться у нее. Ан нет!.. Мозгов не хватало. И смелости... День ходил вопил. А потом молча лег под трубой, лениво растянулся. И лежал дня четыре без еды, без питья — но я над ним сжалился, сходил в тот дом и попросил открыть люк на крышу. И мы его сняли...
Так Домбровский плел кружева, не давая себя сбить с некой нарождающейся постоянно в его мозгу фантастической линии ассоциаций; он обрушил на директора столь напористый темперамент и увлеченность и экзотический кругозор, что тот, совершенно очумелый, отдался на милость победителя в надежде, что когда-нибудь источник иссякнет и сумасшедший клиент, наконец, приступит к делу.
Тем временем Домбровский продолжал оставаться в хорошей форме, и через полчаса не теряя резвости. Бросив взгляд на замороченного Алексея Ивановича, он подсел к нему за стол и, держа в руках портфель, спросил:
— Мои приятели...
— Громадное горе...
— Нет, простите, живые... Они мне рассказывали не про вас. Не про вас. Не Алексей Иванович, а... Игорь Эдуардович... Скажите, это все равно, кто со мной заключит контракт? Я хочу с главным руководителем. С главным. Раньше был Игорь Эдуардович...
— Игорь Эдуардович никогда не встречался с клиентами. Всегда я веду переговоры.
— А сейчас он?.. где? С ним можно встретиться?
— Нет, нельзя.
— Почему?
— Ну, он в отъезде...
— Тогда я заеду позднее, позднее. Когда он вернется?
— Затрудняюсь...
— А правду мне говорили... мои приятели... что он убит? Какое несчастье!
— Мне ничего не известно...
— Я хотел бы его видеть. Вы с ним каждый день виделись? Раньше?.. Он здесь был главный. Каждый день?
— Конечно, каждый день.
— Его убили убийцы? Или... милиция, может быть?.. Да? Вы были на похоронах?
— Нет, не смог.
— Значит, убили? Значит, он не в отъезде? Вы все равно можете заключить со мной контракт?
— Конечно.
— Вы очень любезны. Я вам очень благодарен. Я расскажу моей жене... Скажите, пожалуйста, кому он мог мешать, такой человек?.. — мне его очень рекомендовали мои приятели... Хозяину банды? Самому Хозяину?
При последнем слове директор вздрогнул и заметно побледнел:
— Не знаю никакого Хозяина!..
— Шутите? — вдруг из эксцентричного становясь вкрадчивым и затаенным, спросил Домбровский. — Хозяина?.. Прибоя?..
— Кто вы такой? — расширив испуганно глаза, прошептал Алексей Иванович.
— А Хозяина Прибоя... — придвигаясь вместе с портфелем, шепотом спросил Домбровский, — Леонида Игнатьевича... Хозяина Леонида Игнатьевича вы, простите великодушно, часто видите в последнюю неделю?
— Я его не видел в последнюю неделю. В этом нет надобности — в хозяйстве есть человек, — словно в гипнозе, безлично и отрешенно, шептал Алексей Иванович, — который курирует хозяйственные направления...
— Только хозяйственные?
— Да, только хозяйственные...
— А на других направлениях — другие люди?
— Да, другие люди.
— И с этим человеком вы находитесь в постоянной связи?
— Конечно.
— А он уже с Хозяином?
Алексей Иванович смотрел на него, будто силясь что-то вспомнить, как будто пробиваясь через плотную завесу, приходя в себя, повторил свой осмысленный вопрос:
— Кто вы?..
— А этот человек, он уже с Хозяином, — не сбиваясь с тона, тоже повторил свое Домбровский.
— Да, да!.. Кто вы, черт возьми?!
— Знаете что, я буду с вами полностью откровенен... Мой родственник пенсионер... Стрельников его фамилия... В мае... он мой родственник... хотя все, по-видимому, считали его одиноким. Но я его родственник. Мы все его родня. Вы, конечно, помните, в мае он продал вам квартиру. А сейчас конец декабря. В мае продал, чтобы получить компенсацию деньгами и взамен коттедж — он мне говорил — в Тульской области, но здесь недалеко от Москвы. В полутора часах езды, ему обещали... Помните? помните? я по глазам вижу. — Наступила пауза, в продолжение которой директор выглядел так, словно в него выстрелили из пистолета и пуля врезалась в живот или... рези в животе начались по другой причине. — Вы не станете отрицать, что помните Стрельникова?.. Я с мая месяца не получал от него никаких известий. Он пропал. Где он — не знаю. Где он?
— Не знаю... никакого Стрельникова. Не знаю! не знаю! не знаю!..
— Тихо, Алексей Иванович. Меня на улице ждут мои приятели. Не надо, чтобы они слышали. Разговаривая со мной, все остается между нами... — Еще ближе подвинулся Домбровский, чтобы был слышен его конфиденциальный шепот. — Вы взяли все услуги на себя. Расходы по перевозке в коттедж. И вы его перевезли. Стрельникова. Да?
— Не... н-не знаю...
— Куда вы его перевезли? Вся наша родня ищет его... Скажите... ведь я с вами откровенен... Если вы не знаете — охотно верю — кто-то другой занимается перевозками? Не хотите говорить — кивните головой... Ну же! Так — кто-то другой. Вы ни при чем. Вам, правда, можно верить?
— Я ни при чем. У меня другие задачи.
— Другие задачи... Вы ведете переговоры с клиентами.
— Да, конечно, я веду переговоры. Я оформляю...
— Перевозят другие...
— Наша фирма оказывает разные услуги.
— ...в коттеджи?.. пенсионеров?.. одиноких?..
— В коттеджи — мы рекомендуем клиентам специализированную фирму...
— Но фирма — из хозяйства? Не посторонняя?.. — Заметив на лице собеседника повышенное беспокойство, сопровождающееся пробуждением решительности, Домбровский подпрыгнул из кресла, прижимая портфель правой рукой, штопором вывернул из рукава левую руку и показал: — Смотрите! Часы! Остается две минуты!.. Надо успеть! Мои приятели Бог знает что натворят!.. Условленная минута!.. Осталось полторы! Я удаляюсь... Рад был познакомиться... Приду завтра в девять утра — вам удобно? Все принесу документы... Всего доброго, до свиданья! — Выстреливая слова, он скачками достиг двери, приветственно махнул рукой — и исчез.
Директор положил ладонь на лоб, крепко потер, схватил телефонную трубку:
— Быстро соедини с Корниловым!.. Умопомрачение!.. — взревел он. — Передать охране — клиента с усами не трогать, но задержать под любым предлогом!.. На минуту!.. Корнилов — ищеек за ним! Кто он?!.. Все о нем! Все!.. Башкой отвечаешь!.. Сам включайся!..
Исчезнув из кабинета, изобразив пируэт мимо секретарши, усатый посетитель выбрался в коридор и, вместо того чтобы идти к лестнице, стремительно двинулся в противоположном направлении. Навстречу ему шел Митя.
— Не скажете, где здесь туалет? — спросил Борис, не узнавая его.
Митя показал — безразлично, как чужому, и прошел мимо.
Борис вошел в кабинку, заперся. И если бы то, что он проделал дальше, удалось увидеть Алексею Ивановичу, тот бы мог взреветь с удесятеренною силой.
Борис открыл портфель, отсоединил провода, намотал быстро на ладонь и, сжав в плотный комок, спрятал за унитазом. Затем он вынул из портфеля прямоугольную коробочку, а из задней стенки портфеля малюсенькую панельку с кнопочным управлением — и заложил оба предмета за подкладку пиджака подвинув ближе к спине. Аналогично он поступил с неким цилиндриком по размерам не больше наперстка, выкрутив его из замка портфеля, с тою лишь разницей, что поместил его не в пиджак, а в углубление внизу брючины с внутренней стороны. После чего застегнулся, закрыл портфель. Спустил воду.
На площадке второго этажа ему попался служащий фирмы, которого он уже видел, вступая в кабинет директора.
Служащий шел наверх, но увидя Бориса остановился как вкопанный и затем сразу же хотел повернуть в дверь в коридор. Но там что-то помешало ему — группа людей, необычайно жирный молодой человек сопровождал клиентов: это был Владимир.
Служащий кинулся к ступенькам, заспешил вниз; на первом этаже поворотил в сторону от проходной и скрылся за колоннами вестибюля.
Владимир скользнул взглядом по Борису, невольно расплылся в улыбке, и отнес ее к своему разговору с людьми.
Охранник приветливо спросил, не открывая вертушку:
— Вы довольны визитом? Все удалось решить?
— Да! очень... Очень!.. Я всем скажу: ваша фирма — лучшая фирма в город Москва! У вас умеют, очень-очень умеют принять и помогать человеку... Редкая, редкая обходительность.
— А что у вас в портфеле? — неожиданно спросил охранник. — Посмотри, — бросил он подчиненному.
Борис не успел рта раскрыть — из его рук потянули портфель; но он, крепко ухватясь и не выпуская, сам быстро открыл оба отделения:
— Пожалуйста... для таких галантных людей — нет никакая тайна. Пожалуйста... Здесь всякий мелочь... здесь я купил для моя жена шляпа...
— В шляпе что-нибудь есть?
— Смотрите, смотрите... Шляпа пустая — голова жена нет — что может быть в шляпа?.. Фотографии моя семья, мои братья и племянники, я еду к родная тетя, для нее фотографии...
— Кассета! воскликнул охранник.
— Да, кассета... запись Булат Окуджава, тоже для тети. В моя семья все обожают Булат Окуджава... Хотите слушать? У вас есть магнитофон? Вы тоже любите Окуджава?..
Охранник был опытный и внимательный, болтовня потешного клиента не произвела на него впечатления.
Он пристально посмотрел на него — прошел взглядом сверху вниз, и вернулся снизу вверх.
— Снимите, пожалуйста, головной убор.
— Мой головной убор? О, возьмите, возьмите... — Борис сдернул с головы и передал ему остроконечный колпак.
Охранник промял его пальцами и возвратил. Борис немедленно водрузил на место.
Охранник примеривался к нему взглядом, не решаясь совершить какой-то последний шаг. Видно было, как он сделал стойку, — но отступился, обмяк. Ему жгуче хотелось вывернуть его карманы и промять сверху донизу тщательным образом одежду. Но не поступило команды, и сам он понимал, что это было бы чересчур.
— Документы есть у вас?
— Документы, смотрите, конечно. Пропуск в Дом архитектора — моя профессия архитектор... Удостоверение для газета — внештатно пишу статьи про архитектура; мой русский язык они редактируют, но очень довольны, о чем я пишу. Очень, очень... Во мне есть много талантов. Да! Я приду рано утром завтра, мы сговорились с Алексей Иванович... Кадочников, да?..
— Кадомцев.
— Да, Кадомцев. Завтра в девять утра. Будем подписать контракт. Если нет ко мне вопросы еще — я побегу. Я очень-очень занят. До свиданья!..
И охранник выпустил его, открыв вертушку.
Борис выбежал в стеклянную дверь, побежал через площадку к тротуару, встав на краю, поднял руку. Остановилась машина, там сидели, кроме шофера, двое мужчин. Он, не замечая открытой дверцы, сделал несколько шагов вперед и опять поднял руку. Еще остановилась машина. И это предложение он проигнорировал.
Подъехало такси. Борис впрыгнул в него:
— Гоните!.. На Пушкинскую площадь!.. Здесь два шага — даю тридцать за срочность. Важное свидание... — Он оглянулся в стекло — они как раз проехали мимо той машины, что первая откликнулась, а теперь стояла у кромки в полсотне метров, и сразу рванула вслед за ними. — Здесь, — показал он водителю у подземного перехода на Пушкинской.
Открыл дверцу, выпрыгнул, захлопнув за собой, и убегая вниз, в переход, обернулся. Та самая машина приближалась, на ходу из нее выскакивали двое, бегом устремляясь за ним. У него была фора шагов двадцать.
Он побежал ко входу в метро и стал пробиваться через толпу. Но, вместо того чтобы направиться к турникетам, повернул налево наверх по ступенькам.
Угол перехода на несколько секунд прикрыл его от преследователей.
Здесь на ступеньке стоял человек в длинном черном плаще.
Борис единым махом сорвал с себя колпак, усы, очки — из открытого заранее портфеля выхватил меховую шапку с козырьком и напялил на голову. Человек в плаще, перехватив портфель, освободил ему руки — он скинул куртку, вывернул наружу темно-серой поверхностью, надел. Запахнулся и, засунув руки в карманы, не спеша вразвалку пошел навстречу двум оголтелым ищейкам, которые как сумасшедшие вертели головой, вращали глазами, один помчался по ступенькам за Борисом, другой, не вполне уверенный, что правильно заметил в толпе, припустил ко входу в метро, потом они опять сбежались, и опять рассыпались в разные стороны...
Борис преспокойно спускался на эскалаторе.
Внизу ушел к противоположному концу платформы, где к нему присоединился человек в длинном плаще, под полу которого он убрал портфель Бориса.
— Возьмешь?
— Не надо. Пусть пока у тебя.
Они зашли в вагон, и поезд повез их в редакцию.
 
 
16. НАПАДЕНИЕ
 
Владимир поднялся наверх к Алексею Ивановичу, только лишь освободился от посетителей.
Не в первый раз он пытался разговаривать с директором, и пока что ничего не удавалось сделать для Анны Израилевны.
— Ты знаешь, — задумчиво глядя на него, возразил как-то Алексей Иванович, — теперь уж легче взять на себя рэкетиров, которые на нее насели, чем выделить деньги. Сумма не шуточная... ты хорошо знаешь — в фирме так не принято. Как я начальству объясню?
— Я вам вдвое отработаю, — пообещал Владимир.
Когда он говорил Тане, что занимается исключительно оформлением на компьютере, он несколько умалил свои задачи; другое дело — он постановил себе в самое ближайшее время расстаться с фирмой. Но тут требовалась веская причина — спокойная, мирная. Уход мог быть осуществлен только мирно и аккуратно, не вызывая никаких подозрений.
Конечно, переходя к афганцам, он себе обеспечивал крепкую защиту: клан был прочный с хорошо поставленной традицией товарищеской взаимовыручки. Но в случае малейшей шероховатости не спасли бы ни афганцы, ни президентская гвардия. Носитель даже минимальной тайны — а Володя причастен был к определенным секретам — во что бы то ни стало обязан был замолчать навеки.
Он не хотел соглашаться на предложенный Кадомцевым резервный вариант. Хотел, чтобы с Аннушкой возобновили честную игру, обещал, что все случившееся она забудет как дурной сон. Бывают недоразумения; для нее можно придумать сюжет со свихнувшимся служащим, нагородившим всю чертовщину. Захват в милицию? — он тоже что-нибудь придумает.
Разборка с неизвестными рэкетирами — без перечисления денег на счет Аннушки — могла обернуться против нее. И скорей всего надо было ожидать, что так оно планируется. Володе достаточно хорошо были известны «принципы» банды: нет человека — нет проблемы. А потом сокрушенно разведут руками, изображая смущение: «Извините...»
Его такой исход не устраивал.
В какой-то момент он почувствовал, что и сам, вместо получения желаемого результата, увязает в черной тине. Опасность нависла над ним — хотя задним числом он осознал, что мог бы предвидеть подобное до начала вмешательства.
Словесную игру, которую затеял с ним Кадомцев, отфутболивая всякий раз на более поздний срок, — Володя распознал немедленно.
И злость, и трезвый расчет сказали, что необходимы срочные решения, необычные и безусловно на стороне, поскольку родная фирма отдаляется от него, выталкивая на ничейную — идеально простреливаемую — полосу.
Паниковать он не стал. Только — злость. И обостренная энергичность мозгов.
Он предупредил друзей. И однажды постепенно — намек за намеком — начал делиться с Митей, посвящая его в суть окружающей их действительности. Как-то так вот интуитивно, на подъеме своего падения — такой парадокс — безошибочно доверился, тот находился рядом, а ведь можно было попасть на блатного, полно кругом было чьих-то родственников или друзей детства. Или самому обозначиться для Мити подсадной уткой.
Митя свел его с тестем, и обсуждая тактику встречи, решили не скрывать, кто есть на самом деле Борис Лагутин: с таким человеком, как Владимир, лучше всего было действовать на началах взаимной откровенности. Он охотно включился в сотрудничество. Рассказал, представив конкретные сведения, фамилии, адреса, даты, размеры выплат, скрупулезно вспоминая малейшие детали, — о четырех совершенных фирмой преступлениях. И одного было достаточно, чтобы засадить за решетку всю верхушку и исполнителей — включая его самого — а там еще были люди, непосредственно способствующие исчезновению одиноких стариков.
Борис не умел сдержать дрожи нетерпения — о такой информации он и во сне не мечтал. Володя дарил ему сенсационный сюжет!
Чтобы его не раскрыть — остановились на одном случае, завершившемся в мае этого года, — на пенсионере Стрельникове. С ним Борис пришел к Кадомцеву.
Почти сразу после его ухода Владимир попросился через секретаршу к нему на прием, не понимая, что совершает смертельную ошибку. Он обязан был выдержать паузу, правильней всего, пропустить этот день.
— Ты опять со своей еврейкой? — Алексей Иванович с налитыми глазами, почти безумными, бессмысленно перебирал предметы у себя на столе, не соображая, что он делает, зачем, — он ждал сообщений от Корнилова, переваривая снова и снова впечатления от недавнего визитера, такого потешного, что волосы становились дыбом от всего, что тот начудил. Он с тоской и страхом смекал, сообщить ли о визите начальству — что и какие детали открыть, о чем умолчать: насколько он сумел запомнить, он нечаянно втянулся в довольно скользкий, отвратительный разговор. — Давай на завтра отложим? Я очень занят...
— Алексей Иванович, время уходит.
— Я сказал...
Но Владимир перебил его:
— Вы мне только скажите — что-нибудь постановили с начальством?.. на мое предложение...
Кадомцев применил обычный примитивный прием — поднял телефонную трубку и стал набирать якобы номер.
— Она немолодая женщина... на пенсии, — продолжал Володя. — Ей угрожают, вы же понимаете... все очень серьезно.
Вдруг сквозь железный занавес, которым Алексей Иванович отгородился от подчиненного, соображая свое, — он почувствовал нечто вроде укола. В мозгу вспыхнула какая-то мыслишка, промелькнула, готовая исчезнуть, он ухватился и вытянул ее снова в освещенный круг. Внимательно и разумно вгляделся в Володю.
— А ты... этого... Кому угрожают — ей или дочке ее?..
— Одинаково. Они теперь вместе живут.
— Она, стало быть, тебе кто? Теща?
— Да, да. Тяжелейшая судьба у нее...
— Ну, хорошо — есть где жить сегодня... Тоже хорошо. Квартира дочкина?
— Моей жены, — твердо произнес Владимир, которому не понравился тон вопросов и, главное, что-то неуловимое, остающееся за словами. — Решили что-нибудь?.. Я у вас кадровый работник, без дураков. — Улыбаясь широко и доброжелательно, он по-доброму смотрел на Кадомцева. — Кадры нужно беречь, Алексей Иванович. Особенно такие вот, как я. Сколько я в неделю-то проворачиваю.
— А... через тебя проходила квартира... Стрельникова?
— Да, кажется, был такой, — бодро ответил Володя. — Точно, через меня.
— Ну, и что? Чем закончилось?
— Удачно закончилось. Я все оформил, передал дальше — по инструкции. Деньги поступили. Бухгалтерия контракт закрыла, я проверил. С моей стороны всё. А что?
— Да нет... ничего. А... зачем ты, друг Владимир, вмешался в милицейские порядки и тещу высвободил? а? Не надо было этого делать.
— Алексей Иванович, я объяснял. Под моим благотворным влиянием от нее никакого шума не последует. Что вы... Все тихо. Но в КПЗ на ночь — зачем? Старуху? С нашего краю путем всё!.. без никаких...
— Ладно. Подумаем.
— Сколько еще?..
— Сказано — подумаю! — рявкнул Кадомцев, жестко заглянув ему в глаза. Когда он остался один, поднял внутренний телефон: — С Корниловым меня... Ну, как? есть новости?.. Зайди ко мне — еще тебе задание... по серьезному... Очень!.. Да, хочешь не хочешь — придется докладывать Хозяину...
Поздно ночью в доме у Володи раздался звонок в дверь. Они спали вдвоем с Татьяной. Она села на постели, сразу проснувшись, в испуге не умея нашарить выключатель лампы.
— Что-то с мамой, — сказала она. — Это не телефон?
— Не включай свет! — Володя с необычайной для его габаритов проворностью, на ходу натягивая домашние брюки, рванулся к платяному шкафу, открыл дверцу и поискал рукой внизу под бельем — там спрятан был у него газовый пистолет.
Вместо того чтобы направиться к двери, он подбежал к балконному окну и заглянул в него.
То, что он увидел, заставило его отпрыгнуть к стене, за занавеску, и спрятавшись наблюдать, как подъехавший к дому кран поднимает на уровень его балкона площадку с двумя людьми.
В дверь опять позвонили.
— Таня! ложись на пол — с той стороны кровати!.. Быстрее! Замри! — Он скомандовал громким шепотом, не поворачивая головы, смотрел на людей, перелезающих на балкон, и хладнокровно ждал, что будет дальше.
Они были в шлемах. На руки были надеты тяжелые рукавицы, и каждый держал наготове автомат со складным прикладом.
Попав на балкон, они не теряя ни секунды вместе ударили в стекло и вломились в комнату. В брызгах осколков две фигуры с автоматами, заметив белеющую постель, нацелились на нее; но сбоку и почти уже со спины у них Володя выстрелил дважды в голову одному и другому, а сам быстро отвернулся, задержав дыхание.
Оба рухнули как подкошенные, выронив автоматы.
Володя подошел к разбитому балкону, открыл его — в комнату полился холодный воздух.
Приподняв обоих за шкирку с пола, Володя выволок их на балкон и по очереди забросил на площадку — будто неживые мешки с картошкой. Вернулся в комнату за автоматом, наставил его в небо и нажал на курок, разрядив обойму: грохот и огненные сполохи разорвали тишину ночной улицы.
Площадка стремительно заскользила вниз.
В дверь звонили не переставая. Но потом все затихло.
— Набери ноль два, — попросил Володя. — Ты как? Одевайся, будет холодно; надо проветрить. Жаль — хорошие игрушки, придется отдать. Что ты... Хотя бы одну оставить. Ну, мой пистолет я спрячу, пускай застрелятся... Милиция? давай сюда чеши!.. Разбойное нападение... попытка убийства!.. Да уж куда серьезнее. Приезжайте — сами увидите... Автоматная очередь с моего балкона. Трупы? укатили в автомобиле... Да, да, я полковник, трофейные «Калашниковы» сдам вам, разбирайтесь... — Он повесил трубку и продолжал возбужденно ходить по комнате. — Все — как на ладони... ах моя родная фирма, спасибо тебе!.. Но — должно делаться по порядку, по форме, сыграем с ними в очко: и милиция, и остальное. Я уж знаю... Танечка, давай-ка набери маму, как она там у тебя? Эти ****и!..
— Вова!..
— Ну, извини... эти падлы... они по идее должны нас всех убрать — некуда им деваться. Могли, правда, подставить меня. Меня, да! Тогда я им не опасен, подумаешь, убийца болтает, плевать!.. А зато преступление списано. Раскрыто сходу! Вот мать их!.. ну, не буду, не буду.
— Я вся дрожу...
— Меня самого трясет. Х-холодина...
— Не берет трубку.
— Может, выключила телефон на ночь.
— Нет, нет. Ни в коем случае, мы договорились.
— Не слышит. Спит. Погоди, лапуша, не плачь раньше времени. Только не плачь, а то я размобилизуюсь. Милиция уедет — сразу рванем к тебе! А завтра я — чик-чик — к девяти на работе. Но только не на своей тачке, а на такси: родная фирма подлянку кинет. Сыграем, сыграем в очко.
Через день ряд газет, в их числе «Московская газета», вышли с сенсационными заголовками — УБИВАТЬ ПРИШЛИ ИЗ АВТОМАТОВ; ПОПЫТКА УБИЙСТВА РЯДОВОГО ГРАЖДАНИНА; ОБЫВАТЕЛЬ ОБЕЗОРУЖИЛ ПРОФЕССИОНАЛЬНЫХ УБИЙЦ. Были помещены фотографии необыкновенно полного молодого человека на фоне разбитой балконной двери. Приехавший шестой канал телевидения снял весь погром в квартире и двухминутный рассказ пострадавшего. Потом краткий повтор сделала российская программа. Информация о случившемся прозвучала на «Маяке» и на радио «Эхо Москвы».
А закрутилось все с подачи Бориса Лагутина, через его связи, Володя позвонил ему утром. Не углубляясь в подробности в телефонном разговоре, Борис посоветовал, что и как надо поднести для прессы. Позднее некоторые журналисты — также и теле-радио — отметили удивительный момент в рассказе Владимира, который твердо заявил, что знает неудачливых убийц и заказчиков убийства, имеет доказательства, более того, он их обезоружил и мог бы сдать милиции, но не захотел погрязнуть в конфликте, предпочитая мирную, спокойную жизнь. Но — если с ним что-нибудь плохое случится, факты и доказательства, спрятанные в надежном месте, немедленно будут переданы в прокуратуру и средствам массовой информации.
— Я мирный человек. Я не бизнесмен. Я рядовой человек, — с подкупающей жизнерадостной улыбкой произнес с телеэкрана на всю страну полнощекий молодой человек.
Об Аннушке нигде не промолвили ни звука. Приехав к ней в конце ночи, Таня и Володя нашли ее насмерть испуганную, но целую и невредимую — благодаря Александру Евгеньевичу, в отсутствие Тани ночевавшему у нее. В противном случае закончиться могло самым скверным.
Ей в дверь так же позвонили. У Тани была двойная дверь из стали. Аннушка подошла и спросила, кто. Женский голос произнес глухо из-за двери — но, показалось, подлинно с интонациями Тани:
— Мама, открой... — жалобно, просительно.
Руки сами собой потянулись отпирать замки.
Александр Евгеньевич задержал ее:
— Спроси еще раз. Давай присмотрись... С какой стати она посреди ночи объявится, если она у мужа?.. Подозрительно. Не спеши.
И вот не столько потому, что удалось разглядеть что-то в глазок, а благодаря разговору она поняла, что на площадке стоит не Таня.
Женщина за дверью плакала, умоляла о помощи — сердце Аннушки разрывалось, ей все мерещилось, что это родная дочь, но Александр Евгеньевич снова и снова призывал к твердости. Квартира была на девятом этаже — обычным краном не достанешь, а чтобы спуститься сверху, с шестнадцатого этажа, требовался альпинист. Можно было еще напасть через балкон соседей.
— Иду вызывать милицию!— сказал Александр.
При слове «милиция» с Аннушкой едва не случился обморок.
— Не надо, Саша, прошу тебя...
— Надо! Черт знает, что они еще придумают; динамитом дверь взрывать... Я здесь — чего ты опасаешься? Это — обычная милиция. Они ту мафию знать не знают.
— Ни в чем нельзя быть уверенным, — слабым голосом произнесла Аннушка.
Он поднял телефонную трубку, и тут обнаружилось, что они отрезаны от мира: телефон был отсоединен.
Владимир пришел утром как обычно на работу. Включил компьютер. Вывел на экран какой-то текст. И задумался, глядя на него и не замечая, — мысли разошлись по другим тропкам. Было несколько телефонных звонков потенциальных клиентов; он всех перевел на завтра. Внешне все протекало нормально, без каких бы то ни было отклонений. В течение дня было два интересных эпизода, но усмехнувшись внутри, он сохранил полную невозмутимость, привычное для всех, кто его знал, благодушие.
В середине дня зашел сотрудник из соседней группы — выпивали иногда, вместе курили — и спросил невзначай, где его машина. На ремонт поставил, ответил Володя.
— А то утром приезжаю, гляжу, нет тебя на обычном месте.
— Да, понятно... На ремонте.
И тот повернулся и отчалил — докладывать.
В обеденный перерыв Володя встретился в коридоре лицом к лицу с шефом; поздоровался приветливо. Алексей Иванович позеленел при виде его.
— Говорил вам — рэкетиры по серьезному вцепились. Теперь на меня с автоматами пошли. Сегодня ночью. Мог перейти на тот свет... или за решетку, — с простоватой улыбкой сообщил Володя. — Всю мне квартиру разгромили. Но я жив.
— Жив — хорошо. Очень хорошо... Я тебя поздравляю. Твой вопрос с... тещей твоей практически решен. Так что не волнуйся — день-два... — Кадомцев не пытался изобразить жесткий взгляд; он скорее напоминал сейчас того растерянного и подчиненного субъекта, какой явился при разговоре с потешным Георгием Францевичем. — И... как ты выражаешься? Все путем. Все путем, — улыбнулся почти заискивающе.
— Спасибо, Алексей Иванович. — Володя подумал, что на этот раз попал в ситуацию безвыходную: улыбка заискивания — сигнал угрозы. «Они не помилуют меня. Они поняли, что я предатель... Предателю — смерть. Но они еще не прочли и не увидели, какая у меня спрятана бомба против них».
«Тяжелый случай. Думай, башка, думай!»
 
 
17. ПОДСТАВИЛИ
 
— Смотрите, смотрите!.. — показала Аня. — Кровь на обоях... Как все кругом испачкано.
— Идите к себе — у вас чисто, — сказала бабушка. — Приберу, позову вас.
— Я помогу, — сказал Митя.
— Ну, зайчик, это не твое дело. Мы с бабулей сделаем.
— Мне пока разобрать вещи?
— Не надо. Проветривай, занимайся своими делами. Вещи я сама разберу.
— Хорошо, заинька. Я сбегаю во двор, вокруг квартала. Окно у нас открыть?
— Открой... Твои треники в серой сумке.
— Я так пойду, в брюках. Александр Евгеньевич, когда бегает по утрам свои десять километров, даже туфли надевает обычные — у него нет кроссовок.
— Саша на самом деле бедно живет, — сказала бабушка.
— Нет, такой принцип. Не делать культа из бега. В чем хожу — в том бегу.
— Бедно... Но стремится, чего можно, отдать другому. Шутка ли, мы на него свалились; еще он каких-то людей к себе поселяет: им тоже надо прятаться. Мне он слова не обронил, чтобы уехать нам...
— Папа говорит — пора его освобождать. И с теми людьми нам соприкоснуться не стоит, — сказала Аня. — Поэтому вернулись к тебе... Говорит, бояться нечего, нас не тронут. На старое место бандиты не возвращаются — такое правило... Если бы не стычка Мити в нашем доме — могли бы спокойно дома жить. Как белые люди.
— Какая стычка? — спросила бабушка.
— Ну-у... мы разве не рассказывали? — Аня обернулась за поддержкой, но Мити рядом не оказалось. — Это еще давно было... давно. Я уже забыла... Бабушка, у тебя должен быть кусок обоев? Давай я соскоблю, и мы приклеим новые. Будет чисто... Замок надо новый вделать.
—Папа заказал стальные двери, сегодня приедут ставить.
— Молодец мой папа.
— Какие он статьи пишет!.. Соседи ко мне приходят специально сказать: ваш сын — большой талант. Люди его уважают за честность. И за смелость... Очень он безоглядный — у меня душа болит. Что он еще затеял? Вчера проговорился: вам теперь не опасно; если нападут — на одного меня... Ну, как я могу не волноваться?
— И я страшно волнуюсь. И за него, и за маму...
— Видишь, какое тут побоище было. Выходит, мы только-только успели уехать... Спасибо Бореньке. И Саше спасибо.
— Дядя Свет приезжал ночью...
— Спасибо, спасибо ему. Убили кого-то, как выясняется. Что делается — страх. К старой пенсионерке вламываться и убивать... Если бы не Светозар — как я смогла бы милиции доказать? кто убил, кого убили?.. Чего доброго, посадили бы старуху.
— Ну, что ты, бабушка? Лучше расскажи, как ты и дедушка поженились... и как любили друг друга. Ты его очень любила?
— Я его... уважала.
— А любовь?
— После войны мне уже стукнуло двадцать два. Женихов моих... о-о, Анечка — не дай Бог. Никого не осталось. Поголовно уничтожили. Пошла я замуж за солидного человека — только чтобы в старых девах не оказаться...
— У вас была разница в годах?
— Не то слово. По-хорошему — он бы мне отцом мог считаться. Ему сорок шесть лет, он на тепловозе... ну, тогда еще на паровозе работал. Потом уже, году в пятьдесят третьем, он закончил техникум. И как члена партии поставили его начальником депо. Комнату дали хорошую. Да, Боре исполнилось шесть лет, на другой год в школу пошел.
— А он тебя сильно любил?
— Он... не обижал ни разу. Строгий был, молчаливый — но не злой. Солидный мой хозяин был...
— Хозяин?
— Да, Анечка... — Бабушка рассмеялась радостным, светлым смехом, так что и Аня засмеялась вслед за ней. — Так мы понимали — не знаю, как у вас теперь... хозяин и хозяйка. Так принято было.
— Ну... бабушка, вы целовались? Часто? Он был ласковый?
— Ласковый. Не бил.
— Би-ил?..
Бабушка уже смеялась в голос, взявшись руками за живот. Непонятно, что более развеселило — юмор наивных представлений внучки, или радостное чувство за ее новое, бестрепетное счастье.
— И сейчас, внученька, далеко не все так понимают любовь, как оно у вас с Митей. Он очень хороший мальчик. И ты хорошая девочка, не глядишь на всех этих фигли-мигли накрашенных... курят, пьют хуже парней, ругаются такими словами, каких я отродясь от самых забулдыжных мужиков не слыхала... Слава Богу, ты не такая, Анечка. И не надо нам такого. Не надо!..
— Конечно, бабушка.
— Мне Митя очень нравится. Какой он человек и... как относится к тебе. Не сглазить бы. Береги его, ухаживай, не строптивый чай без причины — и он тебя беречь будет. Я вижу.
— Он меня так любит! Я тебе, знаешь, скажу... надышаться не может. Никому его не отдам, он и сам от меня ни на шаг.
— Вот и хорошо. Серебряную свадьбу справите — тогда и хвастать станем. А пока блюди себя. Где надо — и схитри, сдержись, понапрасну капризам волю не давай... Обиды свои да гордость будто бы да гонор если нарождается — такого добра поплюй-поплюй и выбрось вместе с мусором... Но и в обиду себя не давай. Правда, я гляжу, тут обидой навряд ли обернется... Пусть вам прибудет много счастья. Милуйтесь, ласкайтесь — а я, на вас глядя, на старости лет как сызнова молодые годы свои капельку на ваш лад проживу.
— А в ваше время?
— В наше время много строже... сдержанней, по крайности, на людях, как я наблюдаю сейчас, тискаются и целуются взасос и чуть ли не отдается она ему среди бела дня, — в помине не было. Чего ты смеешься, Анечка? Я с моим-то, может, один раз в жизни под руку шла — когда в центре из метро поднялись и направились к театру. Вот он меня взял, галантность проявил. А если бы на нашей улице, да если бы еще обнял — о-ох, засмеяли бы!..
Зазвонил телефон. Бабушка сняла трубку:
— Боря... Да, здесь. Нет, сейчас он убежал. Сказать, чтобы позвонил тебе?
Борис попросил:
— Ко мне не надо... Я еще раз позвоню через полчаса: он мне срочно нужен... Мама, у тебя в прихожей будет находиться человек — днем и ночью. Около месяца — а там посмотрим.
— Зачем, Боренька? Ты мне дверь делаешь, и довольно...
— Мама, это такая охранная фирма, самая надежная в Москве.
— Ты ведь сказал, что теперь не опасно. А тебе риск. Лучше пускай тебя постерегут. Чужой человек... неудобно...
— Так надо. Он тебе не помешает. Я вечером приеду и представлю его... Они будут меняться. Целую, мамочка. Аньке привет. Как она?
— Она? Убираемся... добрая помощница.
— Хорошо. Пока.
Неподалеку от них, в районе метро Октябрьская, серебристый «ауди 100» на большой скорости сшиб подростка — как показали свидетели, переходившего улицу на зеленый свет светофора, — промчался еще сотню метров и врезался в фонарный столб, помяв себе капот. Водитель скрылся. Посторонние люди вызвали скорую помощь: подростка в тяжелом состоянии увезли в больницу.
Для милиции не составило труда определить владельца машины, номерные знаки которой оказались подлинные.
В тот же день был оформлен ордер прокурора на арест преступника, сбежавшего с места аварии.
Поскольку по адресу проживания водителя не обнаружили — воспользовались данными оперативно-розыскной службы и, не откладывая в долгий ящик, арестовали его на чужой квартире, где он укрывался в обществе двух посторонних женщин, неправомерно им называемых женою и тещей. Всех этих лиц, совокупно с хозяином квартиры, допросивши и, как не причастных к происшествию, оставили без последствий.
Тем временем выяснилось, подросток не приходя в сознание скончался.
Преступник пытался изображать изумление, уверял, что много дней не садился за руль своей машины, что она нетронутая стоит у него под замком в гараже.
Оперативники решили не медлить с выяснением последнего обстоятельства.
Приехав по указанному преступником адресу и пригласив понятых, позволили ему — не снимая с него наручников, так как он весьма могучего телосложения, — открыть замок собственным его ключом. Что он и проделал.
Отодвинули ворота. Заглянули вовнутрь — гараж был пуст.
Преступник пришел в исступленную ярость и оказал сопротивление сотрудникам милиции. Свидетельские показания понятых подтверждают его агрессивность, попытку к бегству — прямо в наручниках, — нанесение серьезных телесных повреждений и повреждений средней тяжести и ушибов трем из четырех оперативников. Разбушевавшегося бандита удалось с большим трудом усмирить с помощью дубинок и, когда это не помогло, посредством пулевого ранения в правое бедро, повлекшего за собой значительную потерю крови и отключение сознания. Очевидцы засвидетельствовали, что это не было превышением допустимых мер, а было единственно возможным средством к пресечению посягательства на нарушение закона и бегство.
Володю — арестован был именно он — отвезли, вместо тюрьмы, в больницу Склифосовского и там сделали операцию, а затем перевели в специальную палату, где для подобных пациентов все было предусмотрено наилучшим образом: решетки на окнах, полная изоляция, наружные запоры на двери, постоянный милицейский пост.
Любопытно, что за два дня до происшествия на банковский счет Аннушки поступила приблизительно половина оговоренной в контракте суммы.
Володе предстояло еще длительное время выздоравливать, а затем долго и безнадежно доказывать свою непричастность к происшествию.
Таня ничего не знала о его ранении. Она позвонила его приятелю Диме, обладающему значительным влиянием и связями. Александр Евгеньевич подсказал ей сообщить в «Московскую газету» Лагутину.
— В какой изолятор? На Бутырку? — спросил Дима. — Не знаешь? Я в курсе полностью, какие у него дела. Подставили классно — и убивать не надо. Да не плачь, прорвемся.
Борис Лагутин тоже произнес утешительные слова. Но не более чем через четверть часа он сам перезвонил и рассказал о стрельбе на задворках возле гаражей, узнав от газетных хроникеров, и о ранении Володи.
— Звоните вашему приятелю, не теряя ни секунды. Мы со своей стороны пошлем немедленно корреспондента. Может быть, несколько удастся умерить их пыл. Сейчас он полностью — в прямом смысле телом и душою — у них в руках. Понимаете? В тюрьме можно сделать многое, в больнице в момент операции — всё... Не пугайтесь, не надо: сейчас не до роскоши. Надо действовать.
— Вова Жирный не умрет, не плачь, — повторил ей Дима. — Я ручаюсь. Голову свою ставлю. Этот мужик нужен мне!..
Митя, вернувшись со своей пробежки, отправился принять душ.
Аня отнесла ему купальное полотенце, и от улыбающейся бабушки не укрылось, — замешкалась в ванной несколько дольше необходимого. Естественно, она не могла удержаться, чтобы не обцеловать собственного зайчика, аппетитно чистого. Тем более, что завязался важный разговор. Куда пойти на Новый год.
— Сговориться с кем-нибудь и пойти в ресторан, — сказала Аня. — Дорого, но один раз в году можем себе позволить. Пока мы оба работаем. С Наташей...
— Нет, извини, не хочу.
— В ресторан или с нею?
— С нею.
— Она хорошая. Очень хорошая.
— Да. Но не хочу. Тяжело с ней. Давит.
— Как ты скажешь.
— Ну, почему я? Вместе решим... Я сейчас встретил Данилу барда и... Еще кое-кого... Ну, тот, — Митя рассмеялся, — не для новогоднего употребления. А Данила приглашает в компанию с песнями и гитарами; для нас все чужие.
— Чудесно! Я — за. Новый год увлекательней, может, как раз в чужой компании. Возьмем с собой кого-нибудь? Наташу?..
— 0-ох...
— Не захочешь — не надо. Я не настаиваю.
— Митя!.. — позвала бабушка. — Боря хочет с тобой поговорить. Ты можешь подойти?
— Иди, Анечка, скажи — я через две секунды... А почему ты сказала: пока оба работаем?
— Ну... не знаю.
— Меня имела в виду — или себя? Хитрюшка моя?..
— Может, себя. Сама не знаю.
Она вышла из ванной комнаты.
— Митя, могу тебя вечером не застать...
— Да, Борис Михайлович...
— Дела тут непростые. Володю арестовали, и ранили при аресте. Он сейчас в клинике. Уверен, работа вашей фирмы. Кроме того, мне сообщили, что у вас там усиливается контроль... слежка за каждым. Поэтому просьба — в понедельник выйдешь на работу, близко не подходи к разговорам о Владимире, не интересуйся, не прикасайся к чему-либо, что имеет отношение к нему. И внимательно смотри вокруг себя и Ани — через два-три дня обстановка накалится с невиданной силой. Надеюсь, вас не коснется — но повышенная осмотрительность не помешает. Аня меня тревожит...
— Не отпущу ее одну. Борис Михайлович, я только что встретил человека — помните, я вам говорил? — который внизу меня ждал у лифта, и он стрелял из машины на Маросейке. Не знаю, похоже на бзик, но я его точно узнал еще тогда, что это тот самый.
— У тебя уникальная зрительная память?
— Да нет. Но... оказалось, сидит в мозгу, как фотография... Он, сто процентов.
— Что он делал? Шел за тобой?
Митя рассмеялся:
— Он бы за мной бегом не поспел... Нет, просто шел по двору.
— По вашему?
— Да, здесь. Когда я бежал в ту сторону. А потом, когда возвращался, никого не видел.
— Если ты не ошибаешься, это — лихоборские. Случайность? к кому-то заходил, живет поблизости? Или прицельно выследил?.. Ты знаешь, на Маросейке стреляли двое — Кардан и Баллон. Не смейся: такие они себе придумали прозвища... Хотят отомстить?.. Могут пока и не знать, что мы с тобой родственники. Давай размыслим. Ведь побоище на квартире устроили как минимум две банды... Что, если по следам тех своих дружков решил сюда наведаться? У ихнего брата чутье бывает феноманальное, как у хищных зверей... Да, новая напасть...
— Может, я тут ни при чем...
— Не знаю, Митя... Будь осторожен. Аньку береги. Да-а... Уехать вам, что ли, опять?
— Знаете, я вам сейчас ничего не скажу. Потом. Я что-нибудь придумаю. Да, а бабушка? Ее тоже с собой?
— Ладно. С сегодняшнего вечера квартира будет находиться под охраной. Вот только на выходе... во дворе... Не дай Бог, конечно, — но второй раз он не промедлит. История подтверждает, они профессионалы.
— В меня промахнутся.
— Желаю, чтобы так было. А лучше — ничего не было... Еще буду думать. Митя, до свидания. Всем привет!
— До свидания.
— Удачи тебе!..
Между тем, некий человек, разительно похожий на заключенную в голове Мити «фотографию», смотрел в бинокль из окна дома напротив, для облегчения поставив локти на подоконник.
Окно располагалось под крышей, и он имел хороший обзор балкона и двух окон квартиры наших героев.
— Нет... старая старуха... Слышь, Бампер, ты ничего не спутал?.. Его кирпичнообразный товарищ, рассматривающий на свет до половины налитый стакан коньяка, опустив руку, лениво произнес:
— Не до-олжен... У домушника адрес точный... Сигнала-то спросить нельзя — по своей охоте делаем...
— Соображаешь, Бампер, — усмехнулся человек с биноклем, не прекращая наблюдения. — А ты бы Руля спросил.
— Шутишь, Кардан...
— Девка какая-то... Симпатичная ципа... я бы...
— Может, нашего-то нету тут, — сказал Бампер. — Домушник гарантий не давал. Только адрес. Ты же ведь сам... на всякий случай.
Он перестал рассматривать цвет жидкости и опрокинул ее в себя.
— Ты же... мы же... На работе накачиваешься?
— А я сегодня в отпуску.
— Все едино мы на работе. Рука должна твердая быть!..
— Так ведь есть твоя рука... Если он... каратист — забивать не будем?.. есть твоя рука... Есть оптический прицел... — бубнил Бампер, наливая по новой: коньяк забулькал, переливаясь в стакан из пузатой бутылки. — Я в отпуску — имею право... Не тяни на меня, Кардан... Ежели докончить — пожалуйста... есть моя пушка... Он мне — гад! — не позволил даже вытащить!.. Я прямо опух, как он полетел снизу... вмиг!.. Руль хоро-ош: ты, говорит, убитого Нипеля бросил... Я бы поглядел на него! С автоматами, говорю, Руль... перерезали очередью... А он мне — ты, Бампер, во второй раз обосрался!.. Я у него четыре года пашу, а он мне упреки, сволочь!.. Не умеет организовать: Баллон твой кореш пропал. Бензина кокнули. А Фара по сию пору в горшок гадит... Насос, видно, от каратиста навек в инвалиды загремел...
— Разболтался... Говорил — накачиваешься...
— Но ты, Кардан, не заложишь?.. Я — так... Нипеля жалко!..
Кардан, не отрываясь, продолжал смотреть в бинокль...
 
 
18. ПЕРЕД БУРЕЙ
 
Ролан Сергеевич пыхнул дымом, держа в руке на отлете большую горизонтальную трубку. Потом вновь поднес ее ко рту и подсосал несколько раз. Борис Лагутин сидел в кресле и не двинулся с места.
— Не мешает? — спросил Ролан Сергеевич, указывая глазами на облако дыма. — Раньше ты отпрыгивал.
— Много воды утекло... Сейчас я такой загрязненный, такой образ жизни веду, что даже приятно запах табака. Впору снова начать курить...
— Ты разве курил?
— Еще как! Армия, общежитие... стройка. Пришлось повидать многое. Потом бросил — занялся йогой...
— Гениальная твоя статья... она завтра утром выйдет, и грянет атомный взрыв... непредсказуемо... Этот Харетунов при всей его расчетливости и несомненном уме утратит самообладание. Лишится разума... «Московская газета» зазвучит! А ты — скажи мне — из-за чего ты ополчился на него? Мстишь за хамство с похищением Людмилы?
— Ролан... ты плохо обо мне думаешь. Городить такой многоэтажный огород по этой причине... Общественность имеет право знать обо всем. О том, что невиданная по масштабам организация. Невиданные доходы. Неслыханные преступления. Закулисно, нелегально... Убийство — одно из многих — но по другим нет у меня достоверных фактов...
— Да если честно — оно тоже подтверждается фифти-фифти. Не до конца идентифицируются голоса. Артистически искаженные — на записи даже окраска тембра изменена...
— Сейчас в моей комнате Людмила распечатывает на машинке еще одну аудиозапись... Это — последняя.
— А она здесь?
— Да, останется со мной на ночь. Куда ей деваться? Не работает... пускай помогает... Не говоря о безопасности.
— В каком-то смысле мы с тобой пошли на риск. Стопроцентной гарантии нет... Блефуем.
— Лично я уверен на сто процентов! В каждом штрихе. Иначе бы не стал писать.
— Да, я знаю...
— В фирме недвижимости — неужели не впечатляющий разговор? Связывает все концы, всё в единое...
— Спасибо, Борис. Слушал, как пьесу. Если вдруг дойдет до суда — они там ошалеют, какую ты драму срежиссировал... Провалы преодолел...
— Вот когда был конец света. Он временами молчит, выходит из-под моего контроля... я его раскачивал, чтобы он повторил какое-нибудь слово по теме... а то бы... ничего запись не стоит — монтаж, подделка... Но на вахте, когда охранник увидел в портфеле кассету, и фотографии — их собственные!.. Моя ошибка; но где я мог оставить? Никогда нельзя с собой носить... И, конечно, труднейший момент, когда я увидел нашего Свищева у них в банде — как обыкновенный служащий... В кабинете он меня не разглядел. Я сразу повернулся спиной и не помню что говорил не своим голосом... А после, на лестнице, я струхнул... он же хитрющая бестия, в мгновение раскусил, за каким дьяволом я к ним пожаловал... Но когда он бросился во все лопатки и скрылся, я вдруг понял, что он боится меня гораздо сильнее, чем я его. Во-первых, ему просто-напросто стыдно меня... А во-вторых — он испугался перед своими «коллегами» обнаружить наше знакомство: если всплывет, что я из «Московской газеты», заподозрят в соучастии, а дальше, по логике, — в предательстве. Тогда подозрение во всех их бедах падает на него... В общем...
— В общем, журналист он был посредственный с постоянно меняющимся лицом, еще с большевистских времен... Помнишь, как он сразу перестроился в религиозного?.. И насколько я понимаю, бандита из него тоже не получилось выдающегося...
— Зарабатывает...
— Ну, и нам сейчас грех жаловаться... Стало быть, ты полагаешь, что главное прегрешение и вред сегодняшних бизнесменов в их недальновидности?
— Вред от них двойной. Главный вред в том, что они — бандиты. Если можно так выразиться, все они мафиозицированы насквозь в глубину. Так же как властные госструктуры коррумпированы. Процесс обоюдный и двусторонний. Создалась такая порочная система, которая самосохраняется и, как всякая жизнеспособная система, саморазвивается... Очень непросто ее разломать и построить более нравственную и, с точки зрения интересов общества, более полезную. Второй главный вред, что все эти, прости меня Господи, бизнесмены грабастают деньги... в самом по себе грабастании еще нет несчастья... и прячут в чулок, или опять-таки пускают на увеличение грабастания. Если бы они вкладывали свои деньги — как встарь в России, и во всех разумных странах — в развитие производства на перспективу, создание новых рабочих мест, выдачу на гора собственных наших продуктов, товаров, текстиля, электроники, обуви, всего-всего, в чем есть потребность, — два, три, пять лет — а потом со своих фабрик, заводов, пекарен и прочего гребли прибыли, сверхприбыли, — я бы тогда с уважением воздел руки и молился на них!.. Но нет этого в помине! Жадность губит сама себя.
— Положим, себя-то они защитили, перекачав миллиарды долларов за рубеж и подготовив почву к отступлению...
— Конкретно на них — наплевать! Я имею в виду — они это мы, они тоже общество. Их жадность — общая жадность. Нежелание развивать производство — общее недомыслие. Хотя до чрезвычайности важно для России. Только так совершится возрождение.
— Хорошая статья. Умная... Доживем до завтра.
— Доживем до завтра, — повторил Борис, поднимаясь из кресла.
— Я тоже останусь на ночь... — Ролан Сергеевич выбил трубку и стал закладывать в нее новую порцию табака. — Кажется, все предусмотрели. Печатники надежные, мы им платим. Возле ротации выставили охрану. За себя не боишься?
— Нет.
— Почему?
— Устал. Что будет — то будет.
— Больших результатов не жди.
— Я и не жду... Наша задача одна — информировать общественность. Когда надо, анализировать. И — никаких иллюзий... Вон с лихоборских бандитов — как с гусей вода. По моим сведениям, преспокойно владеют всей округой. Захватили здание НИИ химфото полностью — за убийство директора и его зама Ларина никого ничего... И сына Ларина, он жил в Голландии и не появился на похоронах отца, — недавно застрелили там, в Голландии...
— Ловкие ребята... Борис, ты знаешь что. Давай две-три заметки об этом парне в больнице. Жив он? За что его?.. Читатели любят подробности.
— Я слежу за развитием вокруг него. Завтра в первой половине встречаюсь с... человеком по Харетунову.
— Может, выждать пока? Завтра — статья...
— Одно другому не мешает.
— Ну, удачи тебе.
— Спасибо. Ночью еще увидимся.
— Мы тут засядем насчет думских событий... в послезавтрашний номер... И... ну, не буду тебе голову забивать — действуй на своих направлениях.
Борис усмехнулся, подходя к двери: главный редактор соблюдал принцип строгой секретности даже внутри редколлегии, не допуская пересечения информации. Только он один знал всё. В газетных коллективах тоже иногда случаются «чудеса» — раздоры и измены. Политика Ролана Сергеевича себя оправдала вполне: в «Московской газете» никакие увольнения, отставки не причинили газете ни малейшего ущерба.
Борис пришел к себе в кабинет, где Людмила работала над расшифровкой аудиозаписи.
— Заканчиваешь?
— Еще немного...
— Мне не к спеху. Поздно уже. Запрем дверь и будем устраиваться на ночь? — Она не ответила, ударяя по клавишам. Он открыл стол и достал из ящика две фотографии, не в первый раз стал их внимательно рассматривать. На обеих изображен был Харетунов в окружении своих генералов. Показалось странным, что — неполный состав; по имеющейся у него информации, отсутствовали по меньшей мере двое, если не считать главу «невидимок» Шмеля, который нигде и никогда не появлялся на людях: его не знал никто. — Кого-то нет... Бежевая шапочка мямлил невразумительное... Что-то затемнил... Стоп! Возможно, нет человека, кто послал его ко мне... и кто, скорей всего, делал этот снимок. Потому и нет его... Но — кто он? Ясно, теперь ясно, почему шапочка стушевался и не захотел открыть его.
— С кем ты разговариваешь?
— Погоди, Люда, — очень интересно...
Бежевая шапочка объявился внезапно — живой, радостный, так и выпирала из него радость, что он цел и невредим, недоумение, почему так получилось, отражалось на лице, он несколько суетился, рассказал о каждом из харетуновских генералов, обязанностях, характере, имени-фамилии — потрясающая откровенность. Выложил — и исчез. Сунув напоследок еще одну аудиокассету, при прослушивании которой Борис, запершись один в комнате, вел себя как сумасшедший — прыгал, бил ладонями по ляжкам, по бокам, по голове... с трудом брал себя в руки, успокаивался, возвращал запись назад — и снова безумствовал.
Было отчего.
Голоса легко узнавались, хотя не звучали никакие имена. Присутствовал и Кадомцев Алексей Иванович. Отлично совпадали обе записи — эта и та, что удалось получить Борису непосредственно в фирме недвижимости.
Распекали Кадомцева. Борис уже знал от шапочки, что после смерти Игоря Эдуардовича — Кассира — новый эрзац-босс не появился, так что управление хозяйственными фирмами легло на всех имеющихся там директоров и управляющих.
Хозяин руководил всем и всеми. Немудрено, что он раздражался и злился под бременем столь тяжкой ноши. А тут еще прокол с квартирой Аннушки, вмешательство сотрудника, проработавшего не один год и получающего превосходное вознаграждение... Что за люди, что за времена! возмущался Хозяин. И — последняя капля: потешный клиент — хороша потеха! — знающий потаенные имена Прибой, Шмель, осведомленный об исчезновении пенсионера Стрельникова.
Найти и обезвредить! так в трех словах формулировался итог «заседания Ученого Совета» со всеми обсуждениями, выяснениями, конкретными заданиями.
Но его требовалось найти.
Как охотничья собака делает стойку, напряженно внюхиваясь и вытянув шею, перед смертельным гоном, — так Борис замер с загоревшимися охотничьим пламенем глазами, весь внимание, будто натянутая струна, прослушивая вновь и вновь следующий фрагмент. В отношении своего сотрудника — подразумевали недвусмысленно Владимира — вполне реально было постановлено так же недвусмысленно и внятно совершить некий акт, на языке судейских именуемый покушением на убийство.
Удивительным образом интуиция Бориса позволила угадать причину, по какой отсутствовал на снимках незнакомый ему Лобков, импозантный руководитель департамента внешних сношений, — подлинный его закулисный информатор.
Лобков на первое место в мотивах своего предательского поступка ставил желание мести за друга, убитого Хозяином, — не имело значения, что чужими руками. Убитого несмотря на то, что Игорь Эдуардович многое сделал для «хозяйства», в иерархии которого занимал вторую ступеньку, рискуя жизнью, умной, ответственной работой способствовал его процветанию. Здесь, видимо, сыграла пагубную роль сверхподозрительность Хозяина, отсюда вырастали ноги взятого им на вооружение метода — время от времени менять состав: он никому не доверял полностью. Лобков не мог простить, с какой легкостью и свирепостью Харетунов устраняет надежных и вчера еще близких людей. Он хотел отомстить, так он оценивал мысленно свои действия, переживая благородный гнев.
На самом же деле главная причина предательства заключалась в том, что для Лобкова наступил момент спасать себя — он оказался под подозрением, незаслуженным, но от этого не менее грозным. Он понимал хорошо — сам участвовал не единожды — живьем из «хозяйства» не отпустят. Стал искать и нашел выход в том, чтобы сынициировать серию крупных, серьезных провалов, отвлекающих внимание Хозяина и разведки хотя бы на время.
В разведке работал его приятель — выросли в одном дворе — так случайно совпало. Они сохраняли втайне, никого не посвятив. Обменивались между собой фактами, обсуждали, поворачивая с разных сторон, делали выводы.
Приятель предупредил его.
Он же и помог получить кассету с записью разговора Прибоя и Шмеля, поскольку начальник разведки именно ему доверил наблюдать за этой ветвью контактов Хозяина. Покушение на таинство «невидимок», выплыви оно наружу, было бы расценено как преступление, граничащее со святотатством.
Начальник разведки умел проявлять повышенную осторожность, держаться в тени — поэтому на фотографиях бесполезно было искать его.
Что касается Лобкова, затеяв опасную игру, он не представлял, куда она приведет. Сегодня надо было, по его разумению, так — он делал так. Привлек для роли посредника преданного подчиненного, почти интеллигента — Режиссера — бывшего студента института кинематографии.
Лобков знал, что рискует лишиться не только массивного золотого перстня, но и пальца, и всей руки, и вместе с головою.
Выбора не было.
 
 
19. НАТАША
 
Почему-то чаще всего женщин звали Наташами. Эта не была исключением.
Его с нею познакомил Головкин, который сам, будучи женатым человеком, не всегда мог предаваться свободным забавам.
Лобков был холост. Красив, молод.
Страстно любил игру. Иногда выигрывал.
Сегодня он просадил все, что принес, до рубля. Исключая, разумеется, заначку на расчет в ресторане — было бы смешно оказаться несостоятельным, особенно в присутствии Наташи.
С сожалением бросив последний взгляд на рулетку и сосредоточенно возбужденную толпу вокруг, направился в ресторанный зал.
Наташа сидела одна за столиком — но не скучала и не замечала никого, потому что перед нею обнаженный юноша выделывал эротические па. Он работал специально на нее — в притушенном цветном полусвете, под мягкую ритмическую музыку: звучало что-то заунывное, восточное, томное. Наташа глядела не отрываясь, ее возбуждение подстегивалось со всех концов зала направленными на юношу взглядами женщин и мужчин от других столиков: они концентрировались в непосредственной близости от нее, совпадая с ее интересом и заряжая хмельной энергией окружающее пространство.
Лобков подсел скромно за столик, с интересом глядя на тонкого юношу, гибкого и хрупкого, выставляющего мужские прелести, пританцовывающего в экстазе — он играл безоглядное отдавание избранной зрительнице. Прочим женщинам позволено было с большего или меньшего расстояния слепить завистливо за исполняемой сценой ирреального соития.
Зубы юноши были оскалены в улыбке. Глаза блестели неподдельно. Он был очень привлекателен — для женщин.
В ответ на его призывные движения Наташа тоже обнажила зубы, с блестящими глазами подалась вперед.
Мягкая заунывная музыка размягчала и одновременно подстегивала нервы, это действовало так гипнотически, что Лобков с недоверчивою усмешкой ощутил властный призыв плоти, сладкое напряжение в паху. Ему захотелось крепко, грубо схватить Наташу, повлечь за собой отсюда, от зрителей, от гипноза конкурирующих телодвижений — она принадлежала ему, только ему — хрупкий юноша, кто он? актер, марионетка. Их столик был уставлен шампанским, икрой, невиданными для зимней Москвы фруктами — к черту! бросить, повлечь за собой!.. Актеру спасибо — за одно-единственное — он сделал свое дело классно — она готова полностью.
Надо брать ее и уходить.
Немного сбоку видно было ее лицо, вдохновенное страстью, притягательное.
Лобков наполнил фужер шампанским и с жадностью осушил, смягчив пересохшее горло.
Еще через минуту выпил рюмку «Армении».
Эротический танец длился.
Под утро, лежа в постели в своей холостяцкой и роскошной квартире, он ощущал дыхание уткнувшейся ему в бок, под мышку, женщины, красивой и страстной, а сейчас спящей безмятежным сном, доверчиво прильнув к нему, — и странные мысли и чувства наполнили его душу. О постоянстве, о покойном, надежном существовании — без перемен и разочарований, без неизменных поисков, подозрений, ревности и проклятий. Захотелось не рваться, не суетиться — жить в мире и добре и... радостной любви.
В материальном плане у него имелось все. Ну, правда, все и было сейчас под угрозой — но об этом нечего было размышлять: как будет, так будет. Имелось все... Не хватало близкой, любимой женщины. По-настоящему любимой и любящей — дорогой. Что дороже самой дорогой вещи, камня, или браслета с камнями, или мертвого овального чуда Фаберже, или даже целиком этой роскоши, заключенной в обширные стены престижного дома в престижном районе одного из самых дорогих городов мира...
Не было смысла во всем этом выпендреже, он ясно вдруг осознал, что цель и смысл его существования в чем-то другом, пусть роскошь, пусть свобода выбора благодаря огромным деньгам, — но не то, не то, это всего лишь почва, на которой он стоит, а воздух для дыхания, для полета в другом!.. Так зримо представил себе, что защемило в сердце.
Женщина проворковала что-то во сне, вздохнула и повернулась на другой бок, выгнув спину, прикасаясь к нему голыми нежными ягодицами.
Он снова ощутил укол грусти и безоговорочной покорности во имя достижения мечты.
— А ты не спишь? — сонным голосом произнесла Наташа.
— Нет... не спится... Хочешь, поставлю музыку?
— Я спать хочу, — капризно заявила она. — Какая музыка?.. Надо вставать... идти... искать...
— Да нет — вот он, пультик. Жми на кнопки.
— Какая прелесть.
— Дистанционное управление: японская система. Пластинки, видео, радио — все что душе угодно.
— У тебя есть Робертино Лоретти? маленький?..
— Конечно.
— Обожаю маленького Робертино Лоретти.
— Исполнено.
— Спасибо... Только, пожалуйста, не очень громко... Это ужасно, какая сейчас мода — колошматить по голове громовыми динамиками... Поэтому твое казино люблю: там мягко, нежно... томно...
Он просунул руку ей под шею, притянул к себе, и сам прижался:
— Может быть, не только музыка тебе нравится в казино?
— Ах, это... Не издевайся, пожалуйста, очень симпатичный мальчик, такая откровенность... талант...
— Он тебе понравился?
— Не в том смысле.
— А в том смысле?..
— Привлекательней тебя я не встречала...
— А я так прямо влюбился...
— Пойдешь ко мне? — спросила она.
Лобков молча поцеловал ее в затылок, потом в щеку — она поворачивалась к нему — в глаз, в губы... Ее руки крепко обняли его за шею. Он перевалился на нее, раздвигая послушные колени, отметив, как покорна женщина.
Через некоторое время он, лежа на спине, а она положила голову ему на плечо, повторил, несмело запинаясь, сам с удивлением слушая произносимые слова:
— Прямо-таки влюбился... Пошла бы за меня замуж?..
— Так сразу?
— А как еще?.. Головкин... он тебе не подходит: у него жена, и он примерный семьянин... не думаю, чтобы...
— Да что ты выдумал — Головкин?.. — Она рассмеялась переливчатым, мелодичным смехом.
— Нет? ничего не было?
— Давным-давно... не о чем говорить. Что было, то сплыло... И потом...
— Что?
— Разве можно вас равнять? Ты — и Головкин... смешно!..
— Правда? Наташа...
— Если честно — я еще не знаю, люблю или не люблю... Любовь, по-моему, чушь!.. Головкины — они меня приучили по-другому... Я не знаю... Но... ты какой-то на редкость мой... как брат старший...
— У тебя есть брат?
— Его убили.
— Кто?
— Кто всех сейчас убивает?.. Они.
— Он был тоже из них?
— Нет. У него был бизнес и банк. Ты, наверное, слышал о... впрочем, не о чем говорить!.. А ты чем занимаешься?
— Я?.. Заправляю международной фирмой. Но, конечно, не один — нас несколько... приятелей...
— Получается?
— Вполне, дай Бог не хуже.
— А раньше? в добрые времена?
— Закончил Бауманский. Работал вторым секретарем райкома комсомола. В центральном районе... Жил не жаловался. Загранкомандировки; много чем пользовались...
— Я вижу. — Она повела глазами по потолку с венецианской люстрой и стенам с объемными английскими обоями, и с американской мебелью, и китайским фарфором, и подлинными Лентуловым, Грабарем, маленьким рисунком Пикассо.
— На две трети... или три четверти — это сегодняшнее: тогда я не мог. Да и не позволили бы по чину; регламент был строгий.
— Почему же ты не с ними? — Она пальчиком ткнула вверх. — Они все твои побратимы! Близнецы-братья!
— Не нашлось места. Аппарат, как ни огромен, не безмерен... Говоря начистоту, я ничего не потерял и не жалею. Работа почти такая же; доходы не меньше и... стабильнее. — Чуть позднее, после ванны, когда они одетые сидели за столом, и Наташа хозяйничала, подавая завтрак, он сказал хмуря лоб: — Знаешь что... это очень важно... Для тебя, для твоей сохранности... С Головкиным, если у вас будут встречи, разговоры...
— Я сказала тебе...
— Погоди. Послушай... Я о другом. Запомни крепко. Не упоминай о моем отношении к тебе, о моем... предложении... Если они узнают...
— Головкин — они!
— Нет. Я имел в виду — он узнает... может повредить тебе... использовать...
— Секреты, секреты... Кругом меня одни секреты.
— Больше ничего не скажу... Ты вправду мне дорога... — Он посмотрел на нее с улыбкой.
— Вытри губы. Быстро!.. — она поцеловала долгим нежным поцелуем. — Я все понимаю, милый. Спасибо!
Милый... неуловимая интонация, взгляд, внутренний настрой, с каким прозвучало слово, — лишили затертости, дежурности. Лобков обостренно почувствовал, что в прямом смысле, взаправду — милый. Как ребенок впервые открывает для себя способность ходить, произносить осмысленные слова — так для Лобкова открылся новый, прекрасный мир чистых слов и понятий и отношений. Словно жизнь начиналась заново — или, правильней, только сейчас она начиналась, подлинная жизнь, просто жизнь, какою должен жить разумный и радостный человек.
Вечером этого дня Наташа и крепкий, поджарый человек с незапоминающимся лицом сидели в креслах против друг друга в пустой квартире, оборудованной под офис приемов разведки, — и тихо беседовали.
— Куда-нибудь звонил?
— Нет. Ночью приехали к нему — какие звонки?
— В казино? Из автомата?
— Кажется, нет.
— Что значит — кажется?.. Наташа, — укоризненно произнес человек.
— По-моему, он страстный игрок. Не отходил от рулетки. Там не принято...
— Я знаю...
— ...чтобы дамы толклись возле своих кавалеров. Наша сестра сидит в ресторане и смотрит эротическое представление.
— Знаю, знаю — стриптиз мужской. О чем говорили дома?
— В постели — о чем говорят? Делом занимаются.
Человек опустил глаза:
— Не бессрочно же занимаются?..
— А потом, к твоему сведению, устают и дрыхнут.
— Но, наконец, пробуждаются!
— И возобновляют очередной сеанс игры на смычковых инструментах — туда-сюда, туда-сюда... Ты меня достал, дорогой начальник!.. Слушай, у тебя совсем никогда бабы не было? Такой праведный, такой великий полыхателъ на работе!.. Ты меня не сгноишь, если выскажу предположение? Ты, часом, не голубой?..
— Перестань дурачиться, Наташа. Говори по существу. Обычно ты приносишь больше в своей корзинке. Неужели... присушил красавчик? Про Головкина из тебя вылилось минут на сорок. Давай выкладывай по серьезному. Не было разговоров — твои наблюдения, соображения. Ума и наблюдательности тебе не занимать.
— Хорошо. По серьезному. Нормальный парень. Сдержанный, скрытный. Чего надо — молчит как утопленник. И все спрятано под завесой невероятного обаяния. Если бы не мой старческий опыт — во многом благодаря тебе, дорогой, — могла бы позволить окрутить себя как дурочку, принять весь его букет за чистую монету. Отсюда напрашивается вывод. Хороший человек. Полезный работник.
— Ну, хороший-то — он иногда бывает самый плохой...
— Разве бывает?
— Скажи, пожалуйста, он тебе в любви объяснялся?
— Ну, конечно. Как без объяснений?
— Нет, я имею в виду — серьезные намерения?.. Ну, чего замолкла? Неужели — склероз?..
— Да нет. Все в точности как все прочие кобели. Как ты, например, когда взыграет... Нет. Слушай, смешные вопросы ты мне задаешь. Или в твоем досье на него отмечено такое хобби?
— Скажи, пожалуйста, в его отношении к работе — ты ведь должна была спросить его о работе — какая-нибудь досада, какой-нибудь негатив... о сотрудниках... О шефе?.. Пускай даже в неявной форме хоть что-то сквозило?
— Нет. Ей-богу, не было. Мне показалось, напротив, в глубине он испытывает гордость за... то, чем занимается. Я точно не вспомню сейчас... Но что-то такое коснулись... я спросила... Да, пожалуй, гордость, основательность... Нет, нет, никакого негатива.
— То, что Головкин вас познакомил...
— Давно забыто и быльем поросло. Ни разу не вспомнили.
— Та-ак...
— Будут новые указания?
— Договорились о встрече?
— Да.
— Хорошо. Продолжай работу. Вижу, он произвел на тебя впечатление. Тем лучше. Больше искренности. Ну, тебя учить не надо... Попробуй копнуть глубже. Я очень надеюсь на тебя, Наташа. Я тебе доверяю.
— Спасибо, дорогой начальник.
 
20. ГЕНИЙ БЛАГОСЛОВЕНИЙ
 
— Проходите, — Валерии впустил Бориса Лагутина, закрыв за ним дверь: — он ждет вас. Я займусь с другим пациентом.
— Спасибо, Валерий...
— Вечером я буду у Светозара и Кати. Вы придете?
— Сегодня навряд ли. Опубликована моя статья о мафии. Может быть, он не такой затворник, как вы, успел прочесть... Там названы конкретные люди, которые хорошо осведомлены, что моя жена Людмила — его родная сестра. Передайте ему, пожалуйста, пусть как следует задумается и вспомнит об осторожности.... Мне в какую комнату?..
— Здравствуйте, Борис Михайлович. — Трошин Семен Семенович поднялся ему навстречу.
— Я договорился о вашей работе, — сказал Борис. — Мне кажется — то, что вам надо, чтобы расстаться с чертовой бездной. И заработок приличный. Правда, не знаю, каков он у вас сейчас... Наверное... конечно, будет много меньше...
— Не в том суть, проблема другая, — сказал Трошин.
— Я понимаю...
— Прятаться придется... живьем не отпускают. Скажите, Борис Михайлович, — я вас видел с Режиссером в Козицком переулке... и поскольку он разговаривал именно с вами, я исключил этот факт из моего донесения...
— Режиссер... я и не знал, что его так зовут. Значит, тогда за нами следили вы? Я ведь стоял спиной... Вон оно что... понятно.
— Скажите, пожалуйста... я утром купил «Московскую газету», прочел статью. Появляется надежда... Позвольте пожать вашу руку! Спасибо!..
— Спасибо вам. Счастье, что оказались вы, Семен Семенович, мог бы быть кто-то еще. Мы не только выиграли время для подготовки материала, но смогли получить, собрать массу дополнительной информации...
— Борис Михайлович, сведения от него... он продал за деньги?
— Нет. Никаких денег. Все — бесплатно. Мне показалось, он или те, кто стоит за ним, сами готовы платить, чтобы подложить бомбу под ваше «хозяйство». Для журналистики наиболее опасный вариант — требуется тщательнейшая проверка, иначе можно напороться на фальшивку.
— Очень хорошо. Значит, бесплатно рубят сук, на котором сидят. Быстрее рассыпется — быстрее стану свободный.
— Не хочу вовлекать вас в конфликт с вашим служебным долгом...
— Спрашивайте обо всем, Борис Михайлович. По отношению к ним нет никакого долга. Я придумаю, как уйти. Вплоть до... устройства моих похорон, или пропал без вести, или... придумаю обязательно... Благодарение Валерию Анатольевичу — он, святой человек, вернул мне мою человеческую душу... Как надо думать, к чему стремиться... Хочу свободы и жить по совести. Верно — в чертовой нахожусь бездне. Я их не осуждаю... я теперь никого не осуждаю — но участвовать в их деятельности не хочу. Заработок — не главное. Можно нищему чувствовать себя богатым и молить Бога, чтобы позволил отдать — кому-нибудь что-нибудь... нет денег — кусок хлеба; нет ничего совсем — радость и доброту. И всех простить и никому не причинять огорчения... Спрашивайте.
— Вам знакомы люди, о ком написано в статье?
— Да, конечно. Если кого не видел — слышал о нем.
— Кого нет из вашего руководства?
— Нет Лобкова.
— Кто такой?
— Командует внешними сношениями.
— Удивительно... внешние сношения; еще бы назвать департаментом...
— Так и называется.
Борис рассмеялся. Трошин сдержанно улыбнулся вслед за ним; он был сдержанный, какой-то необыкновенно мягкий и, подобно своему шефу, имел стертое, незапоминающееся лицо.
— Режиссер работает с Лобковым? если это не военная тайна.
— Да, он его человек.
— Не могли бы вы вспомнить какие-либо детали, происшествия... не упомянутые в статье?
— Какие именно?
— Махинации... убийства... похищения...
— В этом вопросе ничем вам не помогу. Дело в том, что я всегда выполняю поручения на стороне. Прощупываю чужих. Про внутренние дела я ничего не знаю. С Режиссером — единственный раз. Что-то такое происходит, что шеф проверяет кое-кого из наших. Может, и меня тоже — не знаю. Вы не думаете, что мгновенно захотят отомстить вам лично?
— Навряд ли осмелятся.
— Опасность огромная. Нельзя вам ходить в одиночку. Борис Михайлович — нельзя! Вы так расписали сверху донизу... и Хозяина... Многие наши молятся на него... за большие деньги... им страшно помыслить, что вдруг прекратится...
— А вы не имеете догадки, зачем все-таки надо, чтобы прекратилось? Кому надо?
— Вы о Лобкове? К сожалению, не имею понятия, какие у них дела... Как вы помните, Борис Михайлович, мне ничего не известно ни о Лобкове, ни о Режиссере, ни о Козицком переулке. Вас я знаю исключительно в лицо: мельком видел у Валерия Анатольевича.
— Разумеется, так и есть, — с улыбкой подтвердил Лагутин.
— Все же один подарок я вам поднесу.
— Насчет Владимира Жирного?
— Почему вы догадались?
— В данный момент — самое важное: над ним реальная осязаемая угроза его жизни...
— У него имеется дружок. Из афганцев. Очень крутой, и сила при нем немалая. Людей, думаю, не меньше, чем... ну, про нас говорить не стану — не меньше, чем в лихоборской группировке, а она самая крупная в Москве... Во-первых, пусть тряхнет своего человека с покалеченной левой рукой — он его предает...
— Да, такое открытие дорого стоит. Только... не получится ли, что мы с вами становимся соучастниками преступления, может быть, убийства?
— Борис Михайлович, чистая душа, если лезете в трясину, нельзя жаловаться, что пахнет болотом. Жирного хотят прикончить, а подставить его дружка, который сейчас печется, чтобы его вызволить. Так что сами понимаете... тут на каждом шагу точно такие происшествия: я бы не вмешивался, исключительно для вас... Вы сказали — вам важно...
— Да, да, — подтвердил Лагутин несколько менее уверенно.
— Во-вторых... записывайте, я вам назову двух шкетов, маленьких недомерков, они на «ауди» Жирного убили мальчишку, и машину бросили. Работают в ведомстве Злобина, вы о нем знаете. Правда, я не придумал, что вам это дает: сознаться-то никто не сознается... Разве только сможете документально подтвердить через аудиозапись нужного разговора, в котором Хозяин и Злобин, или Злобин и... неважно кто — назовут имена и конкретное задание. Такое задание обязательно было сказано. А раз сказано — почему не быть записанным?.. Я почти догадываюсь, откуда появляются эти записи, но уж это совсем к нашему делу не относится...
— Нельзя мне знать?
— Ни к чему... прикасаться к ядовитой змее.
— «Невидимки»?
— О, вы про них не написали.
— Пока — нет. Мне пока не удалось с ними пообщаться.
— Ну, что вы? разве можно?.. Лобков не связан с «невидимками». Я подразумеваю другую структуру — ближе. Но, пожалуй, такую же суровую. Передайте шкетов дружку Жирного, он разберется, как и что, лучше нас с вами... Простейшая мысль! как я сразу не додумал?.. Все — ему! и будет, как вам надо... Мне пора. Вы еще остаетесь?
— Семен Семенович, сколько у нас в запасе времени для Владимира?
— Сроки мне неизвестны. Могли и вчера сделать, и ночью сделать. И... После вашей статьи... как докажет, что не он дал конкретные сведения?.. могут в эту минуту завершать...
— Что ж за проклятье такое! Получается, я!... все равно что я убил его!.. Хотел спасти людей... помочь...
— Он взрослый мужик. Зачем-то ему надо было? Не терзайте себя, Борис Михайлович. Каждый делает свое дело... До свиданья.
— До свиданья. Я выйду после вас через десять минут. Спасибо еще раз огромное!.. Надумаете с работой — она вас ждет. Меня не будет — идите прямиком к главному редактору. Ролан Сергеевич. Он в курсе дела.
— Надумаю. Обязательно. И вы, если что, обращайтесь. Я с великим удовольствием, чем могу — помогу.
Борис прошелся по коридору. Из-за двери в соседнюю комнату слышен был женский голос с писклявой, исчезающей визгливой интонацией; размеренный, спокойный тембр Валерия иногда внедрялся в женское многословье, разговор переводился в плавное русло.
В квартире, кроме них троих, никого не было. Жена Валерия работала в приюте для дефективных детей: среднего роста брюнетка, черноглазая, в меру полненькая, и с ровным, выдержанным характером, немного похожа была на Лену, сестру Людмилы и Светозара. Борис при первом посещении в первый момент принял ее за Лену; идя по коридору, он вспомнил свое неожиданное удивление.
Он отправился на кухню, где у них стоял телефон, и позвонил двоюродному брату Александру.
— Саша, здравствуй. Можешь подозвать Таню?
— Она на работе... Мама ее здесь.
— Свяжись с ней, пожалуйста. Пусть приятель ее мужа срочно встретится со мной.
— Позвонит?
— Нет, надо встретиться. Информация для него важнейшая — касается и Владимира, и его лично. Через час я буду у себя в редакции. Пусть приедет туда, самое надежное. — Он подумал, наверняка тоже банда, пересиливать одну с помощью другой, кошмар; но лучше не знать — попробуем спасти человека, не до жиру теперь. — Как у тебя?
— У нас тут спокойно. Хочешь пожить у меня?
— Спасибо. Не знаю пока.
— Боря, в любой момент. Я люблю принимать гостей.
— Спасибо, Саша. У тебя только две комнаты. И одну семью ты уже поселил. Для твоих упражнений слишком тесно.
— Не забывай, — возразил Александр, — есть большая кухня. Потом — молодежь утром убегает на работу, весь день могу заниматься без помехи.
— А в воскресенье?
— В воскресенье, ты знаешь, я веду группу на Водном стадионе...
— Да, да...
— Я сам убегаю утром и не мешаюсь у них под ногами.
— Саша, ты святой человек. А я весь в суете. Ну, ничего. До пенсии кручусь, Анька устроится окончательно — и я тоже, как ты, удалюсь на покой, займусь ежедневной йогой, верну правильный образ жизни...
— Сейчас не занимаешься?
— Урывками. А последние несколько месяцев так закрутился, совсем забросил.
— Боря, нельзя!.. Ты упускаешь себя. Начни хотя бы ходить по воскресеньям ко мне. Это тебе не будет стоить ни копейки.
— А что? Может быть, приду. Спасибо, Саша, замечательное предложение... Можешь связаться с Таней?
— Скажу Аннушке — она ей позвонит.
— Сейчас?
— Сейчас.
Они попрощались.
Борис посмотрел на часы. Пора было уходить. Он не знал — сказать Валерию, или тихо выйти и прикрыть за собой дверь. Не хотелось их тревожить.
— Борис!.. — Валерий вдруг окликнул его. — Вам нельзя выходить на улицу. По меньшей мере, час. Располагайтесь в комнате, берите книги, журналы... Когда освобожусь — приду к вам.
— Через час я обязан быть на работе...
— Нельзя выходить...
— За последние полчаса, — с улыбкой заметил Борис, — трижды мне говорят — «нельзя»... Что за оказия? Почему?
— Я вижу... Через час вы не попадете на работу. В лучшем случае, через час отправимся отсюда вместе — если будет разрешено. И я вас возьму под защиту. А теперь смиритесь. Расслабьтесь. Не хотите читать — включите телевизор. Или ложитесь спать.
— Ко мне приедет человек!..
— Предупредите.
— Хорошо, Валерий. Простите — я больше вас не отвлекаю. Спасибо, раз вы так говорите, я подчиняюсь.
Валерий вернулся в свою комнату.
Там его ждала поэтесса Стелла, расслабленная, обмякшая, в полудреме сидя на диване. Сидела — молча.
— Все в порядке, — Валерий произнес спокойно и размеренно, — продолжим дальше. Я сообщил моему гостю важное для него... а мы продолжим... Вернитесь назад мысленно — до того, как началось ваше тщеславие, как вы позавидовали... осознайте, кому и из-за чего... Попросите у него прощение... Благословите его... Нет, еще раньше уходите... Еще... До всех ваших неправедных мыслей — на момент рождения, или в предыдущую жизнь. Не важно — когда... До всего неправильного... Просите прощение у каждого человека... и у Бога попросите прощение... Сами простите каждого. Благословите всех...
Он говорил медленно, в промежутках между словами словно отключаясь и, судя по взгляду, уносясь далеко-далеко ввысь, к запредельному источнику. Он молил благословения и прощения и исцеления душе и телу сидящей перед ним женщины.
Она сказала расслабленным голосом, таким безнадрывным, не похожим на привычную Стеллу:
— Я прощаю каждого, каждого... Я прошу Бога простить мне тщеславие и зависть, я не хочу завидовать... Я не хочу никому завидовать, ни на кого сердиться и обижаться... Только радость, только любовь... Всех благословляю. Только... мне трудно не огорчаться из-за того, что мои творения не идут к людям, их не печатают... Я создаю, а они лежат в моем столе, и почти никто не видит, не знает... Виктор, тоже поэт, у него четыре книги за два года. А у меня ни одной...
— Не надо ни с кем сравнивать, — в спокойном и мягком тоне произнес Валерий. — У вас своя судьба. Ваша жизнь, только ваша... Уже то, что вы можете творить, — счастье. Вы создали, дальнейшее вас не должно интересовать. Если стихам вашим суждено быть опубликованными — они будут опубликованы...
— А если нет?
— Если нет... По воле Твоей, а не моей... Но вы сами своим поведением... внутренним поведением способны изменить судьбу. Повлиять на судьбу ваших произведений.
— Я не могу жить с ужасным грузом безысходности. Когда подумаю, что все погибнет, пропадет после моей смерти — дышать не могу, у меня сердце останавливается... Никому не нужно...
— Неправда. Вы пишете — вам нужно.
— Но — пропадет!.. Я для людей создаю. Я не могу без... отклика читателей... Хочу, чтобы пошло вширь, к людям!..
— Для кого вы хотите? для себя?
— Нет, для людей!..
— Известность, слава нужны вам...
— Нет, нет!.. Хочу, чтобы мои стихи пришли ко многим-многим читателям. Я не могу жить без этого. Я без этого не могу создавать!..
— Стало быть, на первом месте у вас тщеславие... Если им надо остаться, ваши творения останутся... Что может быть важнее для человека, чем жизнь его души? Мы очень скоро покинем этот мир.
— Но мое творчество и есть моя душа!..
— Нет... слава, любой труд — это земное. Дух, душа в другом измерении.
— Но духовность, мое творчество...
— Такой же труд, как любой другой. Музыкант, конструктор, портной точно так же трудятся, как писатель, поэт. Для души важно — больше или меньше воздействует на нее любви, радости, доброты... Осуждение, даже просто суждение, оценка — самый тяжкий грех...
— Тяжело сознавать, что труд всей моей жизни — впустую.
— Почему же впустую? Вы трудились, вы совершенствовались... Внешнее совершенствование переходило на внутреннее и в конечном итоге влияло на рост вашей души. А что надо, чтобы она росла, вы знаете.
— Спасибо, Валерий... Мне намного лучше... Мои недомогания отступили, как грозовая туча отступает, уносимая ветром и солнцем... Вы творите неподдающиеся осмыслению чудеса... Без лекарств, без... внешних целебных средств... Одной лишь высокой духовностью. У меня нет серьезных заболеваний? Вы вполне уверены?
— Вполне. Ничего у вас нет, успокойтесь. Вы практически здоровый человек.
— Спасибо... — Стелла с лукавой улыбкой заглянула ему в глаза: — Где вы всему этому научились? Или это только вам присущий природный дар?
— Да нет, в принципе каждому человеку доступно развить в себе подобные свойства... Тысячелетия назад в Древней Иудее это умели делать святые цадики. И сегодня еврейские равы могут давать благословение, совершая с точки зрения непосвященных феноменальные вещи...
— Я гостила в Израиле. В сорокаградусную жару они бегут по улицам в черных лапсердаках, с пейсами — персонажи из средневековья, полные предрассудков и суеверий. Большинство населения смотрит на них с насмешкой — особенно на корыстных приспособленцев, типа наших бывших партработников.
Валерий поднялся проводить ее до выхода:
— Я говорю о цадиках. А толпа всегда одинакова: есть корыстные и недобрые, а есть великолепно добрые — и до самопожертвования...
Он застал Лагутина в сильной экзальтации.
— Я обязан ехать!.. Срочно ехать!.. Включил телевизор... только что передали... В больнице Склифосовского сегодня ночью стрельба в коридорах... Убиты два милиционера у двери в спецпалату... Убиты двое нападавших... Кто? Куда девались остальные?!., я поздно включил... Возбуждено уголовное дело и начато расследование. Валерий, я понимаю, для вас абракадабра — но я обязан быть на работе! Не дай Бог, с... одним человеком случилось худшее. Я себе не прощу!..
— Поезжайте. — Он не стал говорить «я» — сделаю то-то и таким способом, благословляю вас, благословляю тех, кто причина черного облака над вами; он просветленным взором обратился вовнутрь и ввысь, словно отрешаясь от действительности и соприкасаясь с чем-то возвышенно чистым и блаженным. Он лишь повторил негромко и твердо: — Поезжайте.
— Да, да. Спасибо вам... Я потом позвоню... Почему известия с таким опозданием? ничего не понятно...
 
 
21. БОЛЬНИЦА НОЧЬЮ
 
Больница Склифосовского в ночные часы продолжала жить напряженной жизнью.
В приемном покое, в хирургическом отделении, в реанимации чрезвычайные ситуации, ставшие для этой клиники обыденностью, возникали ничуть не реже, чем в дневное время. Порой даже чаще привозили простреленных, переломанных, с ножевыми ранениями, отравившихся, бросившихся или брошенных в ледяную воду.
Проводились бесконечные хирургические операции, подключались аппараты искусственного дыхания, переливания крови, промывали кишечники. Врачи-анестезиологи давали наркоз, хирурги, медсестры, санитары трудились над спасением жизни попавших в беду людей. Отрезали конечности, зашивали раны — вид крови и выносимых в мусоросборник окровавленных рук и ног ни у кого не вызывал абсолютно никаких эмоций. Привычная была работа. Регулярная.
Володя находился на одном из этажей клиники в спецпалате, расположенной на стыке двух колен П-образного коридора, идущего по периметру здания, в относительно тихом месте.
Через три дня после ранения Володя мог бы считать, что в отношении здоровья обошлось для него «легким испугом», если бы он не был прикован к постели благодаря общей слабости и резкой боли в бедре, отдающей в паху от малейшего шевеления. К тому же он понимал отлично свою незащищенность — если не сказать приговоренность — до тех пор, пока остается в изоляции от друзей на попечении двух охраняющих его милиционеров, неизвестно кому преданных. Дима сумел направить к нему своего посланца в первый же вечер, и они договорились о некоторых мерах упреждения возможных неприятностей. Но все равно в этом корпусе с его хилой вахтой на входе ни за что нельзя было ручаться.
Накануне четвертой ночи Володя услышал после отбоя скрежет открываемого замка и отодвигаемого засова.
В палату вошел высокий, плечистый парень в белом халате — оказалось, медбрат Николай, учась на шестом курсе Первого меда, подрабатывает ночными дежурствами. Он работал через три ночи на четвертую, и поэтому впервые увиделся с Володей, придя, как полагалось, подготовить раненого ко сну и выполнить последние в этот день врачебные назначения.
— Если вам ночью понадобится моя помощь и вы позвоните, а меня нет, — звоните еще раз. И еще раз. Я возвращаюсь иногда в свою комнату за лекарствами. Но на мне больные на пяти этажах, много есть тяжелых; всю ночь хожу из палаты в палату.
— Один? — удивился Володя.
— Да, медбрат один. Персонала не хватает. Весь состав на операциях. Для стационарных больных имеется еще дежурный врач. Но он тоже один на все этажи: его приглашают в особо серьезных случаях.
— Ты зачем выбрал такую профессию? Деньги мизерные...
— Это мое призвание. А вы зачем выбрали профессию, чтобы попасть в тюрьму?
— Правильно про пулю не вспоминаешь — от нее никто не застрахован. Я в тюрьму не собирался, — соврал Володя, — моя работа чистая. Подставили... недруги. У докторов не бывает?
— Бывает... редко, — подумав, сказал Николай. — И преступники попадаются...
— Часто?..
— Да, правда. Народ пошел недобросовестный. На «скорой» наркотики воруют, тяжелым больным вместо них воду вкалывают...
— Гады!..
— Да... Но зато честные врачи — настоящие подвижники.
— Красиво звучит. Что ты... Я обеими руками «за». У меня жена — хотя не врач — так же мыслит: я ради нее ухожу на чистую работу. Насовсем!.. От денег отказываюсь.
— Подумаешь...
— От крупных денег!.. От машины, от дома, какой на картинке нарисован, от виллы за городом...
— Ну, и что? Оно, может, неплохо — но с собой все равно не заберешь туда. Нет. Игра не стоит свеч... Работа должна быть интересная и приносить счастье.
— Ты, брат, прямо блаженный.
— Не называйте меня так, — строго одернул его Николай.
— Не обижайся... — Володя поморщился от боли, потянувшись пожать ему руку. — Ты мне очень понравился. Если займусь медициной, в моей больнице место главврача за тобой... Слушай, подолгу здесь держат? Мне одному тут в этой клетке пухнуть — без радости. И главное — пришить могут каждую минуту...
— Как?
— Очень просто. Я ни в чем не виноват. Те, кто меня подставили, — я им как бельмо на глазу.
— Говорите, я помогу. Что надо?
— Вот телефон. Если какое ЧП — звони немедленно: Вова Жирный зовет. Всё. Скажи ментам у двери, чтобы заперли как следует все замки-запоры, а ключи... хорошо бы куда унести до утра... Только разве отдадут? Послушай, ты их знаешь? Часто тут лежит кто-нибудь?
— Нет, совсем не часто. За полгода я второй раз прихожу. До вас под арестом держали человека, которого сбросили с седьмого этажа... мы его выходили... Говорили, что на его совести пять или шесть убийств и изнасилований.
— Да-а... хороша компания для меня, майора десантника... Ничего не скажешь. Права Таня... моя жена... не то что Багамские острова — подмосковная Малаховка ни на хрен не нужна такой ценой. Спасибо, брат. Будем надеяться на лучшее.
— Я пойду? Спокойной ночи. Очень много работы.
— Спокойной ночи. Работай и будь счастлив.
— Спасибо, — серьезно отозвался медбрат.
— Ты мне, правда, понравился, — с улыбкой произнес Владимир. — Выпутаюсь из передряги — обязательно отыщу тебя.
Он услышал, как за дверью скрежещет засов и затем ключ в замке. Потом после минутной тишины — ему показалось, сразу же — ударили автоматные очереди.
Пересиливая боль, он изогнулся на постели и, засунув руку под матрац у изголовья ближе к стене, вытянул пистолет. И чуть не уронил его из руки на пол.
Полежал навзничь без движений, приходя в себя. Взмокший лоб и шея, признаки секундного испуга и перенапряжения, — начали охлаждаться, принося живительную прохладу. Володя снял пистолет с предохранителя, передернул затвор, послав пулю в патронник. Из верхнего ящика тумбочки, из-за лежащей в глубине электробритвы, достал заряженную запасную обойму и положил под одеяло слева от себя.
Сжимая пистолет в правой руке, убрал руку тоже под одеяло, отогнув правый край и приподняв его на манер маленького шалашика, в котором без помехи можно было поворачивать стволом в любом направлении.
Выключил настольную лампу на тумбочке и затих. Стал ждать.
Когда Николай вышел в коридор, он увидел, как возле милиционеров стоят двое в черных куртках и, показалось, мирно беседуют. Он не придал этому значения, мало ли кто их навестил, может быть, их коллеги. Сказал, что до утра можно закрыть палату.
Повернулся уходить.
И тут услышал препирательство возле двери.
Черная куртка требовала впустить в спецпалату, повидаться с другом.
— Не положено... никто не приказывал. — Милиционер преградил дорогу, оттеснил нахрапистого гостя. — Не балуй...
Другой милиционер закрыл палату на замок.
Громкий окрик остановил Николая:
— Эй, ты, — в белом халате!.. Стоять на месте!.. Всем руки на затылок!.. — Заставил обернуться — черное дуло нацелено в него, налетчик повел автоматом: — К стене!..
Первый милиционер оттолкнул руками черную куртку, лезущего напролом. При виде оружия схватился за кобуру, совершив роковую ошибку — он стоял в полный рост в двух шагах от второго автоматчика. Тот одним быстрым движением шевельнул автоматом вбок и нажал на спусковой крючок — короткая очередь скосила милиционера, он упал не успев вскрикнуть.
— Беги! — крикнул другой, швырнув снизу над полом связку ключей.
Ключи подкатились под ноги Николаю.
— Стой!..
В этот момент милиционер рванулся в противоположную сторону, прыгая зигзагами от окон к стене. Оба налетчика повернулись за ним и открыли огонь из автоматов.
Через несколько метров милиционер на полной скорости ткнулся носом в пол, заворачиваясь калачиком. И остался без движений.
Николай ничего этого не видел, он бежал к повороту коридора. Пули отскочили от стены почти над самой головой его.
Он сделал еще рывок, завернул за угол, бросился к выходу на лестницу.
Побежал вниз по ступенькам.
Влетел на следующий этаж, где находились операционные, представив, какой здесь может подняться переполох.
Он не очень хорошо соображал, что он должен предпринять, кого звать на помощь, куда звонить... Да, да, звонить. Ноль-два. Срочно вызвать милицию...
В коридоре было пусто и тихо. Ни души.
Он подбежал к повороту коридора, когда слух его уловил шум открывающихся дверей лифта за спиной, ближе к лестничному пролету. Николай шагнул, встал за угол и замер на месте, не пытаясь выглянуть или направиться дальше. По счастью, он понял, что бандиты предпочли такой способ погони. Единственно, чего он не угадал, — это то, что на поиски пустился один из них, а другой тем временем пробует открыть дверь спецпалаты.
Небольшая пауза. Легкий шум — так бывает, когда шаркнут туда-сюда ногами. И отчетливый звук закрывающихся дверей лифта.
Он прислушался несколько секунд. Никого.
Тогда он пригнулся и выглянул. Коридор был пуст.
Осторожно ступая, он двинулся дальше по коридору, внимательно вглядываясь и ловя малейшие звуки ночного здания, унося в кармане халата связку ключей.
Кабинет дежурного врача находился в дальнем крыле, и по дороге к нему имелась еще одна лестница и около нее лифт. Чтобы добраться туда, Николаю необходимо было пройти этим длинным, без единого укрытия, коридором.
Никогда прежде, ни в каких туристских походах, даже на Северном Урале в тайге, где они заблудились без продуктов, однажды спугнув ненароком залегшего на полянке медведя в нескольких шагах перед собой, — Николай не подвергался такой смертельной опасности, как сегодня.
Было отчего потерять голову.
— Что случилось? — спросила Ирина Романовна дежурный врач корпуса, увидев его расширенные глаза и изменившееся лицо. — Пожар?.. Взорвался кислородный баллон?..
— Минуточку... Дайте ключи — запремся... — Николай накинул крючок на дверь, и для надежности ему не терпелось закрыть нижний замок. — Тс-с... Тихо — а то они услышат... Звоним в милицию! Сейчас расскажу... не пугайтесь, Ирина Романовна, — все очень страшно. Убиты милиционеры. И они, по-видимому, хотят выкрасть... или тоже убить раненого арестанта!.. Я как раз...
Тут он вспомнил о бумажке с телефоном, которую дал ему Владимир, и схватил трубку и набрал номер.
Он только начал говорить,
— Все понял! Через десять минут будем! — крикнул в ответ человек. — Продержитесь десять минут!..
— Ну, как продержитесь? Что значит продержитесь? — в растерянности произнес Николай. — Как я продержусь?.. Рвануть сообщить вахтеру? у него фиговый пистолет, одно название. А там с автоматами!.. Да! кто сказал продержитесь! кто он?... Впрочем, кто бы он ни был — они убийцы, и он против них...
— Вызывайте милицию!.. Криминальная разборка?..
— Конечно!..
— Может быть, вахтеры мертвы — входи кто хочешь? Они проникли к нам...
— А ключики-то вот они... Арестант производит впечатление порядочного человека... Отдам только милиции!
— Меня не знают, — сказала Ирина Романовна. — Я пойду к ним, попробую уговорить.
— Ни в коем случае! Они вас возьмут в заложники — если не застрелят сразу. Пойду я!
— За вами гнались!..
— Там дверь стальная — но десять минут!.. Я придумал. На десять минут я их задержу.
Не видя Николая, бандит вернулся к своему напарнику, по пути прихватив кирку с пожарного щита. Он не врывался в другие помещения и автомат свой спрятал снова под курткой: им было приказано свести, по мере возможности, бойню к минимуму. Убийство милиционеров произошло по чистой случайности — в задумке их следовало лишь напутать и положить, и спокойно открыть ключом палату. Вытащить Жирного и увезти, и ни одна собака в будущем не нашла бы его.
Но как-то все расстыковалось, и милиционеры подвернулись настырные, и возник еще этот тип в белом халате.
Сложилось неудачно. Их ждала хорошая взбучка от шефа. И то, что они вдвоем, третьего оставили в тачке — в голову не пришло, что возникнут помехи.
Теперь они спешили выбить замок и выполнить главную задачу. Никаких приспособлений, ни автогена не запланировано было иметь с собой.
Запасной — худший — вариант предусматривал не увозить Жирного, бросить на месте.
Но надо было войти к нему.
С появлением кирки работа, кажется, облегчалась. Бандит с остервенением колотил по замку.
Вдруг погас свет в коридоре.
— Черт! я ничего не вижу!.. Я его должен достать!..
— Погоди размахивать... Ты мне башку снесешь... Это тот фраер, у которого ключи...
— Где электрический щит? Беги на лестницу!..
— Фонарь не взяли...
— Кто знал!.. Ничего не взяли!.. Нам хана — если не достанем его!..
Первый, что гонялся за Николаем, впотьмах поплелся по коридору и, споткнувшись, полетел на пол чертыхаясь.
Второй, с киркою в руках, крикнул:
— Что у тебя?..
— На дороге лежит... мент дохлый... — Грызущее чувство проигрыша, проваливания всего мероприятия — унылое порождало состояние в груди. Он достиг лестничной площадки, открыл щит и при слабом свете с другого этажа определил, скорее на ощупь, что отсутствуют пробки. — Валить надо отсюда... Накроют — вышка... — Он возвратился к спецпалате.
— Дурдом!.. — истерично закричал второй. — Соображаешь или нет?! Из другого щита вынь, а в наш вкрути!..
— Он их снова скрадет...
— А ты убей его! Стой там охраняй!.. Я не вижу, куда бить!..
В этот момент что-то завизжало, затарахтело, что-то неслось на них от другого угла коридора.
Они припали к стене.
Не выше пояса, узкое и длинное, оно приблизилось и позвякивая проскочило мимо, дальше в нескольких метрах уткнувшись в труп милиционера.
И тут же покатилось на них из темноты новое чудовище.
— Каталки!.. — воскликнул первый, выхватывая автомат из-под куртки и беря наизготовку. — Это — он! гад ползучий!..
Нажал на спусковой крючок, не отпуская, длинной очередью — яркие полосы пламени зависли над дулом автомата.
— Прекрати! — крикнул второй. — Поймай его!..
Но только первый двинулся в том направлении, — за спиной у него из конца пустого, гулкого коридора раздалось мужским голосом:
— О-го-го!.. Ха-ха-ха-ха!.. — будто крик Тарзана в джунглях. Взметнулось на высокую ноту и затихло.
Между тем по Садовому кольцу от Красных Ворот мчался на скорости двести, несмотря на гололед, на издаваемый свербящий звук, который мог привлечь внимание гаишников, — темносерый, цвет мокрого асфальта, «бмв» с четырьмя пассажирами.
Автомобиль проехал мимо решетки и колонн института Склифосовского, повернул на проспект Мира, визжа тормозами, накреняясь влево под опасным углом, рванулся по проспекту. Метров через семьдесят безошибочно свернул в узкий проезд, подъехал ко входу в больничный корпус.
— Жди нас у ворот из морга, — сказал водителю один из пассажиров.
Трое вошли в вестибюль корпуса.
Два вахтера — один на диване у стены, другой за столиком — мирно дремали.
— У нас пропуск главврача на ночные посещения... отец тяжелобольной, — сказал посетитель, показав какую-то бумажку. — Как дежурство?
— Нормально... — сонно отозвался тот, что за столиком, кивком головы разрешая пройти в здание.
Трое двинулись по коридору. У лестницы остановился один, двое пошли вперед, старший среди них показал оставшемуся поднятый указательный палец:
— Минута.
Тот жестом подтвердил согласие.
Двое достигли следующей лестницы и стали быстро и неслышно подниматься по ступенькам. Похоже, они четко ориентировались в помещении.
У одного в руках оказался автомат, у другого — пистолет.
Приблизившись к последнему пролету перед нужным этажом, они пошли медленнее, прижимаясь к стене и внимательно прислушиваясь, всматриваясь над собой.
Свет на этаже не горел.
На лестнице царил полумрак; по мере подъема делалось темнее.
Тот, что с пистолетом — старший, — взял в левую руку фонарик; но не включил его.
Они оба сделали стойку и вскинули оружие. Перед ними метнулась фигура, выбежавшая на лестничную площадку, устремилась вниз, чуть не столкнувшись с ними.
Человек во врачебном халате остановился как вкопанный, глядя на них, со страхом озираясь назад.
— Ты кто?..
— Вы приехали?..
— Ты звонил?
— Да. Я их задерживаю... развлекаю... — усмехнулся возбужденно и нервно.
— Вова живой?
— Да. Ключи я унес. Ломали дверь — она стальная...
— Сколько?
— Двое. С автоматами.
— Побудь здесь две минуты. Мы их арестуем — или ликвидируем. Как пойдет. Они убийцы.
Приехавшие ступили в коридор.
Зажженный фонарик был помещен на подоконник — яркий луч проник до самой глубины, высветив двух бандитов, бросившихся на пол.
— Не стреляйте! — приказал вновь прибывший. — Вы окружены!.. Сдавайтесь!.. Он стоял за лучом, у стены, невидимый бандитам.
Оттуда ударили длинные очереди. Пули зарикошетили от стен, от потолка. Зазвенели разбитые стекла.
— Шарахни в них разок, — сказал он напарнику. — Осторожно — Грома не зацепи сзади...
Три очереди саданули с этой стороны.
Бандиты поливали пулями бесперерывно, пока не иссякли патроны в магазинах.
Для грамотного килера требуется не больше четырех секунд, чтобы перезарядить автомат.
Со скоростью эквилибриста и фокусника за одну секунду к ним подскочил со спины тот, кого назвали Громом:
— Бросить оружие!.. Руки на затылок!.. Лежать!..
Но, видно, безысходное было у тех положение, потому что оба перекатились животом кверху, рванув кверху дула своих автоматов.
Грому ничего не оставалось, как провести линию слева направо внизу перед собой — будто написать строчку в письме любимому другу или в убыстренном темпе воткнуть рассаду на огородной грядке.
Бандиты раскинули руки. Стукнули автоматы об пол. Все было кончено.
— Гром — всё?.. — спросил старший.
— Всё.
— Пойди приведи врача того. Где он там? — Когда напарник его появился с Николаем, он попросил: — Темноту устроил — молодец; пусть пока так. Открой, я хочу Вове сказать...
Состояние Николая смахивало на переохлаждение и озноб — его била дрожь.
— Я хочу... отдать... только настоящей... милиции...
— Да успокойся ты. Все закончено. Больше стрельбы не будет... Мы друзья Вове — не бойся. Открой.
Сказано было настолько уверенно и веско, что Николай повиновался.
Застучал ключ в замке. Раздался скрежет засова.
Дверь открывалась наружу.
Старший встал в проеме, не делая ни шага вовнутрь:
— Вова... Вова, не стреляй. Я от Димы. Все нормально... Твои содельники отдышали. Слышишь?.. Можно войти?
— Входи.
— Ты в норме?
— Что ты... Сколько было стрельбы...
— Четыре трупа. С минуты на минуту будут менты. Пушку я у тебя забираю: тебе не нужно. Дима сделал — утром заберут на полное решеточное содержание. Понял? Тюрьма наша, под контролем; никаких больше неожиданностей. Курортное обслуживание в тюремной больнице.
— Привет Диме.
— Мы отваливаем. Да, сдается мне, врач — парень что надо. Поставь за него свечку. И научи молчать. Нас он не вызывал. Не видел.
Они не сказали — до свиданья, спасибо. И прочие цивильные нежности неуместны, когда речь в прямом смысле о жизни и смерти. О стойкости под наведенным дулом боевого оружия.
— Увидимся. Привет Диме, — повторил Володя.
Трое прошли к дальней лестнице.
Услышали шум поднимающегося лифта. Здание наполнялось звуками громких голосов, топотом ног — уверенные прибыли посетители.
Трое остановились на площадке. Прислушались.
По лестнице никто не поднимался.
Осторожно пошли вниз, Гром первый, двое — отстав на пролет.
Благополучно достигли площадки между вторым и первым этажами. Быстро отворили окно и один за другим бесшумно выпрыгнули на задний двор.
Пошли не к проспекту, а вдоль внутреннего забора к дальней территории. Здесь под фундаментом корпуса лежала металлическая лесенка.
Приставили ее к забору и легко перемахнули в соседний двор, оказавшись на задворках, позади многоэтажного здания морга.
Не спеша миновали двор, вышли через калитку на проспект Мира и сели в поджидавший их темносерый «бмв» цвета мокрого асфальта.
 
 
22. ПРИЦЕЛ И ТРИ РАЗГОВОРА В ПРИДАЧУ
 
В то время как Борис Лагутин порывался уехать от Валерия в редакцию — два человека вошли на чердаки двух соседних домов, расположенных углом как раз напротив фасада редакционного здания, и засели перед узенькими открытыми окнами. Отсюда они имели хороший обзор ступенек главного входа с двух направлений.
Оба, независимо один от другого, закурили, достали из внутренностей своих курток некие предметы, превратившиеся после непродолжительной сборки в винтовки с выдвижным прикладом и оптическим прицелом.
Ясно, что чердачные терпеливые наблюдатели, внимательно осматривающие все подходы к зданию, были люди распространенной у нас профессии — килеры, или, проще говоря, убийцы.
Они знали, кого надо ждать, в какое приблизительно время встречать, — устроились скромно, однако не без удобств, что должно было поспособствовать им в выполнении решающей части их работы, требующей хорошего глазомера, твердой руки и точности. Работы нелегкой, изматывающей, рассчитанной на человека крепких нервов, уравновешенного, усидчивого, даже пожалуй умиротворенного.
Казалось, все было готово.
Главный герой задерживался. Что конечно же с его стороны было невежливо. Начальство наших килеров четко вычислило паузу — когда покинул рабочее место, во сколько часов и минут возвратится: ведь он назначил время посетителю, и тот дожидался его. А он почему-то не спешил. И все с нетерпением глядели на часы, и посетитель и чердачные сидельцы.
И вдруг за какие-нибудь несколько минут до появления на сцене героя — прискакали нарочные с неожиданной вестью: задание отменяется, чердачных наблюдателей просят покинуть свой пост.
Приказ есть приказ — они разобрали оружие на составные предметы, спрятали под куртками и удалились.
После чего бесформенный ком тряпья, валяющийся в дальнем замызганном отсеке чердака, зашевелился, раздался — и из него высунулась тоже замызганная, плотной коркой грязи заросшая физиономия старого сморщенного бомжа, впоследствии оказавшегося тринадцатилетним вокзальным носильщиком Витей.
Витя подошел к окошку, пошарил в грязи под ногами и, нащупав свежий окурок, сунул в рот, не подумав стряхнуть с него мусор. Вынул из кармана прозрачную зажигалку, закурил с наслаждением. Потом глянул на площадь внизу. Прищурился налево-направо и, что-то для себя поняв, хмыкнул удовлетворенно.
— Миллион — меньше не соглашусь, — произнес он, поворачивая к чердачному люку.
Борис Лагутин, войдя на проходную, увидел странную фигуру подростка, одетого в лохмотья, и услышал не менее странный спор между ним и охранниками.
— Да куда ты лезешь? Проваливай, пока я в милицию тебя не сдал.
— Говорю — важное известие. Для газеты.
— Какие у тебя важные известия? Иди-иди... Важные известия у него. В метро побирайся.
— Я не побираться!.. Я тебе не скажу ничего. Скажу самому главному в газете.
— В какой газете? Здесь несколько...
— В той, где больше про преступления пишут.
— Все пишут про преступления. Умора с тобой... Уходи, не пущу тебя!
— Не имеешь права. У нас свобода слова.
Все, кто был рядом, засмеялись.
— Пропуск есть у тебя? Нет — нельзя пройти.
— А что? свобода по пропускам? Где выдают пропуска?
— Надо, чтобы из редакции на тебя заказали его в бюро пропусков...
— Ну, скажи редакции, чтобы она заказала.
— Какая редакция? Какой газеты?
— Ну... любая.
— Нельзя! Уходи, не мешайся...
— Ну, порядки! Пройти в газету — нужен пропуск. А чтобы его получить — газета должна мне заказать. А как же она узнает, что я тут, если я не могу пройти?
Борис спросил у подростка:
— Ты хочешь говорить с главным редактором? Ты что-то видел?
— Да. Только тебе не скажу, ты не главный.
— «Московская газета» тебя устроит?
— Она про что пишет?
— Про все пишет.
— Ты меня можешь впустить?
— Могу. Беру его с собой, — сказал Лагутин охране, — потом приведу его назад.
— Глядите в оба! — крикнул охранник вслед.
Борис ввел необычного посетителя в свой кабинет, где привычная ко многому Людмила едва не потеряла сознание.
— Людонька, напои Витю чаем и пообщайся с ним. Только, пожалуйста, пусть он никуда отсюда не уходит. Никуда, слышишь? — попросил Борис. — Я максимум на полчаса уйду, меня ждет человек давно.
Дима, друг Владимира, ожидал его в секретариате. Борис извинился за опоздание.
— Ничего, ничего... Главное — чтобы дело было.
— Дело есть. По-моему, крупное. Как ваше имя-отчество?
— Зовите просто Дима. Молод я еще.
— Выглядите вы солидно...
— Спасибо. — Дима улыбнулся приветливо. — Такая должность моя.
— Солидно... и не менее солидные ваши... достижения я успел увидеть по телевизору.
— А-а... Это наполовину мои. Спасли Вову. Он в надежном месте. Вторая половина на совести того проказника, о котором ваша великолепная статья. Так их — троглодитов, что и во власть лезут, и в бизнесе проглотить всех хотят, и... людей убивают.
— А вы?
— Я работаю. И обороняюсь от троглодитных монополистов. Что поделаешь? Такая жизнь у нас. Грех отдать им себя на поругание. Вы не согласны?
— Может быть, грех... — Борис прошелся по комнате, в которой они уединились. — Скажите, пожалуйста, что вы станете делать, если я укажу вам точные координаты двух человек, которые угнали машину Владимира и сшибли мальчишку? Собственно... если они бы дали бы показания — против себя и против заказчика, — и если бы удалось их живыми сохранить до суда — и то и то маловероятно... Владимир невиновен, обвинение рушится...
— Я могу их взять и в целости-сохранности доставить на суд.
— Но они не сознаются.
— Я их уговорю.
Борис посмотрел на него испытующе:
— Вы имеете в виду...
— Нет, будьте спокойны, никакого зверства.
— А как? — В журналисте пробудилось профессиональное любопытство новых и интересных открытий.
— Очень просто... Купим. Пообещаем. Уговорим.
— Да, так хорошо. Владимир помог мне много... И вы его друг?
— Он мне нужен. Крепкий мужик, настоящий.
— Ладно. Нынешняя молодежь за пределами моих восприятий. Пусть будет так... Скажите, пожалуйста, что вы сделаете с человеком, который находится рядом с вами и предает?
— Меня?
— Да, вас. Но — все-таки какая-то проверка требуется. Я не уверен на сто процентов. Человек мне передал, но слова — это слова...
Огонечек зажегся в глазах Димы, сделавшихся задумчивыми:
— Я... умею проверить.
— И что сделаете?
— Уволю его без выходного пособия.
— Без шуток?
— Назовите мне, Борис Михайлович. Вы должны понять, как это важно. За такую информацию я вам обязан по гроб жизни — я Дима, надежный как скала!
— Дайте слово, что никаких физических воздействий, увечий, избиений, смерти — не последует. Действительно, увольте его, отставьте от себя, и этим ограничьтесь. Даете слово?
— Хорошо. У меня нет выбора. А то бы я — на мой вкус, и по всеобщему правилу!..
— Я понимаю. Но это варварство?
— Нет, это не варварство, а необходимая мера безопасности и защиты многих людей. Включая семьи — очень многих. От продажной шкуры, которую купили...
— Боже мой, — вздохнул Борис. — Все как в большом государстве. Множество маленьких государств — с теми же приемами, законами, предрассудками!..
— Жизнь — борьба. Конкуренция. Хотелось бы, чтобы шло по-человечески, по разуму... В будущем утрясется. Но никогда волк не станет овечкой, а овечке не быть волком!..
Простившись с Димой, Борис вернулся к себе. Его жена, преодолев первое потрясение, потчевала залетного гостя, вникая в подробности его существования, интересы, жизненные цели и ориентиры.
Оказалось, он убежал от пьяницы-матери из далекого Красноярска и от ее перемежающихся пьяниц-сожителей, некоторые из них проявили себя настоящими садистами.
Он подлинно зарабатывал носильщиком на Казанском вокзале, и называл приличные деньги за вечер и за ночь — но половину должен был отдать вокзальному авторитету, дозволяющему пристроиться на определенном участке.
Людмила размякла от сострадания к нему, глаза у нее сделались на мокром месте.
Витя, в свою очередь, с каждой выпитой чашкой крепкого чая, проглатывая подаваемые без ограничения бутерброды и шоколадное печенье, — все больше оттаивал, проникался доверием к обстановке и гостеприимной хозяйке. Глаза его из настороженных, затаенных просветлели до спокойных, почти радостных. Возможно, ему припомнилось что-то приятное из первых школьных лет, когда он приходил в класс и у него были книжки с цветными картинками и кормили его обедом и учительница ласковое слово обращала к нему.
Людмила пересказала Борису о человеке на чердаке.
— Ты утверждаешь, что сможешь его опознать?
— Опознать не могу, а узнаю за ради Бога. Я его видел.
— Где?
— Не один раз приходил к пахану на Казанский вокзал.
— Вон оно что. Но ты, Витя, соображаешь, что о своем открытии ты не имеешь права ни полслова никому? Иначе тебя пришьют. Никому!..
— Спрашиваешь... Миллион давай, и я могила.
— Насчет миллиона сложнее.
— В газете про меня пропечатают?
— Да ты что? Я же тебе только что объяснил: никому нельзя знать, что ты его там видел. Дойдет до этого килера — он такого свидетеля, как ты, в живых не оставит. Убьет.
— А сколько заплатишь?
— Сейчас решим. Я познакомлю тебя с женщиной, которая твоей проблемой занимается. Может, тебя устроит ее предложение? пойти в школу, в интернат... стать человеком.
— Я курю.
— Ну, все курят.
— Я и таблетки ем.
— Ах, вот что. М-да... Я тебя сведу — она во всем поможет. А пока где тебя найти? по секрету, конечно.
— На вокзале ночью. Я там каждый раз бываю. Поезда приходят — на перроне...
— Запомни, Витя. Молчи про то, что видел. Никому!..
— Жребий брошен! — выдал напоследок Витя.
Людмила чуть позже, оставшись вдвоем, обняла мужа за шею:
— За тобой охотился?
— Не знаю. Не доказано.
— А я знаю!.. Боря, что делать?
— Ничего не делать. Жить. Работать. Интересно, Валерий устроил мне опоздание и все прочее?.. Маг и волшебник. Замечательная тема для меня в будущем — когда покончу с мафией.
— Дай Бог, чтобы они с тобой не покончили! Боря, мне страшно... Мне страшно, понимаешь?
— Живи весело. Я с тобой. Не должно быть никаких страхов. Людонька, солнышко мое, все хорошо. Погоди, сегодня и завтра какие еще начнутся перетрубации в Думе, в Прокуратуре, в Правительстве!.. Нет, килер пришел не на меня. Он не осмелится. Значит, в нашем здании кто-то другой кому-то насолил. 0-го-го-го! Людонька... Я все-таки сделал это! — Обнимая ее, закружил по комнате. — Мы здесь — а муравейник уже зашевелился... Пойдем с фотографом на вокзал, и Витя нам покажет его, и мы его заснимем.
— Ночью?
— Да, ночью! А что?.. И снимки проверим в картотеке в МУРе. Круг надежных друзей «Московской газеты» ширится и множится... Нас много в поле воинов. И милиционеров, и банкиров, и промышленников все больше появляется нормальных! Скоро мафиози придавятся в мизерное меньшинство...
Катя Паншина, строчительница детективов, отворила дверь и, увидев объятия, попятилась из комнаты:
— О-о... извините. Я не знала...
— Входите, входите, Катя. Чем могу быть полезен?
— Ваш замурзанный беспризорник требует миллион за рассказ о подосланном убийце. О вас целую повесть сочинил на манер былинных великанов. — Борис заметил, что Катя смотрит в лицо ему не отрываясь, как смотрят на близкого человека прощаясь с ним. — Плетет небылицы, выдумка у пацана что надо. Первый сорт. Но в мозгах полная неразбериха. Что с ним делать?
— Экий дурачок: пропадет... Неразбериха от травки и таблеток. Если б удалось вырвать его из этой среды — если не поздно... Пойду к Ролану, пусть выделит тысяч двести: он вроде как сотрудничает с нами.
— Подвиги ваши как подвиги Ильи Муромца. Давно вас знает?
— В течение последнего часа мы с ним общались минут пятнадцать... на посторонние темы.
— Ну, дает пацан!.. Гигант!.. Не возражаете? я его вставлю в мою книгу. Ши-икарный персонаж...
— Валяйте. Желаю успеха.
 
 
23. ХОЗЯИН
 
Утром Харетунов увидел статью Лагутина в «Московской газете» и пришел в бешенство.
Мысль, какой вал подлостей и придирок поднимется в парламенте, сколько денег он потеряет на то, чтобы отбиться от наступления прокуратуры и милиция, и сколько будет потеряно из-за сворачивания, приостановки некоторых структур и направлений «хозяйства», — унизительная мысль, что журналист омерзительный осмелился, и откуда у него совершенно секретные факты, — привела его в неистовое, истерическое бешенство; и заболели все суставы, и голова наполнилась желеобразной белесой мутью. Ему привиделось, что он расстается с жизнью, погибельный мрак застил зрение.
Он приказал секретарше найти Злобина, и когда мрачная бульдожья физиономия закачалась в его кабинете, криком отдал приказ немедленно, не медля ни одной минуты, — покончить с журналистом.
— Отправить лучших людей!.. Подключить разведку!.. Достаньте его, достаньте!.. Доложишь мне, я сижу и жду! Ты понял!..
Злобин поспешил выполнять приказ — с глаз долой. Тем более, что не представлял себе, под каким соусом сообщить о провале прошедшей ночи в больнице Склифосовского — неверно спланировали, недооценили сложности ситуации — ответственность была на нем, Злобине. Двух человек предстояло хоронить — с пышным ритуалом, с постановкой неординарного по дороговизне и размерам памятника: так было заведено, работало и на престиж руководства, и на поднятие общего морального духа в коллективе.
Убийство двух милиционеров также сулило дурные последствия.
Злобин, пользуясь тем, что возглавляет штаб оперативного руководства, назначил в обход Хозяина общий сбор участникам группы мозговой атаки в полдень в фирме недвижимости. Он превысил свои полномочия, рискуя должностью и головой, но ситуация возникла настолько острая, и для него почти безвыходная, что терять ему было нечего; при общем обсуждении появлялась надежда отклонить кирпич со своей на чью-нибудь другую голову, или как-нибудь безвреднее вырваться над разверзающейся бездною.
Но теперь необходимо было оповестить Хозяина.
Злобин поднял телефонную трубку и условился с Головкиным главным стратегом «хозяйства» о немедленной встрече.
Прошагал тяжелой поступью в его кабинет, попросил закрыться на замок, чтобы никто не помешал, и все ему рассказал.
— Я знаю — Жирный живой, — сказал Головкин. — И двое наших легли там... и два милиционера? — Злобин кивнул с мрачным видом. — Да-а, братцы — напортачили... Но как бы ни было, журналиста так впрямую нельзя сейчас ни в коем случае! Это тогда нам такую осаду устроят!.. Все дела забудем — только успевай расхлебывать!.. Ты отправил бойцов?
— Да — приказ от него...
— При-каз... при-каз... А ты знаешь — разведка установила, что на него самого вчистую лихоборский Руль вышел? После смерти Кассира не стало заслона, он открытый. А у них тоже разведка и радиоперехват не хуже нашего.
— Я даже не догадываюсь, — сказал Злобин, — кто нам перебежал в больнице. Может, эти самые, лихоборские... Жирный им продался.
— Будем выяснять. Про фирму недвижимости, скорей всего, информация от Жирного. Но... Ты статью читал?..
— Нет, не люблю читать.
Головкин покосился, пряча усмешку.
— Но про водочные заводы, про Шмеля и Прибоя и якобы убийство Кассира — от кого?..
— Гляди ты, сколько всего. Одно на другое.
— Такая полоса. Завелась гниль, — сказал Головкин. — Надо с журналистом срочно переиграть!..
— А как ему сейчас скажешь?
— Ну, что ж — здоровье «хозяйства» превыше всего. Идем?
— Идем, — кисло повторил Злобин.
— Смелее! Авось дважды не умрем... Уж кому-кому, а тебе твои обязанности велят со смертью на ты быть. Не так ли?
Злобин не ответил.
— Леонид Игнатьевич... — Выражение на лице у Головкина передавало легкое и открытое настроение, приветливое, внушающее доверие; Злобин вошел к Хозяину следом за ним тяжело ступая, намеренно отстав на несколько шагов. — Леонид Игнатьевич, велите голову рубить — выслушайте!
— Ну, чего? — буркнул Харетунов, раздраженно глядя вбок.
— С журналистом, с омерзительным журналистом надлежит покончить другим способом и в другое время. Не сегодня. Потерпите два-три дня. Сегодня... Леонид Игнатьевич, было бы более чем неразумно. Напротив — сегодня мы должны, пожалуй, охранить его, чтобы кто-нибудь шустрый не нагадил нам по-крупному, разделавшись с ним. Если бы у какого-нибудь нашего врага имелось минимальное стратегическое мышление — он бы именно так поступил. Лично я немедленно подал бы такой совет — это как дважды два ясно.
Гнев, уныние, потеря разумной адекватной реакции свойственны каждому из нас, но чаще и сильнее затмевают рассудок таким, как Харетунов, у кого расстройство физических органов пагубно сказывается на психике. Будучи в основном умным, хорошо практически соображающим дельцом, он нуждался лишь, чтобы реальный довод пробился сквозь ограду невменяемости и достиг сознания: дальше вся мозговая машина принималась обращаться в правильную сторону.
— Что ты предлагаешь?
— Приказать Злобину — быстро отменить мероприятие. Если Бог за нас — еще не поздно.
— Еще что?
— Учитывая наезд на нашу фирму лихоборских, очень требовательный наезд... — Харетунов поморщился, так как несколько дней назад начались какие-то чудеса с лихоборскими, угрожающими ему лично, и странным образом успокоился, тихо приник к столу; Головкин продолжил: — и новые события... скажем прямо, по-серьезному неприятные для будущего... Собрать группу мозговой атаки сегодня днем... Но сюда не привлекать внимания — съехаться у Кадомцева.
Злобин пошел красными пятнами и замер в ожидании, какое решение объявит Хозяин.
Долгую минуту тот ничего не говорил. Потом стукнул в гневе кулаком по столу:
— Не убрали тогда, когда я хотел! Пожалели мерзавца!.. Когда вся логика была за то, что это работа лихоборских. Теперь ты прав — мы сразу становимся под подозрение. Не можем! сидим и не чирикаем... — Он произнес с сожалением: — Вот делай людям добро. Помиловали — а он смотри, чего натворил... Хорошо, собирай всех, — сказал он Злобину. — И не стой истуканом! Беги, отменяй! Не позднее той недели исполнишь! По-хитрому...
Тяжело побежал Злобин, когда поворачивался, бросил благодарный взгляд на Головкина из-под насупленных бровей.
— Вызывайте Лобкова, Леонид Игнатьевич. Как помощник депутата, пусть едет в Думу, — сказал Головкин, — переговорит со всеми союзниками. Предложит им по максимуму — чтобы активно сдували пену. Вам лучше сегодня не появляться... Обсудим, придумаем...
— Скажи-ка, ты, часом, не помнишь, кто ратовал за сохранность мавра?.. Не крути, говори прямо — кто?
— Прямо?.. Я. Но только все, что было дальше, было не по плану: не дочь, а жену взяли; через сутки выпустили. — Головкин не стал озвучивать, кто именно разрушил план. — Разве так держат мужика за... одно место?
— Ну, что ж. Все верно. Дело и чувство — две вещи несовместные. Жалостлив я... в последний раз в жизни — клянусь! Но, с другой стороны, предлагаю тебе продумать новую концепцию стратегии. Мы должны больше действовать через дипломатию Лобкова, а не через бойцов Злобина. Подкуп, подставка, компромат, разорение — вместо пули, ножа, удавки. Времена меняются. Сожжение журналиста — один из последних и вынужденных эпизодов такого рода. Когда вынужденно — будем делать, никуда не денешься. Но надо стараться отходить. Справишься?
— Почему же нет? Сплетем любую сеть. Придумаем.
— У нас достаточно денег. Я хочу упрочить наше положение покупкой солидных заведений. Тебе и Лобкову — следующий правительственный аукцион должен стать нашим. Ищите подходы, людей — сконцентрируйтесь сейчас только на этом. Уже трижды нас оттолкнули.
— Очень хорошо.
— А ты как думал? Основное наше правило какое?.. На одном теряем — тут же на другом удваиваем... Теперь скажи. На сто процентов факты в газете могли быть получены не иначе как от человека изнутри. Кто-то предает? Ты кого-нибудь подозреваешь?
— Никого.
— Разведка за несколько месяцев не выдала результата. Не может найти. Что это?..
— Не знаю.
— Кто-то предает... рядом с нами... Понимаешь?
— Еще бы. Завелась гниль... Не исключено также, что у лихоборских отлично работает радиоперехват...
— Они? Нет — есть вещи, которые вообще не произносились вслух, а тем более по телефону... Тебе верю. Поведешь, вместо меня, группу на встречу с лихоборскими. Они хотят дележки, дискуссии — они получат сполна. Поломайся, а потом согласись на встречу на выбранной ими площадке... Ими самими выбранной.
— Зачем? Сумеют подготовить заранее...
— Ну, нет. Я похож на дурака? От них придет от десяти до пятнадцати человек. От нас пошлем — с тобой во главе — двадцать пять человек. За сутки! Сядете и будете ждать. Тихо, терпеливо, себя не обнаруживать!.. А дня за три-четыре побывает разведка. Проверит, что и как.
— Акт запугивания? — спросил Головкин.
Хозяин покачал отрицательно головой, сдвинув брови и глядя ему в глаза.
— Все до одного должны лечь на месте.
Головкин с восхищением и с испугом, словно загипнотизированный, смотрел на него.
— Вы только что... предложили... действовать дипломатией, а не пулей?..
— Лихоборская банда прекращает свое существование. Очень вознамерился ихний пахан... стать большим бизнесменом... Руку простер от Бугров до юга Москвы. Хватает помещения, лезет к нам, несмотря на предостережение, мешается в наши дела. Перехват у них действительно... Поименно знает всех наших руководителей: тебя, оперативный штаб, внешние сношения... Вознамерился обескровить основное ядро. Способы у него как у мясника. Пора положить конец.
— В таком случае злобинские командиры буквально сегодня обязаны начать тренировку бригады для этой операции.
— Конечно. За городом есть дом и поле за плотным забором. Там будут жить и репетировать. Если надо — стройте бутафорские корпуса, беседки, веранды... ну, все как на реальной площадке, где вы встречаетесь. Пятнадцать человек — злобинские, и десять я дам со стороны, у нас о них не знают. Ребята стальные. Для поддержки, для контроля... Ты не спрашиваешь, почему я выбрал тебя?
— Я рад. Все подготовлю и сделаю. В лучшем виде.
— Молодец. Дело в том, что на эти сутки ты должен стать Хозяином. Больше никто не подходит на эту роль. Не Злобин, не Лобков красавчик... — Головкин позволил себе улыбнуться. — Да, один ты. Избегаю крайних мер. Но если надо — надо! Либо мы — либо нас. Мы должны победить.
— Никакого нет сомнения!..
— Молодец, — повторил Харетунов, — что отговорил меня... вовремя... от этого... ну, дрянь этот журналист! Сегодня совсем ни к чему...
Он еще не знает о сбое ночью в больнице Склифосовского, подумал направляясь к двери Головкин. На самом деле — черт его знает, впервые такая сильная атака за все годы. В верхах почти все люди наши заменены новыми. Нужно время, чтобы их привлечь... и удастся ли этих людей привлечь?..
И еще подумал — ни пышными похоронами Кассира ближайшего сподвижника, ни роскошным памятником — Бога не обманешь...
 
 
24. ПРИЕМ В СПОРТЗАЛЕ
 
Никогда Митя не узнал, что жизнью обязан тому же самому лицу, которое изготовилось уничтожить отца его любимой жены — Бориса Лагутина, знаменитого журналиста.
В Госдуме образовали специальную комиссию по расследованию выдвинутых в статье обвинений против депутата. Последнему грозило лишение депутатских полномочии и статуса депутатской неприкосновенности в случае доказательства хотя бы одного из преступных деяний. Генпрокураутра начала следствие по фактам, опубликованным газетой.
Депутат подал в суд на журналиста и редакцию.
В этих условиях Харетунову было не до шуток. Пойдя на безумный риск, он ускорил запланированную встречу с лихоборской бандой, поведение которой день ото дня становилось более наглое и самонадеянное.
Руль оговорил место встречи на стадионе вблизи метро Войковская, время — три часа ночи. Он призвал Кардана и Бампера, прилипших без его ведома к квартире, принадлежащей матери Бориса Лагутина, где поселились Аня и Митя.
Кардану много раз удавалось наблюдать бабушку и Аню, но увидеть в лицо Митю никак не получалось; при этом идти на крутой взлом он не решался. Хотя Бампер с пьяных глаз уверял, что «все без разницы — имеем право на собственную инициативу... Если он не он — все огребем какие-никакие бабки... и гуляй рванина!..»
Кардан медлил. Он был профессионалом, по мелочам не разменивался. На его уровне действовали строгие правила — как у классных спортсменов. Так же как домушник работает, обходя стороной мокрые дела, килер блюдет репутацию избегая мелочевки — и дело не только в репутации; его правила служат самосохранению.
В тот день, когда Руль призвал его, он наконец столкнулся лицом к лицу с Митей. Произошло это холодным, дымящимся утром — люди спешили на работу к автобусным, троллейбусным остановкам.
Кардан увидел — и дрогнуло внутри от сладкого предчувствия. Но и Митя заметил и узнал его. Они разошлись не оборачиваясь, на всякий случай. Кардан отправился на верхний этаж в доме напротив. Теперь он точно знал, что ему делать. До вечера он мог потерпеть.
С сожалением он услышал призыв Руля; но смирился. Что ж — еще одну ночь он подождет, и если повезет освободиться пораньше, успеет утром оказаться на месте: маршрут Мити был известен, и время, и подъезд, и этаж — все как на ладони. Пожалуй, веселее оттянуть и побыть в предвкушении, когда впереди реальная цель.
Борис между тем готовил экспедицию на ночной Казанский вокзал. В Москве все-таки был один человек, способный без обиняков возражать Харетунову, произносить в глаза ему правду, больше других ненавидеть, до исступления, и скрытно, подсознательно — можно назвать как угодно — любить его преданной собачьей любовью.
То был Игорь Харетунов — сын. Двадцати трех лет окончивший иняз, имеющий материально все, что только можно придумать, ни в чем не знающий ограничения, золотой мальчик, — он был несчастлив в любви. В многолюдной его компании — еще бы: деньги без счета, собственный лимузин, отдельная роскошная квартира, загородная вилла с лесными и речными угодьями — нашелся некто бедный из низшего общества, но спортивный и симпатичный и серьезный, кого предпочли ему.
Вдобавок прочитав статью о своем отце в газете, подсунутой услужливыми приятелями, он готов был проклясть отца, разорвать автора статьи собственными руками на куски, взорвать редакцию, — но в лучших традициях русского характера несколько дней пил беспробудно. Спрятался ото всех, никого не желал видеть. Боялся, что не сдержится и перегрызет глотку любому злопыхателю, любому, кто посмеет сказать плохое об отце, просто усмехнуться. Курил, потом стал глотать порошок. Немного отлегло — не до конца. Попробовать уколоться не захотел, показалось противно: с малолетства боялся уколов.
Поздно вечером сунул голову под холодный кран, поплескал водой на лицо. Вытираясь, глянул из полотенца в зеркало — увидел мутные глаза, всклокоченные волосы, отекшую физиономию. Ужаснулся, испугался. Махнул рукой — сошел вниз, сел в автомобиль и поехал на Казанский вокзал за новой порцией.
Он не заметил, что стоило ему тронуться с места, — у одной из припаркованных машин включился движок, и она поехала следом за ним.
Но ничего тревожного здесь не было. Так происходило и на прошлой неделе, и месяц назад — каждый день в течение нескольких последних лет: заботливый папа отрядил охрану, оберегающую любимое чадо от непредвиденных неприятностей. Естественно, без ведома Игоря, который закатил бы отцу истерику, заподозри он такую заботу.
И вот все они сошлись на вокзале, не узнавая и не зная ничего друг о друге.
Загримированный Борис Лагутин отыскал носильщика Витю; сблизились на секунду и прошли мимо как чужие: малолетнему бомжу в руки успел перейти небольшой пакетик, видимо, каким-то образом связанный с последующей его любезностью.
Витя прошаркал, гордо вздернув подбородок кверху, даже глазом не повел в сторону.
Борис и фотограф отстали на несколько шагов, у Бориса был небольшой чемодан, так что они ничуть не выделялись в поредевшей к ночи толпе. Витя шел не торопился, и они тоже могли не спешить. Миновали красивые обновленные залы, вышли на заснеженный перрон; вдоль здания с его тыльной стороны достигли обособленной площадки, образованной стеной и выступом. Здесь освещение было меньше, чем на перроне.
— Возьмешь? — спросил Борис.
— Нормально. У меня все в порядке, — ответил фотограф.
Они встали, будто прикуривают, Борис, поставив на землю чемодан, — спиной к группе мужчин на площадке, туда направился Витя, фотограф лицом к ним, прикрытый Борисом, расстегнул куртку, обнажив фотоаппарат; снял крышку с объектива.
— Зажигалкой прикуривай... чуть-чуть локоток выше, — попросил фотограф. — Однако, кто есть кто? Их трое.
Один — крупный, одетый в темную и невзрачную куртку, похожую на обыкновенную телогрейку, в первый момент пренебрежительно отнесся к Вите, но потом как будто сменил гнев на милость, что-то передал ему, достав из кармана, и что-то от него получил, убрав в карман.
Другой, высокий и поджарый, в кожаной кепочке и дорогой дубленке, хотя не наступили еще морозы, — держал в руке черный солидный кейс, но вскоре кейс перекочевал в руки первого.
— В телогрейке это пахан, это ясно... Неужели в дубленке и есть килер? — сказал Борис.
Наконец, третий — пижонистый юноша без головного убора, в длиннополом плаще до пят, с расстегнутой грудью и обвязанным вокруг шеи длинным белым шарфом снаружи плаща — о чем-то попросил пахана, не удовлетворился ответом и крикнул раздраженно и капризно:
— Я что, первый раз к тебе пришел?! Гони мне! или я разгромлю к чертям весь твой поганый бизнес!. .
Витя, поравнявшись с Борисом, промычал сквозь сжатые губы:
— В дубленке... Отас впереди, — и растворился на перроне.
Последнее он добавил сверх программы, скорей всего, из человеколюбия по отношению к Борису. И как нельзя кстати.
Борис, стоя спиной к троим, после слов Вити обратил внимание, что невдалеке, перед его носом, прохаживается мужская парочка — могучие, плечистые, нельзя было усомниться в их принадлежности, во что бы они ни оделись. Охранники старательно изображали полную незаинтересованность конфликтом, происходящим на площадке.
Кого они охраняют? или выслеживают? вот в чем вопрос. Борис надеялся, что вряд ли могут в чем-либо заподозрить его с товарищем, ведь тот им был виден со спины: стоим, курим, беседуя жестикулируем.
Нигде не сказано, что запретная зона.
— Ну, и где дорогая милиция? — спросил Борис, с вожделением глядя на черный кейс. — Взять пахана с поличным — бери не хочу!..
— Она у него в кармане, — заметил фотограф, не прерывая своего занятия.
— Вот же все они в комплексе. Поставщик. Продавец. Покупатель, — сказал Борис. — Интересно, Хозяин и такой мерзостью занят, а килер по совместительству посыльный. Или — у килера побочное свое дело?
Пахан перехватил замах юнца, закрутив ему руку за спину, пригнул к земле:
— Говорят тебе, салага!.. нет для тебя ничего! Не будет!.. Не ходи сюда.
— Больно... Сломаешь...
— Сломаю — не приходи больше. Я много не говорю... — Оттолкнул с силой — юнец попятился боком, зацепившись за полу плаща, чуть не упал на грязный асфальт. — Из-за тебя не намерен голову подставлять.
— Кому? — с надрывом спросил юнец.
— Царю небесному...
— Ах ты морда паскудная!.. — приняв за насмешку — почти целиком весь в эмоциях, в словах, а не в действии — отпрыгнул назад, запуская руку в карман пиджака. — Я тебе! ты у меня!.. ты не знаешь, кто я!..
Мгновенно отреагировал килер — он под дубленкой выдернул из-за пояса вороное дуло, сливающееся с темнотой воздуха.
Вжжии!.. жжух!.. прозвенели над головами Бориса и фотографа смертельные мухи.
Инстинктивно присели, согнув ноги в коленях.
Два охранника неслись галопом мимо них к пахану и юнцу, а поскольку Борис и фотограф находились на прямой, соединяющей обе точки, — едва не сшибли их с полусогнутых ног.
Пахан поднял руки, демонстрируя нейтралитет: в левой руке раскачивался кейс.
Юнец побежал по кругу, пытаясь пробиться к зданию вокзала, не поняв, кто и зачем стреляет. Двое пряча оружие бежали за ним, отстав примерно метров на сорок.
Килер сразу, как только прогремели выстрелы, исчез за выступом стены.
— Застегни куртку, — сказал Борис. — Успел все?
— Порядок, — ответил с удовлетворением, непослушными пальцами ведя молнию на куртке, фотограф. — Да-а... за вредность надо доплачивать... Уезжаем?
— К тебе можно?.. Сейчас проявим и отпечатаем... Утром пораньше — я в МУР...
— Хорошо.
— Можно? Твоя хозяйка ничего?
— Поехали. Мне самому интересно. Ночная съемка.
Через десять часов Борис Лагутин держал в руках две справки с полным послужным списком — на пахана казанского и на юнца. Килера в картотеке не обнаружили.
Недоверчивая усмешка, охотничий азарт и непонятная жалость внутри — такая была реакция, когда он переводил глаза с приличной по качеству фотографии, где был запечатлен нервный изломанный юнец с потерянным выражением лица, — на черным по белому напечатанный текст о том, что сын депутата Харетунова замечен на приобретении и использовании наркотиков; больше пока никаких грехов за ним не водилось.
Майор Жданов, приятель Бориса, рассматривая пахана и килера, спросил:
— Маленький бомж подтверждает, что этот тип сидел с винтовкой и оптическим прицелом в засаде на тебя?
— Сидел в засаде. Напротив входа. Насчет меня, не знаю. В нашем доме три редакции, и всего в доме работают человек двести... может, больше. А ты сходи на чердак. Там окурки, может, какие-то следы.
— Окурки твой бомж уже использовал, не сомневайся... До реального события преступления — мы его не возьмем...
— То есть, сначала пусть убьет?..
— Ну, за незаконное хранение оружия... У них один ответ — нашел на улице. Или еще лучше — как раз сей момент иду сдавать в милицию... Что касается кейса... что там внутри — неизвестно... Ты говоришь — продает? покупают?
— Ты меня спрашиваешь?.. Так-то вы работаете, господа угрозыск?
— Вокзальная милиция должна отслеживать. Не убили, не ограбили... нам тут хватает по горло таких дел... Какая в Москве обстановка, ты знаешь.
— Он у вас в картотеке.
— Прошлые хвосты... Ладно, попробую раскрутить твоего пахана.
— Мальчишку не подставь; толковый пацан...
— Обижаешь, Боря...
— Хотим его взять на воспитание...
— Сын редакции? Вроде сына полка?
— Да... пусть так...
— Спасибо тебе за снимки и за успешную оперативную работу. От имени и по поручению... так в застой говорили — объявляю благодарность. Особо от себя лично.
В дверь постучали. Заглянул человек и, увидев Бориса, остановился в нерешительности.
— Товарищ майор, можно вас на одну секунду? Очень срочно.
— Что там такое срочное? — проворчал Жданов, следуя за ним в коридор. Когда он вернулся, глаза выдавали, что произошло нечто из ряда вон выходящее. — Сегодня ночью в спортзале... на стадионе рядом с Войковской убили одиннадцать человек... Лежат — у всех оружие в руках... даже найдены две гранаты. Еду туда.
— Войковская — вотчина Руля. Неужели он такой дуб, что в своем районе расправился? и бросил для вас?.. Он сам себя подставляет.
— Ничего не знаю...
— Когда можно тебе позвонить?
— После шести. Одиннадцать трупов!..
Ночью Руль и Головкин, который выступал в роли Хозяина, подъехали к воротам стадиона каждый в сопровождении трех своих бойцов. Так договорились встретиться для проведения переговоров.
Руль был в полной уверенности, что переиграл, наконец, ненавистных конкурентов.
Охрана стадиона из трех человек отсиживалась в двухэтажном спортзале, меняясь по утрам. Дежурили через трое суток на четвертые — как и всякая другая вахтерская служба.
Охранники находились под контролем лихоборской банды, повинуясь беспрекословно. Так как людей не хватало для полного комплекта, из каждой смены в следующую переходили то один, то два человека, оставаясь на дежурстве по двое суток.
Чем заниматься на вахте трем вполне здоровым мужикам? Днем обсуждать проблемы, иногда переминаясь на ногах снаружи, обозревать залепленные снегом просторы третьеразрядного стадиона, или перекинуться в карты, курить, смотреть телевизор в закутке на первом этаже спортзала. А ночью запереть дверь на засов и залечь спать до утра.
За сутки до установленного часа — глубокой ночью — некие люди беспрепятственно вошли в расположенное через дорогу, напротив стадиона, здание научно-исследовательского института. Поднялись на четвертый этаж, заняли две комнаты в разных концах здания окнами на дорогу. И никто из сотрудников института, доживающего последние тихие дни, придя днем на работу, не видел этих людей, да и не знал, заперлись ли в каких-то комнатах какие-то люди.
С тыльной стороны стадиона, примыкающей к жилым домам, в те же самые ночные минуты поднялись такие же люди, и тоже на четвертый этаж. Вошли в две квартиры, но в разных подъездах, так что под наблюдением у них оказались целиком задняя стена и крыша спортзала и примыкающий к спортзалу двор.
В восемь часов утра как обычно произошла смена вахты. Пришел один. Один ушел. Двое остались на вторые сутки.
В этот день расписание в спортзале было сокращенное. К четырем часам дня разошлись посетители, уехало начальство, в конце концов, удалился последний тренер.
В шестнадцать десять в спортзал пожаловала большая группа по большей части молодых людей. Охранник открыл было рот объявить, что на сегодня закрыто, и отослать их восвояси — но осекся увидев нацеленные черные отверстия, уводящие в бесконечность. Немедленно оба они, не сменившиеся с предыдущей смены, были взяты под руки, отведены на второй этаж. С ними не церемонились — связали, положив на пол как дрова, заперли в комнате. Темно-синие фирменные куртки, снятые с них, надели на себя вновь прибывшие — один молодой, а другой пожилой, явно пенсионер: они заступили на дежурство, присоединившись к тому новому охраннику, который по странной случайности оказался новым не только в смене, но и недавно поступившим в эту охранную службу.
Молодые люди в количестве девятнадцати человек вырубили свет на всем втором этаже, после чего ушли в две комнаты, и все затихло — будто умерли.
Снаружи быстро стемнело. Кромешная тьма окутала верхний этаж спортзала.
Внизу три охранника смотрели телевизор и пили чай.
В двадцать тридцать раздался стук в дверь.
— Ну, это наши, так сказать... Как поступим? — спросил настоящий охранник. — Меня предупредили.
— Открывай, — спокойно произнес пожилой. — Без мандража... Иди.
Вошли лихоборские. Их было восемь во главе с Сигналом, тот осмотрелся подозрительно кругом, понюхал. Пожевал языком, словно пробовал на вкус обстановку. Задрал голову наверх, над лестницей, оттуда нависла тьма.
— Почему света нет? — Он внимательно вгляделся по очереди в каждого охранника.
— Авария какая-то... днем еще, — спокойно ответил пожилой. — Говорят, завтра отремонтируют.
— Завтра мне без интереса... — зловеще усмехнулся Сигнал. — Все тихо?
— А чего? Как всегда, сидим, ждем утра... Утром ждем вечера.
— Не болтай!.. — Сигнал оборвал его, а трем своим показал наверх: — Пойдите проверьте.
Он старался не подать вида, что нервничает.
Сверху крикнули охраннику:
— Запертые двери!.. Ключи давай!.. За одной — хлопает что-то...
— Ключи — вот они. — Пожилой охранник приблизился к лестнице и снизу протянул в руке. Лихоборский спустился по ступенькам, взял ключи и исчез наверху. Отхранник громко объяснил: — В баскетбольном зале окно разбито — может, рама хлопает!..
Тем временем Сигнал обшарил первый этаж, заглянув во все углы.
— Три двери не открывают! — крикнули сверху. — Ищи еще ключи!..
— Нету. Тренеры, наверное, с собой унесли, — объяснил пожилой. — Хотите, ломик дам — ломайте.
— Не надо ничего ломать. Спускайтесь, — приказал Сигнал. — Оружие есть? — спросил у охранников.
— Нет, нам не положено.
— Обыщите, — приказал Сигнал своим. — И в столе проверьте.
Двое на каждого — тщательно прощупали пожилого, молодого и постоянного охранника; выдвинули ящики стола:
— Ничего нет.
— Ступай в сортир погляди, — приказал одному из своих Сигнал. — За бачками, всюду погляди... считай, любимое место тайники устраивать... Теперь раскройте уши и не вздумайте мимо пропустить. — Он прищурясь, нарочито жестко, в подражание Рулю, заглянул в глаза охранникам. — Мы уходим в зал тяжелой атлетики. И там сидим. Вы ничего не знаете; в ту сторону не пялиться, ни разу не посмотреть!.. Поняли? Ночью приедут люди. Отвечаете, если сам спросит, — и могила! Поняли? Что бы ни было, про нас намертво забыли!
Он похлопал себя по оттопыренной куртке на левом боку.
— Понятно... понятно... — охотно покивали головами все трое. К ночи они допили свой чай, выключили телевизор и сидели навалясь на стол, дремали. Иногда кто-нибудь отходил в туалет. Пожилой закурил, закашлял — совсем уж глубокой ночью, в третьем часу — не таясь прошаркал из конца в конец коридора, сперва в правую сторону от входа, мимо зала тяжелой атлетики, потом в обратном направлении, мимо лестницы, до самого торца. И вернулся, сел на место за столом, опустил голову на руки. Рядом с ним его молодой напарник потянул что-то у него из кармана — одной рукой, без участия глаз, — переложил к себе и задергал опущенной на стол головой, потянулся во сне.
Пожилой несколько раз покашлял и окончательно успокоился.
Пробудились они от шума голосов и шагов, донесшихся со двора.
Закрытую дверь дернули, потом решительно постучали.
Открывать пошел постоянный охранник.
Кто-то из вновь явившихся знал его — прозвучал вопрос, как дела, все ли тихо.
Первыми вошли Кардан и еще один лихоборский, за ними — Руль и Головкин, которого Руль любезно пропустил перед собой; замыкали группу кирпичнорожий Бампер и харетуновские бойцы.
Остановились около вахтерского ствола. Причем, лихоборские, несмотря на то что большинство их ступило в помещение первыми, устроились ближе к входной двери.
Харетуновские оказались за столом, чуть далее по правому крылу коридора. Рядом с комнатой тяжелой атлетики.
Так все складывалось точно по плану, придуманному Рулем и Сигналом.
Все предусмотрели, до тонкости. Включая судьбу ничего не подозревающих охранников, если бы план удался.
— Пойдем в ту дверь — сядем, будем разговаривать, — предложил Руль Головкину. — А наши ребята пусть обождут, покурят пока...
— Нет...
— Почему нет?.. — удивился Руль.
— ...мой человек войдет первый — такое правило. — Головкин кивнул своему бойцу.
Руль наблюдал как будто с усмешкой и недоверчивым интересом за Головкиным, вместе с Карданом делая несколько шагов к нему.
— Пойдем? — сказал он, предлагая Головкину идти к двери в зал тяжелой атлетики и радуясь внутри, как все рассчитано до миллиметра.
Два лихоборских, в том числе Бампер, стоя напротив стола охранников, воспользовались тем, что остались вне поля внимание, — однотипным движением сунули правую руку во внутренний карман.
Пожилой охранник, сидя к ним лицом, молниеносно выдвинул ящик стола — подобно фокуснику в только что пустых руках он держал короткий пистолет-автомат.
Длинная очередь скосила двух бандитов.
Не стало Бампера.
Все дальнейшее произошло одновременно — и менее чем за полсекунды. Время рвануло на десятые доли.
Приоткрылась дверь зала, загремели выстрелы.
Из темноты лестницы, идущей на второй этаж, автоматные очереди ударили поверх всех голов — кто-то упал в двери. Его втащили вовнутрь за ноги. Шквальный огонь сверху заставил обитателей зала отступить.
Как только открылась лестничная стрельба, Руль, не сделав попытки дотянуться до оружия, бросился на пол.
Кардан единственный смог достать пистолет, и успел выстрелить на звук автоматов, ранив автоматчика в левое плечо, словно и вслепую он без промаха метил в сердце.
Молодой охранник убил его выстрелом с близкого расстояния: пуля пробила глаз и застряла в затылке.
— Сюда! — крикнул пожилой Головкину. — За мной!
Он повел его налево от входа; они укрылись под лестницей. Вместе с ними бежали молодой охранник и трое сопровождающих Головкина.
Постоянный охранник упал между столом и стеной, обхватив голову руками, не шевелился.
Руль из положения лежа единым прыжком достиг наружной двери, головой вперед вылетел из спортзала. Понесся к воротам.
Наверху со звоном разбилось окно, и трое прыгнули наружу. Один — присев на корточки — стрелял вслед Рулю; двое по дуге, чтобы не мешать, погнались за ним.
Он был проворен и ловок. Шофер открыл навстречу ему дверцу, он ввалился в машину. Врубили бешеную скорость. Буквально через три метра глухой забор закрыл их от преследователей. Умчались, растворились во мгле...
Время от времени дверь в зал легкой атлетики открывалась, оттуда вели стрельбу из автоматов.
Лихоборские хотели вырваться в коридор; однако всякий раз огонь с лестницы отбрасывал их назад. Они бы могли отворить решетку на окне и попробовать спастись. Но они не знали, где Руль, не предполагали, какое количество врагов атакует и еще надеялись на продолжение операции по своему сценарию.
Мысли не возникло у Сигнала ослушаться Руля. Все-таки он сделал распоряжение — двоим вылезти во двор, по пожарной лестнице забраться на второй этаж и напасть на автоматчиков, отвлечь на несколько секунд. Это предоставило бы ему возможность выскочить из западни, которую он готовил другим. Если бы он мог знать, сколько этих автоматчиков на них шестерых, оставшихся в строю!
Он будто въявь ощутил могильный запах. Но, странным образом, перестал нервничать, суетиться, почувствовал глубинное спокойствие...
— Прикройте меня, — сказал под лестницей широкоплечий боец приказным тоном.
Он побежал вдоль стены, проскочил мимо двери. Остановился за ней, с той стороны, куда она открывалась. Выхватил гранату, рывком открыл дверь, швырнул в помещение и отпрыгнул назад.
Взрыв, дым, запах крови, крики и стоны. Казалось, вся округа всполошится в этот тихий ночной час.
По лестнице спустились шестнадцать человек.
— Добейте — и уходим, — приказал широкоплечий, обращаясь к своей группе. И Головкину: — Разбегаемся? Дело сделано.
— Лихо ты с гранатой... — Головкин улыбнулся почти заискивающе.
Тот глазом не повел:
— Один смылся. Самый пахан. Но у нас потерь нет. Можно считать, без проколов. А ему долго не подняться. — В зале тяжелой атлетики раздались выстрелы — и полная тишина. — Проверь, чтоб не наследили. Я ухожу.
Молодой охранник подошел к тому, что лежал между столом и стеной:
— Эй, ты живой? Хочешь не хочешь — идем наверх связывать тебя. Тебе так надо, а то ведь придюбнутся. Чем ответишь? Ну, давай, давай, поднимайся. Некогда. Бушлат скинь — как они, так и ты. У нас по-честному: и почет, и калым. А Руль — он бы нас пришил за милую душу, ясней ясного.
Деловая суета, негромкие приказы. Притушенные голоса.
— По машинам, — сказал Головкин.
Захлопнули дверь.
До утра, когда явились тренеры и первые посетители, — на своих местах оставались три трупа в коридоре около стола охранников и восемь покореженных тел в пропахшем гарью зале.
Три охранника, связанные, с кляпами во рту, валялись на полу комнат на втором этаже.
Физического вреда им не причинили, но что касается первых двух, пролежать с связанными руками и ногами, с кляпом семнадцать часов — удовольствие, надо думать, не из тех, что способствуют укреплению здоровья.
Слышать стрельбу, разрыв гранаты, запах дыма, предполагать черт знает что, и оставаться в неподвижности... нет, не верьте, когда заявляют, что работа охранника на таком малоценном объекте, как спортзал, — чего брать-то там? сидишь и сидишь, — непыльная, самая неопасная и скучная.
Бывает, что не соскучишься.
 
 
25. МИТЯ
 
Фирма, где я работал, наверное, была очень крупная и разветвленная: с моим крестным отцом в смысле трудоустройства — Трошиным Семеном Семеновичем — не встретился за два месяца ни разу. Я обслуживал компьютеры, занимался наладкой, отлаживал программы, в общем, был на подхвате: собственно какой-либо работы с использованием компьютера — ведение базы данных, или составление каталогов, каких-то договоров — от меня не требовалось. На то имелись другие спецы.
Но все же я иногда из любопытства залезал то в одну, то в другую директорию, копался в некоторых текстах.
Особенно было интересно утром вытащить то, что накануне, в конце рабочего дня, стер человек в полной уверенности, что запись перестала существовать. Перестать-то она перестала — но при наличии нехитрого навыка можно было ее реанимировать.
Здесь я обнаружил много любопытного.
Спецы, отрабатывая схемы, делая разбивку различных данных по пунктам, выпечатывали один экземпляр, видимо, для секретного информирования начальства. И всю работу вместе с результатом убирали из памяти компьютера.
Таким образом я узнал, сколько квартир по месяцам, по кварталам и за год прошло через фирму. Какие суммы денег, за что и от кого поступили, переведены, вычтены и каков итоговый остаток. Каким спецам какие начислены оклады, премии. За какие заслуги.
Картина вырисовалась прямо-таки утопическая.
Более того. Оказалось, в нашем компьютерном цехе обрабатывались результаты не только по фирме недвижимости, но и по торговым предприятиям и таинственным производствам винно-водочных изделий. И еще под непонятными терминами ран, лик, рхо, вен — фигурировали цифры баснословные даже если представить, что они в рублях; но я-то знал: вся бухгалтерия ведется не иначе как в баксах.
Вроде бы не мое это было дело.
Однако, Владимир в свое время открыл мне глаза на нашу фирму. И на тех, кто заправляет в ней. И гениальная статья моего тестя, о которой я то и дело слышал со всех сторон — понятно, никто не знал о нашем родстве, — показала, что фирма недвижимости всего лишь маленькая песчинка громадной организации; и та определила себе задачу, образно говоря, не самую прогрессивную.
Кое-что я распечатал и передал тестю. Мы вместе ломали голову над ребусом трехбуквенных ран, лик, рхо, вен.
В разбивке, относящейся к ран, значилась сумма, соизмеримая, по словам Бориса Михайловича, с бюджетом Москвы. Он усомнился, чтобы наяву такое исчисление могло осуществляться в долларах. Мне ничего не оставалось, как согласиться с ним. Но дальнейшие события показали мне, что надо больше полагаться на собственную интуицию.
Однажды, когда из лазерпринтера вылетела вторая страница приходо-расходной ведомости ран со статьями авиа- и железнодорожного транспорта, с весом в килограммах (до двух тысяч), и тут же была графа рхо и многое другое, а я, глядя на экран, задумался, к чему могла бы относиться оценка в две тонны, в голове-то у меня превалировали квартиры, метры, или, думал я, зашифровали метры в килограммы — но при чем тут две тысячи? может, речь о земельном участке? — дверь моей комнаты неожиданно открылась. Вошел соседский хлыщ Георгий; Владимир успел предупредить меня, что он доноситель, большинство работников были стукачами, бдительно наблюдали друг за другом.
Как я мог прозевать приход первых людей на службу? Увлекся — в полном заблуждении, что я на этаже один.
У меня были запущены на печать четыре страницы. Расслабившись и демонстрируя полнейшую невозмутимость — хотя при виде сослуживца обдало жаром — с быстротой фокусника щелкнул мышкой на отмену печати, и войдя в меню выбросил на экран запасной файл. Он у меня всегда сидел в верхней строчке для подстраховки.
— Чем занимаешься? — спросил Георгий, сунув нос не в странички на лазерпринтере, а видимо по внушению моей нацеленности — на экран. — Алексей Иванович дает поручения?
— Да... — Коротко ответил ему, протянул руку, взял странички и запихнул под бумаги на рабочем столе.
— Ты слышал последние новости?
— Да нет. Я рано убежал — не стал включать радио...
— Нет, нет, — сказал он, — не по радио. У нас.
— Ну, и какие новости? — спросил я равнодушно.
Он приблизил губы к моему уху и зашептал:
— Вся наша громадная фирма недвижимости принадлежит... кому бы ты думал?..
Не дождавшись моей реакции — терпеть не могу болтунов и стукачей, он продолжил:
— Наш хозяин — депутат Госдумы Харетунов. А! Каково?.. Ты ведь его видел по телевизору?
— Нет.
— Его часто показывают. То-то, я смотрю, на днях какие-то пиджаки в галстуках поднимались по лестнице к Алексею Ивановичу, а он им навстречу выскочил и спину гнул. На себя непохоже. И смотрю, одно лицо ну так мне знакомо... Не мог вспомнить. А сейчас все встало на свои места.
Я заметил, что могу работать, — он мне не мешает. Разумеется, работать за зарплату, а не заниматься вытаскиванием текстов из чужих директорий.
— Откуда известно? — спросил я равнодушно, не отрывая взгляда от экрана.
— Так... слышал случайно... один разговор... Ты ничего интересного не слышал?
— А я не слушаю. Мне за это не доплачивают. Да и какая разница?
— Как какая разница!.. Как!.. — Он словно бы закудахтал, заставив меня улыбнуться. — Его, говорят, к суду привлекают. Неужели тебе безразлично?
— Нас это не касается. — Черт его ведает, изливает он душу, или с недоброй целью решил сыграть в откровенность. Для подобной публики не худо выглядеть плоским, узким, недалеким трудягой, охотником за длинным рублем — кстати, начальству, особенно мафиозному, такие сотрудники более всего по душе; конечно же, преданность родной фирме в большом почете. — Я люблю мою работу. Коллектив прекрасный. Начальство умное и справедливое. А если хозяин фирмы — депутат, тем лучше.
— Что хорошего? Будут судить — закроют нас — лишимся работы...
— Да ладно... Может, обойдется.
— И еще — знаешь что?
— Не знаю.
— Тебе интересно?
— Нет.
— Тогда слушай, — объявил провокатор. — Помнишь, в охране у Корнилова сидели такие два маленьких, заморенных шкета? Они пропали. Какая-то служба невидимая нас контролирует, — шептал он зловеще, — они состояли в ней. У нас сидели для понта. Пропали. Теперь идет розыск — кто их выдал? Как будто там наркотики... в охране... И Жирного Володю помнишь?
— Нет.
— Ну, как? курили вместе.
— Ты говоришь. Я-то не курю.
— Ах, да... Они самые опасные свидетели на суде.
— На чьем суде?
— О чьем суде мы говорим? О суде над хозяином Харетуновым...
— Ну, и что?
— Господи! ты совсем склеротик? Шкеты — Жирный... Кто-то их выдал. Кто-то из наших. Понял?
— Ага.
— Да? Ты понял?
— Ты о чем? У меня, черт бы ее побрал, зависла программа. Извини, друг, мне к обеду надо разобраться и устранить... придет человек, надо, чтобы работала...
— Но ему все равно не выкарабкаться.
— Плевать мне!..
— На кого?
— А ты о ком? — спросил я, не глядя на него. Получалась детсадовская игра в придурков.
— У Жирного милиция обнаружила тайник с наркотиками. В гараже.
Я чуть не бросил реплику — «опять в гараже» — вот бы он обрадовался, как я выскочил из роли. Но вот ему — фигу! — не дождется. Я смолчал. Ох, эти словесные баталии! Легче бы мне рубануть паршивца под ребрышко — вполсилы, не всерьез. И летел бы он от меня кувырком.
Мокрывук... кувырком... Что-то неуловимо важное и безумно интересное варилось в моей голове. Он говорил про наркотики и Володю Жирного и шкетов и охрану... А я помнил о моих тайных страничках и ждал, когда он наконец отвалит... И вдруг взорвалось в голове... Догадка! эти ран и рхо, вен и лик, и столбцы цифр, и графы расстояний, весов, сумм...
Мне на секунду сделалось страшно от яркого света.
Но я сидел спокойный и невозмутимый и не глядел на него. И молча работал.
Замечали вы, как один человек надолго погружается в обсуждение проблемы или события и не умеет остановиться? Он копает все глубже и глубже, пытаясь передать свои несравненные переживания, словно цель его не отлепляться от собеседника, пока не докопает до невидимой основы, в существовании которой он и сам, быть может, не уверен. Откровенное и нескончаемое самоизлияние с новыми подробностями и новыми проявлениями доверия — забыв любые дела, забыв о времени — он готов длить до бесконечности; либо из-за занятости собеседника, принятой за пренебрежение, впасть в крайность отрицания, возненавидеть и порвать с ним окончательно.
Другой человек подобно упругому мячику отпрыгивает от проблем и размышлений, и обсуждений, скользит мимо, употребляя обтекаемые слова, отводя глаза, не останавливаясь на месте, перемещаясь легко и с большой охотой с места на место словно ради какой-то цели, но цель одна — не иметь никакой цели. И весь смысл его существования есть вот такая бесцельность, такое скольжение, ни к чему всерьез не прикасаясь, ни во что не погружаясь чувствами и рассудком, которые у него конечно же имеются, но совсем другого качества и свойства.
И те и другие мне не по вкусу. Но на службе пусть уж лучше меня причисляют ко второй категории, лишь бы не ждали моих откровений и доверительных излияний.
Что касается мнения Ани обо мне — наиболее ценю и стараюсь оправдывать веру в мою искренность и открытость.
Мы с нею жили у бабушки. Кажется, никто не преследовал нас. Давешний килер, встреченный мною по дороге на службу, пропал — как в воду канул.
Когда я узнал, что моя любимая забеременела, к чувству счастья замешалась изрядная порция тревоги за нее. Я сделался натуральным трусом — боялся отпустить ее утром на работу, мучило беспокойство в течение дня, и вечером бежал на Маросейку, запретив Ане выходить без меня на улицу.
Я помог ей надеть пальто, и мы отправились.
Промозглый декабрьский вечер за несколько дней до Нового года.
— Ты не усталая? Способна увидеться со своим родным папой?
— О... с удовольствием! Дядя Свет рассказал, что они с мамой чуть ли не поселились у него в редакции. Тебе от него что надо?
— Спешу поделиться новостью. Меня распирает.
— Со мной поделишься?
— Лучше тебе не знать. Как ты себя чувствуешь?
— Какой ты грубый. — Она притворно надулась. — Нехороший заяц.
— Заяц любит зайчиху. — Мы становились у автомата. Я набрал номер. Как ни странно, соединилось, и когда Борис Михайлович откликнулся, не отключилось.
Договорились, что едем к нему.
— И мама там? мама там? — Аня тормошила мою руку с трубкой.
— Да. Да. Поехали. — Спустились в метро.
— Он не сказал, что переселяются домой?
— Нет, Анечка. Ты слышала — мы почти не разговаривали. Сама спросишь сейчас.
— Ты никогда не сделаешь, как я прошу. Никогда!..
Может, для нее душно в вагоне? Или накатила минутная волна?
Я тихонько притянул ее за плечи и провел ладонью по спине. Осторожно прикоснулся к нежной шее.
Она больше не капризничала.
Я обязан был заговорить о чем-то нейтральном, нераздражительном.
Народу было немного. Мы удобно встали у двери в закутке, с той стороны, где они не открываются.
— Лапа, ты знаешь, мой отец в восторге от Светозара Павловича. И от Валерия. Наладилось со здоровьем. Он теперь заделался стопроцентным вегетарианцем: мама говорит, что большой экономии нету. Кстати, если захочешь, можем жить у них. Совсем... или сколько хочешь.
— А армия?
— Новое законодательство позволяет не опасаться последствий.
— Правда, зайчик? — Она нежно прикоснулась пальцами к моей щеке. — Тогда поженимся официально... Правда, пора?
— Сейчас самое время. — Я засмеялся.
— Ты чего?
— Я счастлив, Анечка.
— Я подумала, ты надо мной.
— Лапонька, ты сделалась слишком подозрительная.
— Да. Ты прости меня. Я нехорошая. Ты — мое золото. За что мне такое счастье?
Конечно, не такой я дурак, чтобы объявить ей истинную причину — ее мгновенную женскую реакцию. Значит, она постоянно держала это в голове? Я был сконфужен. Несравненная девочка моя. Что мне оставалось? поцеловать ее, и в ответ на ее поцелуй — поцеловать еще раз.
Она потерлась лицом у меня под подбородком. А я губами тронул лоб и волосы, родной запах размягчил мне сердце.
Какой-то тип уставился на нас. Я сделал вид, что не замечаю.
Когда выходили на нужной станции, я обнаружил его на ступеньках рядом с нами.
— Митя? Можно вас на одну минуту?..
Только теперь я вспомнил его:
— Здравствуйте, Семен Семенович, — сказал именно таким тоном, каким говорят благодетелю.
Остановились на площадке. Анечку оставили возле телефонного автомата. Вдвоем с ним отошли на несколько шагов, к противоположным перилам.
— Вы идете к Борису Михайловичу, — произнес он в утвердительной форме. — Хорошо, что я встретил вас. Я не успеваю к нему зайти... ни позвонить. Вы понимаете. Передайте, что на него готовится... но — взрыв скорей всего автомобиля. Точно пока не знаю. Он жаждал встречи с невидимками — вот это на сей раз они. Должен остерегаться чужих автомобилей... Ликвидировали Режиссера. Я в разговоре не назвал одну структуру. Разведку; не хотел обнародовать. Сейчас уже все равно. Ко мне, похоже, подбираются. Того человека, я так и предполагал, что информация от него, нет в живых. Еще про одну фигуру умолчу: может, ему повезет, не в пример прочим...
Я смотрел в его лицо — содержание слов не вязалось с добрым и мягким выражением глаз, в глубине которых затаилась тихая грусть.
— Вы меня видели один раз в жизни, — сказал я полувопросом.
— У меня абсолютное зрение. Как бывает абсолютный слух. Моя профессия...
Внезапно призывный испуганный крик Ани сдернул меня с места — будто подброшенный пружиной я одним прыжком перелетел к ней.
Толпа шла вниз неостановимым потоком, мелькнули внизу два бритых затылка.
— Что?!.. Аня, что они тебе сделали?
В суматохе я почти не расслышал выстрела.
Там, у перил, откуда я отскочил, волновалось, уплотняясь, людское месиво.
— Схватили меня под руки... потащили... — Ее била нервная дрожь. — Убежали... Не оставляй меня!..
— Идем. — Я крепко взял ее ладонь.
— Я не хочу в толпу!..
— Нам надо. Ты не хочешь одна? — Страшно было подумать, но я не имел повода сомневаться. — Там человек... они его... Мерзавцы!.. — Я с трудом удержался, чтобы не разрыдаться. — Идем, Аня...
Я стал проталкиваться, ведя ее за собой.
— Кто стрелял, когда — ничего не заметно...
— Бах! и лег на ступеньку...
— Милицию позвать...
— Врача...
— Какого тебе врача? Похоронку. Стрелял не чайник: — точно в яблочко...
— Крови совсем нет...
— Кто его? За что?..
— Ничего не заметно...
— Бах! и человека нету...
Головой вниз на ступеньках лежал раскинув руки Семен Семенович. Открытые глаза стеклянно уставились в одну точку на скосе потолка.
Лицо было чистое, нетронутое: такое было выражение, словно какая-то мысль, какой-то вопрос неразрешимой загадкой занимал его ум...
 
 
26. МИТЯ (окончание)
 
Борис Михайлович, узнав об убийстве Трошина, скис необратимо. И «ликвидировали Режиссера» и прочее, что успел сообщить Семен Семенович, я передал слово в слово.
Его мучили угрызения совести, он себя считал виновным в гибели людей.
Наверное, подумывал также, что ему начертано близкое знакомство с наемными убийцами. Уверен — главное, его удручали горести тех, кто пострадал оказывая ему помощь, и тревожила сохранность жены, дочери, матери... вероятно, и моя сохранность.
Людмила Павловна и Аня уединились в уголочке, без остановки разговаривая вполголоса, задавая вопросы, восклицая, роняя слезу, смеясь... У них скопилось множество интересных тем.
А мы с тестем за его столом пировали, занимаясь нашей проблемой, — если, как я разглядел, текущее наше существование подобно было пиру во время чумы, на пороховой бочке, на тонущей лодке в ураганный шторм.
— Нет, нет. Они же умные... — Он недоверчиво присматривался. — Чтобы так примитивно? любой школьник догадается.
— Мы не догадались. Потом — в компьютере графы латинскими буквами... Перевернуто — и еще латинскими. Потом, человек сформировал, выверил, отпечатал документ — и стер. Понимаете? уничтожил, нет его больше. Он просто для себя, для удобства. Мог бы вообще открытым текстом. Удивляться надо, зачем такая излишняя предосторожность...
— Уму непостижимо. Но ты кажется, Митя, прав... По смыслу подходит...
— Именно по смыслу! Все сходится: ран — нар — наркотики; рхо — охр — охрана; лик — кил — килер; вен — нев — невидимки... Я даже тогда сам растерялся от собственной нахальной догадливости. Собственно, потому и щелкнуло вдруг у меня. Этот парень повторял — невидимки, невидимки... наркотики...
— Значит, обычная ведомость? Две тонны наркотиков!.. Ну, Харетунов... Я ожидал чего-то подобного, за ним столько пакости значится. Но таких масштабов!.. Митя, спасибо громадное. Ты не представляешь, какое дело сделал.
— Посмотрите, — показал я, — маршруты обозначены, время, сроки. Методом мысленного эксперимента можно определить направление, пункты отправки. Я еще покопаюсь завтра и послезавтра. Чем больше информации добуду — тем достовернее выводы.
— Заклинаю тебя!.. Митя... не надо больше. Не прикасайся!.. Ты видишь, их разведка разоблачила всех своих тайных неприятелей. Ты и не догадаешься, кто, когда и как. Не прикасайся! Речь идет о смерти, понимаешь? И вообще уходи оттуда. Не нужны никакие деньги — работать для бандитской, черной фирмы... Уходи. Мне не нужна больше от тебя никакая информация! Я запрещаю тебе искать и приносить мне! Дай Бог, чтобы в этот раз закончилось благополучно. — Он прошелся по кабинету. — Обещай мне, пожалуйста.
— Хорошо.
— Спасибо, — сказал Борис Михайлович, — я верю тебе. А теперь скажи, где вы решили праздновать Новый год? Если захотите — я вас приглашаю на нашу редакционную ночь в шикарном ресторане. Будут друзья газеты, очень интересные люди, артисты. Надо отдохнуть от мафии, побыть в нормальной компании.
— Это как Аня захочет.
— Да? У вас в семье нет домостроя?
— Ну, что вы? Разве вы не знаете свою дочь?
— Хорошо, когда умный муж. Еще вернее все делается по-твоему. Считается, что умная жена должна притворно подчиняться всегда мужу, поворачивая в каждом случае в сторону своих желаний. Но на самом деле умный муж умеет так повести дело, чтобы жена находилась в полной уверенности, что подчиняется притворно.
— Папа, — закричала Аня, уловив краем уха, — что ты там толкуешь о домострое? Не развращай моего Митю! Он у меня ангел.
— Ну, вот, — хмыкнул я смущенно, — при жизни попал в ангелы.
— Дети, дети, — вздохнула Людмила Павловна и поглядела на меня с нескрываемой нежностью, явно с подачи Ани. — Живите долго и счастливо. И чтоб вы были здоровые, целые и невредимые!
Редакционная машина завезла нас на Парк Культуры, а Борис Михайлович и Людмила Павловна поехали к себе на Профсоюзную. Он решил, что могут, наконец, возвратиться в свой дом. После всех разоблачений он не опасался никакой угрозы со стороны мафии. К тому же от редакции была выделена охрана, он никогда не ездил на такси — только на редакционной машине. Разоблачительные документы при себе не держал — они были размножены, и копии переданы в прокуратуру, а их содержание опубликовано, проанализировано, доведено до сведения общественности.
Он мне как-то сказал, что мафиози — серьезные люди, месть никогда не руководит их поступками, одна только целесообразность. И по этой причине его устранение никому не нужно; случись такое, оно бы лишний раз высветило закулисных паханов, привлекло к ним всеобщее внимание.
— Я маме не рассказала, как на меня набросились в метро. Зачем ее беспокоить? Они сейчас поехали, — сказала Аня, — кажется, впервые с осени. Я тоже не уверена, правильно ли это. Лучше бы пожили у тети Лены.
— Ты знаешь кто? — обнимая ее, спросил я. — Ты самая большая молодчина на свете!
В подъезде нас дожидался охранник. Вместе поднялись на лифте, вошли в квартиру, и он расположился в прихожей до утра, когда его сменял другой охранник. Некоторое неудобство от присутствия в небольшой квартире постороннего человека компенсировалось с лихвой уверенностью и спокойствием благодаря круглосуточной охране.
Особенно Аня в ее интересном положении могла бы посеять во мне болезненную тревогу, когда я не находился подле нее.
Так что не знаю, как бабушка, как моя Аня, которая любила полную свободу в любой час дня и ночи, только бы мы помещались рядом, — а я был доволен.
На работу я убегал первым.
Через какое-то время Аня в сопровождении охранника доходила до метро. Ему тоже было развлечение пройтись по свежему воздуху; весь день он должен был скучать в замкнутом помещении.
Там, где речь идет о столь грандиозных доходах, внушительная часть которых равна стоимости двух тонн наркотика, — никакие меры предосторожности нелишни.
В этот день на службе руки чесались у меня посмотреть, что нового появилось в запретных директориях. Но я был связан словом. Тесть запретил мне впредь заниматься шерлокхолмствованием на компьютерной ниве.
Я не посмел его ослушаться. Впоследствии всякий раз, вспоминая свой зуд любопытства и свое послушание, я готов был скакать от счастья.
Был четверг двадцать пятое декабря.
Моей основной работы с утра не было. Я выпил чашку чая и, подумав, вспомнил — секретарша Кадомцева накануне просила, когда найду свободное время, заняться ее программами и шрифтами.
Взбежал на третий этаж, получая двойное удовольствие — от разминки и зрительного наслаждения: лестница представляла собой истинное произведение искусства, на овальной фреске высокого потолка изображена была библейская сцена в обрамлении ангелов.
Навстречу спускался незнакомый человек, с непокрытою головой, обритый наголо. Посмотрел на меня, показалось, странно. И мы разошлись.
В секретариате я поздоровался. Мне весело ответили. Я сел за компьютер.
Здесь крутился Свищев — какой-то начальничек, не знаю какого отдела. Пытался смешить секретаршу. А она была дико занята — работал факс, Кадомцев постоянно нагружал заданиями, звонил второй телефон.
— И вот представьте, — продолжал Свищев, — знаменитый окулист Филатов... вы по молодости и не слышали о таком? Когда-то самый известный в стране врач. На юбилей, семьдесят лет ему стукнуло, ученики подносят огромный хрустальный глаз. Все происходило торжественно, в Колонном зале. Он посмотрел игриво на подарок — «Хорошо, говорит, что я окулист, а не гинеколог...» Зал буквально лег.
Секретарша прыснула.
Влетел в приемную с озабоченным лицом Корнилов начальник охранной службы.
— Никого нет у него? — показал на обивку двери.
— Я доложу...
— Не надо. — Стукнул по мягкой обивке и вошел в кабинет.
Кто работал на компьютере, знает, что значит погрузиться в него: время съедается с невиданной быстротой, неощущаемо. Тридцать минут промелькнет или три часа — одинаково для человека за компьютером.
Корнилов тронул меня за плечо, он оказался за моей спиной:
— Сойдем ко мне ненадолго. Есть срочное дело.
— А как я брошу? Мне надо закончить... Можно минут через десять-пятнадцать?
— Нет. Потом закончишь. С Алексеем Ивановичем согласовано.
Я попросил секретаршу, чтобы не прикасалась.
— Конечно, будем ждать твоего возвращения...
Мы пошли с ним рядом вниз по лестнице. Этот Корнилов был мрачный, угрюмый тип. Чем он еще занимался, помимо нашей охраны, мне было неизвестно. Но облик его и все поведение не вязались с представлением о начальнике над вахтерами. Пусть даже они вооружены и тренированы и именуются охранниками.
На первом этаже завернули с ним по вестибюлю налево, в коридор, я тут никогда раньше не бывал.
Он открыл дверной тамбур, со всех сторон обитый дерматином, ступил в него и рукой поманил меня войти в помещение следом.
Комната, два стола, настольные лампы, окно задернуто шторами.
Корнилов повернул к правой стене, и я увидел еще одну невысокую дверь, показавшуюся чуть ли не родной — она чем-то походила на обшитую железом дверь в нашей институтской бухгалтерии, где нам выдавали стипендию.
Он ее открыл и уступил мне первому дорогу.
Мне пришлось пригнуть голову, переступая порог. Мельком подумалось, все эти закутки — они заключены внутри дома, не имея доступа к наружной стене, пожалуй, за шторами в первой комнате не было никакого окна.
И тут у меня посыпались искры из глаз, я ощутил сокрушительный удар по макушке и больше ничего не помнил.
Когда очнулся, не сразу мог понять, где нахожусь. Приоткрыв веки, разглядел в туманной белесой дымке двух или трех человек... нет, их было четверо, такое впечатление, что вся комната заполнена ими, и негде мне повернуться, трудно дышать. Я почувствовал, что лежу на спине, немного завалясь на правый бок. Руки неудобно заломаны; попробовал их переместить — они словно не мои, не слушались, что-то мешало им.
Сильнее качнулся на бок, пытаясь вытянуть вперед левую руку, — она прилипла, рвануло суставы на ней. Передалось правой руке.
Ничего не соображая, потянул изо всей силы, в результате перевернулся носом в пол. Зато рукам сделалось не так больно, исключая запястья, где как будто сдавило железом.
Неприятная догадка посетила меня.
— Ну, что, он в сознании?
— Поверни его. Посади к стене...
Грубо повернули на спину и придали сидячее положение.
Я увидел Корнилова, угрюмо рассматривающего мою персону, одного из охранников, далеко не самого симпатичного, и нового персонажа — бритоголового с лестницы. Приказания отдавал четвертый, только что явившийся, будто примчался по телеграфу, — широкоплечий и с жестким, бесстрастным взглядом:
— Поговори с ним, — в приказном тоне он попросил Корнилова. — Можешь откровенно.
— Тебя кто к нам рекомендовал? — спросил Корнилов. Я попробовал говорить, и захрипело в горле. Закашлялся. — Поднеси ему воды, — Корнилов сказал охраннику.
Тот сунул мне стакан в зубы и едва не утопил. Пришлось отвернуть голову. Вода плеснула на подбородок, полилась по горлу, за рубашку.
— Трошин Семен Семенович, — сказал я.
— Так. Действительно... А зачем ты вчера с ним встречался? О чем говорили?
— Я с ним не встречался. Случайно увидел меня в метро и... остановил... Его убили, — мрачно сообщил я.
— Действительно... Будешь говорить правду — снимем с тебя наручники и отпустим... Девушка с тобой — кто она тебе? кто ее отец? зачем вы вечером вошли в редакцию?..
— Знакомая девушка... Попросила проводить ее...
— Так. Случайно увидел... Попросила проводить... В восьмом часу вечера! какого черта делать в редакции? В «Московской газете»?
— Нет, — я ответил быстро, без запинки, — мы зашли в молодежную газету. Она принесла стихи. А я ее проводил. Чего делать в «Московской газете»? они не публикуют стихи...
Широкоплечий подвинул Корнилова и долго и пристально вглядывался в мои глаза:
— Ты знаком с журналистом Лагутиным?
Я отрицательно помотал головой.
— Ну, если не врешь, — вступил Корнилов и хохотнул: — после четырнадцати ноль-ноль никаких шансов.
— Чего болтаешь? Откуда тебе известно? — взъелся широкоплечий.
— Прости, Шмель. Ты сказал — можно откровенно.
— Не нужно о таких вещах...
— Все равно ведь... — Корнилов со значением посмотрел на охранника, а тот, как в зеркале отразив зловещее выражение шефа, перевел взгляд на меня.
— Не сейчас... Не здесь... С ума спятили? — одернул его широкоплечий.
Бритоголовый стоял чуть в отдалении. По-видимому, он и был тем свидетелем, кто видел в метро накануне и здесь опознал меня. Стало быть, он являлся убийцей Семена Семеновича.
Шмель и Корнилов отошли в угол и там заговорили вполголоса.
Я прикрыл глаза, словно от утомления, предельно напрягая слух.
Они решали мою судьбу.
Ребята собрались крепкие, и пространство было ограниченное, — но если бы не связанные руки, эх! и попробовал бы я мое искусство... Если бы... вот беда — ничего не мог придумать. При том я понял, что в два часа они расправляются с тестем. А сколько сейчас? И часов-то нету, и руки мои скованы...
— Хозяина надо поставить в известность...
— Такие вопросы можем сами решать...
— Спорить со мной?
— Нет, нет... как ты прикажешь...
— Есть много такого, чего простой шпане не дано. Много надо учитывать.
— Действительно... Это Хозяин гениально придумал. Черная «волга» у подъезда. Ты ему разработал?
— Какая разница?
— Не-ет... никакие суды, никакие вредные журналисты... Чья «волга»?
— Таможенник. Начальник Кожуховского поста.
— Без булды говорю — гениально!.. Выходит к своей машине, и нечаянно... х-хо!.. нечаянно накрывает чужой взрыв... — Снова жуткий смешок. — Наезд на таможенника, не на него — и значит, не мы! У кого был мотив сработать таможенника — пускай ищут.
Мне послышалось, в интонации широкоплечего Шмеля прозвучало удовлетворение тщеславия:
— Комар носа не подточит... То есть подозревать можно все что угодно, но... реально картина такая. Ты верно рассек.
— Я больше не нужен?.. — спросил бритоголовый. — Я пойду?
Шмель с минуту задумчиво смотрел на него:
— Добро. Ты — молодец. Злобину твоему будет известно. Ступай.
— С этим что решаем? — спросил Корнилов.
— Пока до вечера здесь. Надежно — не выбраться отсюда... не слышно?.. Свяжусь с Хозяином — тебе сообщат. Гляди в оба. Поставь человека самого внимательного.
— Да вот, — показал на охранника, — человек готов. Куда как внимателен.
— Я ухожу.
— Пойдем провожу тебя... — Корнилов, перед тем как уйти с широкоплечим, обратился к охраннику: — Гляди в оба. Смену пришлю. Закрой за нами изнутри.
Охранник вышел в первую комнату и тут же вернулся.
Сел на стул напротив меня, уставился не мигая.
Стоило мне пошевелиться и кашлянуть — он вскинулся и злее прищурил глаза.
Так прошло с полчаса.
Мои члены затекли. Пора было попробовать что-нибудь — ну, хотя бы размягчить чуточку этого цербера.
— За что меня? — задал я вопрос. — Ты видел — я работаю... нормально...
— Замолкни! Не болтай! — оборвал он.
— Все-таки за что? Ничего не объяснили.
— Сказал — замолкни!..
— Я ничего не сделал! — с сердцем произнес я. — Ничего не знаю.
Он встал на ноги и поднял кулак, изобразив зверское лицо.
Я заткнулся.
Он сел на свой стул и, я видел, играет молча в игру, примериваясь, как бы можно уродовать, мучить, колошматить ставшего для него ненавистным пленника, потому что я третьего сорта, во власти у него. А он господин положения. Но — не велено было ничего делать, не разрешено. И это его удержало.
Я подумал, надо попытаться с другого конца.
— Жизнь тяжелая штука, много стало плохих людей... — Я быстро произнес и умолк, прежде чем он успел взбелениться. Через минуту так же выдал спокойной скороговоркой: — А в какой жизни мы бы хотели жить?.. — Я опять замолк. — Чтобы люди жили в достатке, не умирали с голода раньше срока... Пенсию, зарплату платили... По-доброму друг к другу относились, не было наездов, несправедливости... Любили бы друг друга, не дурили мозги... Слушай, друг, пожалуйста, позволь мне побыть две минуты стоя?.. Корнилов не запретил. Я только постою, спина отдохнет. У меня в позвоночнике искривление... А я, когда бадягу закончат и выпустят, — ты слышал? Корнилов сказал, снимет наручники и выпустит... Я в твой компьютер такую новую игру поставлю — класс! Финская баня с мужиками и бабами: она должна пробраться к королю сквозь других мужиков — или он к королеве скачет через других баб. Понял?.. Такой игры ни у кого еще нет. Только у тебя будет.
Удивительно — кто-то, должно быть Валерий, молился за меня, за всех нас.
Цербер молча смотрел, как я подымаюсь, встаю на ноги, упираясь плечом о стену. То ли устал все время собачиться, то ли заслушался.
И вот я стою, чуть-чуть качаю себя на носочках, тайно пробую руки за спиной, насколько могу далеко поднять.
Нет, остались только ноги, плечо и голова.
В руках небольшая свобода есть, но они без пользы, хорошо что не мешают.
И вот я стою, и не смотрю на него. Но вижу все отчетливо. И расстояние, и его позу. О риске не думаю, не хочу знать. Что будет, то будет — ничего другого нет.
В комнате один только пустой стол и несколько стульев. Плафон под потолком.
Почему-то запах ландыша. Что за черт? Или охранник пользуется духами, или... через вентиляцию — свежий, чистейший от снега и холода воздух? Снаружи? Но тогда так ли уж отсюда не слышно, если громкий крик или выстрел?
У меня один шанс. Один удар, окончательный, финальный. Второй — это уже не мой.
Незаметно делаю полшага вперед.
Господи! он молчит. Заснул? Отрешился?
Еще четверть шага. И довольно. Расслабился, приготовив каждую мышцу к тому, что назначено, взлетел согнув ноги и с силой ударил в голову и в горло.
Грохот падения тела, отпрыгнул стул.
Я мягко приземлился. Мгновенно повернул себя, уперся лбом и плечом — и вскочил на ноги.
Он барахтался на полу, пытаясь подняться, достать оружие.
Я шагнул к нему и... не стану рассказывать, что я с ним сделал, — в смертельной схватке происходят такие вещи, о которых не следует рассказывать никогда.
Мне надо было, чтобы он отключился. Надолго. Я исполнил.
Еще до всего я попробовал кисти рук — пальцами правой я мог достать замочек на левом запястье.
Не теряя времени, выбежал в первую комнату, изогнувшись набок словно увечный, стал шарить на столе, выдвинул верхний, затем следующий ящик. То, что я искал, не отыскивалось.
Я действовал локтем, ногой — было зверски неудобно — готов был подключить свой нос.
Перешел ко второму столу. Здесь мне сразу повезло: в верхнем ящике, в отделении для канцпринадлежностей, россыпью лежало множество скрепок.
Я нетерпеливо схватил одну и вслепую за спиной стал разгибать, на ощупь вводить в отверстие замочка.
Несколько тягостных мгновений не получалось.
Наконец, раздался легкий щелчок, наручник раскрылся — я мог свободно вытянуть руку перед собой.
Высвободить правую руку не составило труда.
Теперь я мог подумать о дальнейшем. Часы показывали час десять. Пятидесяти минут бегом, на метро, чтобы не связываться с автодорогой, впритык хватало. Но мне следовало учесть, что когда назначают два часа, — нельзя исключить без пяти, без десяти два. А сорок минут — это уже маловато.
Возвращаться наверх в мою комнату исключалось. Я не мог позвонить Борису Михайловичу, потому что не помнил на память номер телефона в их квартире на Профсоюзной. Бандиты выгребли у меня карманы, лишив записной книжки, проездного билета, денег, паспорта... Стол во второй комнате-камере был пуст, наверное, кто-то унес с собой.
Звонить Ане на работу, просить предупредить отца — ни при каких обстоятельствах нельзя было.
Оставалось бежать. Бежать сломя голову, как мне никогда не приходилось бегать, особенно в таком не лучшем состоянии. Вчера я в самом деле уловил: Борис Михайлович собирался выехать из дома на работу в два часа пополудни; за ним должны были заехать шофер на редакционной машине и телохранитель.
С цербера я снял его фирменную куртку, вытряхнул его из нее как одеяло из пододеяльника: неужели по морозу в одной рубашке, привлекая всеобщее внимание?
Пистолет он держал на поясе брюк. Я проверил — заряженный — сунул себе в карман куртки.
Денег в карманах у него не оказалось. Ни проездного билета. Объявилась новая проблема. Но это потом — прежде нужно было выбираться из родимой фирмы.
Громкий стук в дверь заставил меня вздрогнуть. На цыпочках подбежал к ней. С моей стороны торчал ключ в замке. Я поднял руку, нажал на выключатель.
В помещении сделалось темно.
Только слабо светился дверной проем во вторую комнату.
Я повернул ключ и немедленно стал уходить от двери, не оборачиваясь, не видя того, кто постучал, бросил хрипловатым голосом:
— На ключ запри... — И напряженно прислушивался к шорохам, к шагам.
— Корнилов прислал тебе на смену...
Я шел спиной к нему — он был один! — во вторую комнату, опустив руку в карман куртки. Шел не спеша.
Но, пригнувшись, миновав проем, — резко взял вправо и встал рядом со входом.
Лишь только показалась голова, рукояткой пистолета саданул в основание затылка.
Сменщик свалился, не издав ни стона, ни вздоха.
Тишина. Покой.
Он лежал, загораживая выход. Пришлось втащить его сюда, положив невдалеке от моего цербера.
Я пригладил волосы, принял независимое выражение и решительно вышел в коридор. Направился к проходной, молясь истово, с великою верой, чтобы не встретиться с широкоплечим Шмелем или Корниловым, и с любым, кого я знать не знаю, но кто мог бы встать на моем пути.
— Пока, ребята. Я на две минуты. Сейчас вернусь. — Быстро, с напором. Охранник за стеклом не успел разглядеть, кто идет. Но другой, в вестибюле, увидел мое лицо, увидел на мне чужую фирменную куртку — не знаю, предупрежденный или нет — заподозрил неладное, бросился ко мне, приказывая остановиться. Я вынул пистолет и вдавил дуло ему в живот: — Молчать! Руки на затылок, спиной ко мне!.. Застрелю как свинью!..
— Эй, чего там? — Охранник за стеклом приподнялся и выглядывал наружу, заметив некую странность в нашем поведении.
Я стоял так, что ему не был виден мой пистолет, а приподнятые руки второго охранника могли сойти за обыкновенное потягивание.
Правой рукой я расстегнул кобуру у него, действуя скупыми движениями, со стороны ничего конкретно нельзя было различить, забрал пистолет. Переложил к себе.
— Иди со мной к двери, — приказал я.
И когда оставалось несколько шагов, рванулся, дверь отлетела от удара ногой. Я выбежал на свободу.
Отбежав со всех ног порядочное расстояние, заметил, что продолжаю держать наизготовку, на удивление и страх прохожим, оружие — тут же опомнился и спрятал в карман.
Подумал — милиция если схватит меня с таким арсеналом, долго мне придется объяснять и оправдываться.
Чем ближе к метро, тем я стал внимательней настраивать себя на расслабление и спокойствие. Потер руками лицо, провел по волосам.
Перед самым контролем сбавил шаг. Но шагал достаточно быстро.
Фирменная куртка, несомненно, помогла мне.
— Там за мной, — показал я контролеру большим пальцем за спину себе.
И пока она соображала, что бы могло это значить, — я был по ту сторону пропускного пункта. Соскочил вниз по ступенькам. На мое счастье, открылись двери поезда, и я ступил в вагон.
Дальше был переход на кольцевую линию и второй переход на Октябрьской; я перелетал через три-четыре ступеньки, лавируя в людском потоке, обходя препятствия — как в слаломе.
И снова я в вагоне на нужном радиусе. Стоял и ждал — вез поезд. От его скорости зависело.
На Профсоюзной вылетел наверх. Без четырех минут два. Воспользовался первым же проходом во двор. Мчался по двору на предельной скорости, еще издали стал вглядываться — вон там подъезд, крыльцо возвышалось метра на полтора над землей. Мужская фигура на крыльце — мой тесть?
Я сменил беговую дорожку — побежал не по тротуару, а вдоль стены дома.
Черная «волга» — да, вот она с моей стороны. Куча машин припаркована на газонах, затянутых снежно-ледяной коркой, на тротуаре, на проезжей части двора.
Где-то сидит с дистанционным пультом. Как узнать? Никак, ничего не даст. А может, не в автомобиле — спокойно стоит и наблюдает с торцевого конца за углом параллельного дома. Потом выйдет на улицу, сядет в машину и укатит без помех.
— Борис Михайлович!.. Борис Михайлович!.. — закричал издалека, махая руками. Он не видел. Я подумал — выстрелить в воздух? Он не узнаёт меня в этой куртке — расстегнул ее и кинул на землю. Кажется, тесть обратил внимание. — Борис Михайлович! назад!.. Уходите в подъезд!.. назад!..
Он смотрел на меня в недоумении.
Даже зло взяло — такой умный, и недогадливый.
Редакционная машина стояла перед крыльцом, подгазовывая. «Волга» оказалась у нее наискосок с хвоста.
Я впрыгнул на крыльцо.
— Митя?..
Некогда было разговаривать. С разбега схватил его, толкнул перед собой, потащил к другому краю, мы оба свалились вниз.
Я обернулся, успел увидеть, как крыша и весь салон «волги» раздались, устремляясь к небу.
— Уши! — единственно смог крикнуть ему, зажимая ладонями уши себе и падая на него.
Раздался грохот невиданной мощи. Отгороженные каменным крыльцом, мы почувствовали, как вздыбилась земля, нас тряхнуло словно песчинки. Взрывной волной оторвало меня от тестя и ломая мое тело — забросило к соседнему подъезду.
Столб яркого черного пламени гудел и полыхал над тем, что секундой раньше выглядело как полированная красавица «волга».
Телохранитель в редакционной машине, увидев человека, бросившегося на его подопечного, открыл поспешно дверцу и стал выходить, доставая оружие. Он-то и пострадал сильнее всех. Редакционная машина перекувырнулась два раза, ее словно отжали толкателем с ее места; шофер в ней отделался средними травмами.
А я потерял сознание — во второй раз в этот день.
Очнулся я лежа на спине на каком-то движущемся возвышении. Серый потолок; проплывают по временам тусклые лампы.
Вдруг показалось родное лицо. Склонилось надо мной. Я попробовал улыбнуться и пошевелить языком и губами:
— Зачем слезы, лапонька?..
— Солнышко мое... мой любимый... все будет хорошо... Я с тобой. Я всегда буду с тобой...
— Конечно, хорошо... Не плачь, Анечка... Я тебе не говорил одну вещь?
— Что?
— Я тебя очень люблю.
— О-о... — Она плакала, не могла перестать, и улыбалась сквозь слезы и смотрела мне в лицо. Прильнула, чтобы поцеловать. Я застонал поневоле. — Больно? Лапонька — больно? Все будет хорошо. Правда?
Эта ее «лапонька» — я собрался с силами и сказал:
— Правда... Любимая повторюшка моя... Мы где?
— Институт Склифосовского. Тебя должны оперировать.
— Я хочу сделать заявление прокурору. Очень важно... Скажи папе — куртку бросил... два пистолета... Сдать в милицию, следователям... Из них, может быть... убийство...
— Не волнуйся, заинька мой. Папа должен скоро приехать. Тут столько охраняет нас... Не волнуйся...
— Я не волнуюсь.
На самом-то деле было одно, что огорчало и тревожило меня: февральская моя поездка в Питер на сборы, похоже, не состоится.
И в соревнованиях чемпионата Москвы — я мимо.
Но — посмотрим... Еще посмотрим.