Откуда иней и снежок, —
Мы твердо знаем. Пыль откуда?
Александр Кушнер
Меня, сколько я себя помню, всегда интересовало откуда она берется. Каждое утро, просыпаясь, я вижу тонкий ее слой на полированной поверхности журнального столика, стоящего рядом с диваном. Ладно. Я нехотя поднимаюсь. Иду на кухню. Беру там влажную тряпку. Возвращаюсь. Вытираю.
А на следующее утро пыль опять покрывает тонким слоем полированную поверхность журнального столика.
Серьезно!
У вас, разве, иначе?!
Ну, я снова проделываю ряд операций, уже описанных выше. И так каждый день. Без исключения. Своего рода утренняя гимнастика. Привычный церемониал. Порой мне начинает казаться, что я только затем и просыпаюсь, чтобы вытереть пыль. А иногда мне на нее совершенно наплевать, хотя, конечно же, жутко раздражает. Где-то на уровне подсознания.
Впрочем, я уже почти привык к пыли. Она меня интересует. Страшно даже представить, что случилось бы со мной, с миром, если бы однажды проснувшись, я не обнаружил пыли на своем, весьма шатком, журнальном столике. Страшно даже подумать...
Но, в принципе, несмотря на эту утонченную неврастению, мне надоело. Надоело вставать, и, как заведенному, вытирать пыль. Я же все-таки — Человек. А это, говорят, звучит как-то по особенному, вот только не могу сейчас припомнить как. А тут вдруг какая-то пыль, суета сует и бесплотное томление духа.
Случается и так — но редко, очень редко — что я вытираю пыль не только на журнальном столике, но и со всех предметов, находящихся в квартире. Да, конечно, я согласен: вполне отчаянный эксперимент, с едва уловимым привкусом суицида. Однако утром пыль все равно можно обнаружить везде, в том числе и на закостеневшем в этом грехе журнальном столике. В конце концов, на что я надеялся?!
Один мой многоумный, словно Одиссей, знакомый высказал предположение, что ... Тсс! Не будем скликать демонов. Короче, она появляется с улицы. И стоит мне только... Ну ладно, если бы она появлялась исключительно в летние и приближенные к ним по погодным условиям месяцы, то я с величайшей, поверьте мне, c величайшей радостью согласился бы с этой гипотезой, и принял бы необходимые меры или окончательно смирился. Ну, а зимой?! Откуда она берется зимой? Тоже с улицы? К тому же в закупоренном наглухо пространстве на восьмом этаже. Согласитесь, это уже настоящий бред. Мой знакомый просто галлюцинирует. Ведь если следовать его первобытной логике, то зимой я ежеутренне должен был бы обнаруживать на журнальном столике снег, или хотя бы лужицы, намекающие на то, что снег здесь некоторое время назад присутствовал. И, честное слово, я бы ничуть не удивился. Но, просыпаясь зимним утром, я вижу все ту же пыль... Я не согласен!
Недавно я экспериментальным образом проверил еще одну теорию, которая, несмотря на кажущуюся фантастичность, представлялась, да и представляется ныне, наиболее верной. С помощью друзей, работающих в какой-то метафизической экскрементальной лаборатории, мне удалось раздобыть все необходимое для проведения опыта оборудование. Суть заключалась в следующем: я помещаю журнальный столик под стеклянный колпак, где установлен строгий режим абсолютного вакуума, и спокойно ложусь спать. Что и было с успехом проделано. Кошмары не мучили. Утром, тем не менее, пыль по-прежнему покрывала поверхность столика, что и требовалось доказать. Следовательно, как я и предполагал, пыль есть продукт распада моего журнального столика, да и любого другого предмета, на котором мы можем ее обнаружить. Идея недурна. На этом, казалось бы, можно остановиться, успокоиться. Но меня смутило вот что: если эта теория верна, а сомневаться в ее правдоподобии не приходится, то от моего ж.с., давно уже должна была остаться лишь “дырка от бублика”, иными словами, он давно уже исчез бы из поля моего зрения, превратившись в ничто. Он же, напротив, вполне существует, и, несмотря на некоторую уже упомянутую шаткость, все же способен выдерживать весьма значительные нагрузки в виде меня, на нем сидящего.
Лишь сегодня я окончательно понял в чем дело. Скорее всего, пыль — действительно продукт распада предметов и мусор времени. Но этот процесс слишком медленный для того, чтобы мы могли его заметить, и мы, в силу, должно быть, привычки, продолжаем пользоваться предметом так, как будто он всегда один и тот же, ничуть не меняется. Мы видим его таким, каким хранит этот предмет наша память, то есть мы ничуть не наблюдательны. Мы как бы восполняем случившиеся в предмете изъяны псевдоматерией нашей невнимательности, и видимо граница между воображением и действительностью не столь уж непреодолима, как об этом твердят.
Кстати, вы наверняка замечали, как быстро разрушаются вещи, которые мы лишили своих милостей. Они исчезают бесследно, как если бы и вовсе никогда не существовали. И наше пристрастие к старинным вещам тоже имеет свое начало в этой подмене: в их псевдоматерьяльности. Ведь антикварная вещь полностью является продуктом человеческого воображения, грез. И наше пристальное к ней внимание преображает и достраивает ее. Она, в некотором смысле, становится отображением и подтверждением существования в этом мире нас самих. Собственно говоря, в этом случае мы видим уже не сам предмет, а его — пользуясь терминологией Борхеса — “хренир”.
Но и мы сами, возможно, давно уже пыль, особенно заметная на полированной поверхности бытия лишь в солнечные дни.