КОРАБЛИКИ РЫБАЦКОГО ФЛОТА
Перед рассветом выйти на балкон, когда все окутывает пелена плотного тумана. Не видно ни зданий, ни огней проезжающих машин. Вдали угадывается невидимое море. Право руля. Так держать. Курс прежний - ход задний. Где матрос-рулевой? Опять спит на вахте. Вот так и проспали флот! Буфетчица - горячего кофе в рубку. И буфетчицы тоже не дозовешься. Сопение в комнате за спиной, привычное ворчание: “Ночь уже, когда же все это кончится?” Пора выбирать трал. Надрывно визжат лебедки. Трал вползает на слип. Тугой, как перекаченный баллон. Покрытый слизью молоки. Подойти, потрогать. Дернул за шворку - и хлынул поток. Осторожней, собьет с ног! Эй, боцман! Где ты, боцман? Куда подевались все добытчики? Палуба пуста, словно всех ветром сдуло...Придется спускаться вниз. Опять все ушли греться в мукомолку. Лестница не освещена, запах гнили и мочи. Конец ноября. Гололед. Надо держаться за леера, чтобы не упасть за борт. Нет лееров. Зато столько огней впереди. Похоже, что вышел в иностранном порту. Зеленые, голубые, красные буквы скачут сквозь пелену тумана. Открыто круглосуточно. Буфетчица купила себе магазин. Вот она развалилась на стойке. Глаза посоловели. Руки в кольцах, на смуглой шее золотое колье. “Это вы, капитан? Будете здесь или возьмете домой?” - И здесь, и домой - разве она не понимает. В углу дремлет бомж. Закутался в драный шерстяной платок, наружу торчит свекольный нос и обвисшие усы. Ноздри со свистом вбирают воздух. Феоктистович - начальник всего промысла, узнает бомжа капитан. Скучно одной ночью, жалуется буфетчица. И оправдывается: сам же ты нас и свел... А иначе было нельзя, вспоминает капитан. Послал к нему в каюту - обслужи по полной программе. Неделю с него не слезала. Пока рыбу не сдали. А то раскричался: “Всех поувольняю! Визы закрою. В резерве сгною!” А потом выкарабкался на палубу, еле на ногах стоит. Штаны не топорщатся, в лице ни кровинки. Прохрипел жалобно: в ближайший порт заход объявляю. А первый помощник уже донос послал. Перехватили пакет у Канар... Помогли японцы. Послали свой катер. С японцами пили неделю, потом завели сеть у борта и окунали всех по очереди. Морской вытрезвитель. Спор двух держав - что сильнее самогон или саке... В Иокогаме на верфи тоже вспоминают. Хорошо было купаться в океане. Бригадир Исиката передвигается на люльке вдоль борта траулера. Мелькают синеватые огоньки. Металл медленно плавится. Такая толстая обшивка - ее не разрезать сразу. Сварщики облепили корпус как муравьи. У русских очень жгучие напитки. Пьют стаканами. Надо понемногу и смешивать с водой. Вместо гейши - буфетчица. Груди, как два холма. И все наливает и наливает. “Эй, Исиката, не спи!” - кричит бригадир, он похож на русского начальника - такой же свекольный нос и обвисшие усы. Бригадир Хакимуто очень хитрый бригадир. Купил траулер почти даром. Принес русскому начальнику ящик водки и подарил “панасоник”. Русский включил музыку, выпил два стакана и сразу стал очень добрым. Обнимал Хакимуто, целовал его. Хакимуто испугался. А вдруг - голубой. В Японии это не принято. Говорил: “Большой начальник, Феоктистович, я тебе за траулер еще две бутылки поставлю! Саке из Кандзуры! По рукам!” Хакимуто в Москве учился, мог так сказать. Хоросо! А что из траулера сделаем? Нет, не бойся, не ракеты! Конечно, иголки... Иголки везде нужны. Жена твоя, Феоктистович купит, спасибо скажет... Феоктистович проснулся, заворочался в углу, руку из-под шали вытянул. Жена? Какая жена, вот мой дом, здесь, в “комке”. Ждал, когда стакан подадут. Только капитан ему протянул стакан, как выскочил из-под прилавка сантехник и перехватил. Откуда здесь сантехник появился? - удивился капитан. - Наверное, бывший стармех... “Я кафелем ему бассейн заделал!” - похвастался сантехник. Сам маленький, а руки огромные, все в белилах. И лицо тоже белое. Ключ раздвижной вынул из своей сумки, стал прилаживать к ноге. “Хочет ногу продать, - вздохнула буфетчица, - все, что мог, уже загнал. Почти как наш Феоктистович!” Сантехник всосал водку одним глотком. Феоктистович проглотил слюну и застонал. “Раньше надо было думать, - сказала ему буфетчица, - зачем фирму банкротил?” Он закрылся шалью и промычал: “Это не я, это Сартюкович...” ... Сартюкович сидел в полотняном кресле на берегу Адриатики и кормил чаек. У ног его лежали две нимфетки и сосали мороженое. Красный круг солнца расплывался на горизонте, готовясь нырнуть в воду. Сартюкович встал и огладил свою волосатую грудь. Нимфетки принялись отгонять чаек. Выпроводив нимфеток, всю ночь пересчитывал наличные - хрустящие зеленые и синие бумажки. Отделил доллары от марок. Из марок сделал бумажные кораблики. Пускал их в ванне. Кораблики не хотели тонуть. Подумал: вовремя я снял наличку. А ведь были умники - не хотели продавать траулеры. Не хотели ходить под чужим флагом. А какая разница? Нацепил на мачту панамский - и никаких налогов! Ванна огромная и круглая - что-то среднее между бассейном и лесным прудом. Ароматизаторы наполняют пространство запахом сосен. Сартюкович нырнул и в воде успел сосчитать до семидесяти... Бумажные кораблики поплыли в Японию... На Адриатике наступило утро. ...В Японии Исиката вернулся с работы и выпил первую чашечку саке. В городе капитана давно уже отобедали. Буфетчица спала после ночной работы. Феоктистович обходил урны, специальным крюком шевеля их содержимое. Капитан выслушивал ворчание жены. Думал - надо было уйти под удобным флагом. Не смог перебороть имперское сознание. Ходить под чужим флагом все равно, что передвигаться под чужой юбкой. Жена стоит на своем: какое нам дело до флага? Надоело. Столько лет носила на всех демонстрациях! Вон, сосед, за один рейс схватил столько баксов, что нам и не снилось... Ответил ей мысленно, чтобы не ввязываться: соседу повезло, а где сейчас соседов траулер - арестован за долги. Ты хоть представляешь, что значит торчать в чужом порту без копейки. Фирма - банкрот. Панама молчит. Москве тоже никакого дела. Отвечают - вы ходили под чужим флагом. Жара. Полгода страшного потного сна. Жена не хочет ни во что вникать. Она своё гнёт: “Позавели себе в тех портах негритянок, научились всяким извращениям, пропили расчет, а сосед - трезвенник, сосед не пил, флот пропили...” У ней свои понятия, что с неё возьмёшь? Остается одно: как страус в песок, голову под подушку, уши сжать. И тогда тоненько зазвучит флейта и начнется цветной карнавал. Рио-де-Жанейро. На тебе белые шорты. Мулатки с крутыми бедрами. Бьют тамтамы. Шоколадные сладкие груди. Для русских моряков бесплатно и без очереди. Мир, дружба... Свобода, равенство, братство...И возвращение. Оркестры на причалах. Сам секретарь обкома со свитой. Все поздравляют. Финкельштейн раздает аванс. Детскими ручками выкидывает на стол пачки сторублевок. Конторский клоп с красной лысиной. Очень доволен. Планировали убытки - два миллиона, оказалось - всего-то каких-то пятьсот тысяч! Зато рыбу стране, хоть мелкой, но много. Через весь океан везли. У себя в заливе не ловили, в реках тоже не ловили - там всегда успеется. А эта из океана - ничья, не мы поймаем, так японцы. А с какой стати им отдавать. И не наше это дело, где ловить. Аванс получили и довольны. На причале жены с детьми. Караулят. Кричат...Подушку вырывает, руки отжимает от ушей. Никуда не денешься. Лицо расплывшееся, заплаканное. “Иди в кадры, поклонись, целый год уже торчишь здесь!” В кадрах делать нечего. “Тысячу баксов давай - пойдешь в рейс”. Заработаю - отдам. “Знаем ваши обещалки! Думаешь это мне одной - начальнику порта дай, фирме половину отстегни, лоцману - тоже надо, а про Регистр забыли?..” Я согласен идти в рейс под любым флагом. “Поздно, надо было раньше соглашаться!” Скорее бы ночь. Ночью жена спит и к балкону подступает молчаливое море... Прекрасны ночи на Адриатике, где крупные яркие звезды смотрятся в штилевое теплое зеркало вод, уютны и тихи ночи в Японии, где огни больших городов делают их светлыми и спокойными, но нету ночей лучших, чем в городе, где живет капитан, ожидающий рейса, ибо что может быть таинственней, чем полосы туманов, ложащихся на побережье и скрывающих все печали. И можно всегда отыскать силуэты кораблей в этой ночной дымке...
Слишком “биллих”
Когда я брал билет на паром в Нунесхамане, стал на своем ломаном немецком объяснять кассирше, что мне нужно место в самой дешевой каюте. “Биллих, биллих”, - повторил я несколько раз. Не знаю, почему прониклась она ко мне особым вниманием - возможно, пожалела старика, приняв меня за новоявленного эмигранта, ищущего покоя в тихой Швеции. Сама она внешне не была похожа на шведку, скорее всего, в нас обоих текла кровь древнего гонимого народа. Ее большие черные глаза повлажнели. Она спросила – пенсионер ли я, когда я протянул в окошко паспорт, чтобы оттуда она сумела переписать фамилию в билетный бланк. Я ответил, что пенсионер и что это подтверждает дата моего рождения в паспорте. “ Я, я ”, – закивала она. И билет обошелся мне всего в каких-то двадцать долларов, вместо сорока. В таких случаях всегда улучшается настроение, и кажется – вот, наконец, жизнь поворачивается к тебе не тыльной стороной.
Но уже при посадке на паром я понял, что несколько поторопился радоваться. Понял я это, когда в регистратуре мне долго объясняла светловолосая и улыбчивая женщина, как мне найти свою каюту и как надо пройти вниз до самого конца. И я начал спускаться по трапам, отягощенный своей огромной сумкой, набитой книгами. Она тянула меня вниз, заставляя ускорять спуск.
Каюта моя обнаружилась на самом днище парома, рядом виднелись платформы, уставленные автомобилями. Я прошел по настилу туннеля гребного вала. Пахло мазутом и сыростью. Все увиденное и оставленное наверху казалось нереальным. Весь тот праздничный свет огней многочисленных баров и ресторанов был уже не для меня. Здесь, на дне, было истинное лицо корабля. Чрево огромного кита – темное и смердящее. Стук дизелей, дрожь переборок и вращение огромного вала прямо у меня под ногами возвращали меня в то далекое прошлое, где морские рейсы длились полгода и от запаха аммиака и рыбной муки некуда было деться. Каюта здесь, на пароме, тоже оказалась под стать тем тесным обителям рыбацких траулеров, которые становились мне домом на долгие месяцы. Она была четырехместной, в ней не было ни душа, ни туалета, ни даже элементарной раковины. И, конечно же, она была без иллюминаторов.
И в ней был еще один пассажир – на койке сидел юноша с глазами затравленного волка, вздрагивающий от каждого скрипа. На голове у него была повязана черная косынка. Он не говорил ни по-английски, ни по-немецки. Оказалось, что он мексиканец. Я, с трудом подбирая испанские слова, объяснил, кто я и как меня зовут. Он назвался Рикардо. Возможно, он придумал это имя. Когда он снял косынку, я заметил, что волосы у него выкрашены в желтый неестественный цвет. Наверное, он хотел стать блондином, стать похожим на шведа. Но из-под желтых прядей упрямо торчали черные как смоль кудряшки. Правая рука у него была перебинтована, на скуле синяк. Он весь был напряжен. И эта его напряженность невольно передалась мне. Оба мы всю ночь спали чутко, даже нельзя назвать это сном, мы полудремали. Мы боялись друг друга. Я старался придумать историю этому мексиканскому парню, но выходило все слишком киношным...
Утром, невыспавшийся и неумытый, я тащил свою сумку с днища парома к верхним палубам, откуда уже сходили на берег уверенные в себе и улыбающиеся жители благодатной страны. Я с трудом преодолевал крутые трапы и в который раз проклинал свою удачу при покупке билета. Уж слишком “биллих” все получилось. Мексиканец сразу обогнал меня. Больше по трапам никто не поднимался. Только я и мексиканец провели эту ночь на самом дне парома. И теперь мы вступали в иной праздничный мир. Он светил нам в лицо яркими причудливыми огнями. Мы должны были вписаться в него. Мы, изгои этой ночи.
НОЧНОЙ ЗАМЕТ КАПИТАНА ТИРХОВА
- Давай дадим другие координаты! – сказал мне капитан Тирхов, когда наше судно подходило к промыслу. Вид у него был заговорщицкий, черные волосы, словно крыло ворона, закрывали один глаз, вторым глазом он мне подмигивал. Я ничего не понял. Тогда он стал разъяснять мне, как капризному ребенку: “Чего ты упрямишься! Согласись, что так будет лучше, так будет разумнее. Мы сообщим, что идем на сто миль севернее, что прибудем на промысел только через два дня”. Я возмущался, я кричал, что не допущу обмана. Я был представителем конторы, которая старалась держать в узде даже таких капитанов, как Тирхов. Он был орденоносец, с ним носились как с писаной торбой. Я впервые шел на промысел вместе с ним. Я не мог понять его. Он, оказывается, хотел остановиться и даже стать на якорь, чтобы избавиться от запасов вина. Сухое вино давали тем судам, которые работали в тропиках. В жаркие дни полагалось к обеду выдавать стакан вина. Для моряков это вино было, что слону дробина. Но, как объяснял мне Тирхов, именно в дни выдачи вина на судне появлялись пьяные. К этим дням матросы готовились заранее, загодя варили самогон из рыбной муки или ставили бродить соки, взятые на судовом ларьке. Выпив стакан сухого вина, они уходили в каюту и там добавляли самогона. Обвинить их в пьянстве было невозможно, ведь сам капитан выдал им вина. “А каково мне с пьяными идти на замет!” – почти кричал на меня Тирхов. Я по-прежнему говорил нет. К вечеру против меня была настроена вся команда, я стал источником всех бед и меня охотно бы выкинули за борт, как библейского Иону, чтобы справить свой законный праздник – праздник уничтожения сухого вина. К утру я сдался, мы нашли мелководье и бросили там якорь, судовые двигатели смолкли. Господь послал нам тишайший и светлый день. Штилевое, глянцевое море расстелило перед нами свою ровную скатерть, на палубе был поставлен длинный стол и сюда же были вынесены все запасы сухого вина. Это было вино самых худших сортов. Чего еще было ждать от наших снабженцев? Но вина было много. Думается, что если выпить такое количество воды, тоже можно запьянеть, а здесь хоть и малые, но все же были градусы. К тому же ярко светило солнце, подогревая сверху наши еще незагорелые тела. Женщин на судне не было, поэтому сидели, кто в трусах, кто в майке, мочились прямо с борта и пели самые разухабистые песни. А потом плясали, да так что содрогалась палуба. А когда расплывающийся шар солнца нырнул в океан, и сразу стало темно, включили от аварийного движка прожекторы, и в их свете все происходящее стало казаться мне нереальным. Словно я видел чудный сон, где был зван на бал и, погруженный в теплые волны, парил над паркетом-палубой, и вокруг меня вальсировали полуголые матросы, а кто-то ползал по палубе в поисках заветной туфельки. Мое сладкое видение прервал Тирхов, он растормошил меня и сказал, что у него есть одна прекрасная идея. Конечно, идея эта была в том, что надо поискать, где бы еще добавить. Свои запасы водки он выпил еще на отходе, я в рейс водки не брал, так что идея Тирхова оставалась ничем не подкрепленной и неосуществимой. Так думал я. Но не Тирхов. Недаром это был самый удачливый капитан нашего флота и самый изобретательный. Оказывается, он успел связаться по радио со своим корешем – капитаном такого же судна, который был на заходе в инпорту и, естественно, набрал там несколько ящиков боккарди. Понимаешь, сладко улыбаясь, говорил мне Тирхов, это ведь не сухарь, это сорок три градуса, только никому – ни гу-гу. Идем только вдвоем. В последний момент мне удалось уговорить Тирхова взять с собой еще и матроса. Мы быстро спустили шлюпку-ледянку, молодой матрос молча дернул за шнур и завел движок, и мы рванули в ночь. Я не понимал, как ориентируется Тирхов, вокруг стояла такая мгла, что казалось шлюпка сейчас воткнется в нее и застрянет. Но Тирхов нюхом чуял запасы боккарди. Уже минут через десять он кричал во тьму: “Вася, курва, отзовись, мы здесь, Вася!” И Вася отозвался, ибо тьму прорезал прожектор и мы пошли по его лучу. И вот уже нас втащили на васин корабль. И Тирхов стал обнимать Васю, а Вася, оказавшийся на две головы выше Тирхова, наклонился и чуть ли не плакал на плече друга. Вася был уже давно пьян. Но запасы у него еще были. И он сопроводил нас в свою каюту, где не только стояли бутылки, но и лежали диковинные заморские фрукты. Тирхов, не закусывая, выпил подряд два стакана и сразу повеселел. Я только пригубил, я понимал, что должен остаться трезвым, мы ведь покинули свой пьяный корабль, никого не оповестив об этом. И теперь надо было как можно скорее вернуться. Между тем Вася вырубился и уронил голову на стол, а Тирхов выскользнул за дверь, пробормотав, что сейчас приведет механика и что тот тоже его крепкий кореш. Прошло минут десять, я сидел в каюте и ждал. Какая-то нервная дрожь охватила меня. Я выбежал в коридор. Было совершенно темно. Хорошо, что я знал суда этого проекта почти наизусть. Я выскочил на палубу, прожектор освещал борт и прильнувшую к этому борту нашу шлюпку, в которой дремал матрос. Тирхова там не было. Я стал кричать, что есть силы: “Тирхов! Тирхов!” Никто не отзывался. Судно словно вымерло, вернее, все здесь были пьяны. Я спустился в камбуз, потом поднялся в кают-компанию, повсюду стоял сивушный запах, кругом были разбросаны бутылки, но людей не было. Я решил, что все покинули судно и почувствовал, как холодный пот прошибает меня. Я стал бегать от каюты к каюте и кричать – Тирхова нигде не было. Никогда я еще не попадал в столь глупое положение. Совершенно случайно я распахнул дверь гальюна, и, о, чудо! – Тирхов был здесь, он мирно спал на толчке. Я стал тормошить его. Он очнулся и долго не мог понять, где он и что от него хотят. Мне пришлось волочь его по палубе и спускать в шлюпку, я крыл его последними словами. Я окатил его водой, и теперь окончательно придя в себя, он точно вывел шлюпку к борту своего судна. Там тоже все спали. Силы покинули меня, я бухнулся на диван в своей каюте и сразу же погрузился в сон. Но спал я не больше часа. Громкие сигналы судового колокола разбудили меня. За дверьми слышался топот ног. Я быстро накинул куртку и поспешил в рубку. Судно наше неслось на вираже, выметывая кошелек. Радист повис на моей руке, он чуть не плакал, он кричал: “Остановите его, это же безумие! Он пьян, люди пьяны! И ему вздумалось идти на замет!” Я бросился к Тирхову, тот словно охотничий сокол был весь напряжен, он ждал добычу и готов был схватить ее. “Образумьтесь! – закричал я. – Вы погубите людей! Здесь же отмель и сплошные рифы, вы порвете сети!” Трихов отмахнулся от меня как от надоедливой мухи. Сети уже начали стягивать, и он выбежал на палубу. Его действия были четки и выверены. И следа похмелья не было на его лице. Я тоже выскочил на палубу. Рыба бурлила в сетях, словно в огромном котле. Прожекторы высвечивали эту пузырящуюся и ворочающуюся живую массу. В кошельке было тонн двадцать чистой скумбрии. Нам не надо было идти в район промысла. Весь флот шел к нам, шел сюда на большую рыбалку, где удача ждала всех и где было так мелко, что, действительно, здесь пьяному было море по колено.
Н А Ж И В Ц А
Слух о том, что на плавбазе “Фурманов” обитает настоящая русская красавица, быстро облетел весь промысел. Чтобы только взглянуть на нее, капитаны судов-ловцов старались попасть на сдачу рыбы только на эту плавбазу. Они готовы были терять время в очереди, они готовы были на все. И действительно, тот, кому довелось увидеть врачиху, так между собой называли ее капитаны, уже не мог спать спокойно, ибо она приходила в его самые сладострастные сны. Остальным членам команд судов-ловцов, изнывающих в океане без женщин, не дано даже было увидеть врачиху. И они расспрашивали своих капитанов – какая же она, эта сладкая женщина. И капитаны не могли толком объяснить, ибо не хватало слов, и могут ли слова передать то притяжение, которое возникало, когда она поднимала на тебя свои васильковые глаза, когда дышала учащенно, и высокая грудь ее вздымалась, и каждое движение обещало такую глубину страсти, за которую не жалко было отдать всю жизнь. Отдать все, только бы без остатка раствориться в этой женщине, в ее белом парном теле, слиться с ее дыханием, или хотя бы просто прикоснуться к ее нежной коже. И капитаны старались быстрее сделать замет, чтобы заполнить кошелек рыбой, чтобы получить право звать к себе плавбазу. И в ночи они всматривались в огоньки на горизонте, дрожащие огоньки малых судов, чтобы первыми увидеть, как их затмевает праздничное сияние прожекторов плавбазы. И едва борта соприкасались, капитан ловца устремлялся к трапу, и карабкался наверх с удивительной ловкостью, одной рукой хватаясь за поручни, а другой бережно придерживая портфель, набитый бутылками рома и специальным угощением – рулетом или салатом из креветок, или же черепаховым тающим во рту мясом. Вахтенный сопровождал в рубку, где стоял хозяин плавбазы, всегда широко улыбающийся орденоносец Вартанов. Он улыбался в свои загибающиеся кверху, как у Чапаева, усы и протягивал руку, чтобы перехватить портфель и определить по весу, какую встречу оказать взошедшему на борт. А тот, ослепленный огнями и уютом, стоял и ждал решения своей участи, не будешь же говорить открыто при всех штурманах, скопившихся в рубке, зачем ты пришел сюда, когда можно было послать простого матроса-счетчика и тот подписал бы протокол о сдаче рыбы. Вартанов продолжал улыбаться и делал жест рукой, жест щедрого распорядителя райским садом. И надо было идти за ним, палубой ниже, над которой витал аромат духов. И дверь лазарета открывалась, и оттуда пальчиком манила она, вся такая душистая и теплая в распахивающем халате, и с таким чарующим голоском, что можно было упасть в обморок, еще не дойдя до нее или излиться страстью на расстоянии, опустошив себя и покрыв позором. Но так случалось редко, ибо капитаны всегда должны обладать достойной выдержкой, и понимают, что страсть должна всегда быть взаимной.
Наверху же стампы быстро перегружали рыбу, а потому торопили – сначала звонками, потом стуком в дверь, потом сам Вартанов звал – надо было подписывать акт о сдаче рыбы. Глаза не хотели смотреть на скучные цифры. Они хотели сохранить видение роскошного тела и распахнутых бедер. Подпись ставилась сама собой. Вартанов наливал рюмку, выпивал сам и продолжал улыбаться, теребя кончики усов. Ни одна из плавбаз не набрала столько рыбы, сколько смог набрать Вартанов. Ни у одной плавбазы не было такого запаса неучтенной рыбы. “Надо уметь ловить на живца, - говорил он, подвыпив, своим помощникам, - чтобы вы делали без меня!” Иногда в их компанию приходила врачиха, и тогда они все затихали и смотрели на нее. Она пила аккуратно, из рюмки, которую держала, отставив свой нежный пальчик. Вартанов становился перед ней на колени и просил: “Королева, допусти меня, смилуйся, королева!” Она отстранялась, улыбалась своей ослепительной улыбкой, но никаких надежд своему хозяину не оставляла. Иногда же протягивала своим нежным голоском: “ Мы так не договаривались, Вартанов...” А внизу, там, где плескалась темная вода, уже жался к борту очередной ловец, и в кошельке его было полно рыбы.
.