К А П К А Н Д Л Я З У Я
Бывший штурман тралфлота с редким именем Савва, жаждущий стать писателем, в течении многих лет самым неожиданным образом врывался в мою жизнь. Он считал меня своим другом и мог осчастливить своим появлением в любое время суток. Я давно уже перестал предлагать свои рассказы для издания, он же был уверен, что я совершаю непоправимую глупость и что признание приходит к тем, кто его хочет. Он упрекал меня в том, что я так и не выбрал главного направления в жизни и, словно Буриданов осел, плетусь между двумя клоками сена и не вкушаю ни от одного из них. Сам же он вкушал от многих... Кем только он не был! И юристом, и мореходом, и шкипером какой-то баржи в затоне, и инженером по технике безопасности и даже штатным лектором в обществе “Знание”. Он хотел прижизненной славы и любил женщин. Он метался по стране. И в то же время он был настоящим семьянином, у него была суровая работящая жена и двое детей, которых он никогда не забывал во время своих скитаний в морях и по стране, и в самых, казалось, безвыходных положениях старался обеспечить их существование. Ему уже было сорок лет и пора было успокоиться, но заведенный однажды мотор честолюбия вращался в нем все с большей скоростью и не давал стоять на одном месте. Его дочка твердо верила, что у отца есть пропеллер, который он, как и Карлсон, надевает на спину, чтобы умчаться среди ночи неведомо куда.
И внешне он был похож на Карлсона. Шустрый толстяк, с короткими, покрытыми рыжими волосами, руками и очень короткими толстыми пальцами, он и минуты не мог усидеть спокойно. Когда он вскакивал, то между белыми подтяжками выкатывался круглый живот и вздрагивал, словно в нем был заключен пыхтящий движок. Рыжая короткая бородка при отсутствии усов делала его круглое лицо еще более круглым. Все остальное заявляло о морском положении. В зубах трубка, изображающая чертика, на плечах куртка с шевронами и лычками. Лычки соответствуют званию капитана рыболовного траулера. Капитаном он никогда не был. И давно уволенный из тралфлота, с курткой не расставался. В издательствах он появлялся только в ней, уверовав, что морская форма и вид бывалого морехода неотразимо действуют на редактрис и корректорш.
Мы познакомились в тот период, когда бывшего штурмана тралфлота придавливали со всех сторон. Была черная полоса в его жизни, да не одна, а сразу несколько. Сначала его выгнали из института, где он преподавал и даже делал диссертацию. История была связана с женщиной - завкафедрой, полюбившей его, а потом мстящей за свое разочарование. И, наконец, все эти беды с квартирой. Он получил эту квартиру, как оказалось, незаконно, вне очереди, устроил это благо ему председатель горисполкома, очарованный, по словам Саввы, обещанием воспеть исполкомовскую власть в большом очерке для столичной газеты. Но едва успел Савва вселиться в квартиру, как этого председателя с треском сняли, и в вину ему поставили именно эту квартиру, данную вне очереди. И Савву выселили, не дав даже расставить мебель. В одночасье он остался без жилья и без работы. И с институтских высот ему опять пришлось спуститься на самое дно тралфлота. Он стал шкипером на барже, которая стояла в затоне и служила плавучим складом для всякого ненужного на судах барахла, носить которое невозможно, но и списать нельзя – срок не подошел. Работа была нехитрая, сутки через трое, свободного времени много, и Савва принялся бурно заполнять листы белой бумаги рассказами о своих приключениях.
Когда его впервые привели ко мне в рабочий поселок, где дверь моей неустроенной и холодной квартиры была всегда открыта для пишущих, я обрадовался новому знакомству, и Савва, видя мою заинтересованность, читал рассказы всю ночь. Рассказы были плохими, хотя кое-где проскальзывали и запоминающиеся детали. Савва знал морскую жизнь. Эти-то детали и вселили в меня надежду на будущее Саввы, и я внес свою долю в разжигание костров его амбиций. Впрочем, костры эти не требовали новых дров, они и без меня бушевали с такой силой, словно ежеминутно вплескивались в них канистры бензина. К тому же, казался Савва мне несправедливо отверженным и гонимым, и я предпринял все возможные усилия, чтобы пробить его рассказы сквозь издательские барьеры. Однако, где бы я не начинал речь о достоинствах его текстов, мои пылкие слова натыкались на холодное молчание. Меня даже пытались разуверить в самом Савве. Говорили, будто бы он дал крупную взятку горисполкомовскому начальнику, и купюры были мечены, потому-то и удалось свалить этого непотопляемого босса. Выводы эти делали потому, что видели, как Савва выходил из здания гэбэшников. Я отвергал эти наветы. Что же, получается, Савва сам себя на улицу выселил! Зачем ему нужна такая хитрая игра с мечеными купюрами? Было и еще одно обстоятельство, раздражавшее меня, – мои друзья не хотели знать Савву. “Где ты отыскал этого нахалюгу?- говорили они. – Да он же типичный самонадеянный авантюрист!” Я объяснял друзьям: “Да, у него много самоуверенности. Но человек, вступивший на стезю творчества, должен быть уверен в себе, иначе не стоит и писать”. Правда, в этом я соглашался с друзьями, самоуверенность эту нельзя выпячивать. Время все расставит по своим местам. Об этом я не раз говорил и Савве. Но он и слушать меня не хотел. Ему не нужна была посмертная слава, он жаждал немедленного признания.
- Почему?! – возмущался он. - Почему печатают всякую ерунду! У меня же не хуже!
- Но и не лучше, - охлаждал я его пыл.
- Но почему одни должны хватать все, а другие питаться объедками с их стола! Ведь мы с тобой заслуживаем большего! Вот увидишь, я добьюсь своего! Моя книга выйдет!
Я пытался объяснить ему, что главное не в публикации, говорил, что цензура все равно изуродует текст, и главное для себя убедиться, что каждое слово стоит только там, где оно должно стоять. Когда я неосторожно похвалил один из его рассказов, он тотчас ухватился за это, он требовал, чтобы я добился включения этого рассказа в сборник молодых литераторов, который готовился в издательстве не без моего участия. Но отношения мои с издательством были вконец испорчены, и я не только не смог вставить рассказ Саввы, но и мои все рассказы вылетели из этого сборника. Но я и не гнался за публикацией, тем более не рассчитывал ни на какие гонорары. У Саввы было положение хуже. Я помог ему снять комнату недалеко от моего жилья, с трудом мы втиснули туда книги, стол было поставить уже негде. Жена с детьми уехала к своим родителям на Урал. Савва сник и с каждым днем становился все мрачнее и раздражительнее. Стал пить. Несколько раз он приходил ко мне почти в невменяемом состоянии, я отпаивал его крепким чаем и укладывал спать. По утрам он был угрюм и неразговорчив, да и мне было не до бесед, на работу в порту надо было добираться около часа и вставать приходилось рано. У него же теперь и работы постоянной не было. Какой-то скандал произошел на барже. Лишенный работы, отвергнутый местными издателями и писателями, он не выдержал и решил уехать. - На Урал? – спросил я его. – Только не туда! – почти выкрикнул он. И чтобы смягчить расставание, сказал, что ему будет не хватать меня. И еще он обещал обязательно вернуться, но вернуться на белом коне.
Прошло пять лет. Связь наша оборвалась, письма писать нас отучило время, нельзя было доверять листу свои сокровенные мысли. И лишь по слухам, изредка доходящим в наш город, я мог проследить путь неугомонного бывшего штурмана тралфлота. Слухи были разноречивы, их доносили до нас писатели, приезжающие из Москвы. В тамошних издательствах Савва появлялся часто, осел же он где-то в деревне под Рязанью, бросил работу окончательно и писал. Писал в тех же местах, где, как мы потом узнали, сам Солженицын таился. Саввин рассказ в одном из московских журналов появился, потом тот же журнал объявил о публикации в следующем году его романа. Название было, что-то наподобие симоновского “Живые и мертвые”. Затем дошли до нас и рассказы о том, что сначала Савва перебрался в Москву и даже стал работать в редакции пригревшего его журнала, а потом был изгнан из столицы и обнаружился в Мурманске, где он сделал несколько рейсов на промысловых траулерах. И, наконец, он все-таки возвратился к семье, и на Урале, в главном уральском городе, родители жены добились для нее отдельной квартиры и было похоже на то, что странствия моего штурмана закончены. Потом я получил его книгу, изданную в столице, с дарственной надписью и большим письмом, полным радужных надежд и уверенности в успехе. Он писал, что свора критиков уже подготовлена, что вот-вот о книге появятся статьи и все заговорят о ней, развернутся даже дискуссии, и имя его, Саввы, войдет в обойму самых почитаемых авторов. Савва просил и меня не оставаться в стороне и поддержать эти готовящиеся в Москве дискуссии статьями в нашей местной прессе. Книга мне не понравилась, и писать статей я не стал. И опять я более года ничего о нем не слышал. Нигде никаких статей не появлялось...
И вот однажды, часов в десять вечера, дверь моей квартиры распахнулась, и в нее ввалился мой штурман, сразу заполнив собой все пространство, ибо растолстел он неимоверно. Мы обнялись. Говорил Савва беспрестанно, так, что я даже слова не мог вставить. Прибыл он не один. Мой лучший друг поэт Сеня Ваксман, который сопровождал Савву, уселся в кресло и всегда такой словоохотливый, угрюмо молчал. Когда, наконец, образовался перерыв в потоке саввиных слов, ибо он скрылся в ванной, Сеня сказал мне:
- Забери его и больше мне не показывай, он меня в самолете так утомил, что я его выбросил бы, если бы знал, как там люк открывается!
После этих слов он встал, покрутил свой длинный ус и как-то бочком мгновенно выскользнул в дверь.
Потом уже Сеня рассказал мне, что в Москве встретил Савву случайно на улице Горького, что в этот момент у него, Сени, уже был билет на самолет, но отвязаться от Саввы было невозможно, и когда тот узнал, что Сеня летит домой, то тут же загорелся идеей лететь вместе, и в самолете всем забил баки и пил, не переставая. И всем хвастал, какой он большой писатель. И рассказывал, что летит к другу, чтобы помочь ему стать писателем.
Красный и освеженный водой, Савва выскочил из ванной еще более переполненный энергией и жаждой действий.
-Сбежал поэт, невольник чести, сбежал презренный рифмоплет! – крикнул он, заметив отсутствие Сени Ваксмана, и добавил: – Впрочем, пусть зайдет домой к семье, доложится и прибежит сюда. У него телефон есть? Ну, так вот, через часик ему позвоним! Парень любопытный и не без таланта, хотя и инородец!
И Савва так дружески хлопнул меня по плечу, что у меня что-то стрельнуло в позвоночнике и я хлюпнулся на диван, так и не сказав Савве, что таких вывертов я не терплю. Да и всерьез ли Савва говорит, просто повторяет за всеми, сам не понимая, что означает это слово – инородец...
Пришла моя жена и засуетилась на кухне, пыталась сделать для нас поздний ужин, проснулся сын в соседней комнате, вышел к нам, посмотрел непонимающими сонными глазами и ушел досматривать сны. К сожалению, дома у нас никогда не сохранялось спиртное, так что угостить гостя мне было нечем. Узнав об этом обстоятельстве, Савва изрек:
- Малыш! (теперь он все чаще так называл меня, ибо хотя и были мы одинакового роста, но весил он более центнера и казался по сравнению со мной огромным) Какая ерунда, малыш! Обойдемся без горячительного! Вот приедешь ко мне, там нагоним, у меня всегда полный холодильник, лучшие французские коньяки, вино на любой вкус! А сейчас бросьте все свои приготовления, я хочу узреть город! Город, который меня отверг. Я хочу увидеть его у своих ног! Деточка, - крикнул он, обращаясь к моей жене, – собирайся, надевай свое лучшее платье и мы двинем в самый шикарный ресторан города!
- Поздно уже, успокойтесь, - взмолилась моя жена, - да и никуда мы не попадем, пятница сегодня...
- Малыши, вы идете со мной, известным русским писателем, об чем может быть речь! В городе, где я начинал творить, который я описал в своем романе, да мы не найдем места? Я ведь даже швейцара из ресторана “Атлантика” ввел в текст. Помните? Дядю Петю. Жив еще курилка? Надо будет подарить ему мою книгу. Пусть порадуется на старости лет!
Увлеченные его энергией и потоком его бодрых слов мы двинулись из дома в ночь. Конечно же, в ресторане мест не было, у входа стояла толпа жаждущих. Это была обычная для тех лет картина, если учесть, что в городе нашем полно было моряков и всего четыре ресторана. Толпа не смутила Савву, он прошел сквозь нее, выставив живот, и даже сумел протиснуть за собой меня и мою жену.
- Дядя Петя! – закричал он старику швейцару и затарабанил в стекло двери. Швейцар приоткрыл дверь. Конечно, это был не дядя Петя, но очень похожий на него, как похожи друг на друга все швейцары ресторанов – усатые носители галунов, офицеры в отставке. У нашего швейцара, как и у всех них, было непроницаемое лицо человека облеченного властью.
- Старик, ты меня не узнаешь? Меня, русского писателя? – продолжал Савва, пытаясь протиснуть свой живот в узкую щель приоткрытой двери. И тут мы даже не заметили, как моя жена уже проникла внутрь. И вот она уже оттуда изнутри из-за спины швейцара делала нам какие-то знаки.
- Распорядись там! – бушевал Савва. – Позови администратора!
На его крики никто не обращал внимания. Ловко всунутая моей женой в ладонь швейцара купюра оказалась эффективнее любых слов. Дверь на мгновение приоткрылась пошире, и мы очутились среди тепла, яркого света и клубов табачного дыма, оставив позади жаждущих проникнуть в это райское заведение. И вот уже администраторша плыла нам навстречу, это была моя давняя знакомая, но мы не подавали вида, что знаем друг друга. Виляя широкими бедрами она приветливо улыбалась, а Савва крутился вокруг нее, все время уменьшая орбиту. Она понимала, что он мой важный гость, и не сразу, но все же осознала из его слов, что он знаменитый писатель из Москвы.
Места в ресторанном зале отсутствовали, и для нас специально принесли столик, поставив его в центре, прямо напротив оркестра. Этого мало, столик тотчас был застелен белоснежной скатертью и уставлен батареей вин и различной снедью. Но и это было еще не все. Администраторша проявила свое гостеприимство поистине царским жестом. Она привела к нам девицу по имени Ира, у нее были осиная талия и большие овечьи глаза. И подсадила ее за столик четвертой, понимая, что большой писатель не должен быть за столом третьим лишним. Жена моя была крайне удивлена. Но еще большее удивление охватило ее, когда оркестр объявил, что очередная песня исполняется в честь нашего гостя – великого русского писателя. Мы выпили за оркестр, потом за наших дам. И все завертелось в обычном ресторанном ритме. Девица, которую подсадили для Саввы, оказалась не штатной проституткой, а продавщицей из комиссионного магазина. Она ничего не смыслила в литературе, но умела ловко плясать твист и заразительно хохотать в конце рассказываемых анекдотов.
Через час все перемешалось, и события потеряли всякую логичность. Савва отплясывал с моей женой, я с Ирой, потом к нашему столику присоединились какие-то штурмана из Ленинградского пароходства, потом они увели за свой стол Савву, потом какой-то кавказец увел Иру, но вернул. Потом объявился местный знаменитый художник, готовый тут же, прямо на скатерти рисовать портрет великого писателя. Поздно ночью мы выходили из ресторана, окруженные толпой почитателей, обменивались на ходу адресами и клялись в вечной дружбе. И судя по всему, завтра утром к нам могли нагрянуть сразу человек двадцать, ибо всех мы приглашали и ко всем были преисполнены великой любви. И в этой толпе мы потеряли нашу Иру, которая скользнула в машину кавказца и исчезла во тьме. А Савва, поняв, что подарок администраторши попал в чужие руки, помрачнел и весь обратный путь говорил о том, что все лучшее в нашей стране достается инородцам и что не только все издательства в их руках и все критики ими куплены, но и все девицы заранее ими оплачены. Я стал переубеждать его, я говорил, что вот же, издан его роман и другие романы будут изданы... Он заснул в такси, и когда мы доехали домой, нам с женой пришлось выволакивать из машины его грузное тело...
Едва забрезжил рассвет за окном, как я был разбужен моим неугомонным штурманом. Осторожно, чтобы не разбудить жену, я выскользнул из постели, и мы сели пить чай на кухне. Савва уже побрился, умылся, и на лице его не было никаких следов вчерашнего загула. Он предложил сейчас же прямо рвануть к морю. Я долго отнекивался. У меня были свои планы на эту субботу. Но под его напором, в конце концов, пришлось сдаться. Мы вышли на безлюдную улицу нашего рабочего поселка, ни в одном доме еще не светилось ни одно окно. Порывистый апрельский ветер дул с побережья. Было сумрачно и прохладно. Мы с трудом отыскали такси, возвращавшееся в парк после ночной смены, и влезли в него, как в обетованный ковчег, чтобы отогреться в тепле и на колесах продолжить наш путь. Но уставший за ночь шофер ни за какие деньги не соглашался везти нас на взморье. Он и остановил-то машину, полагая, что нам в центр города, что будет ему по пути в парк лишний трояк. С трудом мы упросили его подбросить нас в рыбный порт. За это он получил пять рублей, и чтобы сгладить свой отказ от поездки на взморье, достал из-под сиденья большую бутылку вина, такие бутылки дешевого вина называют у нас бомбами, протянул ее нам и сказал: “Похмелитесь, парни!”
Вооруженные этой бутылкой, мы смело прошли через проходную порта мимо мерно посапывающего седоусого милиционера. Первое же судно у первого же причала привлекло нас своим названием “Кашалот”, и мы, усмотрев свет в одном из иллюминаторов надстройки, быстро поднялись по трапу и добрались до каюты, где за столом, с сожалением рассматривая пустые стаканы, сидел вахтенный штурман, худой и обросший парень лет двадцати пяти.
- Где вахтенный у трапа? Что за бардак! Непорядок на судне! - вспомнив былое и желая показать свою власть, пророкатал Савва.
Увы, его слова не возымели желанного действия, а напротив, вызвали поток брани у неопохмеленного вахтенного. Лишь вовремя вынутая и поставленная на стол “бомба” с вином сразу всех примирила. Вмиг на столе появилась жирная селедка, а из машины притащился вахтенный моторист, жилистый старик с опухшими глазами. Разбавив вчерашнее возлияние дешевым вином, Савва стал разглагольствовать о своих хождениях в моря и своем романе и, конечно, о том, какой он великий русский писатель. На что вахтенный штурман сказал: “На хрена нам твои книги, ты бы лучше еще поллитра изобразил! Писать-то дело нехитрое, нынче все пишут. Вон у нас кэп, весь рейс писал, а после рейса в психушку загремел!” Тут и я подлил масла в огонь: “ Видно, он правду писал этот кэп!” Савва допил последний стакан и поднялся. Так начался наш субботний день.
А потом была лихая таксистка Нина, она до сих пор, а прошло уже много лет с того дня, останавливает машину, завидя меня и спрашивает: куда подвезти, и деньги с меня брать ни за что не хочет, потому что помнит, как заплатили мы ей в тот давний день сто рублей, сумма по тем временам значительная, если учесть, что оклад инженера тогда был сто двадцать рублей. И вот за стольник она возила нас по всему взморью, и мы останавливались в курортных городках и рыбацких селах, чтобы подкрепить свой разговор стаканом вина или, если повезет, то и коньяком. И везде продолжал Савва возвещать о своем таланте и писательском взлете. Таксистка Нина уверовала в него. Верили ему и те, кто получал деньги за выпивку, и те, кому мы наливали. Были сомнения только у меня, да и не только сомнения. А Савва все искал в этих рыбацких селах знакомых, искал тех, с кем раньше ходил в моря, искал тех, кто раньше не хотел его признавать, но нам встречались совсем другие люди, и перед этими незнакомыми людьми Савва разыгрывал мистерию под условным названием “Въезд на белом коне”.
Потом Нина подогнала такси к приземистому строению без окон и дверей, стоявшему на окраине рыбацкого поселка, и мы очутились в большом просторном и прокуренном амбаре, где с десяток простоволосых пьяных девиц протяжно и тоскливо пели о своей доле. “Выбирайте любую! – сказала Нина, - они честные давалки, не проститутки, денег не берут!” Сказала она это и прилегла на деревянный топчан и тотчас заснула. Девицы обрадовались нежданным гостям. Выставили на стол пузатую бутылку самогона, разлили по первой, потом, без передыха по второй и стали внимать речам Саввы, стараясь притиснуться к нему поближе. Этим девицам меньше всего были нужны слова о литературе, они давно ничего не читали и читать не собирались. Были они в сильном подпитии, и ни одна из них не вызывала желания остаться. Савве нужны были слушатели и почитатели, и, разбудив нашу лихую таксистку, мы с ветерком домчались до города. Погода испортилась, из-за дождя была плохая видимость, но Нина была ассом своего дела и стрелка спидометра не опускалась ниже восьмидесяти километров.
Дома Савва сразу же бухнулся на диван и захрапел, а еще долго должен был выслушивать упреки жены, и были они справедливы, хотя и пытался я вяло оправдываться. “Почему мы должны любого впускать в свой дом? – возмущалась жена. – Я уверена, никто твоего Савву даже на порог не пустит, за ним тянется шлейф дурной славы. Он пыжится перед тобой как павлин, распуская хвост, а ты разинул рот и поощряешь этого графомана! Ты даже не хочешь замечать черносотенного душка, который так и прет из него!” Я защищал Савву, как мог, я говорил, что не надо прислушиваться к наветам, что надо помогать людям гонимым, а не тем, кто всего достигли. И тут моя жена разошлась и стала вспоминать все мои грешные дела. И то, как я дал приют некой беременной девке, которую привел к нам Сеня Ваксман, и то, как у нас жил поэт из Москвы, который все наши запасы чая использовал для изготовления чифиря, и еще она вспомнила об одном кэгебешнике, который влез ко мне в друзья и стащил рукопись одной из моих повестей. “Смотри, - сказала она, - как бы Савва тебя тоже не обчистил! Украдет сюжет и глазом не моргнет...” Я сказал, что все это ерунда, что у него своих сюжетов хоть отбавляй...
Да она и сама в этом смогла убедиться на следующее утро. Проснулся наш гость рано и говорил, не переставая. Он излагал замыслы, канву своих романов, он задумал их целую серию, что-то вроде эпопеи – Отечественная война в романах. Говорил, что давно это назрело. Историческое расстояние имеется. Ветераны пока еще живы, есть кому рассказать, есть кого послушать. И он стал пересказывать нам содержание первой главы первого военного романа... Я, например, если выговорюсь, если расскажу задуманный рассказ, то и писать его не стану, я уже его исполнил и второй раз делать мне это совсем не интересно. Мы же от Саввы узнавали и узнавали все новые рассказы и романы еще не написанные им. Воспринимая наше молчание за одобрение, он поглаживал живот и говорил:
- Хо-хо, мне у вас здесь положительно нравится, вот с месячишко у вас передохну и за дело. За дело, аж руки зудят! Мы, малыш, с тобой покажем как надо писать, мы им выдадим, хо-хо-хо! Я помню, как ты заступался за меня! Пришел мой час продвинуть тебя в люди! Ваш ответсекретарь Гена Чулукин мой друг, мы идем завтра к нему, я потребую, чтобы тебя немедленно приняли в Союз писателей, хватит тебе скромничать, скромность, как говорится, хорошо, а членство лучше!
Сам он вступил в писательский союз совершенно недавно, его три раза проваливали на Урале, потом дважды на приемной комиссии в Москве, но, в конце концов, Савва добился своего, благодаря заступничеству самого главного секретаря. Он этого и не скрывал, и уже несколько раз рассказывал мне историю своей победы. И то, как специально затеряли его враги документы, и как самый главный секретарь на расширенном секретариате, минуя приемную комиссию, поставил вопрос. И все зашумели, не хотели решать ничего, ссылались на то, что не заготовлены бюллетени, и тогда самый главный секретарь сказал: “Какие на хрен бюллетени, на Урале евреи затирают простого русского парня. Берите бумажки любые, пишите на них его фамилию и бросайте вот в эту шляпу”. Лежала там на столе шляпа одного известного критика, она-то и сыграла роль урны для голосования. И Савва был принят единогласно. Тебя действительно затирали евреи, спросил я, впервые услышав эту байку. “Конечно, нет, - ответил Савва, - но надо хорошо знать вкусы и пристрастия начальства, малыш!” Я попытался остеречь его, на мой взгляд нельзя было уж так подыгрывать тем, кто его продвигал. Он возмутился: “Но и чистюлей быть тоже не годится! Сейчас я им подыграю, пусть видят, что свой, а потом они под мою дудку плясать будут!” Савва рвался к писательскому союзу, словно мышь к бесплатному сыру, что ж он достиг своего, но не надо забывать, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Капкан могут захлопнуть в любую минуту. Савва не хотел ни о чем слышать.
Он говорил о своих победах, о его признании всеми московскими критиками, он говорил и говорил... Я скрывался в ванной или туалете, чтобы посидеть там спокойно и почитать свежую газету, он подходил к двери и продолжал говорить. Он говорил, когда ел, и что-то бормотал даже во сне. Мой сын спросил у меня – когда же дядя Савва помолчит. Мне пришлось объяснять сыну, что у дяди Саввы внутри есть пропеллер, который все время вертится, вроде как у Карлсона на спине, только Карлсон при помощи этого пропеллера летает к друзьям и творит добрые дела, а у дяди Саввы вращается при помощи пропеллера язык.
Ответственный секретарь местной писательской организации Генадий Петрович Чулукин был в день нашей встречи хмур и задерган обкомовскими надзирателями, требующими от него все новых и новых справок. Он заполнял большие листы и никак не мог понять, что же от него хотят. Он теребил свою белую окладистую бороду, выпивал сто грамм, но и это не просветляло его мозг. Чулукин считался поэтом и его раздражали казенные бумаги, не требующие рифм. Ведь известно, что у поэтов мысль вторична и рождается в зависимости от слова, которое требуется зарифмовать. А здесь надо было что-то выдумывать без привязки к определенному слову...
- Привет, Гена, привет, кормилец, - кинулся к нему с объятиями Савва. И они трижды облобызались и потерлись бородами. После чего Чулукин близоруко прищурился, отошел, посмотрел на Савву и видимо его не узнал. Произошла заминка.
- Это же Савва, - пояснил я, - помните он жил в нашем городе, ходил штурманом с рыбаками, написал повесть, уехал от нас и стал писателем...
- Хо-хо, ну что ты разъясняешь, малыш, - загудел Савва, - мы же виделись в Москве на съезде, я тогда стоял с Леоновым, с патриархом нашим...
И надвинувшись на Чулукина животом и прижав к столу, Савва стал говорить и говорил около получаса. Наконец Чулукин не выдержал, и, заикаясь и тряся своей белой бородой, спросил:
- Простите, но что же вам от меня надо, у меня же отчеты, чтоб их коза забодала!
- Отчеты, хо-хо, - подхватил Савва, - ты должен прочесть мой роман, там есть бухгалтер, у него разболелся геморрой, а тут ночь, надо сидеть за отчетом, хо-хо-хо, так он сидит в тазу с холодной водой и делает отчеты!
- Какой роман? Я уже давно не читаю романов! И кто в наше время может найти столько дозволенных слов, чтобы написать роман! Не смешите меня! – отмахнулся Чулукин.
- Старик, роман сейчас в наборе, как только выйдет, я тебе пришлю обязательно, первому пришлю и с автографом, как лучшему другу и учителю нашему!
- Короче, парни, чего вы хотите, - взмолился Чулукин.
- Слушай, старик, ты должен мне дать пару выступлений, надо же оправдать дорогу, ведь я фактически прилетел из Москвы, чтобы увидеть тебя и малыша. Неплохо было, если дал бы команду в газету – пусть публикуют мои очень необходимые нашему читателю рассказы, но только деньги вперед! Давай, старик, подсуетись!
Но старик Чулукин не подсуетился, лицо его сделалось непроницаемым, взгляд близоруких глаз отстраненным, он и знать ничего не хотел...
Когда мы вышли из писательского логова, холодно распрощавшись, Савва сказал с возмущением:
- Ну и бюрократ! Развели в провинции бюрократов, посеяли по всей стране. И друзья наши переходят в стан бюрократов. А если бы ты видел, как он крутился вокруг меня в Москве, когда я стоял с Леоновым, как вился он около нас... Ты понял, что с такими людьми нам не по пути. Я не стал просить за тебя, потому что сразу понял – тебя надо выводить прямо на моего друга – самого главного секретаря!
- Но меня ведь не затирают инородцы, - съязвил я.
- Ничего, - сказал Савва, - доверься мне, я найду выход, Леонова подключу.
- Вот этого прошу не делать, - сказал я.
- Ну и дурак, от благ и денег только дураки отказываются!
В тот день мы едва не поругались, а на следующий день Савва затосковал, он возжелал женщину, и сразу стал похож на всех заезжих московских писателей, посещавших нас и жаждущих порезвиться на воле, где полно простушек, обмирающих от писательского слова. “Малыш, - толковал непрестанно Савва, - найди мне женщину!” Я не откликался. “Неужели у тебя нету здесь надежных кадров? - вопрошал Савва. – Столько живешь здесь, пора иметь гарем, чтобы можно было друга всегда угостить! Вот приедешь ко мне, я тебе устрою таких, первый класс, пальчики оближешь!” Чувствуя мою непробиваемость, он побрел на кухню и стал приставать к моей жене: “Кровь застаивается, подругу бы пригласила, что ли, э-хе-хе! Есть ведь подруги? Не томи. На стенку впору лезть!” Жена его просьбы холодно игнорировала. Она вообще была настроена к нему враждебно.
Избавление пришло к нам в лице продавщицы комиссионного магазина Ирочки. Мы встретили ее случайно на улице. И она так искренне обрадовалась встрече, и так хохотала, что Савва сразу простил ей побег на такси из ресторана. И в этот вечер Савва покинул наш дом. И жена моя наполнилась радостью, и мы долго стояли, обняв друг друга на кухне и наслаждаясь тишиной. Но рано мы праздновали победу. Через два дня Савва вновь появился в нашем доме, правда, не таким бурным и говорливым. К тому же мы получили еще сутки передышки, ибо он провалился в сон, и лишь изредка оглашал комнату прерывистым храпом.
А на следующий день ко всем его рассказам прибавились воспоминания об Ирочке:
- Ну, малыш, я тебе доложу, вот это класс, у меня такой давно не было! Это мастерица!
Восторгам его не было предела, он даже сочинил какой-то стих, посвященный своей пассии.
- Да, малыш, - говорил он, закончив чтение стихов еще более бездарных чем его проза, - это был сказочный сон! Знаешь, я тебе ее дарю! Это будет мой лучший подарок другу! И не вздумай отказываться! Что девке пропадать, что ли?
Наконец настал тот день, когда мы наскребли ему денег на билет, дали десятку в дорогу, и, проводив его на вокзал, вздохнули с женой разом и облегченно. После его отъезда мы еще долго привыкали к той необычной тишине, которая воцарилась в нашем доме, теперь мы стали слышать, как поют за окном по утрам птицы, а если кран на кухне был не плотно закрыт, то мы слышали, как равномерно падают капли, разбиваясь о фаянс раковины.
После этого приезда Савва стал писать мне длинные письма, на которые я не всегда отвечал. Но ему нужно было перед кем-то излить душу, необходимо было утвердиться в этом мире. Он писал о том, что почти все издательства готовы на корню купить его романы, что в Москве у него идет главная книга, и еще в каждом письме он настойчиво звал к себе в гости. Но я не был вольным художником и единственный отпуск тратить на поездку к Савве был не намерен.
Однако события сложились так, что встреча наша состоялась. В один из отпусков, когда я попал в Москву, в редакции одного из журналов мне сказали, что в ЦК ВЛКСМ, то бишь в главном логове тогдашнего комсомола, меня ждет командировка на Урал. Ждала меня эта командировка, потому что Савва приложил к ней руку, это была его затея. Не отказываться же было мне от бесплатного видения новых мест!
И вот самолет, сделав круг над ночной столицей Урала, приземлился, и я попал в объятия еще более растолстевшего Саввы, который встретил меня прямо у трапа...
Передо мною впервые предстал промышленный Урал, правда, я уже был на Урале в своем детстве, был в эвакуации, но это были совсем другие места – обитель царских ссылок - глухая Чердынь, река Колва, сжатая гористыми берегами, нестерпимые морозы зимой, круги замороженного молока на базаре, голод. Но зато какой там был чистый воздух – изумительный, полный озона. Теперь же я попал на совершенно иной Урал. Город был окружен заводами, земля повсюду была каменистой, на скалах блестели вкрапления железняка и зеленые проблески малахита. В центре города был сад камней, глыбы их, разбросанные по широкому безжизненному пространству, пробуждали воспоминания о сказах Бажова и царстве бесценных руд, камней и малахита. Но в сказах все было так роскошно и изумительно, а здесь возникал передо мною совсем иной мир. Меня поразили отсутствие зелени и воды. Не считать же водой то, что я увидел в реке, которая проносила в своих берегах через весь город мутную и густую массу.
Туго с водой было и в том поселке, где жил Савва. Чтобы испить чаю, приходилось сперва сходить за колодезной водой. Колодец находился в получасе ходьбы от дома. Из кранов же бежала ржавая желтоватая вода и после того, как ты вымылся под душем, казалось, все тело покрывалось коркой.
Наверное, все это мне было дано познать, чтобы убедиться, насколько роскошно я живу на самом западе страны. И хотя у нас тоже вода с точки зрения европейца ужасная, но все же мне не нужно ходить к колодцу. И у нас есть море – пока еще оно не столь загрязнено, как здешние реки. И чего же мы тогда у себя в далеком городе К. ноем? Нам надо брать пример с Саввы! Он здесь в этом гиблом месте и то не унывает, прижился, достиг успеха! Так думалось мне поначалу...
Итак, я стал его гостем, я вошел к нему в дом. Почти не изменилась жена Саввы, она была такая же стройная, как и прежде, только глаза заметно потускнели и голос стал грубее. Она нигде не работала и на мой вопрос почему, ответила, что едва успевает за день перепечатать все то, что за прошлый день сотворил Савва, к тому же он рассылает тексты сразу в несколько журналов и издательств, и приходится каждую рукопись перепечатывать раз пять, не меньше, берут ведь только первые экземпляры. К тому же, на ней были дети: дочка Светочка, очень аккуратная молчаливая девочка, любящая рисовать, и вдумчивый и очень рассудительный сын Коля, окончивший школу в прошлом году. Коля никуда не стал поступать, а поступил на завод и единственный в семье работал и имел постоянный заработок. Ожидаемой мной роскоши я не увидел, преуспеванием и не пахло в этом доме. Такая же, как и у меня, двухкомнатная квартира была заполнена книгами, даже в туалете на двух полках стояли книги. На каждой из книжных полок можно было обнаружить только что выпущенную на Урале книгу Саввы. А книга, изданная в Москве, была в единственном экземпляре, зато она была помещена, как икона, в углу и ее окружали причудливые раковины и кораллы. Спальня служила Савве одновременно и кабинетом, в другой комнате спали дети. Я почувствовал, что стесняю всех, и заговорил о гостинице. Савва и слушать меня не хотел. У него были совсем другие планы, в которых, как потом я понял, мне была отведена роль троянского коня. Правда, мой приезд получился не совсем кстати по времени, ибо Савва готовился к поездке в Москву и спешно заканчивал переделку очередного романа, писал он везде, где мог, даже в автобусе, он мог писать и одновременно говорить – и эта его способность поражала меня. Для меня – сочинительство всегда остается таинством, мне нужна тишина и отреченность от всего, и даже, если жена спит в комнате, где я ночью пишу, у меня ничего толком не получится, потому что я все время буду думать о том, что ей мешает спать свет настольной лампы и не смогу сосредоточиться. У меня и Саввы принципиально разные взгляды на творчество. Я могу годами возиться с одним рассказом, он считает, что надо успеть написать как можно больше, он уже распределил свои сочинения по томам, я не понимаю, где можно найти столько слов, чтобы они проскочили через сито цензуры. “Вот так и загнешься, никому неизвестным со своими принципами!” - осуждает меня Савва. Из его писем я знаю, что здесь, на Урале, его очень чтят и даже в краеведческом музее есть его фотография – что ж, каждому свое...
На следующий день после приезда он решил ознакомить меня с местным писательским миром и засел за телефон. Разговоры проходили примерно так:
- Старик, привет! Мы должны с тобой пообщаться сегодня! Ко мне приехал друг из Москвы, очень талантливый писатель, хочу вас познакомить, обогатите, так сказать, общением друг друга. Значит, во сколько? Что? Занят. Не можешь. Ну, понимаю, работаешь. Работа прежде всего, это правильно. А как насчет того, чтобы одолжиться у тебя, еду в Москву с моим другом. Он мог бы и за тебя там словцо закинуть! Что? Тоже на мели. Сочувствую. Ну, давай, дерзай старик!
Получив повсюду отказ, Савва ни на минуту не расстроился, главная его идея еще ждала своего овеществления.
- Малыш! – сказал он. – Я хотел их, скабарей, осчастливить твоим визитом, когда ты еще будешь здесь, когда еще они увидят настоящего стилиста! Но, как ты скоро убедишься, все сидят по своим норам. А меня они страшно боятся. Я ведь дверь в обком ногой открываю. Роман сейчас заканчиваю о рабочем классе, первый секретарь читал рукопись – в диком восторге. Вот закончу, поставлю последнюю точку – и роману открыта зеленая улица. У всех от зависти губы отвисли, кусок хлеба, можно сказать, у них изо рта вырываю! Так вот, сегодня объявляю сухой закон, а завтра в обком! Сделаем так, вот тебе трубка, я набираю номер, повторяй за мной: ты писатель из Москвы, хотел бы встретиться...
Я повторил то, что мне было сказано, и услышал в ответ, что меня ждут завтра в пять вечера.
Я спросил, с кем я разговаривал. Савва ответил, что это был второй секретарь обкома Иван Романович.
- Ты у меня дошутишься, - сказал я, – завтра же беру билет на самолет! Я у себя-то с этими троглодитами не общаюсь!
- А как ты отчитаешься по командировке, тебе же надо отписаться! – резонно осадил меня Савва и продолжил: – Так вот, завтра ты только молчи, сиди и молчи, я все сам устрою...
Итак, пришлось на следующий день прошествовать в огромное здание, над которым вился красный флаг, в самое логово тех, кто над нами топтался. Миловидная секретарша была уведомлена, и нас провели в просторный кабинет, где к длинному столу примыкал маленький столик, и из-за этого столика поднялся облеченный властью лысый и усталый человечек и протянул мне руку, но первым перехватил эту руку Савва и сказал:
- Вот, Иван Романович, я так сказать, привел к вам своего друга, большого писателя, зная то, что вы к литературе относитесь особенно нежно...
- Присаживайтесь, - сказал мрачно хозяин кабинета.
- Покажи ему командировку, - шепнул мне Савва.
Я протянул листок с красной полосой посередине – отметиной всесильного ЦК, пусть молодежного, но все же ЦК, и лицо Ивана Романовича расплылось в улыбке.
А Савва уже разошелся, говорил быстро, захлебываясь словами:
- Мой друг приехал, так сказать, в поисках темы, в поисках героев, о рабочем классе все его произведения, и здесь, на Урале, его конечно многое интересует. И не только дела рабочего класса! Но и продовольственная программа, он наслышан о наших птицеводческих совхозах, слава о них и до Москвы дошла! Мой друг автор нескольких повестей, довольно известных...
Иван Романович наморщил лоб, видимо, пытаясь вспомнить эти известные повести. И я решил несколько упростить его задачу:
- Впрочем, какие известные, я еще только начинаю, две повести в журналах...
И тут я почувствовал сильный толчок ногой, и увидел, как Савва глазами, мимикой пытается дать мне знак, чтобы я замолчал, а иначе все испорчу. И он сумел перехватить инициативу в свои руки и продолжил речь о моих достоинствах и излишней скромности. Слова его возымели действие, Иван Романович нажал невидимую нам кнопку, вделанную в край стола, и сначала появилась секретарша, а через минуту кабинет наполнился солидными чиновниками, каждый из которых счел нужным со мной познакомиться и пожать мне руку и даже сказать несколько лестных слов. Когда все уселись на привычные для них места, Иван Романович голосом, не терпящим возражений, определил для каждого его роль в моем ознакомлении с Уралом и его героями. Одному из присутствующих было поручено устроить меня в лучшую гостиницу города, другому - выделить машину и сопровождающего, третьему - определить мой маршрут и прозвонить по местам следования, чтобы там нас встретили и подготовили нужные материалы, четвертому было дано задание свезти меня к некому Авдюшко в Академию наук, в лабораторию, где занимаются ванадиевыми сплавами, и так далее. В общем, всем нашлась работа, и когда каждому раздали по серьгам, Савва от моего имени поблагодарил за заботу и сказал, что пока гостиница не нужна – друг приехал к нему в гости и пусть утром машину подадут к его дому, к дому, в рабочем поселке. И добавил уже с горечью, что живет здесь давно, стал патриотом края, а квартиры обещанной все нет и нет...
И когда все стали расходиться, а Савва прижал в углу чиновника, занимающегося распределением квартир, Иван Романович спросил у меня:
- А этот ваш товарищ, у которого вы остановились, он действительно обладает достаточной информацией, он что, пишет романы?
И тут я понял, что Савву этот босс видит впервые, что о книгах его понятия не имеет, и почувствовал, что лицо мое наливается краской.
И потом, когда черная Волга с молчаливым шофером мчала нас по дорогам Урала, я все продолжал краснеть и чувствовал, что влип в совсем ненужную для меня историю, от которой здорово попахивало хлестаковщиной. А Савва все говорил и говорил, не переставая. Везде предупрежденные заранее люди встречали нас, объясняли, чем занимаются и какие у них есть рекорды, водили по своим цехам и участкам. И я пытался убедить себя, что ничего зазорного в этом нету, что всех корреспондентов так водят, а писателей тем более, сам я не раз встречал писателей и водил на рыбацкие траулеры, и всегда хотелось показать самое лучшее, и редко кто писал об этом лучшем, потому что вокруг была такая безнадюга, что о ней и говорить не хотелось вовсе. А я вполне, как инженер, смогу грамотно описать про ванадиевые сплавы, уж про них я напишу обязательно и опубликую, если цензура не забодает. Но оказалось, что нам не до лаборатории ванадиевых сплавов, ибо торопил Савва шофера, чтобы засветло попасть в знаменитый совхоз, снабжающий почти весь Урал птицей и яйцами. Домчались мы туда лихо, и не сбавляли скорости даже тогда, когда петляли в горах. Совхоз был действительно показательный, ибо было что показать. Здесь все было полностью механизировано, тысячи куриц, сжатые в тесных клетушках и лишенные возможности двигаться, набирали вес, транспортеры ритмично подавали им пищу, механически убирались отходы, из кранов равномерно подавалась вода, и яйца собирались и паковались автоматами. И такие длинные многоэтажные фермы тянулись на несколько километров вдоль шоссе. Дома совхозников тоже были двухэтажными, в каждом были и телевизор, и телефон, что для тех лет было вообще необычно. Потолки в чистых столовых были украшены картинами из жизни кур, вдоль бордюров крепилась чеканка – и тоже здесь изображались курицы различных пород. Библиотека в клубе могла поспорить по количеству книг с любой городской библиотекой. Но главной достопримечательностью был сам председатель этого сказочного совхоза. Он был кандидат наук и автор множества книг, слава богу, не художественных, а тех, где описывался его опыт по выращиванию и убою кур. Он очень любил свое дело. И говорил он с пафосом, говорил бурно и не переставая, так что даже Савва не мог вставить в его словесный поток ни слова. Мы мчались через поля на отдаленные фермы, мы смотрели породистых коров и гладили тугие бока племенных рысаков. Председатель первым выскакивал из машины, в красной куртке похожий на молодого петушка, он совершал несколько длинных прыжков, а мы, едва поспевая, бежали за ним. На голове его дрожал рыжий хохолок, очки в черной оправе крепко сидели на мясистом носу, в глазах блестели искры задора. Он был доволен жизнью и своим хозяйством, он хотел передать радость бытия нам. Мы клялись, что приедем еще раз, чтобы посмотреть на сотворенное им чудо. Мы прощались. Савва, стараясь быть как можно непринужденнее, сказал председателю, делясь по-свойски своими заботами: “Куропроизводство на высшем уровне, а в городе туговато, вот приехал гость – большой русский писатель, а кормить его нечем, на стол нечего поставить, что он о нас подумает, об уральцах”. Савва рассчитал точно, председатель понял его, и хотя на лице его не было прежнего выражения восторга, он написал какую-то бумажку, сказав при этом, что самые лучшие курочки на ферме в Зайцево, как раз там сегодня забой молодых петушков, и по этой записке все сделают...
Я был готов провалиться сквозь землю, между тем, очевидно, это было в порядке вещей. Шофер знал, где Зайцево, и подтвердил, что там всегда отоваривают высоких гостей, потому что перед нами возил туда космонавтов.
- Заканчиваем операцию под кодовым названием “курочка”, - воскликнул Савва и захохотал. Теперь я уразумел, что это была главная цель поездки. С завидным энтузиазмом искал Савва заведующую фермой, потом бригадира, потом сам отбирал молодых петушков, торкая в птичьи бока свои короткие пальцы, сам упаковывал яйца, перекладывал стружкой, чтобы не побились в дороге. И все это делалось с восторгом, с истинным наслаждением. Багажник был полон и тогда Савва стал заполнять пространство за сиденьями. Я молча наблюдал его действия. Вытирая пот со лба, он сказал мне:
- Ну что ты надулся, малыш, привыкай, хо-хо-хо, ты же писатель, не мы, так другие, космонавтов нагонят или мидовцев, из органов здесь тоже кормятся. Все жить хотят! А здесь совхоз - миллионер! А теперь вперед – я покажу тебе обкомовскую турбазу, там нас ждут совсем другие курочки, мастерицы высокого класса, только для самых почетных гостей!
Но уже стемнело, и шофер категорически отказался ехать в горы, где была эта турбаза, и стал нас отговаривать, объясняя, что было подряд несколько делегаций и девочки отдыхают.
Привоз большого количества провизии смягчил сердце жены Саввы, и она выдала ему из своих сокровенных запасов деньги на билет в Москву, и таким образом продлила наше общение, от которого я порядком уже устал.
В Москву Савва собрался, напихав большой рюкзак рукописями. Я помогал надевать ему этот рюкзак на плечи, он был почти не подъемен. Он не влез в камеру-автомат для хранения багажа, куда мы пытались его всунуть, чтобы налегке начать наш путь по столице. “ Ничего, - сказал Савва, - сейчас поедем сразу в издательство и я половину рукописей там распихаю!” В переполненном автобусе мы доехали до огромного здания, где располагалось сразу несколько издательств. Я остался ждать Савву внизу. Через полчаса он появился, волоча по полу рюкзак и держа в руках объемистый пакет. Оказалось, что ничего у него не взяли, а возвратили давний роман, посланный по почте. Впервые я увидел растерянность на его лице. Даже глаза у него повлажнели. Пришлось везти его в некий совет ветеранов, где он должен был остановиться и где его опекали генералы в отставке, о подвигах которых он и сочинил последний роман. Мы долго колесили на такси по грязным и узким переулкам, пока нашли подвал, в котором и заседали ветераны. В подвале было шумно, длинный стол был уставлен батареей бутылок и раскрытыми консервными банками со шпротами. Некоторые банки использовались как пепельницы. К Савве подскочил один из генералов с багровым черепом и начал целовать Савву почти взасос, подражая тогдашнему генсеку. Со всех сторон к Савве потянулись с объятиями. Я понял, что он здесь желанный гость. Несмотря на то, что большинство собравшихся были значительно старше нас, пили они водку стаканами, опрокидывали содержимое в рот одним махом, а выпив, смачно крякали и лишь потом тянулись к закуске. Из сбивчивых разговоров я понял, что Савва пообещал всех их вставить в свой роман о войне, что он уже не первый раз здесь, и даже принят в состав совета ветеранской организации. А позже я узнал, что ему выписали удостоверение участника войны, и он по этому удостоверению раз год может бесплатно ездить по стране и постоянно бесплатно в городском транспорте. Так мне приоткрылась еще одна ипостась моего штурмана. И оставалось только удивляться, как хорошо он вписывался во всю эту компанию, как здорово пел со всеми. Конечно, большая часть песен была о войне, и особо выделялись песни, где пелось про Сталина, видно мало изверг поубивал, хотелось видеть в нем отца-избавителя. Да и портреты тут повсюду его были развешены. Естественно, палач был в форме генералиссимуса и со всеми наградами. Я пытался доказать Савве, что мы попали в совершенно чуждую нам среду, что он сам лезет в капкан, он кричал, что я ничего не понимаю в жизни. Это просто этап и его нужно пройти. Через пару часов все так набрались, что пошло повальное братание, а нам надо было определяться, где мы проведем ночь. Я не хотел оставаться в столице, хотя стоило бы сдать командировку и отчитаться по ней, но я решил, что сделаю это все по почте и статью напишу и приложу. У меня еще была возможность уехать вечерним поездом. Но Савва был так пьян, что бросить одного его в Москве я не решился. Мы оставили его рюкзак в ветеранском подвале, выкарабкались на свежий воздух, и тут мой Савва начал падать. Я поднимал его, прислонял к стене, он снова падал. Наконец мне удалось прикрепить его ремнем к водосточной трубе и найти такси. В такси он очнулся и стал требовать, чтобы я отвез его к Дарье. Оказывается, это была боевая санитарка – героиня его романа. Он долго не мог вразумительно промычать адрес. Но бывалый московский таксист все же разобрал его пьяное бормотание. Мы нашли дом Дарьи, а потом, пусть и не без труда, ее квартиру. На звонок наш широко открылась дверь и в проеме ее показалась грудастая женщина в засаленном халате. Дарьюшка, пробормотал Савва и упал на пороге. Вместе с Дарьей мы занесли его в коридор, она все время материлась и сказала, указывая на дощатый топчан: “Клади его сюда, падлу!” Он улегся и сразу захрапел, а я выскочил на свежий воздух и пошел пешком к Белорусскому вокзалу. Стоял светоносный август, кругом блистали огни. Где-то на Сущевской стучали типографские станки. За освещенными окнами, возможно, были кабинеты, в которых сидели редакторы и критики и правили наши рукописи, вытравливая из них правду. Можно было остаться, снять номер в гостинице и попробовать пройтись по журналам и издательствам, но я уже понимал, что все это бесполезно, и не кричало, не билось во мне чеховское: “В Москву!”, а напротив, рвался я домой, чтобы принять душ, смыть с себя всю скверну и идти проситься в экипаж рыболовного траулера, подальше от всего этого бедлама.
Я устроился наладчиком на морозильщик и ушел к берегам Африки, полгода я прожил без политики, без газет и без общения с пишущей братией. И вот, когда мы возвращались домой, посадили к нам на борт корреспондента того журнала, где некогда печатался Савва, и все дни перехода мы пили с ним самогон и говорили за жизнь и за всю ее литературную составляющую. И конечно вспомнили Савву. Оказывается, пока я пахал моря, Савва перебрался в столицу, правда, не в саму Москву, а в один из ее пригородов, куда устроили его ветераны, определив ему даже постоянную зарплату при штабе ракетных войск.
Поскрипывали переборки нашего траулера, пахло рыбой и водорослями, с каждым днем становилось все прохладнее, выходить из каюты не хотелось, самогон мы гнали из рыбной муки и бутыли все пополнялись свежаком. На закуску потреблялись рыбные деликатесы – креветки, которых мы тут же в каюте варили в алюминиевом чайнике. Корреспонденту вся эта экзотика нравилась, он был в восторге, на меня же напало какое-то безразличие, и даже рассказы про Савву я слушал вполуха.
Корреспондент говорил о Савве с презрением и в то же время восхищался им:
- Представляешь, этот прохиндей просто гений прохиндейства! Вот конечное порождение нашей системы! Алкаш становится председателем общества трезвости! И этому обществу отводят покои в нашем ЦДЛ, представляешь! Он выписывает себе из Ленинграда профессора Унголова и тот учит писателей не употреблять водяру! Да у нас вся литература на водяре держится! Жить в Совдепии и не пить, лучше сразу утопиться! Савва ведь это понимал! Днем он с Унголовым обличал алкоголиков, а по вечерам закатывался ко мне и мы опустошали за ночь по три бутылки. Таких людей поискать надо! В Союзе писателей в нем сразу увидели спасителя от засилия инородцев. Знаешь ведь теорию Унголова – Русь споили инородцы!
- И Савва в это верил?
- Хрен знает, во что он верил, но так ему было выгодно. Но я тебе скажу, это большой человек и он далеко пойдет! Он чувствует ветер, как старый опытный шкипер!
- Он и есть шкипер, - подтвердил я, – только с курса он сбился!
- Нет, это мы сбились, а он точно знает, чего хочет! Я не удивлюсь – вот возвращусь в Москву, а Савва не только общество трезвости возглавляет, но уже и вместо Бондарева сидит на Комсомольской! Энергии в нем, хоть отбавляй! И вся Лубянка за него!
Я не очень хотел слушать этого корреспондента, вот и Лубянку он приплел для пущей важности, многое в мире литературы основано на выдумках, реалии мы путаем с действительностью, желаемое выдаем за осуществленное. Мы все занимаемся сочинительством. Мы все задыхаемся, потому что некуда стравить распирающую нас энергию. Как в котле - не стравишь пар, произойдет взрыв. В котле есть подрывные клапаны, в жизни их не предусмотрено. И в то же время есть ограничитель – назовем его совестью. Если от него избавиться, то можно жить и под большим давлением, пока не лопнешь. И я нисколько не завидовал Савве, мне просто стало жаль его. Общество трезвости, это же надо такое придумать – рассказать нашим морякам – никто не поверит. Такое можно только сочинить, это не из жизни.
Все дни перехода мы пили и за этой пьянкой не услышали, что страна наша меняет курс и большевики задумали построить общество, называемое “социализм с человеческим лицом”, и когда мы сошли непротрезвленные на берег и попали в объятия близких, первое, что я услышал от жены: “Какое счастие, мы дожили! Рухнула империя зла!” Я ничего тогда не понял. И надо было еще несколько дней, чтобы акклиматизироваться на берегу и осознать, что настало желанное время свободы.
Я быстро оформил расчет и навсегда покинул рыбацкий флот, чтобы теперь публиковать все свои рассказы без всяких цензурных рогаток. Было время эйфории и торжества литературы. Главное значение стало иметь слово. И писатели, умеющие рождать и произносить это слово, становились депутатами, вошли в президентский совет и даже возглавили некоторые республики. Я на такие высоты не замахивался. Дана свобода слова – и этого мне достаточно. И какие были потрясающие публикации, как росли тиражи книг и журналов. И мы свой журнал начали выпускать и там печатать все, что раньше нам запрещали. И смешно было – какие мы были идиоты, пытались печататься при тоталитарной системе, соглашались с правкой, лезли в союз писателей. Надо было иметь выдержку, надо было твердо держать свой флаг, не надо было ни на йоту отступать. Вот ведь пришло наше время. И в писательский союз всех ранее отверженных приняли, да не один теперь стал союз, а несколько, так что никаких проблем. А то, что графоманы туда стаями полезли, мы об этом не задумывались. Шли повсюду разоблачения. Обкомы доживали последние дни. Жгли там все тайные бумаги и протоколы и, конечно, доносы. И мне мелкий партийный босс, мой знакомый по флотским плаваниям, несколько доносов принес на память, какими только словами я там не обличался... Было там и донесение от тайного осведомителя, так в нем не только разоблачения были, но даже хвала мне возносилась. Некий Зуй утверждал, что меня надо только перевоспитать. Выявлялись почти все, кто стучал на нас, все эти подонки ходили, поджав хвост. Зуя я, правда, так и не обнаружил. Были бурные конференции и съезды в Москве, и я туда ездил. Но Савве не звонил. Не до него мне было. Да и был я уверен, что время его прошло и теперь моему штурману ничего не светит. Один раз его имя всплыло на объединительной конференции – была и такая попытка сохранить литфонд. Там, на этой конференции один из известных воителей за свободу, Куранов выступил с предложением опубликовать списки стукачей. Шум стоял в зале невообразимый. Было впечатление, что он раздразнил стадо голодных гусей. И больше всех визжал профессор Углонов, который тоже считался писателем, он вылез на трибуну и заявил, что его протест официален и подписан известными писателями, среди этих известных была и фамилия Саввы. Может быть, был и прав профессор. Говорят, каждый третий в писательском союзе был стукачем, такая бы вакханалия началась, мало бы не показалось... И все же, по прошествию лет, сейчас я понимаю, какие мы были мягкотелые и нерешительные, мы были и остались совками, нам дали кусок свободы и мы, привыкшие к подвальному воздуху, захлебывались озоном. И пока мы радовались, вся мразь вышла в люди, большевики поделили деньги и предприятия, правители республик, возжелав стать президентами, расхватали постимперское пространство, каждый схватил свое, и когда опомнились мы, то узрели, что путь к печатному станку нам перекрыт, и теперь уже не цензурой, а теми же большевиками, которые под шумок приватизировали издательства и типографии и стали там издавать детективы и эротику на радость пролетарским массам. Надвигался на нас рынок и мы еще не осознали, как это скажется на литературе... Само слово писатель девальвировалось и впору было опять возвращаться на рыбацкий флот. Но и флот к тому времени распродали ловкие наши начальники: уходили траулеры за границу, чтобы уже никогда не вернуться, сдавали их на металлом, или в лучшем случае отправляли в рейсы под чужими флагами...
И тут я получил письмо от Саввы, было оно на четырех страницах и с каждой страницы рвались его кипучие возгласы и трубный зов к покорению всего литературного пространства. Оказывается, пока мы упивались желанной свободой слова, он не митинговал, но и не дремал. Он стал хозяином большой типографии. Досталась она ему почти даром. Тогда выводили наши войска из всех стран Варшавского пакта и они, эти войска, вернее их генералы продавали направо и налево казенное имущество, которое увезти были не в силах, да и не требовалось оно никому. Посодействовали Савве ветераны, вывели на нужных людей, и вот теперь он никому не кланяется, а уже начал выпуск своего собрания сочинений. Выпустил он и том Каничева, писал о нем восторженно и считал, что вот-вот этот неизвестный мне писатель возглавит все писательские союзы и вычистит из них инородцев. Вот это последнее обстоятельство меня несколько и смутило. Повсюду уже открыто выползала всяческая мразь, свобода слова ведь была для всех без исключения, и появились такие призывы, которые ничем не отличались от бесноватых гитлеровских речей. И опять здесь писатели были впереди всяких люмпенов, стали эти писатели называть себя русофилами и национал-патриотами. Забыв, что русофилы любили свою страну и всех живущих на ее просторах, эти же новые русофилы объединялись не по принципу любви, а по принципу ненависти, ненависть их и скрепляла, они не знали за кого надо биться, но твердо знали против кого, и опять расцвел махровым цветом антисемитизм. И каким-то шестым чувством ощущал я, что Савва оседлал белого коня национал-патриотизма, но тогда я еще не знал сколь далеко унесет его этот конь...
В общем, на письмо я не ответил и никаких рукописей своих новоявленному издателю не послал. Сеня Ваксман, который терпеть не мог Савву, попросил у меня его адрес, а на меня обрушился с целой тирадой нравоучений. Стоял сухой июль, было жарко и мы вкушали пиво в одной из тех многочисленных пивных, которые усеяли наш город. Давно уже все забыли про очереди, про то, как зияли пустотой магазинные полки, про то, как не только пива испить было негде, но и хлеба не всегда можно было купить. И вот Сеня тоже все забыл, Сеня, один из главных ораторов перестройки, теперь стал ее обличителем.
- Вот видишь! – восклицал он, сдувая пену с кружки. – Мы боролись, а такие, как Савва, все захватили! Судьба всех революций – их делают романтики и идеалисты, а плодами пользуются тираны и проходимцы! Приватизировали все, что могли, отдали трубы с нефтью и газом бывшим партийным бонзам и показали нам козью рожу! Надо было резче все делать, надо было отделить овнов от козлищ! В Германии со всеми фашистами расправились, а у нас те, кто расстреливал, те, кто душил свободу, сегодня торжествуют, им и оклады, им и пенсии особые, а нам с тобой кукиш! Вот твой друг Савва захватил типографию, теперь он король! Если бы у тебя была типография, он бы прилетел сюда мгновенно и всунул бы тебе свои рукописи, а ты сама мягкотелость не смог бы ему отказать! И теперь ты кичишься своей чистотой, а ведь это ты породил Савву, это ты его опекал! Тебе надо срочно ехать в Москву и торчать там, пока он не издаст твою книгу. Твою и мою! И пригрози, если он не станет издавать, то мы взорвем его типографию!
Я стал объяснять ему, что напрасно он ёрничает, что все много серьезнее. Тогда и я не предполагал насколько серьезнее, нигде еще не взрывали дома, но дыхание смерти уже ощущалось. И в далеком псковском крае уже был убит директор издательства, убит киллером, и это слово и то, что такое убийство называют заказным, я тогда услышал впервые. Сеня ни о чем не хотел знать, он хотел издаться. После третьей кружки он смолк. Жара давала себя знать, и даже пиво не помогало. Сеню стало клонить в сон, и я оставил его за столом, когда большая почти сократовская голова поэта, украшенная вислыми усами, упала на грудь и засопела. Поэта у нас в городе любили, и я мог быть спокоен, я знал, что никто не потревожит его сон. Возможно, во сне ему удастся переиграть судьбу и переделать реальность...
Лето уже клонилось к своему закату, уже начали желтеть листья на березах, когда нам с женой несказанно повезло – еще не до конца разворованный литфонд выделил мне две путевки в подмосковный дом творчества, это были последние заезды писателей, дом этот уже сторговали какой-то мафии и уже подсчитывали в союзе писателей барыши от его продажи. Об этом многие знали, но протестовать было бесполезно. У союзов писателей нечем было платить даже за коммунальные услуги. Жаль, конечно. И представить даже трудно писательскую жизнь без домов творчества. Где еще и писать, как не в них. Это вам не дома отдыха и санатории, куда съезжаются поразвлечься. Здесь царит совсем другая атмосфера.
И мы с женой сразу ее почувствовали, приехали мы поздно, но нас любезно покормили ужином, потом мы расположились в просторной комнате и даже было мне предложено дежурной взять ключи еще от одной комнаты на тот случай, если жена захочет отдыхать отдельно, чтобы не мешать творческому процессу. В окно нашей комнаты протягивали ветви березы, был виден луг вдали, и там все было окрашено малиновым цветом заходящего солнца. На месяц мы обретали рай на земле. У дома, важно вышагивая, прогуливались писатели, мы тоже вышли из комнаты. Почти все были мне знакомы. Старый друг очеркист и в прошлом моряк Дринглин заключил меня в объятия. Подошел один из секретарей нового демократического союза писателей Дима и тоже сказал добрые слова. Мне было лестно, что жена видит воочию, с каким уважением относятся ко мне именитые москвичи. Настроение у меня было прекрасное. Жена пошла в комнату раскладывать вещи, а я еще немного побродил по пустынной улице, наслаждаясь тишиной августовского вечера.
Когда я вернулся в комнату, я увидел, что жена пакует вещи. На лице ее затаилась обида. Я спросил, что случилось и какая оса залетела сюда, чтобы ее укусить. Она молча взяла меня за руку и повела в коридор, где был вывешен список писателей, находящихся здесь. И я сразу все понял. В списке была фамилия Саввы. “Мы уезжаем сегодня же, в Москве переночуем у моей сестры. Я его видеть не хочу! Он нас здесь заболтает!” – сказала жена категорическим тоном. Я с трудом уговорил ее остаться до утра и не пороть горячку. Во-первых, Саввы нигде не видно, возможно, он уже уехал, во-вторых, будет отдельная комната, в которой она сможет скрыться и совсем не обязательно ей говорить с Саввой или впускать его. Я тоже буду писать, мне не до разговоров. Почему мы должны из-за Саввы отказываться от райского житья.
Но на следующее утро жизнь не показалась мне раем. Мы пришли в столовую, тотчас нас позвал за свой столик Дринглин, он как раз сидел один и ему нужен был собеседник. Принесли завтрак. Было довольно-таки тихо. Многие столики стояли пустыми. И только я поднес ложку ко рту, как меня чуть не опрокинули со стула. Это Савва ворвался в столовую, налег на меня сзади своим животом, и я услышал знакомый победный клич: “Хо- хо- хо!” И слету он заговорил. Он вещал о коммерческих сериях, о выпущенных книгах, о провале всех своих врагов и недоброжелателей. Дринглин взял тарелку и ретировался на соседний столик. Савва занял его место, ему подали бифштекс, и он стал быстро есть, одновременно успевая произносить сотни слов. На нас все оглядывались. Мы с женой, не доев завтрака, поднялись из-за стола. “Я сейчас вас догоню, - кричал нам вслед Савва, - пройдемся по городку, здесь такие потрясные места! Хо-хо-хо – надо познавать все прелести ландшафта!”
Мы решили взять ключ от предложенной нам второй комнаты и там скрыться. Жена продолжала настаивать на отъезде. Я категорически возражал. Оставить его здесь, удрать – не слишком ли это будет глупым, все равно, что взять билет и идти пешком назло кондуктору. Жена стала упрекать меня в конформизме. Она говорила, что я хочу издаться у Саввы, в его издательстве.
Не скрою, мысль такая раньше мелькала в моей голове, выход в столице, гонорар, кто от такого откажется. Но я с этой мыслью расстался еще в Москве, где мы зашли в книжный магазин на Арбате и я увидел изданную Саввой книгу: “Генералиссимус и его генералы” - сбор верноподданнических писем и речей в переплете из кожи. Он был не только издателем, он был составителем. Естественно, после такой книги говорить с Саввой мне было не о чем. Об этой книге я ничего не сказал жене, которая и без того вскипала благородной яростью.
Хорошо, что она не услышала нашего разговора с Димой, он встретил меня в дежурке, куда я пришел за ключом. Он набросился на меня, как молодой бойцовый петух. Он говорил, что ошибся во мне, что друг Саввы не может быть нормальным человеком. “Да с этим стукачем никто не здоровается в Москве! Это же ярый черносотенец!” Здесь Дима явно перегнул. Савва просто угождал тому, кто давал ему деньги, кто устроил ему типографию, кто снабжает бумагой. Но я не стал спорить с Димой. Очевидно, жена была права, надо было отсюда уезжать.
В обед это мое решение еще более укрепилось. Когда мы вошли в столовую, а мы пришли мы с женой с опозданием, чтобы не сидеть за одним столом с Саввой, перед нами открылась такая картина: стоит посередине стол, за ним восседает Савва, а все остальные столы отодвинуты от него. Увидев нас, Савва вскочил, подбежал к нам, схватил мою жену за руку и буквально приволок к себе за стол. Деться нам было некуда. Говорил он теперь так громко, словно не в столовой сидел, а забрался на трибуну. Он говорил о том, что я его настоящий друг, что я никогда не бросал его в беде, что завтра же мы поедем в издательство и дадим команду начать выпуск моих книг. Я отнекивался. Но кто слышал мой голос. Савва заглушал мои слова.
Вечером я понял, что сторонятся не только Саввы, стали сторониться и меня. Писатели молча игнорировали нас.
Ночью Савва пришел ко мне с бутылкой водки. Пить с ним я отказался. Он возмутился и стал произносить гневные тирады. Хорошо, что жена ушла в свою комнату. Я с трудом переносил его голос. Я понимал, что мы мешаем людям спать и вывел своего гостя из комнаты. Он ничего не понял. Он даже обрадовался: “Хо-хо-хо, как в старые добрые времена выпьем на природе! Золотая осень и два друга встретились, разве это не повод!” Я сказал ему, чтобы он не считал меня своим другом. “Почему? – возмутился Савва. – Это я – не твой друг! Да я всегда спасал тебя. Если бы не я, ты давно сгнил бы в мордовских лагерях!” Я отстранился от него и отвел в сторону руку. Он подумал, что я замахиваюсь, и заслонился. Я засмеялся. “Значит, ты и есть Зуй!” - догадался я. “Да, Зуй! А что если бы к тебе прислали другого, ты об этом подумал. Сейчас все хотят быть чистенькими! Ты не испытывал того, что выпало мне! Тебя никогда не выбрасывали на улицу из квартиры!” Значит вот, когда они прихватили его на взятке - или тюрьма или будешь с нами. Это их методы, да, наверное, и не надо было его долго уговаривать. Обо всем этом я подумал, но мне нужно было выяснить не это. Гонимого я готов прощать. И вовсе не раскаиваюсь, что тогда защищал Савву. Но теперь у него было все, и он продолжал гнуться, я сразу понял, что книга о генералиссимусе не его затея, что он отрабатывает за типографию. И все же, какая гнусь. Ведь эту книгу прочтут и те, кто ничего не смыслит, задача ведь растлить их. “Это хуже порнографии! Послушай, - сказал я ему, - как ты мог воспевать кровавого садиста!” Савва завертелся на месте, будто кто-то невидимый раскрутил в нем пружину. “Попробовал бы я не составить эту книгу, я бы уже не стоял рядом с тобой! Это большой бизнес, ты не поймешь!” Я возмутился: “Завтра ты издашь “Майн кампф” - это тоже будет бизнес!” Он сказал: “Я уже готовлю издание, меня торопят...” В голосе его впервые появилась дрожь. “Ну и влип ты, Зуй, - сказал я, - так влип, что и мне тебя не вытащить! Ты сам хотел, чтобы капкан захлопнулся! ” Он надолго замолчал, а потом встрепенулся, выхватил бутылку и зашвырнул ее в кусты. Я развернулся и пошел к дому творчества.
Жена не спала и ждала меня. Она сказала, что ее одолевают дурные предчувствия. Постепенно она вынудила меня рассказать все, что я узнал о Савве. “Что ж, пожинай свои плоды, - съязвила она, - этого монстра вырастил ты, везет же тебе на друзей-антисемитов! Давай поплачь над его судьбой! А он посмеется над тобой, сидящим у разбитого корыта!”
Она была не права, все оказалось много сложнее, говорится ведь: не судите и не судимы будете, нас всех переломала эта жизнь, эти все годы бесправия... Разве думали мы, что наступит иное время, мы были просто не готовы к этому времени. Самое серьезное испытание дано человеку, у которого остаются хотя бы ничтожно малые, но все же остатки совести. Я не знаю, были ли они у моего Саввы, но когда мы возвратились из Подмосковья на свою Балтику, меня ждало печальное известие: Саввы не стало. Он скончался от обширного инфаркта. Его нашли в ванной на его подмосковной даче. Нашли через неделю после смерти. На похороны его почти никто не пришел. Возможно, у него не осталось друзей. Он загнал свое сердце, запутался в сетях, которые ему расставили его надзиратели, но мне хочется верить, что в нем билось, не находя выхода, раскаяние. И тогда в его уходе есть и доля моей вины. И мне вспоминается утро в подмосковном доме творчества, и спина Саввы, который покидал этот дом, отвергнутый всеми, освобождая нас от общей опалы. Спина у него была согнутая, и мне показалось, что она вздрагивает.