Домашний альбом, 1

   Записанные на бумагу истории о любви обычно кончаются свадьбой и сакраментальным "они жили... и умерли". Роман "Домашний альбом" - акт любопытства перед закрытой, но не запертой дверью.
   Начало века. Два "русских мальчика", потомки тех, кто спорил когда-то в пыльных трактирах Достоевского, сошлись, чтобы договорить до точки всё о счастье. История двух семей. Два мифа о благополучии. Об иллюзиях. О силе и слабости. Незамысловатые любительские фотографии внезапно испугают глубиной, заставят засмотреться в бездну.
   "Домашний альбом" следует редкой ныне традиции романа последних вопросов. Когда ещё новые поколения обретут такое красноречие? Книга для "детей старше 30-ти" - для тех, кто уже спросил себя: "Зачем всё?"





«Описывать - неверное выражение», – рассказывал о своей повествовательной стратегии Альфред Дёблин. – «В романе надо наслаивать, скапливать, перекатывать, толкать».
Так и я – в меру сил.

Автор.



ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

1
   - Будь я художник, я бы ее портрет написал акварелью, – улыбнулся Ширин. – Масляные краски для нее глубоки. Ими метафизику творить, тайный свет. Милое личико, вот и всё. Хотела быть серьезной – около губ в уголках появлялись припухлости: обиженный ребенок. Да! И очки. Учительские очки. Есть ученый вид у человека в очках, а есть учительский –  так вот, то были учительские очки. Вечером трынькал звонок в прихожей, Маша открывала дверь, громкий Маринин голос извещал: «Так! Пока милого нет, я к тебе, подруга, почирикать!»
   - Почирикать! Прелесть, – сказал я.
   - Когда-то я собирал ее словечки. «Маш! Как это у Марины, когда красит губы и глаза?» «Я намазюкалась!» – смеялась Маша. «А кошка?» «Тварь хвостатая. Ты б записывал, Сергей!» Числавенко был у нее «мой». Вместе мы «мужички», или даже «мужчинки». Бывшие соседи по общежитию, клянчившие деньги, – «друзики».
   - Как? – Я хохотнул. – Друзики? Первый раз слышу. Уменьшительное с пренебрежением.
   - А запоминай, писатель! Ей хотелось всё уменьшить. Ей так было удобней. Детский страх перед миром, и такое заклятие страха. Вспомни – в школе, даже студентами мы коверкали язык. А Марина эту привычку взяла во взрослую жизнь, в большую скуку.
   МАРИНА. Она зримо стоит передо мной в своих очках, с радостной улыбкой во весь рот. Сто раз встречались на улицах. В троллейбусах. В компаниях за столом. Насчет «учительских» Ширин загнул. Очки – просто два блюдца, прячущих близорукий взгляд. Улыбка одна на любую погоду. Оп! – и сияет, прикрыв блеском стекол всё своё особенное. Но когда она забывает про улыбку, передо мной появляется настоящая Марина из истории Ширина о безумной борьбе за счастье, о заклятии страха перед жизнью.
   Я эту историю узнал не за один вечер.


   ШИРИН СЕРГЕЙ МИХАЙЛОВИЧ. В этом городке на краю света я забыл, что есть такое приятное занятие –  писать книжки с сюжетами. Год сидел публицистом в краевой газете. Работа как работа, но чего же мне всё-таки не хватало? «Как, пишешь потихоньку свой «Остров Сахалин»?» – спрашивали друзья по телефону.
   «Скорее, остров Крым», – шутил я. Блокноты, набитые впечатлениями от здешних диких войн – за власть в городской думе, за рыбу, за лес, за торговые пути в Японию и Корею, – пылились на полках. Суета сует. Отстрочив статью, я распахивал окно, чтобы проветрить от дыма комнату, смотрел на мозаику железных крыш, на полосу моря, на разноцветный летний народ, сновавший подо мной внизу. Разный люд, озабоченный, веселый, – малые величины или, наоборот, миры, каждый с убеждениями, со своим пониманием всего вокруг.
   А тут как раз Ширин. Нас ребята из проектного института познакомили.
   Началось, не помню, как. С шуток, которыми обменялись. С его удивления, что пишу книжки. С моего удивления, что тип этот слово «метафизика» знает, что-то читает, интересуется.
   Выпили коньячку в конструкторском отделе. А потом я позвал к себе. Вошёл – присмирел, глазел с любопытством.
   - Квоты. Лес, – читал корешки тетрадок на полке. – Передел власти. Эй, а есть у тебя такое: дом, семья? Любовь? Нормальное, человеческое?
   Что-то шевельнулось во мне, да как сильно. Знающий поймет.
   Я достал и показал ему блокнот в красивой обложке, купленный в лучшем здешнем канцелярском магазине.
   - Смотри. Будет даже не тетрадка. Большущий альбом! Специально для акварелек. С посвящением тебе. Как там ты говорил? – Кошка…
   - Тварь хвостатая, – засмеялся он.
   - Ну, что, по стопочке? За знакомство?
   Мы проболтали до одиннадцати. До последнего трамвая.


   Он не менее странен, чем его рассказ. Инженер, назвавший себя обывателем и объявивший: других чинов знать не знаю.
   Тут был пункт: стоило сказать об общественной пользе, про политику, про перемены в мире к лучшему или худшему, как он набрасывался спорить. Всё ерунда, бред, иллюзии, ваши игры в «служение» и прогресс! Если есть что живое и подлинное на свете, так это жизнь частная, внутренняя, черт побери! А не ваши абстракции, низводящие вас до роли оловянных солдатиков. Вот где сердцевина вопросов! Ей бы служили!
   Ох, любил он высказаться поперёк. Разуму противопоставить неразумие, логике – хаос, посмеяться над целеустремленностью человеческой и практичностью. Чувствовались тут домашние теории. Заратустра кухонный, намолчавшийся где-то. Но не без обаяния. Не без.
   Спорили. Я его логикой, а он всё равно по-своему. Твердый, упертый при обманчивой внешности: невысокий, хрупкий, и эти глаза, всегда вопросительные, тревожные и сдержанные.
   «Слушай! Чего ты мелешь? – Я один раз всерьёз рассердился. -  Ты вообще кто такой?»
   «Случайный знакомый, – был ответ. – Никто. Ты, конечно, другое дело. Ты лауреат молодёжной премии в тоненьком журнальчике за 1988-й год. Ты голос эпохи. Ты Камиль Демулен нашего времени. И… нашего городка, волей обстоятельств».
   «Ну, знаешь, побольше, чем у тебя, оснований…»
   «И медалек, и звёзд на погонах, и прочих знаков отличий. Конечно. Как же. Да-да… Хочешь случай? Есть у меня приятель, юрист. Лет на десять младше меня. Такой, из новых умных, парнишка. Универ окончил, осмотрелся, частную практику завёл. И какие-то деньги себе быстро сделал. И распушился. Наша фирма ему адвокатский офис ремонтировала. Говорит мне один раз: «Позвони строителям, узнай то-сё». Я удивился: «А сам?» «Нет, – отвечает. – Что ты. Мне теперь моё положение не позволяет общаться с такими людьми».  Так что ты уж определись на общественной лестнице. Реши, где границы и чего ты хочешь».
   «Ладно, ладно. Извини, погорячился».
   Как-то, по пути ко мне, в продуктовом, пока в пакет нам складывали янтарную бутылку «Кёнигсберга» и закуску, Ширин искал мелочь по просьбе кассирши. Я открыл кошелёк, протянул купюру:
   «Возьмите, девушка!» – И ему: – «Платим пополам!» 
   Рука с деньгами наткнулась на его руку. Он молчал и смотрел так, что забеспокоилась и продавщица, и очередь.
   Не пустил к кассе. Шёл, бубнил:
   «Ты посчитал? Всё ли точно? А не забыл ли чего? А может, можно без арифметики обойтись? Не будет денег, – скажу честно».
   «Но ведь пополам – это разумно», – сказал я ему, когда пришли, сели, и этот злосчастный «Кёнигсберг» открыли.
   «У, великие умники! У, эти ваши схемы. Инструкции, как жить надо. Как правильно жить».
   Прикрыл ладонью стопку, мол, погоди, погоди. Прищурился. Стал зрачками остро поблескивать:
   «Вот семья, смотри! Он, она, детей двое. Целые годы – лучшие годы жизни! – эти люди отказывают себе во всем, чтоб решить один главнейший вопрос. Купить жилье, хорошее жилье, а уж потом, по порядку убывания, позволять себе остальные блага. В том числе и самое обычное счастье».
   «Ну и что? – сказал я. – Какая молодая семья не преткнулась об этот камень: где жить? Куда денешься? Дети растут! Ради них и отдашь лучшие годы».
«И годы детей, которые из-за этого и детства не увидят?»
   И глухо добавил, что так перемолол людей этот аскетический надрыв, что обделяли себя по привычке, а цель как бы и не нужна оказалась.
   «Как – не нужна?»
   «А кто его знает, как. Может, хотелось большего и большего. Желания всё время опережали возможности, и устали люди».
   «Ну а ты здесь при чем?»
   «Видел. Краем задело, холодом обдало. Близко, очень близко от меня».
   Так я услышал имя – Числавенко.
   Числавенко то, Числавенко сё, был такой краснослов и железный парень, наперед всё просчитавший и по этому расчету живший. Ширин с силой говорил о нем. Любое приятельство, говорил Ширин, любое общение людей имеет четкие периоды со своими пиками и границами. Лицевой. Изнаночный. Изнаночно-лицевой.
   «И мы с тобой не избежим?»
   «Нет!» – Рукой как отрезал. Дело времени, закон один. Лицо, изнанка, – человек раздвоен, как бы ни клялся, что ни говорил. Наказание за то яблочко из райского сада.
   «Но помилуй. Есть же степени! Наконец, есть люди, как бы это сказать, от природы непосредственные и цельные, им твой закон не указ».
   «Э! Любите вы в простоте идеалы видеть! А ты знаешь, что бывает цельность далеко не идеальная?» Так, в тот вечер, по пути ко мне домой, возникла передо мной Марина – с улыбкой, с блеском стекол, прячущим глаза, с детскими припухлостями в уголках рта.
   Когда всё сложилось в одну картину, я поразился её насмешке. Именно, как подобрались тут натуры: более разных людей трудно было собрать в одном месте и так тесно прижать друг к другу. Нет, не всё домашним мыслителям с рук не сходит.
   Писательским носом я почуял здесь что-то интересное, затаившееся внутри простоты. Тем более, говорил он легко, охотно, много. Прямо отдыхал я с ним.


   ЧИСЛАВЕНКО. – Я не знал выдумщика вдохновенней его, – говорил Ширин. – Он был актер. Вспомни девяностые, помнишь, как вошли в моду родословные? Из телевизора слышалось: тот дворянин, этот правнук графа.
   - О! Опять ты про эполеты и ордена?
   - Вот именно. Руслан один раз секретно поделился, что он потомок украинских князей Числавских, служивших еще Мазепе. Эх, не вспомню подробности истории родовых колен, сплетение интриг, фон из громких имен, азарт, с которым он это выложил. Мимику, жесты. Чудо!
   - А вдруг – правда?
   - Правда?
   - Да. Вдруг не врал?
   - Понимаешь, это было при Машином отце. За столом, под водочку… Всё ничего, если б Руслан рассказал мне. Тут на меня был расчет! На ум испорченный, податливый к играм в «правду» и «ложь», запутавшийся в этих играх и способный попасться. Но тесть мой, хмурый земной дядька, уморенный Руслановой болтовней, выслушал, а потом повернулся ко мне с насмешкой: «Ты что молчишь? Тоже – небось! – какой-нибудь редкостной особой крови?» Вот тебе ответ. Конечно, может, правда. Конечно! Всё может быть! Про себя могу сказать: крестьянский внук, чистопородный. Про Числавенко не знаю. Спроси, посмотри.
   Я налил коньячку. Себе и Ширину.
   - И что? Что ты тестем доказал, не пойму? Ну – вдруг не без огня дым? Ну, капля крови хотя бы в одной из прабабушек? Мог знатный князь согрешить с какой-нибудь своей рабыней? Влюбиться? А, заметь, под таким углом всё меняется. Это уже не сочинительство, не ложь, а романтизм, брат, живое историческое чувство. А ты с приговором как с топором: врет!..
   Помрачнел. Выставился на меня вопросительными глазами.
   - Да ладно, шутка! – засмеялся я. – Ну какой он князь, ясно же. Но ты!.. Крестьянский внук, а! Гордыня, братец! Горд ты. Он к тебе с лирикой, а ты «крестьянским чистопородным» ему по вдохновению! Ведь и ему сказал, как мне сейчас?
   - А что я еще скажу? Правду.
   - Правду!.. Слушай-ка, «испорченный ум»! А ведь ты чуть не поддался!.. Сознайся! По глазам видел, дрогнули, когда я с прабабушками стал на тебя наседать!
   - Не понял. Ты о чем?
   - О Числавенко о твоем. Ты ревниво оберегаешь его именно таким… Подожди! – предупредил я его движение сказать. – Когда ты говоришь про него, выходит что-то странное. Вот действительно игры! Он приврет, ты – «правду». Ну, разные вы, вижу, и что? Правда или нет, – что тебе-то? Моряк. Склонен порисоваться. Но ты… Ты просто неравнодушен к нему – почему?
   - Наверно, да, – пожал плечами Ширин. – Наверно, всё оттого, что много времени провели вместе. Близко, слишком близко. И началось, ты прав, с пустяков, с морских разговоров. Время, помнишь, было какое? Только сообразили, что надеяться надо лишь на себя, больше не на кого. А Числавенко любил распустить перья. Как это, мужик с мужиком, и не прихвастнуть! И пошло-поехало. Его возможности, мои возможности, кто что повидал, кругозор, всё такое. Потом – сила, хитрость. Приспособленность к новой жизни… Зачем мериться этим со мной, с обычным инженером, каких тыщи?.. Но чем сильней я уклонялся, тем одержимей был он этой идеей – мериться. И тут всё сгодилось. Прибавить в свою пользу, поверь, не стеснялся. До знатности дошло! Меня раздражало. Он видел, – и заводился еще больше…
   - За что такая честь?
   - Вот именно! Чего тут неясного для обоих? Дом техникой набит, тряпки, машина, деньги. Тесно, – но то вопрос времени, дело за малым. Профессия? – но, знаешь, я не искал этой мужественной романтики, я другой человек. А так чем мериться? Всё моё – это Маша, но тут он так ничего и не понял… Ну кот, – Ширин усмехнулся. – Кот у нас был пушистый. Красавец. Цели великой не было – и по бессмысленности нашей жизни кота кормили, не жалея… А! Еще библиотека моя… Книжки – да! – произвели впечатление, читать любил. Даже мнил себя знатоком, – в молодости проглотил жадно и много. Он оглядел корешки: Соловьёв, Карсавин. Таких он не знал. Полистал растрёпанный роман Генри Джеймса.
   - И что сказал?
   - А ничего. Ничего, молчок! Но вскоре, опять под водочку, спросил меня: «Послушай. Знаешь, как говорят в таких случаях? Если ты такой умный, то почему тогда такой бедный? Извини, но в самом деле?»


   Я фыркнул:
   - Хотел я тебя спросить! Интеллигентность моя помешала.
   - А надо было. Вопрос чёткий! Я оторопел. Мямлил: не беден, скорей счастлив. И не так уж умён. Числавенко кивал головой, но зрачками – отдельно, цепко, – сверлил меня. Эх, это задним числом приходят остроумные ответы…
   Я ладонью хлопнул по колену:
   - Да-а! Стоили вы один другого! Тот тебе: я такой, этакий! А ты в ответ – «никакой, сирый, скромный» – и удивляешься, чего он не отстает!.. Ну, Ширин! Ты своей этой якобы смиренностью, своей подпольностью кого хочешь можешь довести! Нет, брат, теперь понимаю что-то про вас!
   - Да ничего ты не понимаешь! – рассердился он. – Подпольность! Да моя подпольность забава и пустяк по сравнению с этими глазами. Вот где была своя, для себя одного мысль! Надо раз увидеть этот взгляд, прячущийся за обычной болтовней и внезапно появлявшийся в самом неожиданном месте, – увидеть и не обманываться внешностью простачка-хвастуна! Вот кто изучал тебя, так изучал!
   - Так значит, хвастовство – игра?
Ширин как-то серьезно задумался.
   - Н-нет. Не игра, – сказал он. – Все-таки натура.
   - Занятно, – проговорил я. – Как, ты говоришь? Изучал, рассчитывал?.. То есть, и моряком он стал, взвесив все выгоды и издержки этого дела? Хотя, что я! Ясно всё.
   - Да, – просто отозвался Ширин. – Я думаю, он выбирал, чтоб прочно и крепко. И чтобы красиво, пусть по-своему. Выбирал, как меня изучал: прицелясь трезвыми глазами и много думая… Не знаю, я вижу так. Была, конечно, сбивка в его расчете: никто не знал, как сильно поменяются времена. Эта ошибка мучила его, я чувствовал… И так же просчитав, только накоротке, выбрала Марина: мужа, имею в виду. И вообще им пришлось высчитывать не раз. С детьми, с квартирой злополучной… И опять были сбивки. Но, видишь, они верили в магическую силу такого способа жить.
   - А ты? Фома, не верующий в здравый смысл?
   - Неверующий.
   - Но ты ж тоже выбирал что-то в жизни? Профессию?
   - Ну, как я ее выбрал, – расхохотался он. – Ткнул пальцем в небо, и видишь, куда попал. Ай, брось! Я так часто попадал впросак с этим «здравым смыслом», что мне просто было взять и поставить его весь под сомнение. Числавенко – тот бы не смог. Тут у него всё. Всё богатство. Нет, не думай, говорю не для того, чтоб над ним смеяться.
   «А для чего же еще?» – улыбнулся я про себя.
   Ширин мне нравился. Я вдруг понял, как стосковался по обычным, незатейливым разговорам на кухнях. Я тогда и подумать не мог, как недооценил его.


2
   Какая парочка! – сказал я себе.
   В том, что эти двое оказались, пусть на краткий срок, рядом, мне привиделась какая-то чудесная необходимость, чуть ли не литературная назидательность. Ширин сам нашёл слово: мериться. Что ж, смерить их двоих – неплохая затея! Именно с учётом тайного, спрятанного ширинского превосходства – что бы ни говорил, а смерился, сразу смерился: «акварель»!
   Нет, в отличие от него я не считал, что разговор о малостях и слабостях людских вести нужно обязательно с какого-нибудь возвышения, будь то хоть Соловьевы-Бердяевы, прочитанные и стопкой сложенные. В отличие от Ширина, я не видел худого в здравомыслии – я легко снимал с Числавенко, да и с Марины, пленку ширинской насмешки, оставляя обычное, человеческое. Люди есть люди. Кончились времена, когда думали, что «духовность» неизбежно победит всё «дурное земное» просто в силу своей высшей природы, – да и Ширин тем еще был образчиком духовности. Замечательным примером развинченного до дребезга интеллигента, ему б самого себя победить.
   Вот посмотрим, вот проверим, что получится.
   А тянуть его общаться не приходилось. Видно, и ему не хватало собеседников. Мы говорили много: о мире, о книгах, о людях. Потом, выбрав момент, помахав перед ним красивым блокнотом, я подмигивал:
   - Как насчет акварельных картинок?
   Он смеялся.
   И делался серьезным:
   - А тебе интересно? История не короткая.
   - Ну, коли не жалко!
   - Нет, конечно! – отвечал с готовностью и простодушием. – Надоест, скажи, вот и всё.


   Чего я не понимал пока, так это «противоестественной близости».
   - А почему б тебе просто не увернуться? Раз неприятно было?
   Ширин мялся.
   - Видишь… невозможно. Всё странно вышло! Всё из-за меня. Видишь ли, я немного знал раньше Марину. По проектной фирме, в которой работал. Знакомство шапочное; после диплома год она просидела у нас. Ровно год! Потому что возник как по волшебству какой-то морской курсант, карауливший с цветами на крыльце – всего раз или два, всё сделалось очень быстро. Свадьба, декрет. И не вернулась. Помню, завидовали наши девчонки, как красиво и правильно у нее получилось: «Как конфетка! А ведь ни внешности, ничего, – так себе!» Забылось. А через десять лет в квартире напротив моей сменились жильцы, прежние продали, и кто-то купил и въехал. И как-то на лестнице я увидел эти знакомые очки и радостную, во весь рот, улыбку:
   - Сергей Михалыч! Сергей!
   Две девочки-школьницы сверлили меня любопытными глазенками.
   - Мы соседи! Вот здорово! – звенел Маринин голос. Крепыш в разрисованной тропическими пальмами рубахе, с челочкой, моложаво начесанной на лоб, стиснул мне руку:
   - Вместе работали? Тесен мир, да, Мариш? Ладно! Вечером ждём. Водку пьете? Договорились, выпьем по рюмке!
   - Видишь, как отлично! – тараторила, сияя, Марина. – Прямо судьба! А ты не верил! Ехать не хотел, «что, кто там, как!» Вот тебе соседи, будет тебе интеллигентное общение!
   Я, помню, про себя усмехнулся. На дворе были холодные девяностые, люди жались друг к другу, – и всё-таки я усмехнулся. Я немного ошалел от её громких восторгов…


   Похоже, Ширин испытал предчувствие. Это радостное вторжение ничего не обещало кроме шума, суеты, неудобств. Но представить, чтобы он буркнул что-то недружелюбное в ответ – смешно. Нет, конечно, он был приветлив! Эту странную особенность таких, как он, – загонять истинное чувство глубоко внутрь – вряд ли надо считать лицемерием; тут скорей мучительное что-то для него самого… Но, – и сей мелкий штришок объяснит много, – он, видите ли, «усмехнулся»!
   Правда, сам Ширин потом говорил: мол, судьба послала ему в соседство нестеснительную особу с диким набором словечек – послала за гордыню, чтоб встряхнуть. Но то позже, значительно позже… Покамест же он в гостях, пьет водку, хозяева сама душевность, во всём видно желание понравиться, дружить.
   Но это одно. Другое – тон удачи, похвальбы реет в только что купленных стенах. Он виден на лицах у взрослых и у детей. Извлечены томики в бархатных красивых обложках, сотни фотографий.
   - Смотри: Шанхай. Сиэтл. Каир. – Тычет пальцем хозяин.
   Марина сует в руки другие:
   - Праздник у Соколовых. День рожденья мой… Руслана… Вот мы отдыхаем. А вот…
   Разноцветные счастливые улыбки, все обнимают всех, дети, собаки, морские пляжи. Ширину скучновато. Ради развлечения он пытается соотнести Числавенко с тем курсантом на крыльце: помнился худенький паренек, мало имевший общего с этим крепким матёрым мужчиной, – разве что челка была оттуда. Они были сверстники. Курсант стал помощником капитана на заграничной линии. Ширин же был как был, инженер.
   Вот из нынешней карьеры моряка и образовалась маленькая, но все-таки отдельная квартирка-мечта. Шаг вверх, прочь из общежития, где грязь и дикий народ, где родились и выросли обе дочки. Первый шаг, и сразу удача: знакомые – и главное, хорошие! – люди по соседству.
   - Да! Тесно, конечно, четверым! – Это Числавенко, играя скромностью, набиваясь на комплимент.
   - А там как было? Забыл? Вы посмотрите – забыл! Уже не помнит! – хохочет Марина.
   Ширин кивает: ясно, к хорошему привыкаешь быстро. Маша поднимает рюмку:
   - За неуклонное обрастание квадратными метрами!
   Марина вскидывает свой бокал:
   - Дро-ба-лызнем! Пусть наши мужички зарабатывают!
   - Да! Пусть! Зарабатывают! – Маша – щеки розовые от вина – строит страшные глазки Руслану, Сергею, хохочет. Ширин знает этот сильный взрыв веселья: что-то её задело, овеяло холодком. Он спросит дома: «Ты чего?» «Да нет! Тебе показалось. Правда, было весело».
   Снова тараторит Марина:
   - Главное теперь передышка! Год, два, тудым-сюдым, поживем! И дальше! Шажками. Расширимся. Потом еще… Главное, как? Главное цель поставить. Простую, четкую. И вперед. Достиг, – ставишь следующую. Правда? Верно, Сергей?
   Ширин ищет спиной угол дивана, там тень.
   - Правда?– Марина хочет ответа.
   Вмешиваются и спасают девочки. Хором, с серьезными глазами, объясняют Ширину и Маше:
   - Мы теперь будем копить деньги! Да! На большую, огромную, на-сто-ящую квартиру! Да, мамусик? Да, папусик? Будем?
   - Да, да, – небрежно откликается Числавенко. – Конечно. Купим… Купим, всё будет.


    «Правда? Верно, Сергей?» Конечно, он промолчал бы. Он был слишком тонок, чтобы взять и высказаться на эту тему перед ними. Зато мне рассказал с внезапной экзальтацией.
   - Веришь, в ту минуту я ощутил движение времени, ветер на лице. Что бы ни говорили историки о нашем русском переломе, как бы ни спорили о вехах – реформа ли это царя Александра, отрыв от земли и скучение миллионов в города, – мы ведь жили патриархальным (хочешь, назови феодальным!) укладом. Ну, за исключением, может быть, самых… э-э, передовых. Не приживалось у нас. И вдруг ржавые ворота распахнулись – и понесло, повеяло! Легко, естественно, всюду. Да, да! Я ощутил это летом 199… года, в тот вечер, на маленьком числавенковском диване, когда женщина в огромных очках радостно спросила меня: «Правда?» Меня, знакомого из времен, когда нельзя было купить запросто квартиру, когда надо было, чтобы иметь шанс на жилплощадь, родить не одного – двух, двух по меньшей мере детей! Времен дураков, идиотов, – сморщила она свой крохотный носик. Новый человек был передо мной, не обремененный памятью, сомнениями, горечью, этими корнями, уходящими глубоко в землю, – а просто: с огоньком в глазах, с одной-единственной идеей… Эта – была как воздушный шарик: оторвалась и полетела. Я не говорю, что так плохо. Видимо, неизбежно. Знаешь, – нехорошо засмеялся он, – новая идея до смешного проста! Главное – цель. Поставить себе цель. Цель, цель! Простая, четкая цель, – всё. И ничего больше.
   Я поморщился:
   - Ширин, а тебя какие корни привязывают к земле? Ты не сеешь и не пашешь. Или – свое «потомственное крестьянство» носишь как те эполеты? Не игра? А? Не «испорченный ум» в тебе?
   Он смеялся:
   - Ну, не заподозри меня в почвеннических пристрастиях. Числавенко уже пробовал… А земля? Всё это, правда, с сельским хозяйством никак не связано. В земле у меня только «отеческие гробы». Но и не в пушкинском смысле, без пафоса. Просто… личное. Я не люблю наш городок. Так получилось, что семью занесло сюда, здесь в земле мать и отец и дед. Ну, а раз так получилось!.. Вот я и привязан, здесь мое место, здесь живу. Это можно понимать, можно нет, но поверь, тут нет позы. Говорю: личное.
   - Дворянский все-таки вариант.
   - Да, и даже в карикатурном исполнении, если хочешь.
   - Ширин, ты консерватор! Нет, хуже: реакционных взглядов человек, как сказали бы еще недавно!
   - Да и сейчас скажут… А я считаю, – заявил он вдруг, – да, я считаю, что тот, кто знает границы себя самого, поневоле становится «реакционных взглядов». Понимаешь? Хотя ты этого как раз не понимаешь!.. Вся любимая твоя суета потеряет прелесть!
Я только головой покачал. Взял красивый блокнот, лежавший сбоку на столе. Пошелестел пустыми страницами, повертел, отбросил на диван, развёл руками.
Он дернул плечом. Мол, не могу ничем помочь!
   - Да ну тебя! – сказал я.
   Странно, он легко одолевал мою иронию этой своей серьезностью. Просто не обращал внимания – и надо сказать, обезоруживал этим.
   Мы расхохотались.
   Я подобрал блокнот и вернул на стол.


3
   Самым непонятным был вопрос о квартире. Той, будущей, о которой Числавенки так мечтали. «Как это: хотели-хотели – и расхотели? Почему?» – приставал я к Ширину. Мямлил: «А это был рок. Не могу объяснить».
   Темнил он. Тем более, что соседи рук не опускали, и на новом месте действовали. Через неделю моряк исчез в плаванье, попросив Машу с Сергеем присмотреть за семьей.
   «Это… Держитесь поближе, ладно? Одна, с детьми. Вдруг чего помочь…»
   Был он смущен, встревожен, даже угнетен внезапным отъездом: «Вот, Сергей. Вот судьба морская. В любую минуту оторвут от семьи. Тяжело, тяжело, тяжело…»
   Выполнить просьбу было легко: раз-два в день Марина объявлялась сама, наполняя ширинские комнаты свои звонким голосом. «Милый дома, – деньги летят! Оглянуться не успеваешь! Ужас! Всё, выпроводила, теперь раз-раз! На диету всех!»
   Ширин смотрел на Машу. Откровенность соседки была странна, неприятна, он прямо ник перед ней. Но Марина напрочь была лишена обратного слуха. Всё, что волновало ее, она выпаливала с улыбкой, не заботясь глазами собеседника. Таков был ее способ знакомиться и сближаться.
   - Да? – твердила она. – Верно? Живут где-то люди без забот? Не считают копейки? Только у нас вечная страна дураков! Сказками морочили, Западом загнивающим пугали! Но я посмотрела. Побывала с Русланом. Красиво загнивают, нам так только мечтать! А у нас всё одно. По телевизору говнюки наши красными флагами размахивают… Фигу им! Они-то припеваючи жили! Они и сейчас пили б кровь!.. – Весело блестя очками, она глядела на Машу, на Ширина. – Светлое будущее! Ну я-то не дура. Понимала ещё тогда, что к чему! Потом поехала, тудым-сюдым, посмотрела. Тут вопросов не стало вообще!
   Казалось бы, что принимать эти речи всерьез! Но Ширин переживал их по-детски болезненно.
   - Господи! Какая глухота! – говорил он. – Как она не поймет, что это наша общая травма! Себя только слышит. А чужой боли, всего этого ужаса, – нет, нет…
   - Серёж, она неплохая, – отзывалась Маша. – Ну, мозги прополосканы. Но смотри: простая, открытая, без всякого себе на уме.
   - Да, слыхали. «Хорошие» мы люди! А с чего она взяла, что мы хорошие? Откуда ей такая удача в нашем дерьме? Не люблю лести. Не люблю, не люблю, Маша! Не наш стиль, не мой. Что значит «хорошие»? Может, дурачки хорошие? Нет, ты спроси себя, мы-то кто для нее в стране идиотов?
   Ширин раздражался. Он помнил Машино испортившееся настроение в тот первый вечер знакомства.
   - Не злись на людей, Серёжка. Знаешь, она смешная. Легкая. Не закисла в детях, на кухне.
   - Это ты про «диеты»?
   - Ну! – Маша смеялась. – Муж в море, – считает копейки: лишнего ни-ни-ни… И вдруг – оп! – тюль на окно увидела. Или шерсть, вязать девчонкам и себе. Захотелось, сил нет!.. Хлоп! – всех на кашки и постные супчики на неделю, – вот и деньги. Студенческий способ. Мы так делали. А еще в ней приятно… – Но Ширин перебивал:
   - И легкомысленно замуж выскочила? Ага?
   - А она не скрывает. Подвернулся случай, не стала отказываться. В девках было вечно, что ли, ходить?
   - Да? (Я прямо слышу это ширинское «н-да?») Ну а… Прости меня, а…
   - Любовь, чувство? Серёженька, милый! Понятно, все хотят. Но как подходит к замужеству, тут… тут невероятное начинается! Девчонки боятся! Упустить, не успеть! Это как ваша мужская игра в силу воли. Знаешь? Когда сидите двое за разговором, а молчание – неловкое такое молчание – раз, и повиснет в воздухе. Неприлично, жуть! А вы тянете жилы, испытываете друг друга, кто первый не выдержит. И кто-то один из вас откроет рот, чтоб заполнить пустоту: испугался, сдался... Так и у женщины с жизнью, пойми. Что тут происходит! Что вытворяют, ты б знал! Конечно, надеются, что чувства придут, что не без чувств же совсем. И часто приходят, правда. Так что не суди Марину. Никто не знает, что связывает на самом деле двух людей. Никто и не должен знать.
   - Спасибо, просветила, – усмехнулся он. – Главное, утешила. Надеюсь, ты не по этому принципу…
   Маша, рассказывал он, покраснела.
   - Во-первых я не замужем за тобой. А во-вторых, я тебе сказала, помнишь? Ни минуты не осталась бы, если б… – Она глянула раз, другой, тряхнула головой, засмеялась. – Ты что, Ширин! Ты что, я люблю тебя, глупый!
   - Да, да, да. Знаю! – Он взял сигарету. Зажёг. Буркнул себе под нос: – Вот только кто бы нам объяснил, а?.. Что такое любовь, а?


   - Кого ж больше ты не любишь из них, – спросил я Ширина. – Не любил, то есть. Марину или Руслана?
   Он смотрел на меня хмуро.
   - Это что? – сказал он. – Ты предлагаешь… Если любовь нельзя объяснить положительно, если нельзя сказать прямо, что это такое, ты хочешь подобраться с другой стороны – что тогда есть нелюбовь? Апофатически, так?
   - Ширин! – изумился я. – Ты чего! Я спрашиваю…
   - А, – смутился он. – Прости, не понял. Да нет! Любил, не любил, – не те слова! Руслан с Мариной вонзились нам в жизнь, стали ее частью. Ты знаешь, всё произошло мигом: и в праздники мы вместе, и в будни двери не закрывались. Маша к Марине, та к Маше. Числавенко ко мне, – если был дома, а не в море… Всё, что было потом, сложилось из стольких притяжений и отталкиваний, что перешло грань «люблю» – «не люблю». Стало иным… Веришь, я к Марине притерпелся быстро. Свой шум она несла мимо, туда, к Маше. Но вернулся Числавенко, стал захаживать, сидеть до ночи, не зная меры «интеллигентному общению». Меня на неделю хватило. Я стал смотреть на него как на мучителя.
   - И как это он тебя-то?
   - А просто. Хотелось поговорить. Ушей хотелось. Красноречия с избытком, настойчивости хватало. Помнишь про тестя? Ну, про дворянство? Машин отец головой качал: «Да! Краснобай парень!» В письмах спрашивал с иронией – как там сосед? Всё болтает? Но это он не слыхал многого.
   - Чего же?
   Ширин вытряхнул сигарету из пачки, щелкнул зажигалкой, затянулся.
   - Представь! Ты выпиваешь с человеком. Оба хороши, пора идти спать, – и вдруг начинается монолог, от которого волосы дыбом! «Не пугает тебя, а, Сергей? Не страшно жить?.. Криминал на дворе. Дети идут не в институт, а в банды, трясти продавцов, бабулек несчастных на улицах! Делать что-то надо, Сергей! Если не мы, то, как говорится, кто же? Давить, бороться, отстреливать, а что! Как бешеных собак! Представь, твою дочь встретит в темноте и станет лапать такая сволочь – ты с ним интеллигентные разговоры заведешь? Нет, давить их! У-у, ты не смейся. Я просчитал: через год начнется хаос. Беспредел всё накроет, говорить станет поздно. Придут, спросят тебя: «Где ты раньше был?» – и что ты ответишь? А есть другая ситуация, представь-ка. Раз! – убили одного бандита. Раз! – другого! Следов нет. Никто не знает, кто это. А уже страх. Уже слухи! Уже друзья-приятели думают: кто следующий? Они ж сами люди. Как ты, как я, тоже смертны, тоже боятся. Сильны, пока в стае, в банде, а дома жена, теща, ребенок… Представляешь? Стр-рах, всё и вся парализующий страх! Действует тайная сила. Подпольная организация по типу куклуксклановцев, а? На силу силой, на террор террором».
   За стеной мирно спали дочки, жена, а его глаза были пьяно стеклянными, он говорил с жаром, какой-то Сен-Жюст в зловеще-карликовом, комнатном исполнении… Я сначала решил: маньяк! Потом, когда понял, что это кухонные фантазии, посмеялся: секунду думал про него, что способен убить. Что-то сказал такое; он осклабился: «Почём ты знаешь! Может, мне приходилось?»
   Так мы узнавали друг друга. Был май, целый букет праздников, и первые разговоры, когда он еще не стерегся меня. Ещё он поведал мне нетвердым языком, каких мужчин любят женщины. «Летит стая – у-у-у… Красиво, на Севере, осенью… селезни, утки… Ты не видел никогда. Я видел. Самец подранен, болен, неважно. Падает! Всё, п-х-х! – сил нет… Слышишь, слышишь! – Он хватал меня за руку, требовал внимания. – Самец! П-х-х, упал, подбит! Что делает его утка, знаешь? Знаешь или нет?.. То-то. Вот именно. Улетает со стаей. Слабый, – значит, никому не нужен! Всё! Закон! Точка! За-ко-он!»
   Вот вся его философия полов. Тут была тайна. Тут как-то непостижимо связано одно с другим: яркий, героический со мной, он в женском присутствии сразу терял язык, делался букой. От женщин он прямо бежал в мужское общество. А раз постоянным обществом был теперь я, он в меня и выпаливал весь заряд многословия – чтоб наповал и сразу.
   - Но тебе-то что? Или твою инженерскую душу притчи о слабых утках цепляли за живое?
   Ширин стал объяснять, что такое индивидуальное пространство. Что есть предел, который вынужден отстаивать человек. Напор Числавенко был уж слишком… Я слушал и думал: детсадовская история. Две особи мужского пола – какая разница, пять лет им или тридцать пять! –  эти двое обязаны поделить приоритет. Кто-то станет первым, кто-то вторым. Кто-то будет задавать тон, кто-то – слушать. Моряк испытывал Ширина самой первой и простой пробой. Даже если б тот признал в нем вожака нового крестового похода – на отстрел бандитов, имею в виду, – даже тогда, понятно, не дошло бы у них до дела. Просто точки б расставились для дальнейшей болтовни.
   Но Ширин, боже, Ширин! Я вижу его расстроенное лицо той ночью. Чего он наговорил Руслану о гуманизме? Что зло может породить собой лишь зло, насилие – насилие? И не забыл, наверно, про слезу? Что если ценой этой высокой затеи станет хоть одна слезка осиротевшей дочки какого-нибудь «убитого» Числавенкой бандита, – то, значит, мерзость, мерзость и ложь сама эта затея!


   - Я думал: откуда напор? Почему они бросились на нас с такой силой? – продолжал он. – Где вокруг них люди? Должны ж быть люди? Мы с Машей дружили направо-налево, к нам ходил народ. А у них? Ладно, Руслан. Полвремени он оторван от жизни, и пара друзей, про которых я слыхал в разговорах, такие же кочевники по миру.
   Но Марина? Ее-то общество где? Скоро я всё увидел своими глазами.
   Перед возвращением мужа Марина устроила маленький праздник – не девичник, не новоселье, а так, собрала в новом доме подружек.
Позвала и нас. Мы были уже как бы частью ее быта.
   Двоих я помнил по институту. Третья, толстушка с красным насморочным носом-пипкой, смотрела на всё злыми глазами. Даже на стены. Правда, голос, когда выпили, и дошло до песен, оказался грудной, красивый, – но и пела она особенно, подчеркивая себя, отделяясь от других. У Марины, на беду, не было слуха! Но после винца ее по-компанейски тянуло подпеть, – и надо было видеть, как глядела на неё та!
   Марина не замечала. Ничего не замечала, кроме себя. Ей хотелось шуметь, кутить, собрать всех возле костерка своих удач.
   «Дробалызнем! – поднимала она рюмку. – Чтоб всё у нас было!» Блестела очками. Тараторила, как хороши дела у «милого». Что-то про детей, про будущее… Когда стала хвалиться талантами дочек (одна ходила в спортивную школу, другая в музыкальную), – толстушка засверкала глазами еще злей. Нос у нее потек то ли от возбуждения, то ли от спиртного. Спрятав нос в кружевной платочек, сказала:
   - А мой сынок наоборот! Хоть бы какие-нибудь способности имел! Так и бывает. Так и есть. Талантливые дети – только у бездарных родителей. Да. Увы.
   Марина побледнела. Мы глаза попрятали кто куда. Толстушка смотрела гордо, показывая, что неловких положений не боится, – а что об этом думают, ей плевать.
   - Представляете! – возмущалась потом Марина. – Родители бездарные! И как ненароком-то вставила! Речь-то была, что у меня голоса, понимаешь ли, нет! (Признать, что нет слуха, Марина не хотела.) А вышло, тудым-сюдым, – я кругом бездарная! И это подруга! Самая давняя, со студентов, любимая подруга!
   Господи, думал я, какое детство человечества передо мной. Не было у Марины даже обычного женского набора слов-шпилек! Хуже: ей нечем было выразить обиду – повторяла и повторяла беспомощно, что «речь была не о том», а «как хитро вышло», и – с дрожью подбородка, ядовито: «любимая подруга»…
   Вот ее друзья. Кто-то был еще в общежитии. Но про тех она говорила, что занимали и занимали деньги (знали, что есть). А как возвращать, тянули. И – «мужик у них там был наглый, Руслан его не любил». Понятно, что на таком фоне мы с Машей, проедавшие деньги напрочь, жившие в ободранной квартире, где всё вопило о ремонте, где вертелся под ногами привыкший к колбасе, а не к картофельным очисткам мордатый котище, – мы выглядели нехищнически. И даже приятно-простовато, что ли.
   Хотя как сказать, как выглядели! Через год после появления Числавенок постигла нас бытовая трагедия – холодильник сгорел. Лето, жара. Были деньги, Маша зарабатывала приличней, – но всё равно не хватило, решили просить у соседей.
   Дали. Маша вела переговоры с Мариной… сроки, какими частями возвращать.
   - Процентов хоть с вас не взяли?
   - Процентов? Нет. Но потом Марина призналась Маше: «Мы тогда много говорили с Русланом. Давать вам, не давать? Решили дать. Посовещались, тудым-сюдым, вроде вы люди надежные. Вроде свои уже».
   «Да! Правда! – воскликнула Маша, пораженная, но не подавшая виду. – А то кто нас знал, в самом деле!»


4
   Что ж, хороший это был прием: мальчишеская челочка, болтовня, рубаха-парень, я имею в виду Руслана. Если только это вправду было для глаз, а снизу жила хорошо скрытая, целеустремленная жизнь, – но, похоже, что так и было. Тем непонятней: обо что же такая жизнь могла споткнуться? – думал я, видя, как любит драматизировать Ширин. Но слушал. Тот, когда находил стих, делался разговорчив. Перепрыгивал с одного на другое, то убегая вперед, то возвращаясь к событиям давнего прошлого. «Тудым-сюдым», – сказала бы Марина.
   Как-то само собой их общение переместилось на ширинскую территорию. (А что ты хотел, смеялся я, – свободней, спокойней, детей нет!) Появлялся вечером Руслан: под мышкой газетка. Обязательно был какой-то крепкий повод, «можно?.. не читал новость?» – и усаживался на кухне. Бубнил какую-нибудь сенсационную статейку, ставившую всё с ног на голову, подрывавшую очередной устойчивый общепринятый взгляд, до которого добрались бойкие перья. Ширин тянул руку: дай, сам прочту,  – тот ловко увертывался: «Погоди! Вот ещё! Смотри, слушай, сейчас…» Чутье ему говорило: ниспровержения не нравятся Ширину. Беспокоят, всё равно, о чем бы ни шла речь… Тут чувствовалось слабое место соседа и, значит, – возможности для наблюдений и собственных выводов.
   Бывало, они сцеплялись. Ширин бесился: ему навязывали взгляды! Его пытались воспитывать! Мир с его закоулками Руслан, правда, видел. Еще больше хватал, выуживал из трескотни телевизора, радио, прессы. Странный, по-своему грандиозный миф рисовал он перед глазами Ширина: человеческая история – поле борьбы неких сил, неких тёмных агентов влияния. Воля этих интеллектуалов, имен которых никто никогда не услышит, правит президентами, армиями, народами, создаёт идеи для миллионов, крутит силы, неподвластные разуму таких обитателей планеты, как Ширин…
   - Что-то было в этом такое детское! Как будто ребенком он не наигрался в игрушки. Но не только детское. Очень даже и взрослое было в его теориях. Умаляющее… черт, даже унижающее, наверно. Нет, не меня, дело не во мне! Просто – личность, всякого человека.
   - А ты как хотел? Поспешил предъявить ему свой обывательский титул! Еще и гордо, да? Посеял ветерок, получи бурю.
   - Но это же разговоры всего, – мягко возразил Ширин мне…
   Позже появлялась Марина. «Мой у вас?.. Руслан! Спать пора!» «Иду!» – Тот головы не повертывал к ней, но она не настаивала, исчезала в комнате, где у телевизора шила Маша. «Подруга, привет! Наши-то, а? Хлебом не корми, дай поговорить! Пусть пофилософствуют. А мы о тряпочках пощебечем». «Философские беседы мужичков», – так называла Марина эти кухонные посиделки Руслана.
   «Руслан! По-о-здно! Всё!» – доносилось через час. Наговорившись с Машей (виделись на дню по три раза), Марина звенела демонстративно ключами, топталась в прихожей, заглядывала, смотрела уже недобро на Сергея.
   «Иду, иду!.. Мариш, иди. Приду!»
   В конце концов, она удалялась одна.
   Ширин зевал. Он устал спорить, доказывать, что идеи, видимые знаки вечности, не под силу «создавать» людям. Что скорей, если уж говорить серьезно, идея способна творить человека, – бессмысленный разговор, убитое время. Маялся. Поглядывал на часы. Но Руслан хотел удовольствия до конца. Тоже на часы смотрел, но вставал, когда истекал какой-то отведенный им себе срок. Пусть сам зевал не меньше соседа.
   «Как глухой! – жаловался Маше Ширин. – Ведь не скажешь, что дикий. Умный. Того, что знает, на три образования хватит. Но что делает! Она «домой», а он не слышит! Не слышит, не видит, не боится. И настоит-таки на своем. Как всё это серо, Маша. Ему до нее дела нет, да и она к нему, как надсмотрщик с палкой. Ты говоришь: чужая любовь потемки! Вот их любовь. Марина до того не знает его, что еще и меня винит, будто это я удерживаю насильно! Смешно, но ведь так и выглядит со стороны».
   «Брось, Серёжка, не грусти! Меня он побаивается. Со мной не знает, как себя держать, вот честное слово. Давай, помогу тебе».
   Ей тоже надоели полночные монологи соседа.
   Теперь, наступала минута, Маша с безжалостным лицом появлялась перед ними: «Та-ак! Парни! Это что? А? Вы чего, в самом деле? Имейте совесть. Мне завтра вставать чуть свет!»
   Вид ее был буквальная копия с Марины. Слова, нахмуренные брови, – насмешливая копия! Но действовало: Числавенко нехотя вставал. Порой такой «выход в кухню» предпринимался на Марининых глазах. Та забирала мужа и уходила, торжествуя победу.
   Они смеялись с Машей потом. Но Ширин – Ширин вдруг встревожился; он «почуял что-то серьезное».
   - Как? Что значит серьезное? – удивился я.
   - Легко, легко подхватила она эту роль! Игра, насмешка над не знающими меры «мужьями-друзьями», с молчаливого одобрения Марины стала каким-то обидным мотивом. Обидным для меня! Для Маши! Ибо равняла наши отношения с отношениями Числавенок! Фыркнув, выпустив стрелы в это самое «их хлебом не корми, дай пообщаться», – женщины уходили. Уходили чуть не под ручку. Исчезали, растворялись… Им как бы и не нужны становились мы с Русланом: нравится вам друг с другом, – на здоровье! «Маша! – останавливал я ее. – Маш!.. Тебе, часом, не интересней с ней, чем со мной?» «Глупый! Опять ты себе придумал!» – отделывалась она так легко, что я подолгу смотрел ей в глаза. А она показывала язык, строила мне рожицу и исчезала.
   Ты усмехнешься, но что-то разомкнулось в нашей жизни с появлением соседей. Легко: «чик», – и никто не заметил! Или было разомкнуто, а я не понимал раньше. Нет, пусть, допустим, и раньше, – но это они, Марина с Русланом, принесли великолепный образчик, осуществленное незнание, что, собственно, им еще делать друг с другом – кроме как делить постель под пуховым заграничным одеялом, ставить цели, считать деньги, и томиться рядом, оставаться безнадежно далекими, непонятыми, чужими!
   - А есть что-то другое? – спросил я Ширина.
   - Не смейся. Ты будто не понимаешь, что тут всплыло что-то, унижавшее нас обоих. Это акварельное исповедание жизни! Эта примитивность без загадок, сомнений, без… трепета, что ли. А Маша! Ладно, не было бы у неё подружек, ладно, страдала бы от моего равнодушия. Что за напасть. Я стал чаще вглядываться в Машу. Украдкой, исподтишка, как вор. И чем больше глядел, тем отчетливей понимал: не знаю… темно.


   МАША. – Ну, тебе придется рассказать о ней, – сказал я.
   - Рассказать, – хмыкнул он. – Как? С чего начать? Да что, собственно! Вот она.
   Ширин полез в записную, растрепанную, порванную в углах книжку, достал фотографию.
   - Привычка, – смутился он. – Всё при мне: паспорт, ордер квартирный. Старый снимок мамы и Машин, мой любимый. Вообще снимков мало. Роскошных домашних альбомов, как у Числавенок, не имею. Вот Маша. Смотри.
   Я повертел фото. Задумчивая девушка глядела с него, улыбаясь, облокотясь на спинку стула, уложив голову на руки – не ведая, что что-то там «разомкнулось» у них с Шириным.
   - Красива? – спросил Ширин.
   - Ну… да. Приятна.
   Он забрал снимок и спрятал обратно.
   - Синие глаза, – живо заметил он. – Тут не видно. Василькового синего цвета! Я таких густых глаз раньше не видел. Как я не любил, когда она обводила их тушью и тенями! Как портилось их простое сияние! Насмешливое, искушенное, знающее всё про жизнь появлялось взамен. Знаешь, мы могли не встретиться – случай! И еще: насмешница. Да. Если в одном слове, то именно насмешница. И – «хвост веербобером». Это ее стиль и выдумка, гибрид веера и кандибобера, сказать проще казалось скучным… Веришь, в ней как бы два лица. Одно такое, – ударил Ширин по груди, по карману, – другое – демон. Но… что я хотел сказать… Да-да! На улице на нее глазели мужчины. Всё время. Всегда. Неизменно. И я, идя с ней, чувствовал на себе их вопрос: я знал, что удивительно не равен ей с ее блеском… И странно! Ловила взгляды, нарочно вызывала их, чтоб снова и снова убедиться: она такая, она хороша! Странно! Такой неуверенности, зависимости от чужого внимания – и такой независимости внутри, – я не встречал ни в ком. Маша, Маша, Маша. В одной компании я её увидел. Мужики ели ее маслеными глазками, ох, и выпендривалась она перед ними. Глаза женщин прямо вонзались в нее, налитые неприязнью.
   Я спросил у хозяев: кто такая? Те посмеялись, переглянулись. Кажется, кто-то смеху ради показал ей на меня. Холостяк с квартирой, то, что нужно, ты ведь ищешь себе комнату?.. В общем, в тот вечер я привел ее к себе. И она осталась. Насовсем. А фотографии – вот, видишь. Задумчивая. Тихая. Она меня поразила: читала мне стихи. В самые нежные минуты. «В мирах любви, неверные кометы…» А я, удивлённный, читал ей в ответ – Кавафиса, да. «Какое снадобье, и по каким рецептам… теченье времени направит вспять. И нашу маленькую комнату вернёт нам». Тогда я сходил с ума от Константина Кавафиса.
   Эх, какое это было героическое время! Ко мне, глазеть на нас, бросились кому не лень. Шепотки на ухо. Мне внушали: она переспала со всеми мужиками в городе. Ей: я псих, неудачник, и горький пьяница в довершение всего. Всё это бешено наэлектризовывало обоих, нам хотелось отстоять свое… – что? Сумасшедшую телесную тягу, которая бросала друг к другу каждую свободную минуту? По крайней мере, меня. Вряд ли я был великой находкой для нее. Сгорал-то я, а она… она шепнула мне: «Как замечательно. С тобой – такое ровное, спокойное, хорошее чувство». Я вздрогнул: это я хотел услышать в своих самонадеянных порывах? Но от тех, с кем она могла бы действительно пламенеть, – она убегала через месяц, через неделю, как призналась однажды мне.
   Да, но о чём я?.. Прости, забыл, важное. Ах, да! Ключ! Тогда, наутро, я дал ей второй ключ от дома. «Так просто? Вот так, просто?» – изумилась она.
Понимаешь? Те – ну, крутые парни, – никто не делал ничего подобного. Боялись? Жадничали? Не верили? Понятия не имею. А я, один такой, все-таки удостоился награды. Дней десять прошло. Я шёл домой с чувством, что проведу вечер не в одиночестве, – странно это было и ново. Шёл, летел, а застал неожиданную картину. Маша, не разобрав идиотского счастья на моей физиономии, сказала, что хочет прогуляться вечером. Одна. Ужин сготовлен, на плите. Ее летние брючки, сушившиеся на балконе, задерживали дело: «Сейчас поглажу, и – салют!»
   Я сел и глядел на нее, хлопотавшую с прической у зеркала. Прокрался на балкон и вылил на гадкие брючки кружку воды. И – в кресло, книгу в руки. Это был Мережковский, Маша выпросила почитать у подруги. Замер. Вид – равнодушнейший.
   Мережковского я не просто схватил. Я шутливо думал: мало что, – а уж драгоценная книга защитит. Маша тигром вылетела на меня, в руках та же кружка, – я успел отбросить увесистый том, крича: «Книгу! Книгу пожалей! Чужая!» – и был облит с головы до ног вместе с креслом. Ох, она вопила! Но наконец мне тоже свело лицо, и Маша, почувствовав мою обиду, состояние, когда уже готов наделать глупостей, – Маша опустилась передо мной, положила мне на мокрые колени руки. И сказала: «Слушай, странно. Похоже, ты приручил дикого зверя».
   Никуда она не пошла. Потом смеялись. «Нет, ты-то! Мережковского не пощадила бы, если б я не отбросил?» – хохотал я. «Не пощадила бы». Вот как мы начинали жить.
   Я протянул руку:
   - Можно… Можно фотографию еще раз?
   - Конечно, – заспешил Ширин.
   Я посмотрел пристальней. Он ждал, – каких-то слов от меня, что ли. Потом заговорил сам. Ему, я видел, хотелось говорить.
   - Прилежная ученица? Да? Тихоня, отличница, верно? Кстати, была отличницей в институте! Нигде не видно стихии, да?.. Как я любил смотреть на нее. Просто глядеть, украдкой! Дома вяжет, спицы мелькают, забралась на диван с ногами. Вижу ее коленки, обтянутые халатом, – не замечает, телевизор, поглощена. Глаза живые, смеются,  веснушки под ними, волосы по-домашнему закручены в хвостик, обнажив шею… И – звонят в дверь. Всё! Идиллия – вдребезги. Я даже отличал Маринин звонок, требовательный, такой же громкий, как она сама. Знаешь, больно было видеть, как Маша менялась при ней. Хохоток, подстроенный под Марину. Разговоры, где слов двадцати-тридцати хватало, чтоб сказать то, что им было нужно. Тут, конечно, было общее веяние, мода, люди стремительно упрощались, или вообще это вступали новые поколения. Простое, простенькое начиналось время… но если бы только время!
   - А что еще, интересно?
   - Как тебе сказать. Только не смейся. Это была непрерывная битва гордостей – бесовская гордыня играла нами, как сказали бы в старину. Помнишь Машины брючки? Это что, это так. Мы были, видишь ли, страшными правдолюбцами оба, но только в том – обрати внимание! – что касалось не тебя, а другого. Допустим, царапали Машу мои речи о соседке. Допустим, виделись в них ей предвзятость, – и вот приязнь свою к той показать считала она долгом. Мне, мне в пику и во имя, разумеется, правды-истины! Да, поверь, были у нас и такие игры самолюбий. Что я в ответ? Да ничего. Дружат? Нравится? Имеет право. Но я ведь тоже при своем праве, как ты думаешь! И я говорю себе: правда в том, что знаю я далеко не всю Машу. Что есть в ней своя банальность, в которую я не посвящен, что-то такое от Марины в крови, исконное, природное, что не разглядел раньше в ней… И то! Не век стихи читать по ночам друг другу! Дипломы с отличием, начитанность – всё это перья, яркое оперение брачных игр, которое будет убрано во имя великой жизненной силы. Всепожирающей заурядности, сидящей в каждой без исключения женщине…
   - Ну ты идеалист, Ширин! – воскликнул я. – Ты даешь! А как ты иначе хотел?
   - Иначе?.. – Он посмотрел трезво, с горечью. – А почему? Почему нельзя хотеть невозможного? Ну, пусть невозможно, пусть, – но почему, скажи, стыдно нам хотя бы мечтать об этом? Черт, почему мы больше всего боимся подумать о невозможном, а?
   - П-ф-ф, ради бога… Да почему нет. – Я плечами пожал.
   - Послушай, – заторопился он. – Это ведь были мысли чёрных минут! Но ведь бывало иначе! Смотри, вот!.. Конечно, Марина скоро узнала про нас. Ну – всё. Что нерасписанными живем, что у меня был когда-то неудачный брак, а у Маши – свой больной опыт, о котором она не говорила много. «Чего тянешь? Заводи быстрей ребенка и женитесь!» – обрушилась она на Машу. – «Чего ждешь?» Ей показалось, что та по простоте не ведает главного закона войны полов, про который сама Марина свято верила: он один! Обрадовалась, стала учить… и тут всё поехало.
   На Машиных губах заиграла странная улыбка, глаза потемнели, – Марина не знала этих примет. «Марин. Я женщина самостоятельная. Сама решу, что делать».
Марина не поняла. Еще разок нажала.
   «Понимаешь, – рассказывала Маша. – Она испугалась! На лице – напуганная застывшая улыбка. Обиделась! Но Сережа… Я не делюсь легко сокровенным, ты ж знаешь. Она захотела всего так запросто, с маху! Марина, не обижайся, сказала я. Я не умею. Прими как есть».
   Прежняя, с волнующимися живыми глазами, Маша глядела на меня в упор. Я поцеловал её, – думаю, она не поняла, за что. В ту минуту она опять была моя: своевольная, упрямая!
   «Ты алмаз, ты чудо!» – Я кружил её по комнате. Снова повеяло временами стихов: я чувствовал себя подожженным изнутри каким-то отчаянным огнем – новенький, свежий, как только что отчеканенный рубль, любовник! Ну? Вот тебе опровержение на твои скучные речи о том, что женщина таит в себе одну лишь заурядность и ничего больше! Это правда! Так было.
   - Так это же твои речи, – сказал я ему.


5
   Не скажу, что ждал такого, но чего-то же я ждал! И не разочаровался в ожиданиях. Этот ширинский монолог придал моим мыслям новый, как сказал классик, «поворот винта». Ай, Ширин! «Стыдимся невозможного»! Он еще Руслана с его суждениями о женщинах высмеивал! Видно было: с этого пьедестала хотел мериться, этим хвалиться! Ведь сказал, что «насчет Маши Руслан ничего бы не понял».
   Удивительно. Вся тонкость и осторожность ширинских суждений здесь, на женщине, которую он полюбил, обращалась в какую-то дикую самонадеянность. Вот, правда, любовь слепа! Он был уверен, что его счастье – или несчастье, не знаю, как он это называл, – выстроено было по иному, высшему закону – по сравнению со счастьем и несчастьем Числавенок.
   Ну, не мне было его разочаровывать. Что-то в его словах – может, какое-то волнение, – говорило, что не миновал и он своей чаши разочарований.
   Теперь было важно не спугнуть героя: говорили-то мы «про Марину с Русланом». Вечером, когда был свободен, заглядывал к нему в институт. Или звал к себе домой «на коньячок». Болтали, ждал. Где-то на извилистых путях его речей неминуемо всё возникнет само. Если я прав, конечно. Но тут, извините, вступал в дело писательский профессионализм и мое самолюбие!


   А Ширин, как нарочно, становился несносен.
   - Что Марина! – витийствовал он. – Марина же мечтала об этом! Она дома сидит, дети-хозяйство. А муж, простите, должен обеспечивать! Иначе – «п-х-х!», и утка улетает. Правда, я шибко не представлял себе, куда бы это она вдруг полетела с двумя дочками. Я вообще удивлялся, что благополучный Числавенко выбрал себе уточку с таким скромным оперением. Но, говорю, тут тайна. Всех женщин, кроме жены, он обходил демонстративно за километр. И всячески подчеркивал, что для него существует она одна, Марина.
   Правда, подчеркиванье было внешним. Тосты по шаблону в её день рождения, каждый год те же. Дорогие бестолковые подарки из-за морей. Тут не чувствовалось живого. Но как знать! Может, так было от неумения выразить? Может – живое пряталось застенчиво?
   А Марина, что ж. Она жила странным раздвоением: с мужем и без него. Что было для нее перерывом, а что самой жизнью – вопрос. Считала до возвращения дни. И охотно собирала его опять в дорогу. «Деньги-то нужны! А как же? Пусть вкалывает мужчинка».
   Отправляла; скука, тусклый вечный круг стирок, магазинов, обедов, да теперь еще разговоры с Машей… эх, ты бы слышал эти разговоры! «Мой», «твой». Жизнь «там», жизнь «тут». Деньги. Счастливые места на свете, где судьба награждала людей этими самыми деньгами. И несколько студенческих историй из юности – их, благодаря ее счастью не заботиться тем, что помнят собеседники, знал наизусть даже я, столько раз повторены были. Слушала Машу, открыв в полуулыбке рот: «Да-да-да! Точно. У меня было то же самое! Сейчас тебе всё расскажу».
   Я понял: искала, впитывала она одни сходства – различий не замечала. И ключик, пароль, с которым она шла навстречу любому, был огонек в глазах: «Правда, ты хочешь того же от жизни? Жадно, много! Ведь что еще другое, а?» Я думал: кем бы она стала, не объявись эта идея в нашем феодально-патриархальном воздухе, задержись ещё на чуток? И не попадись на Маринином пути морской курсант, просчитавший себе карьеру с железной логикой, но красневший застенчиво перед женщинами?
   - А что гадать? – отозвался я. – Вышла б замуж за инженера, такого, как ты. Может, за тебя даже. Считали бы копейки от получки до получки. Опять две девочки. Одеть, обуть, школа, дневники, уроки. Сидела бы в своем углу в отделе человек на двадцать, занималась калькуляцией. Локти протирала у жакетиков. Потом бегом в детский сад. Домой, стирать, варить. Ну, еще хвалилась бы, что муж Соловьёва читает… образованный.
   - Перестань! – взмолился он.
   - Ты не такой? У вас с Машей было не так? – спросил я, разглядывая его.
   Надо было видеть, как он молча сверкнул глазами.
   - Ах, да. Акварель, как я забыл! Маша – это ж Мария полностью? Ну да. Марина и Мария. Мелочь, но разница. Акварель и рембрандтовский светящийся изнутри роскошный масляный мазок. Что такое Марина? – так, море. А Мария – это… это, наверно, почти евангельская глубина?
   Грубо сказал я это. Он как-то дернулся, взглянул болезненно.
Ничего не ответил мне.


   Зря он думал, что Числавенко «ничего не понял». Видеть в Руслане образец невинности по отношению к женщинам мог только Ширин с его детской слепотой. В Русланову первобытную застенчивость, в эту ширму для глаз жены, мне мало верилось.
   А тут Ширин сам подлил масла в огонь. «Числавенко попробовал и перед Машей поблистать», – обмолвился он.
   - Как это? Чем поблистать? – удивился я.
   - Красноречием. Доверие невероятное, учитывая его глухую неприязнь к женскому полу. Какую-то, не помню, общественную тему осветить решил. Сыпал фактами, поражал осведомленностью. Но Маша – вмиг! – скроила мину дурочки, да с такими кокетливыми глазами, что тот поперхнулся на полслове. «Русла-ан!» – расхохоталась она. – «Это для мальчиков. Не обижайся! Вон, Ширин оценит! Я дикая. Со школы путаю битвы, имена героев, и до сих пор не знаю, где Таити, где Гаити». Он помрачнел, скис, стал говорить: зря! Марина, например, всегда «историей интересуется». Для развития интеллекта, современные ведь люди. «Мариш! Верно говорю?» «Да! Ты всегда читать даешь. Статьи всякие, очень бывает интересно!»
   Маша смеялась: «Я блондинка. Что взять? Глупа-а-я».
   - Послушай, – остановил я, прищурясь, Ширина. – А ты не допускаешь… Не думаешь ты, что «невероятное доверие» это… ну, как помягче сказать, – некий знак, и знак своеобразный?
   Он махнул рукой. Не допускал – знал! Именно так он почувствовал всё. Маша – по-другому. Та удивила. Когда она сказала, что Числавенко на неё смотрит, Ширин изумился. В каком смысле? «Ну – смотрит. Как ты не понимаешь?»
Он ни одного взгляда такого не заметил, не было таких взглядов!
«Ты не ошибаешься?»
   Маша засмеялась: «Серёжа! Женщина не перепутает».
   Ширин смутился, сказав мне это. Разумеется, это всё были невиннейшие взгляды! – заспешил он. То есть откровенные, по-мужски. Но без какого-то для него, Ширина, оскорбления. Просто – не мог не смотреть, потому что «Маша есть Маша». Разумеется, Сергей Михайлович «не ревновал даже».
   Вот это стало интересно. Вот клубок! Руслан долбал Ширина, домеривал в сравнении с собой – а сам ел ширинскую подругу взглядами, «невинно», издалека. Ширин – не обращал на это внимания, горевал о непроницаемости Машиной души, скорбел, что «оставаясь моей, уходит, ускользает в себя всё глубже и глубже»… Подруга вязала, строила глазки мужчинам, дружила с Мариной и, кажется, одна была всем довольна. А Марина? Похоже, я видел и её.
   Кажется, было так: легкий флирт с Шириным в какой-то из праздников. Несколько игривых взглядов по примеру Маши (всё понравившееся Марина примеривала на себя мгновенно), – не возымели результата. Он брякнул что-то вроде «не надо». Или – «неинтересно», «не хочу», породив теперь острый, убийственно-критический взгляд на себя.
   Вообще Марининого дружелюбия хватало на одного из них – на него или на неё, смотря по ситуации; те первые времена принадлежали Маше, Маше одной. Да, был момент, хотела «поруководить», получила отпор, – обида, и даже страх. Но разве не мыслила она житейски? Испугалась, – а потом сообразила: пугаться не надо, тут целое откровение.
   «Марин, я женщина самостоятельная. Сама знаю, что делать».
   Как она не догадалась! Маша – симпатичная особа, с «язычком», с «глазками», со всем, что так завидно ценится у мужчин. Ширин же… А правда, кто был Ширин в глазах Марины Числавенко в этой истории? Эпизод Машиного пути? Человек с жилплощадью?
   В общем, похоже, Марина решила, что знает Машину тайну. И странно: именно теперь она устремилась к тесной дружбе!
   Риск был, риск был серьезный. Не знаю, понимала ли она его, раз «тайну поняла». Наверно да, ведь это она, Марина, вслед за мужем каждый вечер объявлялась в квартире напротив – точно желая убедиться, только ли про политику Руслан разглагольствует, и только ли с соседом?.. Но в этом порыве к дружбе рассудка не было, я уверен. Без всякой логики: опасно, но ведь любопытно, как ново! Что-то детское: таких женщин она в своей жизни не знала.
   Ширин, скажи я ему такое, назвал бы это цинизмом и неправдой. Господи, он всё искал в женщинах какое-то постоянство, опору, смысл! Теперь он удивлялся, встречаясь с острой, непонятной для него Марининой неприязнью, чудак человек! Марина многого не умела, но это у нее выходило чудно: кривя в улыбочку губы, проговорить: «Ка-а-кая у тебя практичная жена!» – и вызвать у него приступ бешенства. (Но это потом, когда Маша неожиданно открыла в себе еще один талант среди прочих.) Как прежде, он мучился, допрашивая Машу, почему вечером на час, на два она убегает к соседке поболтать, как говорит, «ни о чем»? С ней просто, – отвечала Маша с гениальной для женщины искренностью.
   - А со мной? Со мной – что?
   - Ты давишь. – Маша глядела темными, расширенными, как бывало, когда пугалась, зрачками. – Серёжа, последнее время я не чувствую себя собой – везде ты, ты, ты… Тяжело. Устаю. Не могу так.
   Ширин картинно за голову хватался.
   - Давлю?.. Ха, ха, ха, чем же? Единственно, в чём повинен, – не люблю пустого и тупого, не уважаю фальшь! Насмотрелся! Хватит, не желаю.
   - Сережа, одним высоким накалом не прожить. Знаешь, хочется иногда побыть просто глупой дурочкой, но ведь с тобой невозможно. Ты станешь шпынять, с жестокостью! Не из любви, нет.
   - А, я ещё и жестокий, оч-чень мило! Ну да! Свобода тебе дороже! Самозащита, эгоизм, правильно! Мужчина посягает на твою бесценную самость!
   В зрачках ее начинал метаться ужас:
   - Боже… Уйди, или – сейчас я!
   Кидалась к дверям. Вырывалась и исчезала на день, на два. Ширин знал: подружек много, менялись быстро, возникали новые, кто-нибудь приютит на ночь. По старой памяти, помня времена, когда жила без крыши над головой. Пытать, где была, бесполезно: будет, как с Мариной, когда та вмешалась.
   - Тайна! Это меня убивало. Уголки души, тёмные углы её жизни, которые не собиралась отдавать мне.
   Ширин – в который раз – потянулся за сигаретой.
   Курили, молчали.
   - Сергей, – сказал я вкрадчиво. – Серёжа, голубчик! Чего ж ты так мучился, я не пойму. И как это связано с авансами рассказать мне, почему они не купили квартиру. О, нет, всё очень интересно. Но связь… Не пойму, хоть убей!
   - Квартира, – брезгливо усмехнулся он. – Вот что тебе не дает покоя!
   - Да. Заинтриговал, доскажи, будь добр.
   Казалось мне, я действовал наверняка, – и не ошибся.
   Он сказал:
   - А минуты терпения у тебя хватит? Я скажу. Только одно отступление, ладно? Небольшое, последнее.
   И винт на моих глазах повернулся ещё раз, двинув эту историю к новым неожиданностям…


   Ширин подобрался, напрягся.
   - Хочешь, – сказал он мрачно. – Хочешь, если не жалко тебе минуты, я скажу, где начинаются беды мужчины и женщины?
   - Скажи, скажи.
   - Слушай. Это после развода было, давно, до Маши. Первый мой опыт свободы. Я жил один, но конечно, была подружка. Девчушка с острым, ничем не примечательным личиком. Лёгкий, простой, казалось мне, роман. К тому же после месяца на койке в больнице. Летний – солнце, пляжи и всё такое.
   Я чувствовал… Я понимал… прицел у неё дальний, ей надо большего. Печати в паспорте, детей, – она, нет-нет, да подталкивала меня в «эту» сторону. Видно было, что это в ней говорит «умненькое», не очень она теряла голову со мной. Хотя нравился, конечно, нравился. А я жил одним днем, не заглядывая ни вперед, ни в прошлое. И благодарен был ей за минимум умствований – оживал после сильного воспаления легких и блаженствовал.
   Но знаешь ты, как неустойчиво всё в таких играх!
   Видно, я размяк от летней красоты и удовольствий. Я взглянул на нее… чуть благодарней, чуть влюбленней, – ну, не знаю. Тьфу, ничего не произошло, а она сразу ощутила сигнал.
   Нажала. Нажала некрасиво, с женской хитростью, с враньём, – и всё полетело к чёрту!
   Ахнула, спохватилась. Стала уверять, что бред, ошибка, она не такая.
   - Может, ты и любишь меня, – сказал я. – Может, и я люблю. Но не верю теперь, понимаешь? Прощай. Не верю. Всё.
   Ужасно, что она сама опустила руки. Сделалась прибитой, стервозности в ней оказалось на один тот выверт. Не умела – а рискнула…
   Нам бы сразу порвать. Но так мерзко, обидно было на душе у обоих, что мы тянули мучение. Колесили по октябрьскому неуютному городу – скверы, скамейки, холодные трамваи, – и теперь просто молчали, потому что выговорено было всё. Один раз, проводив домой, я пошёл за ней следом в подъезд. Обнял, отыскал губы, целовал. Она поддавалась, всё стало опять сладко, чудесно…
Но вдруг очнулась. Отстранила меня ладошками.
   - Серёжа. – Смотрит мне в грудь. Я прямо почуял шевельнувшееся тёмненькое оживление. – Серёжа, я не пойму… Все-таки, Серёжа, чего ты хочешь?
   Вот! Вот где начало всему, гляди!
   «Чего ты хочешь, Сергей?» Половину тебя! – хотел я крикнуть. Четверть, сотую часть, ту, что верит мне, – если можно откромсать и выбросить остальные! Но – не делится! Ты видишь. Всё, или ноль!
   Вопрос-то, хе-хе, стоял не так. Вопрос был: «куда?» Куда хочешь, Сергей? Ко мне?.. Вот я, бери, жду! И как-нибудь (потом, разумеется!) те девяносто девять сотых меня попомнят тебе эти мучения и обиды, поквитаемся, поквитаемся за них!
   Вот как мы переступаем эту черту, вот беда! Веря то ли в какую-то живую воду, то ли в собственную волшебность. Раз! – исчезли трещины. Оп! – наше чудо снова длится. Чудо-то позади. Чудо было, когда встретились зрачки двух людей, и что-то спеклось тихо и непонятно, – всё началось и кончилось там, понимаешь? А дальше разрушение. Слова, прикосновения, попытки продлить, удержать, – разлом, гибель. Это закон. Мудрый закон несохранения. Ты знаешь историю об огне, раз в год в Воскресенье Христово загорающемся на Его гробе в Иерусалиме? Помнишь? – несколько секунд тот огонь не жжёт. И прихожане, и туристы, зажигая от него бумажные жгуты, пробуют волшебство – суют пальцы в пламя, подносят к лицу. А потом – всё. Становится обычно.
   Из-за этой истории с огнем мы поссорились один раз с Числавенко. «Фальшивка, не может быть!» – кричал он, вертя научный журнальчик со статьёй «Необъяснимый феномен». Необъяснимый, учёные только руками развели, – я нашёл статейку ему. «Разумное объяснение есть всему,– кричал он мне. – Чудеса де-ла-ют-ся людьми!»
   Теми же, кто «делает» идеи? – спросил я.


   Ширин замолчал. Глядел своими вопросительными глазами. Впечатление было, не скрою. Я засмеялся:
   - Так вот о каком «невозможном»… а-х-ха, вон что! – понял, понял. Теперь, кажется, понимаю!
   - Ты мысль пойми. Закон этот – закон стены! Тупой, унижающей стенки, из жизни в жизнь мы перед ней опускаем руки! Мы!.. Почему мы ничего так не пугаемся, как своей силы? Мы ведь по сути страшно неподзаконны, а?.. Мы-то ведь необычны?.. Мы…
   Мгновение я глядел на него. Потом фыркнул:
   - Ширин! Что ты за драматическая личность! Ты стенку строишь попрочней и покрепче, чтоб потом об неё лбом.  Ты хочешь праздника всегда. Так не бывает. А ты: дайте, иначе я не согласен жить!
   - Серёжа, проснись! – сказал я ему раздельно, внятно. – Я тоже не верю в сказки про небесную любовь, – ну, и?.. Сесть, плакать прикажешь? Всё это, я тебе скажу, вопрос ума. Кто думает головой, те как-то справляются вдвоём. Кто неспособен – извините! Сошлись, перегорели, как ты говоришь, и если хватит ума понять, что дальше нужно просто договориться, границы установить, – вот и всё! Тут – я. Здесь – ты. Вот тебе твоё чудо! Всё просто, Ширин.
   Я потянулся за сигаретой. Много я курил, это был какой-то ширинский гипноз…
   - Лучшее враг хорошему, Серёжа. Здравому человеку кое-что здесь открыто, он знает – нечего тут много спрашивать, никто не ответит. А остальные – ох, ну, смотря по желанию! Нравится лоб калечить, пожалуйста! Но об эту стенку, боюсь, и разбиться не сумеете, будете вечно царапаться в кровь и скулить… Ум, Серёжа! Ум решает. Конечно, это наука целая. Но её учат, если хотят… Всё! Хватит об этом!
   Я крепко сказал. И что он ответил мне? Грустно покачал головой:
   - Знаешь? Мы ведь с тобой спорим о последнем ответе. О самом последнем. Том, что под панцирем, вплотную к сердцу. Эх вы, любители средненького, ограниченного… Свобода! Мы хотим счастья, то есть свободы и правды, а получаем клетку и ложь. Ты прав – мы умные, гордые, но вот тут как раз та стена и конец нашим крыльям! Да выберись ты из себя, стань сильней, больше! На минуту, – а потом дышать не сможешь прежним эрзацем воздуха. Возьми, полюби слаще своей свободу другого! Скинь панцири. Не боясь, всё отдай! Пристрастия, эгоизм… Успей, пока огонь не жжётся, не мерь по надобности. Не думая – «ах!», как в пропасть. Чтоб свободу завоевать вдвоем, рискни всей своей свободой. Вот так, понимаешь? И жди ответа…
   - В надежде на благодарность? «Верую, потому что абсурдно»?
   - Может быть, так!
   Мы пялились друг на друга, как те два испытателя воль из Машиной притчи.
   - Э, нет! – сказал я с особым удовольствием. – Нет-нет! Теперь я тебя послушаю с терпением. Всё, что скажешь! Всё хочу. До конца.
   - Ты услышишь, – сказал он.
   Любовался я им.
   - Ширин! Ты мне это говоришь? Ты, который подругу подозревал в неискренности, который правдолюбивый характер ей показывал – ты себя под ноги стелить предлагаешь?.. Ты, с твоей натурой? По-ве-рить! Во, брат! А как твои истины, которыми ты Машу мучил? Теперь скажи-ка о них!
   Он вспыхнул, глянул и глаза опустил.
   - Пожалуйста. Нет истин рядом с любовью.
   - Нет? Минутку, стой!.. Значит, не истина, а женщина? Скажи, повтори четко и внятно: не истина, а женщина!
   - Женщина. Или не стоит любить.
   - Даже когда ты знаешь, что правда твоя, а не ее?
   - Да. Она поймет. Одной силой твоей любви поймет.
   - Ого! Умел ты к своему идеалу тянуть, если всё было, как говоришь…
   - Хуже! – сказал он со страшной веселостью. – Тянул – полбеды. Потом я сделал худшее: я затаился! Перестал спорить, доказывать. Вообще умолк. Как бы махнул рукой на всё и ушел в угол. Мрачно-сладко смотрел на всё у нас с Машей – и не хотел ни исправлять, ни спасать, ни пророчествовать. Что-то случилось. Прислушивался к себе – и ни-че-го не понимал!


6
   Пожалел я его. Но нужна ему была моя жалость? Глядел он уверенно, точно это он меня жалеть собирался. Как там у него? – о последней правде спорим?.. Да, только что ждало его впереди с таким требованием, найди он эту правду? Разрыв с Машей? Капитуляция, апатия к жизни, которой предъявлял непосильный, смешной идеал?
   Бог с ним, с Шириным, может, в барахтанье этом и были для него цель и смысл – так дети расчесывают свои болячки, не давая им схватиться коркой. Расчесывают, пока родители, лупя по рукам, не научат умному правилу: потерпеть, отвлечься, и всё забудется. Да на здоровье, – но болячки выставлять, чтоб ими мериться в споре о счастье?.. И ведь написано на его физиономии превосходство перед Числавенками, что-то держит в мыслях, лелеет, видно было!
   Да. Не с такими мыслями я начинал слушать его рассказы…
   А я недоумевал! Я думал: обычнейших две семьи, – ну почему схватил их тщеславный зуд, сделавший соседство подпрыгиваньем друг перед другом: «Я! Я правильней, прочней, умней устроился в этой жизни!»
   Я-то искал: где был запал к пороху, движение, с которого всё понеслось? Ширин, конечно Ширин! Вряд ли он что-то рассказывал им, как мне, но насторожил, настроил… И ясно, что это не они испытали какую-то там ущербность и ополчились. Наоборот, ополчились, чувствуя силу, – идеализм ширинский их здорово сильно задел! Похоже, не знал Сергей закона: чужая слабость бывает такой, что бьет побольней могущества.
   Теперь я мог понять, какая судорога скручивала Руслана Числавенко. «Если ты такой умный, – почему?» В те годы всё сыпалось, менялось, один Ширин остался как бы нетронутым подувшим ветром. С деньгами было плохо, а он сидел в своем тающем как снег проектном институте: «Куда-то бежать? Чего-то искать? Чего?»
   Место Маши в отделе образования упразднили, но Маша киснуть не думала. «Частные уроки. Репетиторство. А что? Ну, буду носки и кофты вязать. Не пропадем, Серёжка!» Она не боялась, её веселил воздух этой неприкаянной свободы. Обзвонила подружек, кто с детьми и с деньгами. И дело пошло, – под взглядом расширенных от любопытства глаз Марины: «А это кто, клиентка? А это дочь? А-а. Поступает в институт? А-а, поняла, понятно!»
   «Ка-а-кая у тебя, Сергей, практичная жена!» – и Машин самолюбивый смешок в ответ: «А то!» Выжить не проблема, говорила она, подружек-приятельниц у меня, начиная со студенческих лет, добрая сотня! Чего бояться? Наоборот, интересно. Был день, Маша, гордая, объявила: есть идея! Пойти продавщицей в тряпичный павильончик в торговых рядах на Флотской. Конечно, по великому знакомству. Клиентка, из тех, что окунулись с головой в коммерцию, сердечно – и в то же время по-хозяйски, взывая к здравому смыслу, требуя оценить выгоды, – взялась вмешаться и помочь. Маша назвала цифру: безумно, десять ширинских окладов тех времен…
   - И это вся твоя судьба? Всё счастье? – сказал Ширин.
   Вмиг он сделался снобом.
   - Задом крутить перед хамскими новыми рожами? «Чего изволите?» Для этого тебя, такую, создали на свет? Для этого ты жила, думала, мечтала о чём-то? Что с тобой, Маша? Я помню твою ярость, когда в твоей жизни решила разобраться Марина. Ну? – где сейчас твоя гордость? Где свобода?.. Как хочешь, как хочешь, такому не бывать!
   Маша, обозлившись, ответила:
   - В конце концов, я сама за себя решу.
   - Нет. – Он сказал это тихо и твердо. – Решишь, конечно, сама. Но если пойдешь туда, знай, у нас всё кончится. Решай. А я сказал.
   Маша задумалась. Засмеялась:
   - Да ты ревнуешь, что ли! Ну… если настаиваешь…
   Того магазинчика давно нет в помине. Нет и хозяйки. Исчезла, пропал след. Всё вспыхивало-гасло тогда с быстротой безумия, стоило ли именовать эти вспышки и метания судьбой? Ширин, подумал я, мало чем отличался от Руслана с его жаждой преувеличений; вспомнить хотя бы напророченный тем «неминуемый» хаос преступной войны на улицах!


   Числавенко к тому времени позабыл о своих пророчествах. Теперь он не походил на трагического оракула. Вечером на соседской кухне, подавшись вперед, напружинясь, упершись локтями в стол, он любопытствовал простецки:
   - А ты – слышишь? – бизнесом не хочешь заняться? Торговлей какой-нибудь займись! Советую!
   Ширин усмехался: знал ведь о несостоявшейся Машиной торговой «карьере»! Марина ахнула, услыхав, от чего – и главное, из-за чего! – отказалась та. Держать в себе такую новость, не поделясь с мужем? Нет, не смогла бы..
   - А что, Сергей? Шевелиться надо? Кормиться надо? Капитализм, брат. Звериное лицо! Прав Маркс, поспешили, не прочтя, старика выбросить. А я читал, кстати. Читал, да-а. Серьезно советую, Сергей: Маркса читай! Экономическое образование! Сейчас одна у всех философия – прагматизм. Да, дээ! Каждый ищет нишу. Нашел, – и работать, работать, работать! Семь потов, выбиваться в люди! Жестокий, ж-ж-жесточайший реализм!
   - Так сам бы и занялся, – говорил тот. Чем вызывал ответ многозначительный: может быть! – позже. Позже, ибо сейчас есть особые, очень особые планы на жизнь. Несколько задумок с большими перспективами. Сперва их надо осуществить. А потом отчего нет, конечно.
   Ширин знал: дела Руслана тоже были не блеск. Флот продавали на лом. Моряки сидели на берегу безработными. Мечтали не о выгодных заграничных теплых линиях, а – куда б пристроиться. Числавенко бороздил теперь Охотское море, возил минтай, который покупали оптом японцы. Мерз, ругал ничтожные по его меркам деньги, – это доносилось глухо, через Марину.
   Ширин не спрашивал. Даже к намекам на «особые планы» был так равнодушен, что Руслан не мог не подумать – что за выдержка, что за умение прятать эмоции! Тут коса находила на камень: выдавить из соседа ну не стон завистливый, но хоть один взгляд, – вот что было нужно ему!
   И он говорил, говорил. Свирепо морщась, закуривал сигарету, пускал дым, в жёсткой гримасе показывал зубы, – говорил Ширину о страшных магаданских пристанях, где банды грабили пароходы. Где пришлось ему отбиваться с командой огнетушителями и сигнальными ракетами – ослепили прожектором, отпугнули собственным звериным бесстрашием. А бывало так: с палубы в толпу летела граната, калеча, убивая и повергая в бегство бандитов, – кто что мог доказать потом? Не знаем, не видели! – прав всегда победитель, сильнейший.
«Да-а! Дэ-э!.. Р-реализм, реализм!» Он, Числавенко, брал на себя миссию раскрыть тому глаза, убедить, что надо, надо, пока не поздно, отрешиться от пустых книжных премудростей, стать лицом к фактам. Но лицо сидевшего перед ним было бесцветно, вежливо, – и только.
   - Бизнес. Бизнес… – Руслан менял курс, делался благодушен. – Понимаю тебя! Русский менталитет. Так сказать, мы выше! Интеллигенция это кому угодно отдаст, лишь бы не пачкать рук. Я сам советский человек в прошлом. Ментальность, воспитание – всё тут, всё во мне. Всегда был против капитализма, – веришь? В самом начале, веришь? Говорил: придем к дикой жизни! Спорили до хрипоты! Кричали мне: «А-а! Ты – красный! Свобода! Рынок! Равные возможности!» Теперь встречаю, говорю: ну, кто был прав? «Э, ме, кто же знал!.. Думали, всё будет по-честному!»
   - По-честному? – Сосед нехорошо хохотнул. – Молодцы. Только у нас так скажут. Хотели хитро, но чтоб «по-честному»!
   Но Руслан (тоже выдержка, тоже самообладание!), двигался упорно дальше:
- Был я и диссидентом! В свое время. – Глаза его ныряли под спасительную челочку. – У-у, раньше всех, лет в семнадцать! Злющий. Портрет Сталина у меня на крышке унитаза приклеен был, не вру. Всё отвергал, на круг, вместе с плохим хорошее. Ребенка с водой, как говорится. Каюсь, каюсь. Как говорится, из песни слов не выкинешь, каюсь! Потом быстро всё понял.
   - Опять раньше всех?
   - Смеешься. Зря. Кто такие диссиденты, Сергей, подумай? «А! А! А!» – на Красной площади кричали, и что? Кто заметил – тогда-то? Отщепенцы. Убогие, кривые, больные. Им хоть что дай, – они поперёк будут. Извращенное желание выделиться. Чего-нибудь поджечь, поломать, комплекс Герострата на интеллигентский манер. А я государственник, Сергей! По складу, по духу. Державу не жалко, Сергей? Какая была держава!
   Ширин буркал что-нибудь насмешливое.
   - Опять ты смеешься. – Числавенко глядел обиженно.
   - И так он тебя раскалывал на откровенность? – сказал я Ширину. – Невысоко ставил.
   - Да. Как та дама с мокрым носом и низким голосом. Смешно, Руслан не подозревал, что идёт к нам через Марину другая его «философия». Это как с гляденьем на Машу. Почему-то был он уверен: оттуда ничего до меня не донесется! Его темный эгоизм исключал возможность откровенничать с женщиной. А меня он себе быстро изобразил. И сердился, что не сходятся какие-то края.  На меня сердился, не на себя. Ум, ум. Как он доверял уму, как им мучился. Как хотел всё понять до конца!
   События, – Руслан поедал их в газетах, передачах, слухах. Малое движение в мире не пройдет мимо: он насторожится, что-то выведет себе. Это любопытство роднило его с Мариной. Но тут было особенное, тоже цель, но иная. Большая, мучительная – как будто узнай он еще что-то, он на свой самый главный вопрос ответил… А бывало, он забывал свои мучения и говорил –  просто рассказывал, так, что можно заслушаться. История, география, физика, астрономия, – всем интересовался. Да и повидал много.
   Но чаще был закрыт, темен, небрежен. На вопрос «как дела?» отвечал уклончиво. Среди разговора мог задуматься, грызя спичку и не замечая своей невежливости. Своё забирало его целиком.


   Нет, это было самообладание безумца. Я слушал и хотел понять, что позволяет ему, Ширину, с его-то характером, собраться и быть сильным в иные минуты? Представить Руслана, сказавшего бы, как «плохо было и как становилось всё хуже и хуже у него с Мариной», – нельзя. А Ширин говорил спокойно.
   Что, лишен он тщеславия? Да нет. Но где прячется тогда оно, черт возьми? Где хитрость? Его сила крылась в каком-то страшном умении видеть. Верном, нет ли, – поражала безжалостность зрения. От того, как раскладывал он передо мной живую душу Руслана Числавенко – душу человека, пытавшегося как раз исследовать тайное в нём, в Ширине, – мне делалось не по себе. Психологи. Испытатели, чёрт.
   Немало мучений, думаю, доставил он Руслану.
   Числавенко, беда его, изучал людей свысока. Гордился, что умеет запустить глаза в человека. Ключик прост: лесть! – как-то сказал он соседу. К китайцу и австралийцу, к японцу и к русскому подходит одинаково. И вот что интересно: он с Шириным делился своими исследованиями, он откровенно выкладывал тому свои наблюдения, свою собственную статистику творившегося вокруг. «Народ вот так настроен… народ поддерживает… народ протестует…» Кто знает, может, он эти соревнования и мерянья считал дружбой? Может, даже симпатию питал по-своему? Разглагольствовал, обобщал, предсказывал с азартом мальчишки, играющего «в индейцев», «в войну», во что там еще… Но тот, кому он предлагал игру, был как из другого материала сделан. Всегда всему поперек. Всегда с одной наплевательской небрежностью.
   - А чем? Чем же ты тогда, извини, живешь? – не выдерживал моряк.
   - Чем спасаюсь? А я не прячусь. Смотрю в лицо тому, на что вы глянуть боитесь.
   Сосед, похоже, посмеивался. Числавенко тут же напускал на себя вид сонный и ленивый.
   Цели, цели. Руслан чаще грыз спичку, это был плохой знак, – но ничего нового, никаких «особых» событий, в его жизни не виднелось. Тот год он прожил в безумной колее. Неделями торчал дома. Потом за час собирался, исчезал в рейс. Месяц спустя слонялся по квартире из угла в угол. Это было пунктирное странное существование. Маета, безделье – и ещё что-то, не видное отсюда, бывшее сплошным напряжением сил, таким стальным ритмом необходимостей, что, возвратясь, не мог заставить себя жить по обычным часам. Колобродил до четырех ночи. Спал до полудня.
   И так повторялось – месяцы, год, два.
   - Что? Стоила их цель таких усилий? – сказал мне Ширин.
   - Не знаю.
   - А ведь я пытался быть честен в этом вопросе. В самом деле, если им хочется верить в такое счастье! Трудиться и жить хорошо, хорошо жить и трудиться, – так, как живут, как им кажется, миллионы на свете. И злоба их к окружающей повседневности тут: почему, ну почему не дают им прорваться и – «пожить»! И обрати внимание: всегда мешает чужое, внешнее. Начальство. Правительство. Недоброжелатели. Поганое место, где появился на свет. А мечта ведёт, греет. Добиться. Пройти через муки. А дальше золотое царствие, дальше без забот и хлопот всё покатится по укатанной дорожке!
   Ку-да?!.. Думали они, что жизнь не даёт никому радости полного достижения целей? Что не к целям мы, чёрт возьми, рвёмся, а к свободе – о которой ничего не знаем! Что рядом с желанным спокойствием (представь: добились всего!) придёт, станет корёжить скука,  даже бессмыслица достигнутого. Даже прихоть, – взять, посмеяться над «благообразием», пустить всё к дьяволу, – и окажется, что цели бесконечны, как бесконечны желания? Не-ет, простым обманом природу не обвести, хитро она сочинила нас. Нет, шалишь, выходов простых нет. Выходов вообще нет – понимаешь ты? В конце, в любых дверях, стоит вопрос: «Зачем всё?» И – пустота. То есть это твое «не знаю».
   - Да? – сказал я. Я слушал.
   - Я смотрел на них, – продолжал он. – Им в те годы тоже досталось. Помню изменившееся лицо Марины, её вдруг пробил страх. Рот застыл в мрачной складке. Глядела остренько, ненавистно. «Вот жизнь! Только у нас так! Специалиста, – ведь Руслик учился, у него дипломы! – могут пихнуть коленом на улицу!» Потерянная, напуганная внезапно явившейся непрочностью всего в этом бренном мире. И всё равно та же.
   Хорошо, плохо, – ничто не отменялось в их намерениях. Они готовы терпеть и претерпеть всё. Даже дети. Дети особенно. Девочки росли. Четвёртый, пятый, шестой класс, – они вступали в возраст сравнений. Рядом были теперь не «просто Димка» и «просто Ленка», а чьи-то сыновья и дочки, жившие где-то, где были иные цели, победы, возможности. Худенькие, запрессованные Марининой экономией, девочки впитали самое ближнее, с поверхности. Есть успех, есть поражение. Успех стоит дорого, даётся трудно. Маша ахнула как-то:
   - Открывают мне дверь, – первый взгляд на руки. Что в руках у меня, понимаешь? Они привыкли: «тетя Маша» с собой что-нибудь вкусного несёт. Ждут!
Это так повелось у них с Мариной. Чин, статус дружбы. Ходить с тарелками, с блюдечками, где хоть пять конфет или торта ломтик. Сначала я смеялся над китайскими церемониями, потом стало неловко. Стало не смешно, когда даже Маша – сквозь слепую симпатию к соседке – заметила, что вкусных лакомств на числавенковских блюдечках в отличие от её блюдечек не бывает. Что и в нашу сторону веет принцип унылой экономии: дешевле, ненужней, числом поменьше.
   Маша, которую это открытие нехорошо смутило, расстроило, сказала той:
- Не тяготись, как повинностью! Есть, – ладно. Нету, – ты же знаешь, не это главное!
   Но у Марины были правила на сей счет. Продолжала носить.
   Помню Маринину жалобу: конфеты. Как ни покупай, всё мало! В день приходится отсчитывать «пайку»: столько, и ни единой больше.
   - Вот беда, – сказал я. – Давай научу, как справиться. Купи килограмм,  только сразу. Накорми, чтоб глядеть не хотели. Потом еще раз купи. Потом еще, – и всё. Поверь: просто.
   Знаешь, что ответила? Криво улыбнулась:
   - Ну! Это вы себе можете позволить.
Мы! Кто, прости, хвалился передо мной вечерами? Кто прикасался к всем удобствам цивилизованного света – в мелком, урезанном, кухонно-телевизионном виде, но всё-таки?..
   - А может, – перебил я Ширина, – может, свистел больше Руслан насчет доходов своих великих? Ну, сколько там получает моряк?
Сергей Михайлович состроил надменнейшую мину:
   - Никогда не интересовался, знаешь! Да разве дело в том, сколько! Ты пойми, карамелька!
   Он по карманам похлопал, будто искал конфету, которую предъявил бы мне:
- Вот тебе вопрос. Карамелек вдоволь, или все те иероглифы успеха? Телевизор, машина? Холодильник-гроб, куда в те годы нечего было класть? Спроси детей, – что они выбрали бы? Знаешь, какой будет ответ? «Да,  конфету хочется, очень, очень. Но телевизор главнее». – Вот что они выпалят тебе.
   Кстати, Руслан баловал девчонок, не жалел денег. Это Марина была главный экономист. И знал ли он, как они урезаются без него, – вопрос. Знал, нет, но правилу подчинялся. Пачку сигарет позволить себе лишнюю не мог. Я мог, а он нет. Ты скажешь, из страха или стыда перед Мариной? Вряд ли. Но что это я! Чтоб ты не размяк от состраданий, скажу: Числавенко выкарабкался из той колеи. Не беспокойся. Он первым выбрался.
   - И что потом было? – спросил я своего странного собеседника.
   - Погоди. Рассказываю же, – отозвался он. – Всё будет, погоди, потерпи.


7
   Что-что, а «посмеяться над благообразием» Ширин умел. В ту эпоху, в тот, слава богу, не такой уж долгий период безвременья, среди метаний людей в поисках хлеба насущного, он жил как какой-то нематериальный дух, отвергнувший земное, с этой вечной насмешкой на устах.
   Если б не Маша, представляю, каким попреком человеческому стремлению к опрятности, удобствам, красоте ходил бы он между людей. В штопаном свитерке, в джинсах, протёртых до белизны на заду, стриженый неряшливо, ибо – «зачем всё».
   Зачем, раз нет совершенства. Глядя вверх, задрав с тоской туда голову, он не ценил – не желал, не умел, – малого тепла, небольшого отмеренного добра, которым делилась его подруга. Самолюбивый выверт любви, темная ревность к Машиному существу, остававшемуся для него тайной! Той «тайной», которую, похоже, угадал я, и которую должна была угадать Марина.
   Тайна, тайна, – но что ему-то плохого в том. Если видеть в эгоизме здравую основу существования, может даже всю соль человека, – можно бы спросить: что тут плохо? Плохо? – если сверх своей привлекательности женщина умна и имеет жизненный опыт?
   Давно, когда я не знал почти ничего о Маше, Ширин рассказал, как провел знаменитую ночь с 19 на 20 августа девяносто первого года. То были наши первые споры. О прогрессе, о баррикадах, на которых стоило бы отстаивать этот прогресс, о свободе, о гражданской ответственности.
   - А ты? Ты что делал тогда, девятнадцатого? – спросил я.
   - Ореховое варенье ел.
   - Чего? – Я изумился.
   По темным, без света, улицам, среди мрачных домов он возвращался от приятеля, от которого услыхал о перевороте в Москве, о комитете, о свержении президента. Приятель был его коллега, депутат, сторонник спокойствия, золотых середин, противник модной демократической крикливости. Но, припомнив теперь пару своих высказываний на людях (не либеральных, лишь с налетом смелости, с намеком на вольномыслие!), он сказал Ширину, что сегодня ночью его заберут, заберут непременно. Ему звонили: уже записываются в дружины, составляют списки неблагонадёжных. А у тех, других, такие списки давно готовы, это он знает точно. Ширин затосковал, глядя на его лицо, на беспокойные руки, перебиравшие на столе бумаги.
   Дома он завелся с порога: безумны все. Безумие митингов и драк последних лет дошло до предела. Всё гибнет, человечество окончательно рехнулось. Всё вверх тормашками куда-то летит.
   Маша оборвала его:
   - Да пусть они сойдут с ума! Да чёрт с ними! Нам – слышишь? – нам с тобой плохо вдвоем? Скажи!
   Это был первый месяц. Трёх недель не прошло, как дал он ей ключ.
   - Нет, – сказал он, хмурясь, но с новой мыслью в глазах, продираясь к ней сквозь завалы своих впечатлений. – Черт побери. Нет!
   - Тогда иди сюда. Смотри.
   В те дни магазины были пусты, купить килограмм обыкновенного сахара казалось фантастикой. Ширин тихо мучился без сладкого, и Маша показала ему свои способности.
   - Что это? – вертел он банку, наполненную чем-то вязким и, сколько можно было разглядеть при свечке, черным.
   - Попробуй!
   Он подозрительно нюхал.
   - Варенье, дурачок, ешь! Из грецких орехов. Старое, засахаренное, сладкое! Абхазское. Восемьдесят копеек цена. Банки ржавые, вид страшный, никто не берёт. А я высмотрела!
   В темноте, прямо на постели, ели ложками, капали себе на колени, смеялись.
   - Ну? Как?
   - Классно! – отвечал Ширин с набитым ртом…
   Как ему повезло с ней, с такой! Здраво подумав, он лучше поблагодарил бы судьбу, что оставила эту женщину без собственного угла и свалила ему на голову. Поблагодарил, а не говорил, что с Машей не было у него одного переживания, которое он отмечал с каждой из женщин, бывших у него прежде.
Есть минута, утверждал он, с которой начинается всё: это женский взгляд, беспомощный, не принадлежащий себе, как бы отдающий женщину в твои руки.
   - Один-единственный взгляд. Его не спутаешь и не забудешь! Так было с бывшей женой, и еще раз, и ещё потом… а с Машей… не помню…
   - Постой, но ведь смотрела она на тебя как-то?
   - Да. Смеялись много! Шутить оба любили. А таких её глаз – веришь? – не помню.
   - Ну, – отвечал я. – Пропустил. Мало, как бывает! В темноте, когда ореховое варенье ложками ел! Мог и не увидеть, а?


   Да. Тут по определению. Земные заботы – добыть, купить, свести концы с концами, пали на неё. Хотел я знать, как наблюдала эти старания Марина. Как буровила Ширина обиженными когда-то глазами: манна небесная свалилась дурачку в рот, почему так!
   Глядя на них двоих, Марина не могла взять в толк, чего ради тянется канитель. Ей стала западать в голову догадка: есть в Машиной победной натуре какая-то брешь, сидит где-то в ней все-таки дурочка, – иначе куда проваливаются плоды её пресловутой практичности? Ширин говорил – у Маши даже зимнего пальто не было, в курточке бегала, – от Марининых глаз не укрылось, я уверен. «Да что она! Не понимает, чего могла бы достичь? Не ценит себя? Ленива? Нет. Или… любуется собой, забывая об остальном?»
   Ох, требовалось Марине, как воздух для дыхания, требовалось хоть какое-то несовершенство в соседке. Но настал момент. Теперь она могла спросить с невинной улыбкой:
   - Что? Как дела у твоего? Работа есть? Зарабатывает?
   Спросить – и увидеть: действует!
   - Нельзя так спрашивать, – говорила Ширину Маша. – Стала б я пытать – есть у Руслана работа? Какое мне дело, есть она у него!
   В семье Числавенок случилось долгожданное: Руслан устроился на судно. В южные моря, на полгода. И отбыл тут же. Всё объяснялось просто.
   - Да бог с ними, Маша! Чего ты!
   А Маша не могла успокоиться:
   - Манера, с вопросиками лезть! Ковырять! Конечно. Не тебя спрашивают!
   - В ней вдруг, – сказал Ширин, – появилось что-то упрямое, надутое! Менялась, будто была чужой человек. Меня как в грудь толкало: «Эй! Да ты всем ставишь дистанцию, я думал, только мне!» Вот моё хваленое правдолюбие, гляди. Зло, тихо, я говорил: это из-за денег, да? Потому что у меня плохо? Это важней тебе живого человека? Фасад, а что внутри – какая разница, лишь бы выглядело пристойно? Тебя взгляд чужой, смешок способен  – неужели это для тебя всё? Знаю! Тебе хочется такой жизни. Вижу. С первого раза, с того вечера у соседей, когда испортилось твоё настроение. Что ж! Не нравлюсь, – найди себе такого, чтоб внешности твоей жизни не портил…
   Он говорил об этом откровенно и просто. Ночь – взаимные счеты, потом сутки ее обиженного молчания, в итоге его мольба:
   - Послушай, прости, дурак! Ведь нет никого у меня кроме тебя! На всём свете нет!
   - Я тебе это запомню, Ширин. Я злопамятная, знай.
   Мирились. Он видел, как тяжело оседает в ней обида. Они вступили в странную эпоху противофаз, несовпадения настроений: внезапный сентиментальный порыв одного разбивался об нежелание другого ответить тем же.
   - Серёжка…
   - Что?
   - Не грусти. – Среди его мрачных мыслей Маша подмигивала ему.
   Но его скручивало злобой от таких слов:
   - Искусственное, неискреннее, нельзя было со мной так!
   Особенно бесило вот это – «я же люблю тебя, глупый».
   Он стал отмечать в календаре жирным черным карандашом дни их лицемерного сюсюканья, когда делали вид, что «всё в порядке». Календарь запестрел чернотой, – Ширин испугался, бросил. Потом стал делать какие-то записи в особо невыносимые минуты…
   Я слушал: всё разворачивалось по моему представлению. Обрастало подробностями, приобретало вид глыбы, обязанной раздавить этот идеализм, как бы сам Ширин ни сверкал гневно глазами… Да, постепенно умник додумывался до вещей таких, что упаси боже произносить вслух, – до сути Машиного отношения к нему. Он жаждал дойти до конца, – и я прикидывал: каким будет – ну, каким был – этот конец?
   Нет, не мог он вместить её в себя всю и примириться с ней! С её умом и с легкомыслием – с «тайной», которую он чуял своим собачьим чутьем. С эгоизмом, которым попрекал не менее эгоистично!
   - Просто я у тебя безобразно естественная! – отвечала она. И смеялась.
   - Представляешь. Вдруг бросила читать! Совсем. Назло мне. Стоило пошутить, увидев, что одну подсунутую ей книжку отложила, другую, – взяла и перестала. Точно что-то мне доказать решила.
   Это была сладчайшая часть ширинской жизни – общение при помощи художественных впечатлений. Без них, казалось ему, мир просто обезъязычился бы, погиб.
   - Даже так? – удивился я.
   Эта акция больно отозвалась в нём, Маша нашла слабое место. «Люблю тебя», – и такой выверт. Хорошо было придумано. Очень по-женски.


8
   Теперь по ночам он не спал. Шёл в кухню, прикрывал дверь. Пил чай. Курил. Опять запивал чаем в темноте. Сосал сигарету за сигаретой. Глядел в окно, слушал звуки. Темень, комариное тиканье будильника: половина третьего, три. Красный огонек, разгораясь, высвечивал подбородок, скулы, закаменевший изгиб бровей, – глаза в тёмных ямах глазниц не видны, да и не нужны в этой картине.
   Слышала Маша его возню? Ему было всё равно. В те дни его преследовала прочитанная фраза: «В моей жизни нет больше смысла – я свободен!»
   - Ревизию, я вёл злую ревизию. Всё, набитое во мне, иллюзии, сантименты, всякую мишуру, вытаскивал, рассматривал, удивлялся. В смешном виде это сидело. Чушь. Образы какие-то. Вот книжка. Автор, фамилию забыл, не очень известный. Там женщина, мелко-чиновная разбитная советская баба, едет за границу по профсоюзной путевке. И натыкается – и не случайно! – на эмигранта, приятеля, который влюблён был в нее мальчишкой. А она на него тогда смотрела, как на пустое место. Он с дрожью к ней: из-за тебя ринулся в эту круговерть! Из-за тебя, доказать хотел! Глупец был, ничтожество, – смотри, зато теперь положение, деньги. Всё твое! Всё делалось, любя тебя! Оставайся!
   Такой монолог. У неё дыхание перехватило от перспектив, от блеска европейского. Сказка наяву, русской бабе – да так пожить! Дома одна, ничто не держит, ничто не связывает.
   Он, чудак! Пристал сначала к ней с силой – в постель уложить, хоть раз добиться. А остальное потом вывалил: руку, сердце, «всё, что имею». Насчёт постели посмеялась: «Да если дело за этим!» А про остальное… о-о! Дыхание перехватило, а все-таки собрала баба вещички, когда срок путевки кончился, – и домой. Не смогла! Без любви не смогла.
   Смешно? Смейся! Скажешь, какие, Ширин, книжки читаешь кроме Генри Джеймса! А мне когда-то верилось в ту бабу. Но теми ночами я спросил себя: а если вот так? Если не «без любви» вообще? А с полулюбовью, любовью на три четверти? Осталась бы, смогла? А как знать!
   Смотри, вот умная, хорошая собой девушка, выбиравшая всё сама, решавшая всё сама, оказывается рядом с человеком в обстоятельствах не то чтоб крайних – так, малость подталкивающих к выбору. И речь не об обмане, лицемерии. Речь именно о «чуть-чуть», о капле неправды в этой, в общем-то, сладкой бочке!
Ну? Могла она себя подправить слегка? Прикрыть глаза в первые дни? А дальше – вышло как вышло, дальше привычка, дальше стерпится-слюбится. Да, видно, в жизни всегда найдется зазор для ума, щелочка, куда он втиснется и заявит права! То есть, вычитаем любовь из человека – и видим остаток в виде небольшой, аккуратной трезвости? То есть, нет той бабы. Она выдумка. Что тогда? Тогда – прыжок в бездну, восторженный лепет Мити – да-да, Дмитрия Федоровича, в заплеванном трактире в Мокром, – обман? И Грушенькины глаза, засветившиеся в слезах с горячей безумной лаской, – тоже обман? Картинка с огнём и очагом на холсте, прикрывшая пыльную стену? Но как тогда? Что делать в жизни?
   - Вон, какой ты решил повторить подвиг, – удивился я. – Ну, Ширин. Свернула литература тебе голову.
   - Брось. Не книг начитавшись, я выдумал блажь. Наоборот, знал: счастливые глаза Грушеньки – правда, Митино безумие – правда.
   - Опять зовёшь в абсурд?
   - Да хоть так. Я лишь хотел сказать Маше: откройся! Не бойся меня. Вот и всё.
   Ширин выдохнул, вскинул голову и молчал минуту.
   - Был вечер, – продолжал он ровнее. – Мы поссорились. Мы ссорились весь тот год. Денег в институте давали меньше и с перебоями. У Маши репетиторства катились, как по маслу. Вырастала тень. Порой Маша делалась невыносимой, что-то уверенное, самовлюбленное росло в её повадках. Казалось: её пьянит удача, гнёт, заставляет по-другому смотреть на людей, преувеличивать свою правоту и преуменьшать чужую.
   Мы поссорились из-за Марины Числавенко. «Как нам повезло с соседями! Уезжать не захочется!» – Так сказала Марина.
   Мы слыхали такое. Но в тот день Марина замечтала вслух: «Эх! Купить новую квартиру тут, чтоб рядом с вами! Вот бы прелесть!» Это она круто сказала. Я готов был оказаться эпизодом на их пути, но никак не вечным источником удовольствий. Но я смолчал. А терпеливую Машу вечером, наедине, взвинтило.
- Им удобно иметь нас под боком, – вдруг заговорила она о соседкином надоевшем побирательстве. Нитки-пуговицы, программу телевизионную, задачку решить по алгебре детям, а если ничего не нужно, то просто отнять час своими бессмысленными «ля-ля-ля»… Это была не та Маша, какую я знал. Жестокая, недобрая!
   - Маша-а! – ахнул я. – Ты не преувеличиваешь?.. Задачка. Пуговицы. Ты пожалела, что ли?
   Я видел только её. Думать не думал о соседях. Что-то такое нехорошее пошевелилось во мне!
   Мы посмотрели один на другого. Она прочла моё чувство, и это будто искру высекло в ответ, искру неприязни.
   Я ощетинился:
   - Жалко? Скажи, ну?
   Искра прогорела, погасли её зрачки.
   - Не жалко, – через силу сказала она.
   Я смотрел на неё. Господи! От одного прикосновения она вздрагивала, съеживалась – вот куда мы ушагали с ней.
   Молчали оба.
   - Ага. Я жадина, – заговорила она. – Ты у нас широкий и щедрый. Руслан тут сидит благодаря твоей широте, пока не приду не выставлю. Ты человеколюбец. Я одно плохое могу о людях…
   Она странно всхлипнула. Смеялась, что ли.
   - Конечно. Им повезло, они, правда, так считают. – Я понял, что речь о Числавенках, не обо мне. Удивился: так это было не к месту. – Марина не станет тратиться, раз можно получить даром. Понимаешь, Сергей, всё по отдельности ничего. А всё вместе… Понимаешь, всё у них очень обдуманно…
   Я увидел слезы: она плакала! Стала она нервной за этот год.
   - Ты не замечаешь. Я молчу. Знал бы ты всё!.. Лампочку… лампочку на лестницу кто у нас покупает из четырех семей? Помнишь, смеялись, – подождем! Проведем опыт!.. Месяц жили, да? Входит вчера Марина, круглые от любопытства глаза: «Видела? Вкрутили! Кому-то надоело. Не знаешь, кто?» Знаю, говорю, догадайся! «Но вы ж в прошлый раз вешали». Смотрим друг на друга, а у меня нет смелости сказать: Марин, а вы? И позапрошлый мы, говорю, – бровью не повела!.. Сергей, это принцип. Только как им удобно. Всё сладко, дружески, но до черты. Ничего-ничего, – и вдруг чувство, что обманули, как предали… Руслан перед тобой комедию ломает. Святого строит. Сам не поморщится, коснись его интересов. Сумками с пароходов тянет всё, что списать можно… С Витькой-соседом выпивает, «завинчивает дело», как говорит Марина, – чтоб тот материнскую квартиру ему продал. Вот эту, через стенку. Объединить две задумал. Но Витька хитрый. Понимает: деньги разлетятся, лучше жильцам сдавать, чем сразу всё… А про телефон знаешь? Ничего ты не знаешь. Телефон Мясниковых. Он же один в подъезде, извиняемся, бегаем звонить. А тут Лида Мясникова сказала: пришли. Мы, говорят, с идеей: прицепимся к вам параллельно. Будем доплачивать, выгодно, деньги, соглашайтесь. Нам нужно, Руслану, для работы! Лида тетка спокойная. Нужно – заходите, звоните, говорит, кому когда я отказала. Нет, Руслан работает в частной компании, коммерческие секреты! Им нужно, ты понимаешь!
   - О! – Я, сидевший, как на иголках, вскочил. – Да у тебя откат хлеще моего! Это… это хохот, если так! Лампочку, значит… лампочку, хе-хе… А ты верила, да? Полегче дружба, поприятней, чем мучиться со мной!.. Господи! – Я бегал по комнате, поглядывая на неё. – Суета! Какая суета. Что вам не живется всем проще! Что вам вывернуться охота из себя наизнанку! Что за тщеславие! Что за умы! И ты туда, и вот. Прохладно с ними, да?.. Боже, Маша, да вот же я! Вот рука, держись, перемахни трещину, лежащую перед нами, – я дам тебе сколько есть тепла, добра – всё отдам! Знаешь ты, какие открытия ждут тебя тут, какая красота пропадает во мне без тебя? Не знаешь, неинтересно тебе это… Проще ищешь, и счастлива была бы. Но – лампочка. На беду, на беду!.. А ведь ты пожалеешь! Потом! Локти будешь кусать, думать будешь: «Что это было? Что я потеряла, побоявшись понять?» Ты додумаешься в конце концов, ты ведь не из них, нет!.. Но – пусть по числавенковской вере! Как там у него? Мужчину создают хватка, сила, деньги?.. Слушай, ты ж помнишь Павлика? Пашку, Русланова приятеля, которого он приволок к нам? Помнишь, Марина заливалась о нём? О счастливце с серебряной ложкой во рту? Капитанившем на суденышке русско-американской компании и отгребавшем столько, что Марину столбняк хватал? Помнишь?
   - Да. – Маша следила за мной большими безмолвными глазами.
   - Помнишь, как привел его к нам Числавенко? Нас показать. Им перед нами похвастать. Парень забавный: свойский, без ломаний. Спокойный, свысока равнодушный ко всему на свете, он оживился лишь при виде тебя. Как ожил! Помнишь, смеялись, – как он тебя ел восхищёнными глазами! Мы поняли, что Павлик вообще насчёт женщин не дурак, но ты его поразила. Я-то понимаю, чем!.. Всё это ты видела, а вот чего не видела. Числавенко курил, болтал, но я заметил: он не упускает ни слова. Исподлобья, из-под прищуренных век глядел ничуть не пьяными зрачками то на Павла, то на тебя, то на меня.
   Всё это не понравилось мне! Полночь. Оба уходить не спешили. Я знал, что Числавенко знает, что по букве я тебе не муж, а ты не жена. И видел: он прикидывает сейчас мои шансы. С учетом откровенных взглядов его приятеля!.. И плохи были мои дела, судя по его глазам! Плохи, что я мог противопоставить удачливости, деньгам? Какой-то вздор о каких-то там сердечных трепетаниях, которых-то и пощупать нельзя? И, следовательно, доказать нельзя, что они есть? То ли деньги!.. Но пусть, я говорю. Пусть так! Пусть это бред таких идиотов, как я. Не неволю! Не зову к несбыточным чудесам! Хочешь «бывать дурочкой», – будь! Устраивает тебя, что из тысячи шагов друг к другу мы сделали десять, – ладно! Живи сама, я руки умою.
   Я ходил перед ней из угла в угол. Маша опустила голову в ладони и глядела оттуда, снизу.
   - Ты меня, – сказала, – совсем считаешь такой, как Марина. Во-первых, я что, попрекала тебя деньгами?
   - Ещё попрекнешь, – пообещал я мрачно.
   - Вот как! Но послушай, а во-вторых, с Пашкой? Да что бы там Руслан ни думал, – я разве дала повод? Ты что, сомневаешься во мне?
   - Только не надо логики! – вскрикнул я. Я помнил её зрачки, те, десять минут назад полыхнувшие ненавистью. – Первое, второе, не надо! Послушать тебя, всё превосходно, арифметика, и только! Да, Пашка ушел. Больше его не видели. Но в чём дело, ты пойми. Понимаешь – эти глаза Руслана! Меня взбесило: он всё обо мне знает. Всю мою судьбу видит! А я не хочу, чтоб меня арифметически рассчитывали и предсказывали. Маша! Я – тайна, загадка. Нельзя это сделать со мной. И ты, и с тобой тоже! Думай об этом изредка! У меня нет сил, чтоб встать и приказать всем считаться с этим, доказать несомненность тонкого, хрупкого, невидимого, – да и нельзя такое доказывать с пеной у рта, как любит Руслан. Не упрощай себя! Прошу! Не всё в жизни от ума. И не всё для тщеславия. Поверь.
   - Ну, слушай, я и не знала, что ты такой ревнивый! – Ее поразил мой рассказ о той ночи; ей хотелось то ли плакать, то ли смеяться.
   - Я люблю все-таки тебя, Маша, – сказал я.
   - И я тебя. Без всяких «все-таки».
   - Нет. Не то, не так, слова! Вся беда – мы удаляемся друг от друга, – покачал я головой. – Бьемся в кругу бездарных общих мест. И виноваты оба. Хотя, какая наша вина! Может, её нет. Может, правда, есть только бессилие, а я всё так же хочу невозможного…


   Ширин замолчал. И я молчал под властью сложного впечатления. Думал: не интересна уже, собственно, его с Машей история. Она понятна и без конца, без какой-то особой точки, которой я ждал. Да. Точка в жизни – в отличие от литературы – такая вот дурная бесконечность. В их случае бесконечность отталкиваний и притягиваний, ставшая жестоко-сладкой игрой. «Р-реализм, р-реализм!» – усмехнулся бы Руслан Числавенко.
   Да, я оказался провидцем – и был обманут. «И что? – хотелось сказать раздраженно. – Где всё?» Зачем высокие слова и вздёрнутые к небесам кулаки? Драма обернулась пошлостью. Ширин сам свидетельствовал об этом, живой, здоровый и весьма разговорчивый, отнюдь не раздавленный тяжестью своего дерзновения, сидел он передо мной.
   Подумал: «Жаль!» Подумал с ширинским пафосом – заразная всё-таки вещь! – и рассмеялся кисло. И вот тогда мелькнуло подозрение. Странной была эта исповедь, странно было мое положение в ней! Всё, всё в ней было странно, если поглядеть немножко со стороны и прищурясь. Не так я завладевал темами. Эта – не была моей добычей. Я разгадал много, да. Но многое мне как-то интересно преподнесли готовым.
   Всё это пробежало минутным холодком среди моего охотничьего азарта и исчезло.
   - Дальше-то что было? – устало спросил я.


окончание здесь http://www.proza.ru/2005/04/28-133