Я чувствовал себя отвергнутым и брошенным. Как можно заговорить с богиней о какой-то заурядной любви тогда, когда она испытывает, быть может, сильнейшее наслаждение в своей жизни?! Метроном расчетливости выстукивал: "Отложи. Погоди. Не спеши". Не я это говорил, а мое заброшенное Я. Оно, бедное, и в беде возвышалось над всяким расчетом, впрочем, нет, все же тоже по расчету, но по особому, – не терять себя. Свое Я мне тогда вполне нравилось, а ведь неизвестно было, каким оно станет, если однажды не сдержишь данного себе слова, нарушишь верность себе. Такими вещами лучше не рисковать.
Как бы там ни было, а раскрываться надо, решил я, и сразу успокоился. В случае отказа я потеряю не все. Во-первых, ее воля, любое ее решение для меня справедливы и священны. Во-вторых, поскольку я люблю ее, постольку уже обладаю ею, хочет она того или нет. Такое обладание чувством – тоже реальность, отнюдь не фантазия, не пустая игра слов. Уж кто-кто, а королева Маргарита Наваррская, затмившая славу Боккаччо, кое-что в любви понимала. Она утверждала, что видеть и говорить с любимой – это всё, чем готова довольствоваться высокая и чистая любовь.
Все увиденное и услышанное, вошедши в нас и принятое нами, уже принадлежит нам, становится нашей неотъемлемой собственностью. Для многих такое чистое обладание вещами – чепуха, нечто пригодное разве что в качестве аперетива, для разжигания аппетита. Для них, прожорливых, подлинное обладание чем бы то ни было начинается лишь с того момента, когда вещь получена в их физическое распоряжение и ее можно положить в желудок, под свой замок, отдать, продать или выкинуть на свалку. Жалки владения и власть таких людей. Их "мое" ограничено ничтожно малой частью богатств мира. Для них смысл всей вселенной сводится к собственному телу и тому, что служит удовлетворению его потребностей. Невдомек этим мученикам собственных сундуков, гениталий и желудка, что человек способен вместить в себя вещей гораздо больше самого большого запирающегося склада, самого поместительного брюха и самой могучей половой потенции.
Приятое душой равнозначно созданному ею. В отличие от зверя, человеку дано жить одновременно в двух мирах. В одном он захватчик, охотник, добытчик, разбойник, присвоитель. Но он и бог, творящий в меру своих сил и способностей другой, более прекрасный мир. В первом ему изначально, при рождении, в конечном счете и посмертно, не принадлежит ничто, кроме собственного тела, во втором – всё его и только его, сколько бы миллиардов других двуногих ни притязало на то же самое добро. У наиловчайшего удачливого хапуги собственность его мала и ненадежна; а у самого бездарного и ленивого бога она огромна, богата, нетленна и не отчуждаема.
Я не видел живого Будду, не правил Лидией вместо Креза, не слушал речей Цицерона, не обнимал мадам Рекамье, не ел трепангов и даже утку по-пекински. У меня никогда не будет собственного самолета (в этом я ошибся), и скорее всего мне не доведется увидеть собственными глазами Антарктиду, - тем не менее в моих метафизических владениях, в мире, созданном мною, все это и многое другое есть, и все это, как сам созданный мною мир, принадлежит мне и только мне. И Она в нем и тоже принадлежит мне. Здесь, в компании с Буддой и красоткой Рекамье, среди садов Семирамиды и прерий Аргентины, я, покуда жив, не потеряю ее и ни при каких обстоятельствах не перестану любить ее, как достойный достойную. Здесь любви не требуется подтверждений и залогов, здесь она свята и чиста, как родниковый ручей. Да и никогда я не смотрел на Нее, как на желанную самку – соучастницу сексуальных радостей. Всегда, даже в эротических мечтах, Она оставалась для меня в мире, где я бог, и я клялся, глядя на Ее спину, расправленную и откинутую от клавиатуры органа: ну что ж, пусть она и останется в моем идеальном мире.
Говоря словами шекспировского Адониса, не от любви желал я увильнуть, а к похоти питал я отвращенье.