...Сестра моя сокрушается по поводу добра, сгоревшего при пожаре сарая. Они с мужем собирались летом делать ремонт усадьбы, всю зиму закупали необходимое керамику, дерево, обои.
- Постой, постой, - перебиваю я ее. - Это не тот ли сарай, куда ты перевезла отцовские вещи после его смерти?
- Да, тот самый. Мы после ремонта собирались перенести оттуда в дом отцовский стеллаж с книгами (отец мой подполковник в отставке собирал военные мемуары, особенно любил воспоминания Жукова, под нача-лом которого служил на Урале, куда опальный маршал был сослан после войны. Л. Л.), но не успели.
- А дневник? Тот дневник, который отец вел на войне? Помнишь такую маленькую тетрадку в красной обложке - что с ней?
- Сгорела со всеми книгами, - отвечает сестра.
Вот это действительно потеря. Отцовская тетрадка, в которой некоторые странички были испещрены точечками и тире, не давала мне покоя с детства. Я снова и снова извлекала ее втихаря из отцовской тумбочки и пыталась угадать, что за тайну зашифровал отец в своем дневнике с помощью морзянки . Ларчик открылся много лет спустя, когда я, уже сама будучи родительницей, приехала из другого города, чтобы навевстить отца по случаю его дня рождения. За бутылочкой винца убеленный сединами ветеран войны признался мне, что за морзянкой скрываются его фронтовые романы. Война войной, а ведь ему тогда было всего 20 с небольшим.
Помню, помню эти послевоенные открыточки с голубками и фотографии бравого капитана, хранившиеся в нашем семейном альбоме, которые отец посылал маме в 1946-м со смешными приписками: "Люби меня, как я тебя", "Алая роза склонилась на грудь, милая Лида, меня не забудь", "Пусть этот мертвый отпечаток напомнит обо мне живом", "Лучше вспомнить и посмотреть, чем посмотреть и вспомнить".
Родители мои до войны учились в одном классе, только мама была влюблена тогда совсем не в отца, а в его двоюродного брата Женю, погибшего в финскую войну. Его фото тоже хранилось в альбоме: отцовский кузен выглядел на фотографии, конечно, более солидным по сравнению с моим легкомысленным и веселым отцом. Для мамы отец был по сути третьим ребенком после нас с сестрой. А как бы вы относились к мужчине, который втихаря залезает ложкой в ведро с вареньем, сваренным на зиму, после чего оно обречено на скисание? Позже эти отцовские гены проснулись и во мне, когда я проделывала иголкой маленькие дырочки в жестяных крышках, чтобы отведать компота, законсервированного мамой на зиму: до зимы было четыре месяца, а компота хотелось уже сейчас. Эту тайну - отчего у нас то и дело взрывались банки с компотами - я маме так и не открыла, а вот отцу не повезло - он был пойман мамой с поличным на месте преступления с полной ложкой варенья в руке. Картина была бы и вовсе сюрреалистичной, если бы на нем в тот момент был военный китель со всеми регалиями. Сладкоежку отходили в шутку кухонным полотенцем по спине: вид у отца при этом был довольно виноватый. Однако ведро с вишневым вареньем и в последующие дни притягивало его как магнит, и тогда мама стала делать на ведре отметки уровня варенья. Отец стирал их и рисовал чуть пониже новые - эта игра продолжалась между ними недели две, пока варенье не скисло и его не пришлось переваривать.
А еще мой отец боялся темноты. Когда мы уезжали с мамой в деревню к бабушке, он спал с включенным светом. Наверное, родители пугали его в детстве разными страшилками, чтобы не шастал по ночам где попало. На войне отец об этой своей боязни забыл - там он ниче-го не боялся (иначе не видать ему боевых орденов как своих ушей), а после войны опять стал бояться темноты.
Боли он боялся только зубной, а зубная боль, очевидно, боялась его, потому что я не помню, чтобы у отца хоть раз болели зубы. Он дожил до 74 лет безо всяких коронок и мостиков , и ему было еще чем улыбаться . А вот из страшной поясничной боли (у кого хоть раз в жизни серьезно прихватывало спину - тот меня поймет) отец делал настоящий спектакль, извлекая из кладовки лыжные палки и передвигаясь по квартире с их помощью, жутко при этом паясничая, это представление он разыгрывал для домочадцев.
...Кстати, отец был единственным, кто посочувствовал мне в истории с копилкой, когда мне влетело от мамы и от сестры. Дело в том, что сестра, которая была старше меня на два года, уже ходила в школу и копила деньги из тех, что ей давали на завтраки. Хранила она их в жестяной коробочке-копилке. Я же ходила еще в садик, никакой наличности у меня и в помине не было. Дождавшись момента, когда сестры не было дома, я вытащила из ящика письменного стола копилку и отправилась в ближайший гастроном, где продавалось мое любимое драже цветной горошек. Возмездие настигло меня у кассы, когда я, жутко шепелявя из-за отсутствия выпавших молочных зубов, отдавала распоряжение кассирше: "Мне, позалуста, цветного голоска на все".
Сестра отмутузила меня прямо в гастрономе, а дома еще пожаловалась ма-ме, которая тут же отшлепала меня, приговаривая: "А не бери чужого!", и поставила в угол. Там меня и обнаружил вернувшийся с работы отец. Из угла меня благодаря его заступничеству тут же выпустили, а отец незаметно сунул мне в руку конфету.
Так вот, о дневнике. Я до сих пор помню некоторые эпизоды из него, которые переписывала в канун 9 мая для школьной стенгазеты. Например, про то, как в глухом польском селе, которое отцовская часть заняла в 1944-м, поначалу не обнаружилось ни одной живой души. Отец думал, что всех его жителей немцы убили - такие села им на пути уже встречались. И вдруг он заметил прячущегося за плетнем старика.
- Ты чего прячешься, дед? Мы же свои, выходи, не бойся, - обратился к нему отец по-польски.
- Вы не большевики будете? - спросил старик.
- А ты что, боишься большевиков? - в свою очередь спросил отец, которого комиссар батареи принял в партию в 1942-м вместе с другими прямо в окопе, убедив, что в любом случае умирать лучше коммунистами.
- Мы читали в немецкой листовке, что большевики никого не оставляют в живых и что под шапкой со звездой они прячут рога, - старик смотрел на отца настороженно.
Услышав эти слова, отец снял шапку и показал старику голову:
- Где ты видишь у меня рога, отец? На, возьми лучше хлебушка и скажи своим, чтобы не прятались. Никто вас не тронет.
Или еще один эпизод, про стращный налет на зенитную батарею, которой отец командовал на подступах к Курской дуге, защищая от немцев железнодорожную ветку с товарными составами. Батарею при бомбежке накрыло. Уцелевшие солдаты откопали отца из-под завалов земли, на поверхности которой торчали только его ноги, обутые в сапоги. Его сильно контузило при взрыве - из одного уха текла кровь. Вместе с солдатами отец обошел искореженные орудия: возле одного из них лежал комиссар батареи, которому оторвало ноги и ранило в живот. Он был еще жив и успел сказать отцу: "Если выживешь, разыщи моих родных. Станция Печенеги... Отец выполнил волю погибшего: после войны разыскал семью комиссара, и мы многие годы получали после этого в канун 9 мая поздравительные открытки от его жены и дочери....Для меня до сих пор загадка, как отцу удалось сохранить эту детскую непосредственность в боях за Харьков, на Курской дуге, в керченской мясорубке... - А может, эта его непосредственность как раз и помогла ему - одному из тех, кто выиграл страшную войну, тогда выжить?\\