Дорога к отцу
...Про то, как мой отец «сбивал американского шпиона Пауэрса», я слышала с детства. Сначала история, по-видимому, имела реальные очертания, но этого я уже не помню: в 1960 году, когда Хрущев на очередной сессии Верховного совета СССР пригласил депутатов поехать на ВДНХ полюбоваться обломками вражеского самолета-лазутчика, я была слишком мала. Потом она превратилась просто в застольную байку, которую отец рассказывал много лет, в лицах изображая участников события.
Давно изданы мемуары самого Паурса. Да и отец мой уже не тот бравый офицер-зенитчик, который в памятный день 1 мая 1960 года вышел на балкон собственной квартиры и увидел след от несущейся к невидимой цели ракеты. И вот я аэропорту «Бен-Гурион», иду на посадку, чтобы преодолеть расстояние в четыре тысячи километров и увидеть – четыре года спустя – нашего «батю», «деда Леуса», «Гаврилыча», как мы привыкли называть его в семье.
…Непривычно темные, вымершие улицы Москвы (через пару дней, добравшись до Урала я начну привыкать к этой беспросветной тьме российских городов). Редкие прохожие с собаками на поводке. Предпочтение крупным породам – для охраны.
Позднее я услышу в поезде типичные для нынешней России истории.
«Бомбят» у нас обычно часа в четыре утра. Все очень просто: милиция патрулирует до трех ночи, еще вопрос – кого она охраняет: местных мафиози, или нас, простых смертных? Я металлург, возвращаося с ночной смены. На проспекте Ленина навстречу вышли двое. Брызнули в лицо из баллончика. Дальше – ничего не помню. Очнулся в кустах от холода. Кожаной куртки – как не бывало. Голова потом неделю болела, глаза слезились – просто караул…»
«Возвращался от сокурсника по институту. Было еще не поздно, но, правда, темно, а народ у нас, как стемнеет, уже по домам сидит. Пошли трое: «Снимай «джинсуху», часы, кроссовки». Я пробовал помахаться, да где там – одному против троих. Снял часы, куртку. Особенно жалко было кроссовок – новенькие, «Рибок». Я уже начал было расшнуровывать и ляпнул просто так от безнадеги: «Зачем вам таки «кросы»? У меня размер маленький. И не «фирма» - подделка». Неожиданно для меня парни «купились», стали спрашивать, какой у кого размер ноги. Выяснилось, что самый меньший – 42. А у меня 41-й. Отстали они от меня с кроссовками. А вообще у нас в городе раздевают обычно «средний класс». Если на тебе одежда «крутая» - классная кожаная куртка, к примеру, или хороший спортивный костюм «Рибок», ты для «гопников» неприкасаем. По их раскладу, ты или «крутой» (бизнесмен), а значит, под охраной, или мафиози. Если почувствуют, что «придуриваешься», одежда не по рангу – не только разденут, но и отделают как следует. Мой приятель, припертый однажды к стенке «гопниками», просто так, «на дурика», назвал имя одного из теневых «отцов города». Его тут же отпустили и даже извинились – мол, случайно, ошибочка вышла».
…До отправления поезда – полчаса. Забегаю в универмаг «Московский» купить продуктов в дорогу. Витрины ломятся. Есть все, что душе угодно: от йогуртов и салями до бананов и киви. Настоящий «шук Кармель» (тель-авивский базар – Ш.Ш.) в миниатюре. Правда, нет мешочков, куда все это складывать. Вернее, они есть, но за отдельную плату – 250 рублей. Так что это все же не совсем «шук Кармель». Впрочем, 250 рублей – в пересчете на доллар – это такая мелочь, что и говорить не о чем! «Вам какой мешочек, - спрашивает продавщица, - синенький или розовый?»
…От «Московского» универмага до Казанского вокзала – длинная-длинная людская цепочка. Это «толчок». Такие «толчки» встречаются нынче в России в любом мало-мальски людном месте. Тут и бабушки, и молодые женщины, и школьники. Одна держит в вытянутой руке зимние сапоги, другая – пакет импортного сока. А напротив – ряд киосков, в которых от иностранных наклеек рябит в глазах. Что касается стран-импортеров, тут весь мир – от северных широт и до южных.
…Купейный вагон почти пуст. Вчера объявили очередное повышение цен на железнодорожные билеты. Если за день до того от Москвы до Магнитогорска можно было проехать за 72 тысячи рублей, то сегодня уже за 106 тысяч. Народ крякнул и отложил поездки: надо же психологически адаптироваться к такому скачку. Вот парадокс: самолет в эти дни доставит вас в том же направлении дешевле, чем поезд, - на целых 26 тысяч. Но это, конечно, до поры до времени. Скоро и Аэрофлот поднимет цены.
Чай в поездах нынче не дают. Даже в «фирменных». Как в войну, пассажиры ходят к кипятильнику со своей посудой. На станциях сердобольные проводники пускают запастись кипяточком беженок-таджичек в шароварах и цветастых халатах.
Днем пассажиры сидят в купе, закрывшись. В проходе, как прежде, не стоят. Зато выходят на станциях – подышать. Вдоль вагона бегут женщины, старушки, подростки. Кто с бутылкой кефира, кто с ведром яблок, кто с «Жигулевским». Частят скороговоркой на ходу: «Блинчиков с творожком не желаете?», «Картошечки горяченькой?»
«Женщины, не стойте у нашего вагона, - говорит проводница – народ в купейных нынче не ездит. Бегите к плацкартным, может, там у вас возьмут».
В Самаре пассажиры авоськами несут «Жигулевское». Воблу к нему покупают через пару-другую часов – в Сызрани.
На одной из маленьких станций поезд атакуют хрусталем. Молодой поддатый татарин, споткнувшись, роняет вазу – та вдребезги, а он несется дальше вдоль вагонов, матерясь и размахивая оставшимся от вазы подносом. Женщины, мужчины, старушки прыгают в поезд с увесистыми сумками за минуту до отправления поезда и с ходу начинают предлагать: «Рюмочки, подносы, вазы…»
Увидев, как платформа, покачнувшись, удаляется назад, я кричу: «Поезд пошел. Что же вы? Прыгайте!» - «А мы на следующей сойдем, - деловито отвечает мне одна из женщин, раскрывая сумку. – Хрустальную вазу не желаете? Недорого отдам».
«А что это вы все с хрусталем?» - спрашивает женщина из соседнего купе. «А у нас фабрика хрустальная. Зарплату вот выдали вазами». – «Вазами?» - переспрашивает женщина. «А что вы удивляетесь? – вступает в разговор мужчина. – Я работаю на руднике, так нам один раз «тампаксами» выдали. Забегались по аптекам и киоскам, пока на рубли поменяли. Цементом, гвоздями – чем только не дают. Я вот в санаторий ехал, смотрю: в одном приморском городке все в тельняшках ходят и тельняшками трясут на всех углах – сразу понял: фабрика у них трикотажная. Натуральный обмен, как и везде».
…Рязань обрушивается на поезд яблоками. Объявляют отправление. У вагонной подножки причитает бабушка: «Яблочки взял, а деньги не выносит. Бессовестный, бессовестный…» Она беспомощно плачет, вытирая сухим кулачком слезы. «Бабуля, как он выглядит, хоть, - спрашивает проводница, - скажи, я его найду». Поезд мягко трогается. «Бессовестный…», - всхлипывает старушка вслед.
Проводница в сердцах хлопает дверью тамбура и идет по проходу мимо наглухо задраенных купе, ворча: «Ну и народ пошел! Нищую бабку обобрать! Она с этих яблок, может, хлеба бы себе купила. Чтобы на тебе шерсть курилась, сатана ты, не человек!»
Она все никак не может успокоиться и продолжает диалог сама с собой: «Ну, молодые – это понятно. У них веру во все отняли. А старики-то что злые такие стали, бессердечные?»
…Ранее утро. Конечная станция. Народ из поезда проходит, поеживаясь от холода, мимо лежаших на грязных ватных одеялах людей. Они спят прямо на земле, укрывшись с головой халатами, куртками, чем придется. «Бомжи, что ли?» - спрашиваю я у встречающих нас родственников и обрываю свой вопрос на полуслове, заметив две пары детских ног, торчащих из-под одеяла.
Беженцы. Конечно, беженцы. Нынче их в средней полосе России и на Урале столько, что к этому, похоже, привыкли. Железнодорожная милиция после восьми вечера впускает людей в здание вокзала только по железнодорожным билетам. Судя по всему, бомжей и беженцев уравняли в их праве спать под открытым небом. Неважно, что вторые бежали сюда из-под пуль, бросив дома и спасая детей.
А что нынче важно? Курс доллара. Номера, которые отколят завтра «наверху». Очередные цены. Железные двери в квартирных отсеках. Важно поудачнее превратить никому ненужные рубли в акции какого-нибудь АО, чтобы не плакать потом над глиняными черепками и золой, как в той сказке про падцерицу.
Мыслей много. Они невеселые. А чтобы не лезли в голову, заливают водкой. Ее кругом море. Любой – от «горбачевки» до «абсолюта» с железным медальончиком, вплавленным в стекло. Кое-кто успел пристраститься к джину и виски (раньше только в кино видели).
При полном изобилии «импорта» очереди все же есть. И какие! На полкилометра. Нестарые еще женщины в заношенных почти до дыр пальто и туфлях часами стоят за дешевыми яйцами и хлебом, которые привозят в город из окрестных деревень и продают прямо с машин.
Да что я все причитаю? Есть народ и народ. Плохо живется бабушкам и тем, кто еще не научился крутиться, потому что на зарплату и пенсию никак не проживешь. А остальной народ живет очень даже прилично. Импортные холодильники, импортная еда, импортная одежда. Видео – привычный атрибут. Так живет средний класс, о «крутых» я уже и не говорю. Быть богатым по-прежнему опасно. У мафии – свои палачи. Чуть что – разборка. Хорошо, если строптивого бизнесмена после нее еще отпустят. Полежит месяца два с черным от побоев лицом и с переломами – поймет, кто истинный хозяин положения.
«Серьезные» предпочитают покупать в фирменных магазинах. В киосках – море подделок. Не сориентировавшись, моментально «влетаем». На второй день кожа кроссовок «Рибок», купленных в киоске, лопается, на третий появляется прореха над задником, на четвертый я, наконец, обращаю внимание, что слово «Рибок» на язычке написано с ошибкой. Приятель сына смеется: «Вам еще повезло. Тут одно время были сплошные «рибуки», которых вообще на день хватало, хотя по виду и не скажешь, что подделка».
Пора менять доллары на рубли. Те, что поменяла в Москве, уже вышли. Приятель сына, студент, вызывается проводить в банк. У дверей – огромная очередь явно малоимущих. Бабушки, мужики в потертых пиджаках, женщины. Сегодня банк выдает дивиденды по акциям. «Стоят из-за каких-то пяти тысяч» (около двух долларов по сентябрьскому курсу – Ш.Ш.), - презрительно говорит мой проводник. Он студент, но имущий: после лекций «травит» собак – учит их бросаться на врага. Каждый месяц набирает пять собак, за учебу получает от хозяев по 70 тысяч рублей.
Мой спутник ищет в толпе «крутых». Они купят доллары не моргнув глазом. Доллар каждый день растет (до «черного вторника», когда рубль катастрофически обвалитс, остается неделя с небольшим).
В один из дней выбираюсь в местную мэрию. Вице-мэр с гордостью демонстрирует мне новенький компьютер с цветным экраном, в память которого заложена вся информация о хозяйстве города. Включишь – и сразу видно, чего нет.
Он «листает» экран за экраном. «А это что? – спрашиваю я его, хотя прекрасно понимаю, что на экране. «Это? Гороскоп и электронные игры», - ничуть не смутившись, отвечает вице-мэр.
…Ранним утром мы бежим к электричке. Нас шестеро: я, дочь, моя лучшая подруга, кошка Матильда и две немцкие овчарки (мама и дочка). Маме – семь лет, дочке – годик, отличить их практически невозможно. Моя подруга – художница, но крутится как все: подрабатывает по ночам со своими собаками на охране некой строительной фирмы (редкий случай, когда истинная любовь к животным приносит вдруг небольшой доход).
Вот такой бесстрашной компанией (а чего бояться при наших очаровательных «волкодавах», все от нас шарахаются, даже контролер в вагоне обходит стороной) мы отправляемся на два дня в лесную избушку, затерянную в горах. Рядом с избушкой – осиновая банька с «бассейном» (из ручья соорудили небольшую запруду, устланную по дну мягким палым листом). Лечь на секунду (больше не выдержишь!) в ледяную воду после раскаленной парной и елового веничка – в ночи, под ослепительно звездным небом (только в лесу бывает такое!), а потом сидеть в предбанничке и потягивать рябиновый чай – ну что вам рассказать об ощущениях… Просто нет слов.
И наконец, подъем по тропе вверх, к избе. Луч фонарика выхватывает из тьмы стволы деревьев, рядом бежит огромный зверь (угадайте, какой), потом вырывается вперед.
«Теперь ты понимаешь, почему я никогда не заведу черного добермана или ротвейлера? – спрашивает подруга. – Посмотри, как светятся в темноте белые штанишки моих «девочек», я их за версту вижу».
Старшая из собак возвращается, тянется мордой к хозяйской руке.
«Ты моя золотая, - начинает ворковать подруга, - «паченкин», «паленкин», «теленкин». За одну минуту на чуткие собачьи уши обрущивается десятка два смешных непереводимых прозвищ (все время – разные, сплошная импровизация). Суровая Дара тает на глазах. Как мороженое. Только треск сухой ветки где-то в лесу (ночная птица пролетела?) приводит ее в боевую форму. Овчарка мигом ощетинивается, отзываясь в темноту резким и злым лаем.
…Избитая поговорка на Урале: «за уральский сад я бы не дал ни гроша, а за уральского садовода и миллиона не жалко». Взрастить урожай в суровом уральском климате – дело невероятное. Но сады, тем не менее, есть почти у всех. Уральцы упрямы. Это пролог – к позднему визиту в полуоблетевший сад друзей. Нынешнее лето было особенно неурожайным. И потому на столе, кроме соленых грибов да огурцов, никаких разносолов. Зато полно вареной картошки. Нелепо смотрится в этой компании картонка с импортным соком из концентрата.
Горит свеча, выхватывая из темноты наши возбужденные от водки и разговоров лица. Белеет ситцевая занавесочка, сшитая из разноцветных лоскутков. Пьем за встречу, за Россию («Выстоит Россия, выпрямится, не может быть по-другому») и снова за встречу. А потом приходит время песен. Особых. Застольных. Протяжных и грустных. Попробуйте спеть в такой компании при свече «Ален Делон говорит по французски-и…» Такое и представить невозможно. Я еще в детстве заметила, что у старинных застольных песен есть редкое свойство сближать и уравнивать старых и молодых – это ощутимо, даже если длится песня считанные, недолгие минуты.
…Память как колода карт. Тусуется произвольно. Я вытаскиваю из нее события последних дней, проведенных в России, а ведь до того была поездка к отцу. Ну, и где же этот замечательный рассказ «про то, как мой отец сбивал американского шпиона Пауэрса?» Терпение. По детской привычке самое-самое оставим на потом. А сейчас я стою на заплеванной, как и тридцать лет назад в Свердловске, привокзальной площади Екатеринбурга в ожидании автобуса. Чтобы преодолеть последние из четырех тысяч километров дороги к отцу.
«Эй, послушайте, вы не могли бы нам помочь?» - раздается сзади. Поворачиваюсь. Молодое нагловатое лицо. Столик на высокой ножке. Картонные квадратики с цифирками, фишки. Три коробки с импортными магнитофонами – мал-мала-меньще.
«Я не играю». – «Да я не прошу вас игра-ать, - тянет парень, - разбейте мне игру. Нужна чужая рука. Вот, просто бросьте фишку. Что вам, трудно?» Я бросаю фишку и поворачиваюсь, чтобы уйти.
«Ой, вы же выиграли пятьдесят тысяч! – он хватает меня за рукав. – Постойте, куда вы?» -
«Я же вам сказала, что не играю». – «Первый раз вижу человека, который отказывается от выигрыша», - объявляет он во всеуслышание нарочито громким голосом. К столику подтягиваются трое зевак. «Да вы с ума сошли! – говорит один из них. – Берите, это же выигрыш!» Владелец столика между тем бросает фишку: «Ну-ка испытаем ваше счастье еще раз». Троица, не мигая, следит за движениями его рук. «Ну и везет же вам, - это снова ко мне, - вы не только пятьдесят тысяч выиграли, но и малый приз. – Подбрасывает на ладони коробку с аудиоплейером. – Поскольку кидал я, вы даете мне двадцать тысяч, а я вам ваши пятьдесят и приз». Он протягивает мне купюру, толпа, незаметно собравшаяся вокруг столика, жарко выдыхает: «Да берите же! Вы что?» Я, как загипнотизированная, открываю кошелек, и 20 тысяч рублей моментально исчезают в пачке денег, которую держит заправила игры. 50 тысяч рублей тоже каким-то непостижимым образом перекочевывают туда же. «Вам чертовски везет, - обращаясь ко мне, - имея два таких выигрыша, вы получаете право на розыгрыш главного приза. – Подозрительно легко подбрасывает на ладони огромную коробку с магнитофоном. – Ну, кто разобьет игру?» - «Я не играю. Не нужны мне ваши выигрыши. Верните двадцать тысяч». Но он словно не слышит моих слов и частит: «Ну кто? Быстро! Быстро! Уникальный шанс!» К столику протискивается здоровенный детина с бычьей шеей. «Двадцать тысяч за право участия!» Детина беспрекословно отдает деньги. «А теперь оба – быстро, быстро, считаю до десяти, даете еще по пять тысяч, бросаем фишку, и все деньги вместе с большим магнитофоном переходят к счастливчику». – «Оставьте ваши трюки, верните мне мои деньги, я не играю!» - «Как я их вам верну? Они уже поставлены на игру вместе с его деньгами, - кивок в сторону детины. – Не дадите пять тысяч, он в случае выигрыша получит все – и деньги, и большой приз». Я требовательно протягиваю руку: «Сейчас же прекратите этот балаган и верните мне мои деньги». – «Ты че, - доходит вдруг до детины, с нетерпением ждущего финала игры, - как это «верните»? Это же теперь и мои деньги! Или гони пять тысяч на кон, как он сказал, или вали!» Ситуация становится опасной. Осмелевший от неожиданной подмоги со стороны, заправила победно продолжает считать: «…пять, шесть, семь…» Я вдруг успокаиваюсь и тихо, чеканя каждое слово, говорю ему: «Я ухожу, но через минуту вернусь с милицией». Угроза по нынешним временам смешная, но неожиданно срабатывает. Мои законные двадцать тысяч выбрасываются из пачки с тихим шипением: «А что милиция? У меня разрешение есть. Все законно». Детина начинает медленно въезжать в ситуацию: «Эй, ты чего это ей отдал?» В этот момент за спиной с шипением открываются дверцы автобуса. Восьмерка, мой. Слава богу…Спасена! Я прыгаю в прогретое нутро, не дожидаясь финала этого фарса.
…На окнах решетки. В квартире, судя по щелканью многочисленных запоров – сначала еле слышному, потом явственному, - двойные двери. Так и есть.
…Только бы не разреветься от жалости. Ну да, понятно, возраст, последствия фронтовой контузии, три инсульта. Полная инвалидность. Четыре года не виделись. И все же. Как же он постарел, мой отец. Как осторожно передвигается по квартире, а когда-то все бегом, бегом…
«Пап, ты прилетишь ко мне? У нас море рядом, фрукты. Люда (сестра – Ш.Ш.) тебя посадим на самолет, мы встретим. «Нельзя мне самолетом, врач запретил. Три инсульта – не шутки». – «Да ты еще такой молодец, седых волос-то почти нет». Отец проводит рукой по голове: «Слушай, подстриги меня, а? Что-то я оброс. Ты умеешь?» - «Подстричь – дело нехитрое. Где у тебя ножницы и расческа?»
…А потом мы пьем чай с малиной. Настоящей, лесной, привезенной от моей сестры, - какая благодать! И отец, нарядившись в израильскую обновку – теплый спортивный костюм, разомлев от двух чашек чая, бросает на меня такой знакомый испытующий взгляд и выкрикивает: «Вот только не говори мне, что все наши беды не от «него»! Я сразу понимаю, о ком он. Это старый спор. И затевать его всякий раз для отца сплошное удовольствие. «Они там, наверху, о народе не думают. Делят власть и едят друг друга…»
Такой диспут – многократно проверено – только дай себя втянуть, затянется на добрые два часа.
«Пап, расскажи лучше, как ты Пауэрса сбивал, - прошу я, - или забыл уже?»
«Ничего не забыл».
«Так расскажи, а я запишу твой рассказ на диктофон. На память».
«А меня не посадят?» - начинает дурачиться отец.
«Кто? КГБ? Давно распущен! И в армии сплошное разложение».
«Но я же офицер запаса», - продолжает игру отец.
«Был, - говорю я, сворачивая игру, - а теперь ты ветеран и находишься на заслуженном отдыхе. Ну так начни рассказывать, чего тянуть-то?»
Вообще-то я этот рассказ знаю наизусть, но слушаю всякий раз с удовольствием, потому что в нем постоянно появляются какие-то новые подробности, а кроме того, отец, увлекаясь, так входит в роль, что я невольно вспоминаю эпиграф к одному из рассказов Стивена Кинга: «дело не в рассказе, а в рассказчике». Вот и я вам говорю: дело тут совсем не в рассказе, а в самом рассказчике.
Опасливо косясь на диктофон (новая игра), отец набирает в грудь воздуха, чтобы произнести первую фразу, и жалобно тянет: «Да выключь ты свой диктофон. Я так не привык».
«Не обращай внимания. Мы же договорились».
«А меня не посадят?»
«А вот в это мы сегодня уже играли», - думаю я про себя, потому что у нас с отцом не принято называть игру игрой – нельзя, пропадет все очарование, а вслух говорю: «Сажалок» у них на всех не хватит».
Вообще-то я благодарная своему отцу за эти игры, которые начались для меня с детства и продолжаются всю жизнь. Это как пинг-понг, мостик к пониманию. Вот не виделись ведь четыре года – одна фраза, как в игре «замри-отомри», и словно не было этих лет, и отец все тот же, а что постарел – так это показалось. С мамой было иначе: там были строгость, доверительность, жалость, слезы, обиды, росскаяния, разборки – все всерьез. А с отцом все время игра (именно игра, а не притворство). «Эй, что стряслось? Простив тебя дружат? Тебя оклеветали? Забыли? Подставили? – все это игра, относись легче». Это от отца.
«Против тебя дружат? Тебя оклеветали? Забыли? Подставили? – не спеши, разберись, не пробрасывай, но и не драмтизируй, а вдруг дело в тебе. Но тогда все легко поправимо» - это от мамы. Вообще-то я только сейчас начинаю понимать, как они на самом деле друг друга дополняли – мои родители, такие разные: мудрость и основательность одного и детская легкость и безалаберность другого.
Для меня до сих пор загадка, как отцу удалось сохранить эту вот непосредственность за пять лет войны не передовой – в боях за Харьков, на Курской дуге, в керченской мясорубке… А может быть, эта всегдашняя его защита и помогла ему тогда выжить? «Легче, легче, мимо, мимо – мимо смертей, мимо крови, мимо беды…Замри-отомри».
….После смерти мамы осталось непроходящее чувство сиротства – за 17 лет оно притупилось, но не исчезло. О том, что будет, если…Но я не хочу об этом думать, я гоню страшное и необратимое прочь (это у меня от отца) и возвращаюсь в маленькую кухню, к чашкам с дымящимся чаем и предвкушению знаменитого рассказа. Каким-то он будет на сей раз?
«В конце пятидесятых, после окончания военной академии, - неторопливо начинает отец, - я был направлен в отдел боевой подготовки зенитно-ракетных войск на Урал. 1 мая 1960 года готовился заступить на дежурство по командному пункту (помню, помню этот «тревожный» чемоданчик, который всегда стоял под кроватью «на случай чего». Иногда отец вытаскивал из него кобуру из пистолета и давал нам с сестрой поиграть. Сам пистолет он получал в штабе, заступая на дежурство – Ш.Ш.). В штаб мне нужно было к пяти: времени полно. Я вышел на балкон (по улице шли первомайские колонны демонстрантов), посмотрел на небо – не будет ли сегодня дождя – и вдруг увидел след от боевой ракеты. Я не мог ошибиться – на полигоне, во время учений, видел их полет десятки раз. Мне это показалось странным. Я быстро, как по тревоге, оделся и побежал в штаб (если ты помнишь, мы тогда жили от него недалеко)».
«Как выглядела ракета?»
«Как-как, обычно. Шум и свет, - нетерпеливо говорит отец, - не перебивай. Ну вот, прибегаю я в штаб и узнаю, что в наше воздушное пространство вторгся иностранный самолет. Мне говорят: «Очень хорошо, что вы пришли, товарищ подполковник. Вот вам машина, садитесь. Поедете с офицером оперативного отдела штаба объединения на место, посмотрите, что и как. В Москву уже сообщили».
И мы с подполковником-оперативником выехали в район деревни Косулино, где в то время стоял один из наших зенитно-ракетных дивизионов. Прибываем на место. Самолет уже сбит. Летчик задержан. Иностранная и совесткая валюта, а так же бесшумный пистолет – изъяты. Старший лейтенант и капитан запаса, жившие в Косулино, постарались. Стоим посреди поля. Перед нами человек в гермошлеме, оранжевом летном костюме. Брюнет. Чисто выбрит. (В это месте рассказа отец обычно уже вставал из-за стола, подтягивался, изображая Пауэрса, и с заложенными за спину руками начинал покачиваться с носка на пятку. Сейчас, после инсультов это уже невозможно. – Ш.Ш.) А в армии тогда полевая форма старших офицеров выглядела гораздо скромнее обычной формы младшего состава. Мы с подподковником из оперотдела были в полевой форме, и Пауэрс принял нас за простых солдат, проигнорировал мое обращение к нему по-немецки и обращение оперативника по-английски. Он выжидательно смотрел на младших офицеров. Видно было, что сбитый летчик страшно нервничает, но в руках себя держать умеет. Когда он понял, что к чему, на место прибыл уже начальник отдела разведки, а вскоре и самолет из центрального штаба. И летчика увезли в Москву, в Главное разведывательное управление. А я заступил дежурить на командный пункт в штабе Уральского военного округа.
После пяти вечера там появились офицеры, командование. Начали выяснять, почему вместе с иностранным самолетом был сбит наш.
А дело было так. Пауэрс шел на большой высоте, по точно вычисленному коридору между зенитно-ракетными дивизионами: достать его ракетой было сложно. Радары засекли его еще при нарушении границы, но ему удалось беспрепятственно долететь до Урала, сфотографировав по пути ряд наших военных объектов. И тогда с пермского военного аэродрома были подняты наперехват два наших истребителя. Достать иностранный самолет им не удалось: он шел на слишком большой высоте, и истребители пошли на посадку. В это время их засек один из наших зенитно-ракетных дивизионов. Запросили с земли. Один отозвался, второй молчал (как оказалось впоследствии, в самолете была неисправна связь). На командном пункте дивизиона дежурил полковник, который получил приказ от генерала, дежурившего по командному пункту объединения, - сбить «молчащий» самолет. А дальше состоялся такой диалог (в этом месте рассказа отец обычно вскакивал, одергивая воображаемый китель – Ш.Ш.).
Полковник: «Товарищ генерал, нельзя открывать огонь! Это наши самолеты, которые посланы на перехват!»
Генерал (раньше, изображая генерала, отец выпячивал живот, поглаживал воображаемое пузо, делал два-три шага по комнате, косолапо переваливаясь с ноги на ногу): «Какие там наши? Тарам-пам-пам… Па-ачему не отвечают? Приказываю вам сбить противника!»
Полковник (изображая полковника, отец всегда вытягивался в струнку):
«Не могу, товарищ генерал! Это наш самолет! Нельзя открывать огонь!»
Генерал (отец, сидя в кресле, сжимает подлокотники и страшно выкатывает глаза):
«Я вам приказываю!!!! Сучий потрох! Под трибунал у меня пойдешь за невыполнение!»
(Эту сцену отец проигрывает дольше всего и с разными вариациями – она кульминация истории).
Полковник: «Как хотите, товарищ генерал, но я такой приказ выполнять не буду», - и покидает командный пункт.
Отец переводит дух, вытирает пот со лба и говорит устало: «Приказ исполнил кто-то другой, и наш истребитель был сбит. Если Пауэрс остался жив, потому что ракета угодила в хвост его самолета, то на сей раз она поразила носовой отсек, и наш летчик погиб сразу.
В штабе началась разборка. Когда полковнику начали грозить трибуналом, он сказал: «Я не выполнял этот приказ и могу доказать свою невиновность. Я сделал магнитную запись переговоров с генералом. По своей инициативе» (кстати, после этого случая на всех командных пунктах установили записывающие устройства).
Ну вот, генерала быстренько отправили в отставку, полковни трибунала избежал, а Хрущев произвел фурор на очередной сессии Верховного совета, пригласив депутатов посетить ВДНХ и полюбоваться обломками сбитого самолета-шпиона. Погибшего летчика посмертно наградили орденом Боевого Красного Знамени, а его вдове назначили пенсию. Наградили орденами и офицеров запаса, повязавших Пауэрса после приземления, а так же - ребят из радиотехнических войск, обнаруживших иностранный самолет, командира пусковой установки, стартовые расчеты, офицера наведения и командира дивизиона, из которого была пущена ракета, сбившая шпиона. А в самом дивизионе установили мемориальную плиту с их фамилиями».
«А Пауэрс?»
«А что Пауэрс? Его самолет, лишившись хвоста, начал падать с большой высоты. Летчик освободился от привязных ремней, перевесился через борт и прыгнул с парашютом. Он мог катапультироваться, но не стал. Догадывался, видно, что у него под сиденьем заложена взрывчатка – в случае обнаружения и катапультирования она разнесет самолет, уничтожив все улики вместе с литчиком. Очень жить хотел Гарри Фрэнсис Пауэрс. Вот так-то».
…Меня оттирают от автобусной двери, но я еще вижу отцовское лицо поверх чужих голов. Увидимся ли еще? По его щекам текут слезы. Я отворачиваюсь и стискиваю лицо ладонями. Автобус трогается.
…Отца не стало через девять дней.