...Как-то дочь заявила мне, отправляя сына попастись на не-будем-уточнять-каких зеленых лужках: «У каждого ребенка должна быть своя деревня». «О да!», -подумала я. Потому что для меня слова «детство» и «деревня», где я проводила каждое лето, до сих пор означают одно и то же. Деревня та была в Белоруссии и состояла всего из одной длинной улицы. Там жили мои дедушка и бабушка, которых давно нет на свете. Они живут теперь лишь в моих воспоминаниях вместе с бревенчатыми избами, старым кладбищем, запахом парного молока и ночным треском кузнечиков.\
Личное
А теперь полюбуйтесь: это я, худющая девчонка («кожа да кости», - со вздохом говорит обо мне родня), только что переболевшая очередной ангиной, с вечно ободранными коленками и локтями, кривыми зубами и жидкими косицами. Прямо скажем, не красавица. Особенно жалко я смотрюсь на фоне своей большой и величественной мамы – ну настоящий червяк, прилипший к слонихе. На мне выцветшее синее пальтишко (я донашиваю вещи старшей сестры), малиновый фетровый капор, чулки в резинку и зеленые байковые рейтузы с начесом, которых, впрочем, не видно, потому что я закатываю их как можно выше после того, как меня высмеяли во дворе мальчишки. Крепко уцепившись за мамину руку, я прыгаю через трещины в асафальте и загадываю про себя желание: «Если перескачу все трещины, то скоро мы поедем к бабушке». Конечно, мы и так туда поедем, но мне хочется, чтобы это случилось как можно скорее.
Ну вот он и настал, этот момент. Из кладовки извлекаются два огромных, видавших виды чемодана с железными уголками, куда мама начинает складывать подарки многочисленной родне. Можно не сомневаться: никто не забыт. Потом мы едем на вокзал, садимся в поезд, занимая там целое купе: мы с сестрой, естественно, на верхних полках. Двое суток пути, короткая остановка в Минске у дяди и вот мы уже в деревне. Обычно нас встречает дед – в своей неизменной выцвевшей гимнастерке, подпоясанной офицерским ремнем, который с приездом внуков довольно часто идет в ход. Родители складывают на телегу наши чемоданы и авоськи, сверху усаживают нас, дед взмахивает кнутом и лошадь трогается с места.
Вечером к нашему дому приходят мои местные подружки – Тома-маленькая и Тома-большая, криком вызывая меня на улицу. Ну вот оно и началось – благословенное лето.
...Прямо за огородом с картошкой – узкая тропинка, которая вьется среди трав и ведет к небольшому водоему со стоячей водой. Большую часть дня мы проводим здесь, на Кайданке. У берега водятся большие черные пиявки, поэтому мы прыгаем в воду с большого камня и сразу плывем, стараясь не касаться дна.
После обеда на Кайданку приходят цыганята из соседнего села. «Ну началось», - вздыхает Тома-большая. Цыганята кидаются в нас грязью, которую черпают со дна, в воду прыгают с разбега, поднимая тучи брызг. Особенно всех донимает мальчишка с уродливой - видимо, от рождения - головой. Томы, которые учатся с ним в одном классе, начинают дразнить его: «Цыган двухголовый». Но вот на берегу появляется Нина, и все внимание маленького цыганского табора тут же переключается на нее.
Нина старше нас. Ей уже 12, и с ней что-то не в порядке: она, в отличие от других девочек, уже ведет взрослую жизнь. Каждый вечер, едва стемнеет, цыганята тянутся к старому сараю со сладкими булочками в руках. В сарае их ждет голая Нина, которая запускает их туда по очереди. Говорят, что мать бьет ее смертным боем, но ничего не может с ней поделать: Нина с утра и до ночи где-то бродит как неприкаянная: взгляд рассеянный, на губах блуждает улыбка. Она всегда молчит. Даже при порке ремнем не издаст ни звука.
В деревне живет еще одна странная девочка, которая не умеет говорить, а только мычит, за что ее прозвали «немкой». У нее бессмысленный взгляд и вечно открытый рот, из которого течет слюна, но она всегда безошибочно находит нашу компанию в любом месте и садится на землю в отдалении, молча наблюдая за нашими играми. Чаще всего мы играем в «цепи кованные», взявшись за руки и перегородив улицу, по которой машины не ходят, разве что протарахтит редкая телега, но ее грохот мы слышим издалека и успеваем разбежаться.
...Вечером, после того, как пастух пригонит стадо, и моя бабушка подоит корову, меня выпустят на улицу еще на часок. Обычно мы сидим под развесистой черемухой и рассказываем «страшилки». Самые ужасные из них – про кладбише, примыкающее к деревне, где по ночам из могил поднимается светящийся фосфор, и про помещика Радзивиллу, чье имение находится в трех километрах от деревни и где уже много лет работает винный завод. «Помещик почувствовал, что смерть уже близко и поехал умирать в Польшу», - начинает Тома-большая. «Почему в Польшу?» - спрашиваю я. «Потому что в Польше его должны были после смерти оживить. И оживили. Вставили какую-то механику и отправили обратно. И вот он идет по дороге к своему имению, как ни в чем ни бывало, руки-ноги двигаются. Первым его увидел управляющий имения, подбегает: «Барин, какая радость», а у того глаза мертвые. Ну, управляющий тут же на месте – бряк в обморок».
Имение это, я, кстати, видела: мой дядя – директор здешнего винзавода, и мы с мамой как-то к нему ходили. Очень красивое имение - с колоннами, арками, высокими окнами, стоит на берегу полузаросшего пруда. Девчонки говорят, что в этом пруду давно никто не купается, потому что там завелся «живой волос». Внешне он ничем не отличается от обычного, разве что – пожестче. Но самый ужас заключается в том, что этот волос незаметно внедряется в человека через любое место, даже через пятку, опутывает все его органы и душит изнутри. «Один раз приехал дядька, не знал про волос, зашел в воду, поплавал, - рассказывает Тома-маленькая, понижая голос в самых страшных местах, отчего у меня мурашки идут по коже, - вышел, походил по берегу, и вдруг посинел, упал и умер. Вызвали «скорую», врачи не понимают, что с ним, разрезали живот, а там – волос! Я сама видела, как этого дядьку хоронили. Лежит в гробу такой синий – ужас!».
Вспоминая ночью про синего дядьку, я накрываюсь одеялом с головой и трясусь от страха. Дождавшись, пока уснет сестра, я тихо перебираюсь к ней в постель и тут же проваливаюсь в сон. Иногда сестра просыпается, лупит меня по голове, прогоняя обратно.
...По-моему, я объелась смородиной – меня второй день тошнит. Но бабушка считает иначе. «У ребенка сглаз», - говорит она и ведет меня к местной колдунье, которая живет на самом краю деревни в покосившейся закопченной избе. Колдунья горбатая, на пояснице – пуховый платок. Когда она улыбается, обнажая единственный гнилой зуб, у меня начинают трястись поджилки. В ее избе пахнет сухими травами и кошачьей мочой. Бабушка подталкивает меня в спину и шепчет: «Иди с ней». Колдунья заводит меня в темный закуток, поднимает подол платья, щупает живот и начинает катать вокруг пупка хлебный мякиш, что-то приговаривая. Я замечаю в сумерке чьи-то горящие желтые глаза, которые глядят на меня сверху, не мигая, и уже близка к обмороку, но как раз в этот момент колдунья смолкает и выводит меня к бабушке – за нами неслышно ступает черный кот. Колдунья разнимает хлебный мякиш и демонстрирует бабушке жесткий черный волос: «Ее напугал конь! Вот, вышел волос из его гривы. Я сняла с твоей внучки «переполох». Бабушка благодарит колдунью и вручает ей стакан с медом. Вечером я слышу, как бабушка говорит маме: «Точно, конь. Помнишь, ей было три года, когда мы ходили на могилки через поле, и прямо перед нами выскочил бригадир на коне, а она испугалась и закричала». «Да глупости это все… Какой конь?» - отвечает мама. Она учительница и не верит в чертовщину. А вот отец верит. Моя тетка рассказывала, что когда он был маленький, то боялся вечером ходить через темные сени, уверяя, что там прячется черт, который хватает детей. Забегая немного вперед скажу, что однажды отец оплевал мою двоюродную сестру, когда та вернулась с танцев среди ночи и кралась на цыпочках через проходную комнату, где он спал. Увидев фигуру в белом платье, мой отец вскочил, начал плевать на нее и закричал: «Чур меня, чур меня!» Наутро мама стыдила его: «Вот дурень! А еще фронтовик! Родную племянницу оплевал!»
...Ну что вам рассказать про деревенский быт? Мы, дети города, умываемся во дворе - из допотопного жестяного умывальника, какаем на огороде – между картофельными грядками (в курятнике опасно – петух может клюнуть в задницу), купаемся в деревянном, собственноручно выдолбленным дедом, корыте, а в баню ходим только по субботам. И – ничего. Привыкли.
...Через неделю приезжает кузен из Минска, он младше меня на год и ужасно озабочен вопросом: чем мальчики отличаются от девочек? Валерик предлагает мне пойти за сарай и «показать», предварительно сняв трусы (кто в детстве не пережил что-то подобное, пусть бросит в меня камень – Ш.Ш.). Я ябедничаю бабушке, Валерик получает от деда ремнем по заднице и не разговаривает со мной три дня. Он переживает сразу две травмы – душевную (я же его предала!) и сексуальную. Впрочем, спустя несколько лет Валерику представится случай отомстить, когда он обнаружит под матрасом мой первый лифчик с подшитыми в него тряпочками (у меня, в отличие от Томы-маленькой и Томы-большой, груди еще нет) и будет носиться с ним по деревне, демонстрируя своим местным дружкам. А пока он берет реванш тем, что писает высоко на забор и говорит: «А ты, дура, так не можешь!» Я жутко уязвлена. Вообще-то жалеть себя я всегда была мастерица. Однажды, завидев в «Гастрономе» горбатую тетку-карлицу с такими огромными грудями, «каких читатель верно и не видывал», я тут же указала на нее пальцем, крикнув сестре: «Ой, посмотри, какая страшная тетя!», за что тут же получила пинок под зад от этой самой тети и ревела, как белуга, до самого дома, отчаянно жалея себя. Второй раз какая-то бомжиха в подземном переходе ни с того, ни с сего заехала мне, маленькой девочке с лыжами, в ухо – просто так, под руку подвернулась. Было не столько больно, сколько обидно: ну за что?!!! В третий раз я принесла маме к Дню Учителя огромный букет астр, обчистив всю дворовую клумбу. Мама, вместо того, чтобы обрадоваться, оттягала меня за ухо. Ну, и где тут справедливость? Впрочем, я отвлеклась от темы.
...В августе из Минска приезжает наш троюродный брат по кличке «Шеф»: весь такой кругленький, румяный, с ямочками на щеках. Мы с Шефом ровесники, он зовет меня «агенткой Марианной 15-16» и не упускает случая дернуть за косичку. Мой кузен недолюбливает нашего троюродного братца и дразнит его «жиртрестом», а я в него давно и безнадежно влюблена. Спустя несколько лет стрела Амура поразит и его. Я отчетливо помню этот момент: мы сидим со всей нашей компанией на лавочке, Шеф - рядом со мной. Сумерки. И вдруг его рука находит мою и тихонько сжимает, а потом начинает гладить пальцы: у меня кровь приливает к лицу. Сестра, что-то почувствовав, поворачивает голову: «Вы чего это?» - «Ничего», - смущенно отвечает Шеф, убирая руку. Вот, собственно, и вся история, которая случилась тем летом. Потом последует многолетняя переписка: в моем альбоме до сих пор хранятся фотографии, присланные Шефом из разных студенческих экспедиций. А последний раз мы увидимся, когда уже оба будем семейными людьми. Мы поедем в деревню и проведем ночь в пустом бабушкином доме на разных кроватях. И только провожая на поезд, за пять минут до отправления, он вдруг подарит мне совсем не братский поцелуй, который еще долго будет гореть на моих губах.\
Деревенские страсти
...В деревне моего детства всех женщин почему-то зовут по имени мужей, даже если те давно померли. Например, к бабушке часто приходит толстая неповоротливая Сымониха: ее муж Семен погиб еще в Отечественную, а она все еще Сымониха. В соседнем доме живет противная бабка Степчиха (ее покойного мужа Степана тоже в деревне не любили): она всякий раз замахивается на нас палкой, когда застает в своем саду на яблоне. Дочь Степчихи Надя целыми днями кричит не переставая: у нее рак кишечника, и она умирает медленно и в страшных муках. «Это ей за Костю», - беззлобно говорит Сымониха, забежав к нам в очередной раз на огонек. Только спустя много лет я узнаю, что у тети Нади, оказывается, был еще один муж, который ушел на фронт, его-то и звали Костей. И в то время, как он воевал, она крутила роман с одним немцем. Костя с войны не вернулся, погиб, а тетя Надя вышла замуж за другого – сумрачного, неприветливого украинца с пышной шапкой черных курчавых волос на голове.
...В деревне есть тройка бойких не то вдовушек, не то разведенок, которым едва перевалило за сорок: вокруг них то и дело вспыхивают скандалы. Одну из них зовут Лима – к ней ходит ее дальний родственник Антось, у которого наполовину парализовало жену Маньку. Манька жутко из-за этого страдает, и вся деревня дружно осуждает разлучницу. Второй, Нюрке, однажды здорово досталось от жены Михася. Я, ходившая на ферму учиться доить коров, случайно оказалась свидетельницей того, как ссорились эти женщины. Они выкрикивали матерные ругательства, бросали друг в друга ведра, а в довершение всего Нюрка повернулась к обидчице задом, задрав себе юбку и закричала: «Вот я где видела твоего муженька, да и тебя с ним впридачу!» Ее противница тоже тут же обнажила свой зад и, похлопав себя по нему, заявила: «Вот ты у меня где, курва!» Для меня было открытием, что, оказывается, деревенские женщины ходят, как цыганки, без трусов: однажды я видела в городе, как в наш двор забрела старая цыганка, которая мочилась стоя, широко расставив ноги и задрав многочисленные юбки. Впрочем, я отвлеклась.
На третьей «одиночке» – губастой Верке – вообще клейма негде ставить. Злые деревенские языки утверждают, что первого сына она родила от полицая, а второго – от тюремного надзирателя, когда сидела в тюрьме за недосдачу (Верка всю жизнь работала буфетчицей). Младший сын Верки – Сержик – такой же губастый, как и мать, и постоянно сопливый, вечно ходит за нами хвостиком и достает разными глупостями. Однажды мы залавливаем Сержика у строящегося колодца и наталкиваем ему в штаны мокрой глины, да еще и прихлопываем – так, что она течет через его короткие штанишки, болтающиеся на одной лямке, по ногам и затекает в сандалии. Сержик тут же бежит жаловаться матери, и вечером дед такое задает нам ремнем, что задница потом еще долго болит.
Не знаю, как насчет полицая и надзирателя, но с моим двоюродным дедом у Верки явно что-то было: я прекрасно помню, как моя двоюродная бабушка охаживала ее мокрым полотенцем, приговаривая одно популярное непечатное слово.
Кстати, о полицае. В деревне-таки есть один человек, которого все за глаза называют «полицаем». В глаза, правда, величают «бригадиром». Он и вправду колхозный бригадир, от него все в деревне зависят, потому что бригадир начисляет трудодни (большую часть зарплаты местные колхозники получают не деньгами, а продуктами - по количеству трудодней): запишет Бригадир меньше – сиди зиму без муки! Так что при любой возможности колхозный люд старается напоить своего начальника, отчего у того лицо уже начинает приобретать свекольный оттенок. Позже я узнаю, что во время немецкой оккупации он действительно служил в полиции на Украине и его после войны судили. Отсидев положенное, бывший полицай уехал в Белоруссию и вот - дослужился до колхозного бригадира.
Если есть свой полицай – значит найдется и свой партизан. Это мой двоюродный дядька Борис (по паспорту – Бенцион). Во время войны он был командиром небольшого партизанского отряда, а теперь вот директорствует на винном заводе. И что интересно: во время немецкой оккупации дядька партизанствовал под своей еврейской фамилией, а после войны поменял ее на белорусскую фамилию жены – под нажимом парткома, иначе не видать ему директорской должности как своих ушей. Я люблю своего дядьку, он такой же веселый и безалаберный, как и мой отец, его очень любят женщины. «Если увижу тебя еще раз с «канарейкой», - кричит ему тетя Зина, жена, - убью!» Бабушка беззлобно называет дядьку, который приходится ей племянником: «****ун!»
...Иногда у меня и впрямь возникает ощущение, что какая-то часть моей души по-прежнему живет в той деревне, которой уже давно нет. Как правило, эта часть заявляет о себе, когда я общаюсь с внуком, которого мы в семье зовем Бу. Вот Бу собирается ехать с папой в профилакторий, который стоит в лесу, где, конечно же - куда-бы-им-вообще-то-деваться - водятся медведи, и, естественно, он будет на них охотиться.
- А рогатина у тебя есть, чтобы охотиться на медведя? – спрашиваю я его.
- Нет, - отвечает Бу и озабоченно спрашивает. – Может, ты мне ее сделаешь?
- Но мы же не знаем размера медведя – большой он или маленький.
- Тогда попрошу папу сделать рогатину, когда узнаю, какого размера медведи водятся в том лесу, - заключает Бу.
Или показываем мы с Бу друг другу фокусы.
- А сейчас твоя бабушка будет какать денежками, - я незаметно зажимаю монетку между ягодицами и так же незаметно отпускаю – монетка со звоном падает на пол. Бу в восторге.
- А спайдерменами ты тоже какать умеешь? – заинтересованно спрашивает он.
- Ну ты и «беспредельщица», - выговаривает дочь, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. – Чему ты учишь моего сына?
«Наверное, тому, чему учили меня, - думаю я. - В той самой деревне моего детства, которой уже давно нет».\\