Встали в очередь, присоединилась и я усталая, и то: состояние, ох-хе, известное от колыбели до могилки, как и тяжеленные хе-хе сумки, тюки-ведра и т.п. и прочее – иные притворяются теперича, что забыли, что как бы не было никогда, забыли-де-не помним, как бы и перешагнули даже через голодную дрожь у лампадно-свечечного горения-говорения всякой политической шелуходоктрины, как бы не было совсем давеча, да и в детстве никогда чего хватало, и т.д., да и как угодно, что, мол, куплено легально столько-то товара на талон простого типа плюс поллитра аннушкиного постномоторного масла.
Дочка тут же, взрослая женщина уже, казалось бы, а то глупая детина, горькая судьбина, жалкая картина. Толчемся как скотина. Тут на нас поперли, приперли, сперли, кольцом заперли и жарко напирают. «За чем стоим?» - А за тем, что дадут.
Как бы не так. Не нам чего дадут – от нас чего-то ждут. Чего из себя являешь, покажи-вырази. Песенку станцуй, на баяне-дудке чушь какую продуй, польку-танго спой-спляши, а то. Или сцену-портрет-пейзаж изобрази, трагикомедию создай, стишки накропай, опубликуй да состоись как личность. Гладью-крестиком хотя б нафигачь, фокус-покус тоже можно за неименеимем чего, ныне покус не редкость поди, навидались фокусов-то, хо.
Какой такой талант-умение, стара уж выделываться, а и дочка бесталанна, тоже немолода. Крючком вязала, да нет инструмента, а и готовила тоже, солила да мариновала. Никому это не нужно. Ишь как ихний танцансамбль сапогами блесканул, хор песни и пляски, и девки в сарафанах, и балерина лебедем. Их-вох.
Окланялись те да и вон, а мы как стали, так и ни с места. Ни ума ни таланта. Дочке в бок: а то ль тебя ничему не обучали, денег-сил-времени сколько потрачено, за пианино-языки-рисование платили, тяжесть та еще, а жизнь на исходе, и счастья не видно. Поди ж хоть ты себя как прояви, авось выберешься, а нам уж, видно, ни с чем тут отираться, ходу-выходу не видать, иного навидались, пора и честь.
Дочка куксится: ей бы в уборную. Нет уборных ни для лицедеев, ни для публики. Люксус какой, губу раскатала. Стой-терпи и мысли в кучку собери. Как жить, не ведомо, а может и никак.
А то пошла меж рядами-очередями медбратва санитарная. Лучше не смотреть, да жмуриться любопытно. И то алло-ищем-таланты. Санитар несет на руках и разговаривает о добром утре и хорошем дне, а подопечный его – ну чистый бюст Бетховена на пианине: голова да шея, да кусок груди, откуда все идет и куда кое-что поступает, каша рисовая или что, то есть трубки и мешочки, да какие-то насосики извне. На лысине у бюста – кровавая беретка, такие тож я видела, когда в больнице под кроватями суднами шуровала, – иной раз и на фигуру стонущую глянешь – рак это прямо на голове или шее, на носу, а тот все верещит, все к жене обращается; та тоже малым бюстиком на санитаровых руках, вся физиономия ейная в черных и крупных точках, и всем недовольна, и тоже вся в трубках, а губы накрашены и на голове серые завитки шлемом уложены. Тьфу, дело не мое, прямо неудобно, тем более что под ногами катышки и кучки из пыли, хоть бы помелом кто прошелся, да куда, только и чихаешь безостановочно.
Что ж дочка-то – на курорты ездила (учили плавать всей семьею, крику не оберешься), на лыжах импортных на хребтах заснеженных каталась, пила-ела задарма и за дорого тоже на свой-наш счет, в гротах шампанское Абрау-Дюрсо, юбки небось выше причесок залетали, бикини и платформы, а о любовниках молчу, тем-то кобелям лишь бы попользоваться, а муж вообще. Сколько забылось, сколько не помнится – куда болей из головы теперь вылетает, чем тогда залетало, а тут в разговорах и очередь подошла. Ну все, конец всему. Слава-те-господи, я впереди этой торбы безрамерной, доченьки непутевой, оказываюсь, даже локтем ее отпихнула: не лезь. Молодым, может, везде дорога, да старикам прежде везде у нас почет. Уваженью успели научить, для приличия.