Миротворец

1
Кабинет научного руководителя размещался в подвале. Вдоль стен из черного мрамора располагались стеллажи, уставленные потемневшими глиняными сосудами. В стеклянных витринах покоились костяные гарпуны, ножи из нефрита, пара каменных топоров и десяток грудастых «Венер». Статуэтки каменного века не имели голов, но выглядели весьма привлекательно. «Предки знали толк в бабах», — подумал аспирант Эдди Чуждэй.
Куртман, лысый носатый старец, напоминавший еще один музейный экспонат, сидя в вертящемся кресле напротив миниатюрного столика, сосредоточенно клеил из черепков старинный горшок.
Над желтой, как слоновая кость, лысиной археолога висел календарь — полногрудая дама нежно обнимала бутылку виски «Белая лошадь».
Предки вешали на стенах портреты вождей, вспомнил Чуждэй. Дураки были эти предки!
Видимо, последнюю фразу аспирант произнес вслух, ибо Куртман оторвался от работы и спросил озадаченно:
— Почему вы считаете их дураками?
И Чуждэй заговорил о проблеме, давно его волновавшей.
— Как же не дураки! Сколько раз бывало — полчища людей ни с того ни с сего шли крошить друг друга, хотя их взгляды на жизнь были скорее сходны, чем различны. Крестоносцы и сарацины, католики и протестанты... К чему было воевать?
— Борьба за место под солнцем, — пояснил Куртман.
— Более миролюбивая сторона могла уступить. Чуть-чуть измениться. Посмотреть на события с иной точки зрения...
— И поклониться в ножки захватчику?
— Почему нет? Сколько денег было бы сэкономлено, сколько спасено человеческих жизней...
Куртман неведомо отчего покраснел и заговорил ненавистным аспиранту менторским тоном:
— Защита своего дома, семьи, надела земли — это врожденная программа поведения. Вот слушайте. Идет по африканской саванне стайка павианов. Самки с детенышами посредине, в кольце самцов-воинов. Вожак углядел леопарда. Подал сигнал. Двое павианов-защитников отстают от группы, погибают сами, но загрызают хищника. Все понятно?
— Мы не обезьяны! — поморщился Чуждэй. — Зачем нам жить простейшими инстинктами?
Старик нахмурился.
— Если к вам залезут воры...
— Никакие деньги не стоят человеческой жизни. Отдам.
— А если на жену посягнут?
Чуждэй воспылал гневом.
— Я не женат! И некорректно с вашей стороны задавать такие вопросы! Почитайте классику! Женщины предпочитают грубых и сильных самцов, даже если это враги! Смешение народов и рас неизбежно, противодействовать этому глупо. Не проще ли поиметь свою выгоду...
— Чего же вы хотите, в конце концов?
— Командировку в эпоху крестовых походов или в эпоху Реформации. Постараюсь помирить.
— Да уж, посмотрите своими глазами. Впрочем, не стоит погружаться так глубоко. Сэкономьте горючее. Две сотни лет назад в наших краях полыхала та-акая война... Обе стороны боготворили вождей, стремились переделать по-своему жизнь на земле...
— Что-то припоминаю, — кивнул Чуждэй, — но подробно нигде не читал. А ведь я историк.
— Закрытая информация, — пожал широкими плечами старик. — К чему людям ведать... Большое кровопролитие совсем недавно...
— Большое кровопролитие? Так это же интересно! — воскликнул молодой человек.
— Что вам интересно? — в скрипучем голосе Куртмана прорезались гневные нотки. Археолог вытянул шею и сделался похож на ощипанного грифа. — Усеянные трупами поля? Отравленные газом мирные жители?
Чуждэй понял, что сплоховал. Каждый имеет право на свое мнение, но перед научным руководителем лучше смолчать. Пусть старый гриб воображает, что я устыдился.
— Впрочем, поезжайте, — кивнул археолог. — Только оставьте расписку, что сами за себя отвечаете.
— А что, возможен риск? — поднял брови Чуждэй.
Куртман воззрился на аспиранта, как волк на пуделя. Парень чем-то походил на него и в то же время был карикатурно другим. Не разумел простейших вещей. И Куртман сказал:
— Да. Это очень опасно.
«Вечно старый индюк труса празднует», — подумал досадливо аспирант.
2
Парк в городе был роскошный, со стриптиз-баром и прекрасной анфиладой кафе.
Уже темнело, и аспирант прикинул, не обойти ли стороной уголок лесного массива, однако, решив воспитывать в себе стойкость, волю и мужество на случай неожиданных ударов судьбы, пошел прямиком.
Страх, владевший аспирантом, имел мистическую природу. Молодой человек не столько робел перед шпаной, сколько припоминал дедовы рассказы о скверах, разбитых на костях («Скверы... скверна...» — шушукались, крестясь, божии одуванчики), о надгробьях, сметенных ножом бульдозера, о зданиях, отделанных могильными плитами... Умом Чуждэй не принимал этих пересудов, вдребезги разбивавших сияющий мираж лучшего в мире государства. Но в темноте подсознание раскрепощалось. Могильный холод ужасной истины подымался со дна души, затопляя голову, как рубку тонущего судна.
Дальше — больше.
Молодой ученый зацепился ногой за корень и полетел в неглубокую яму.
Аспирант лежал на спине и сам себе казался утопленником, опустившимся на дно моря. Вверху едва мигали, задыхаясь от смога, бледные звезды.
Рядом лежало изжелта-белое НЕЧТО. Перепуганный взор аспиранта лихорадочно выхватывал то одно, то другое: сухой песок в лежащей на боку чаше... капкан челюстей... бамбук позвоночника... обручи ребер... но разум не хотел собирать впечатления в единое целое.
Спасение было знакомо с детства. Самонастройка.
«Это невозможно! — внушал себе молодой ученый. — Мне это чудится... блазнится... грезится!»
Какую-то секунду ему жгуче захотелось дотронуться и проверить, но деятель науки могучим усилием воли сдержал себя в узде.
«Мы — лучшая в мире страна. Трупы кремируют. Парки на кладбищах — кощунство, несовместимое с нашим образом жизни».
«А вдруг убийство?» — закралась нежданная мысль. Убили да закопали...» Но аспирант отругал себя за неблагомыслие. У нас? Убийство? Чепуха!
Стало быть, доказал себе Чуждэй, никакого скелета здесь нет. Это подсознание играет мной, как ракетка воланом.
Чуждэй сел, затем, опираясь на руки, поднялся. Глаза оказались чуть выше уровня земли. Белела брошенная пачка сигарет, блестела валяющаяся на земле пивная бутылка, скорбно, будто горюя, качался сломанный куст... Уф, порядок. Юноша подтянулся на руках и очутился в знакомом парке. С минуту его тянуло запустить глаз в яму, но ученый пересилил себя и, намеренно замедляя шаг, пошел к выходу.
3
Прошлое встретило Чуждэя ужасающим беспорядком. Повсюду валялись куски обгорелого железа, мотки проводов и колючей проволоки. Уставив в серое небо навек замолкшие пушки, замерли на разорванных гусеницах подбитые боевые машины. На скальпированных черепах холмов лишь кое-где пробивалась стойкая зеленая травка.
Война откатилась на запад, оставив людям разоренную землю. В сиром небе перекликались ласточки — должно быть, недоумевали, куда же делись дома, под крышами которых так удобно вить гнезда. Апрель готовился уступить место маю.
Но Чуждэю было не до весенних радостей. Грубый, неотесанный мир предков обескуражил его.
Порядочного жилья заметно не было. Лишь у самого горизонта виднелся вагончик, жалкий, как обломок кирпича на выжженном пустыре, а еще чуть дальше — полупрозрачная стая не то палаток, не то облаков.
Вздохнув, цивилизатор двинулся к месту контакта.
4
В вагончике, словно по контрасту с окружающей действительностью, оказалось уютно. Две лежанки, прикрытые лоскутными одеялами. Плетеные круглые коврики на полу. Прибитая в углу треугольная полка столика. На полке — зеленая бутылка, наполовину залитая керосином. На горлышке сосуда лежало жестяное кольцо, обнимавшее жестяную же трубочку, в которую был вставлен фитиль. Неподалеку таксой раскорячилась железная печурка на гнутых ножках. Труба выходила в обитую жестью стену.
На стенах висели: белый халат, брезентовая сумка с красным крестом и множество вышивок — в основном на цветочные темы. Дверь была прикрыта оригинальной портьерой. На грубой мешковине бросались в глаза алые кумачовые маки, переплетенные травянисто-зеленые стебли, зубчатые листья с желтыми прожилками.
Набитые сеном подушки были покрыты накидками из тюлевых штор. На снежно-белой воздушной ткани сияли желтые, красные, оранжевые осенние листья.
У печки лежала книга с растрепанными страницами. Чуждэй покосился на корешок. «Собор Парижской богоматери». Хозяйка читала французский роман, да еще про любовь. Хороший признак.
Чуждэй перевел глаза на аборигенку и замер, не веря своему счастью. Невысокая и стройная, девушка походила на гимназистку. Сходство дополнялось пышным белым бантом в темно-русых волосах. Кофейно-карие глаза с вежливым любопытством озирали незваного гостя. Пришелец перевел взгляд и оценил высокую грудь, тонкую талию и округлые бедра.
И тут — эх, незадача! — из-за вышитой кумачом портьеры, скрипнув дверью, явилась девочка лет семи — беленькая костлявая замарашка.
— Мама Инга! Дай кушать!
— Не теперь, Нелли, — строго возразила хозяйка вагончика. — Сейчас я покормлю гостя, а тебя позже. Помой руки и садись вышивать. Ты еще василек не закончила.
Молодая женщина взяла жестяной кувшин и вместе с дочкой вышла из временного своего жилища. Снаружи послышался плеск воды.
Чуждэй раскинул умом. Обручального кольца на туземке нет. Может быть, обменяла на хлеб или сахар?
Когда Инга и сверкающая чистотой Нелли вернулись, гость отважился спросить о кольце.
— Я не замужем, — сухо бросила девушка. — Пожалуйте к столу.
События разворачивались как нельзя лучше. А я ведь для нее — последний шанс, смекнул Чуждэй. Одна... С ребенком... В убогом вагончике... Кто на нее польстится?! Жениться я, конечно, не буду.
Хозяйка плеснула в кружку кипятка без сахара и заварки, отрезала тоненький ломтик от ужасающего вида краюхи. Цветом и твердостью хлеб напоминал несколько лет пролежавший в земле кирпич. Кое-где из него торчала солома.
Малышка Нелли с жадностью посмотрела на бурую краюху, но тут же овладела собой, извлекла из-под подушки холщовую салфетку, белый мешочек с цветастыми нитками мулине и занялась рукоделием.
Набравшись мужества, Чуждэй зажмурился и вгрызся зубами в ломоть. Хлеб царапал десны.
— Вкусно? — участливо осведомилась Инга.
Чуждэй вспомнил золотое правило покорителя женщин. Баба — существо глупое, подчиненное. Ей, как собачонке, все время надо указывать место. Если не бить и унижать, то надо критиковать.
— Из чего вы только его пекли? — брюзгливо заметил гость. — Прожевать невозможно! Потому вас и замуж никто не берет!
Повисло нехорошее молчание. Надо было забить эфир. И Чуждэй вспомнил, с какой целью приехал.
— Все воюете, воюете, — вздохнул миротворец. — С корочки на корочку перебиваетесь... И взрослые, и деточки... А покорились бы пришельцам — глядишь, и масло бы мазали прямо на колбасу...
— Что-о-о?! — переспросила непонятливая туземка, сдвигая черные соболиные брови и берясь, совершенно некстати, за сковородку.
Чуждэй стал в тупик. На что тут можно обидеться? Все как есть...
Выручила его Нелли. Она вдруг в голос разрыдалась. Инга, забыв о госте, кинулась к девочке.
— Нелочка, что с тобой? Опять маму вспомнила?
Нелли закрыла лицо руками, будто не желая видеть страшный, безжалостный мир.
— Нет, Инга... Я не по маме, я по иголке плачу... Иголка тупая, ржавая... Вышивать неудобно...
Молодая женщина улыбнулась. Она сама старалась не показывать своих слабостей. Нелли пошла в нее.
Так, значит, это не дочь!
Чуждэй опять стал в тупик. Надо было как-то реагировать на поведение дикарок. И он изрек:
— Невоспитанный ребенок! Из-за иголки разводить сырость... Стыдобища!
Хозяйка дома пристально на него поглядела и отчеканила:
— Ступайте отсюда.
— Но я... — озадаченно бормотнул проповедник.
— Ступайте отсюда, — в голосе молодой женщины скрежетал металл.
Чуждэй пожал плечами и вышел.
5
«Женщины никогда не блистали умом, — утешал он себя, продвигаясь в сторону скопления палаток. — Вот сильный пол — тот поймет...»
Трое бойцов, разнокалиберной одеждой скорее напоминавших партизан, копали могилу. Четвертый, с раздробленными ногами, лежал около, и Чуждэй не сразу сообразил, что это покойник.
— Вот, подорвался на мине, — вздохнул усатый пожилой мужик в съехавшей на стриженый затылок пилотке. — Шел, шел и пришел...
— У меня друг, Васька, так же погиб, — поделился белобрысый юнец в тельняшке. — В городе еще. Фрицы, мать их, засунули кошку в ящик и заминировали конструкцию. Кошара — орать, Васька ломанулся ее спасать... И все. Ни кисы, ни Васьки.
От вида крови и от рассказа Чуждэя замутило. А ведь и я мог бы так же пропасть, закралась нежданная мысль. Но Чуждэй взял себя в руки. Да это же все понарошку, внушал он себе. Вовсе это не живые люди и не настоящая смерть. Это... как бы стереофильм такой. Или фигурки в тире. В них стреляют, они падают. А я — живой человек, меня убивать нельзя. В конце концов, зачем я сюда приехал? Трястись, как сигаретка в руке алкоголика, или народы мирить?
— Сколько жертв, сколько крови, — пустил пробный шар пришелец. — А ведь все могло быть иначе...
— Это как? — осведомился круглолицый рыжеватый мужик в фуражке. Его полудетская конопатая физиономия приобрела забавно-грозное выражение. Выгоревшие брови сдвинулись, пухлые губы вытянулись вперед. — В каком это смысле — иначе?
— Худой мир лучше доброй ссоры. Это бесспорно, — проповедник лучшей доли рассек воздух белой, без единой мозоли, длиннопалой рукой. — Не проще ли было сдаться врагам без боя? Все были бы живы... И сыты...
Предки вели себя как-то странно. Отошли от могилы, но лопат не бросали. Блондин в тельняшке опустил руку на кобуру.
— Отставить, — прошелестел усатый. Парень повиновался.
— Семен Семеныч! — предложил рыжий. — Может, повяжем его да сдадим куда следует?
— Нет уж! — отрезал усатый. — Сами проучим!
Отправляясь в минувшее, миротворец захватил бластер, стилизованный под наливную ручку «вечное перо». Прицепил смертоносное оружие к лацкану пиджака. Сейчас он попробовал дотянуться...
Но могучий, болезненный и вполне реальный удар лопатой по голове погрузил пришельца во тьму беспамятства.
6
Когда Чуждэй опомнился, вокруг не было ни людей, ни вагончиков, ни палаток. Должно быть, его беспамятное тело отволокли подальше и кинули на произвол судьбы.
Дикари! Миссионер ощутил злобу, смешанную с нарастающим голодом. Он пришел учить их смирению, кротости. А они... То из дому гонят, то бьют примитивным землеройным орудием. Почему?!
Чуждэй, не запивая, проглотил две насыщающие таблетки. В голове прояснилось, и проповедник, как ему показалось, добрел до истины.
Он приехал слишком поздно. Люди много вложили в эту войну и не желают слышать о том, что был другой путь, что все их жертвы напрасны.
Вот если бы он появился в начале войны...
На горизонте сиротливо чернела рощица, в которой пряталась его машина.
Чуждэй, кряхтя, поднялся на нетвердых ногах и двинулся. Тело болело, как после долгих занятий на тренажерах. Бластер, стилизованный под «вечное перо», куда-то исчез — видимо, потерялся в драке. Надо было спрятать подальше, запоздало сообразил он.
Добредя с грехом пополам до машины, ученый муж упал в кресло, задраил люк и набрал на клавиатуре новую дату — 30 июня 1941 года.
7
Из командировки Чуждэй не вернулся. Отец и мать, коротавшие остаток жизни в комфортабельной богадельне, отнеслись к его пропаже со странным спокойствием.
Когда же печальную весть узнал Куртман, его широкая, в пигментных пятнах рука дернулась к левой половине груди.
— Что с вами? — вскрикнула лаборантка.
— Все о’кей, — успокоил старик. —
У меня сигареты в нагрудном кармане.