Бббррр… имам…омар… арабика…
Шшш…шшшшшш…
Шипение эспрессо-машин, а дальше – черный и прозрачный взгляд кофе. Черный напиток спартанцев вновь дурит голову. Сплошная чехарда мыслей.
Арабика – самый дорогой сорт кофейного дерева. Дервиш Омар, да будет благословен твой род. Черное как торф лицо араба-отшельника устремлено в небо. Палящий зной Аравии и неблагодарность жителей. Дервиш скрывается в пустыне.
Голод. Жажда. Он находит странные кусты с непонятными ягодами. По глупости съедает и бодрствует два дня подряд, не чувствуя никакой усталости.
Другая версия. Нищий, бродяга, он же дервиш, видит и слышит сладкоголосую птицу на дереве. Причина видения – голод. Прелестная злая фата-моргана в зное аравийского полуострова. Бедный дервиш опрометчиво лезет на дерево и не находит птицы, лишь странные зеленоватые ягоды.
Вздохнув, он срывает плоды и уносит в пещеру. Там он обливает неизвестные ягоды кипятком. И…
Исцеляется от всех своих недугов, вымышленных и не совсем.
Легенда так себе.
А кто это говорит?
Это бормочет человек с двухдневной щетиной и дрожащими пальцами, меж которых торчит сигарета. Меня зовут… Je sui… мадам Бовари, Лао Цзы, Жан-Жак или Иван. Все-таки сентябрь. Да, январь. Хаос мыслей вас не должен беспокоить, меня он точно не беспокоит – я привык к самому себе. Давно пора сменить позу.
Рядом со мной сидит – за другим столиком (да, мы находимся в кафе) – крепкий седовласый тип, который усердно что-то читает, а его кофе (черт бы его побрал!) остывает. Мы с ним знакомы. Его зовут Иннокентий. Он приходит в это кафе раз в неделю, скажем, в Пятницу, в два часа дня. Как часы. У меня своих нет. За это я его и люблю. Но и не только за это.
Он каждый раз приходит с новой книжкой. В мягком переплете. Издательство Азбука. По-моему, он перечитал весь двадцатый век. Сотни часов и сотни километров бумаги. А сколько литров кофе? Можно убить стадо слонов таким количеством кофеина.
Мы всегда долго сидим. Мечтаем. Девушка с выученным наизусть взглядом механически разламывает вилкой кусок творожного торта. Она из тех, для кого такой ритуал – верх буржуазии. И ее низ. Тупо посматривая в окно и вытирая губы салфеткой. И так каждый день. Как часы.
Гогот за дальним от меня столиком. Трясутся от смеха два студента, две громоздких тетки в лимонных поло.
Пришел мой друг – Джон. Хотя Иван. Иона-Джон. Всегда заносило в определенные места. К примеру, сейчас он ринулся в туалет. Ни привета, ни ответа. Он любит читать конституцию в оригинале, объясняя всем и каждому, что это сборник реалистических рассказов. Не более того.
Шшшшш… шипение эспрессо-машин. Топот речи в лабиринтах дыма.
Да, да. Я продолжу об Арабике. Это древний сорт кофе. То есть дерева. С одного дерева – урожай небогатый. Шесть кг плодов. Из этих шести получается один кг зерен. Так ли это? Адская статистика. Сотни людей в сотнях контор ведут ежедневные подсчеты. Кто родился, кто умер. Сколько появилось на свет, сколько отправилось на тот. Так и с кофейными деревьями. Они нежные и терпеливые. Как люди.
Беру ложечку и погружаю ее в меланж. Так назывался раньше венский кофе, близкий родственник капуччино. Монахи вырастают в одну черную массу. Капуччино. И все тут.
Помню одного странного господина, который приходил в это гротескное кафе и громким басом делал сумбурный заказ. При этом нелепо жестикулировал. А руки его были огромными, мясистыми. Каждая, словно окорок. Он говорил: мне вот это, это, это, то, то, вот это, нет не то, а это, вот то и там то, это, потом это, нет не это, а это, да не то, а это, вы глухой, вот это это то не то это затем то и ДРУГОЕ. А ему отвечали: нет ДРУГОГО. Он возмущался: как нет ДРУГОГО? Ему повторяли, что ДРУГОГО нет. Он не понимал, ругался, размахивал опасно руками и все повторял – как же так, нет ДРУГОГО, все время сюда хожу и было другое, а теперь нет!
Пределов его искреннего возмущения и удивления просто не было.
Я сижу здесь уже два или три дня, но по слякоти на пороге кафе, по узорам следов от ботинок, по отчаянно сгорбленной спине студента-филолога, дующего в чашку, по выражению лица старикануса Иннокентия, по кашлю официантки и стону посуды, выпавшей из слабых женских рук – по всем нелепым и исчезающим признакам я понимаю, что прошла неделя, не меньше. Разыгрывать этот спектакль – мое утешение. Время тянется и равно довольному урчанию в желудке. Я в райском месте, как видите.
Я могу быть оправдан в ваших глазах, если вы спросите, зачем я грею зад в этом гротескном раю. Все очень просто – я жду свою девушку. Ее зовут Инна. Она студентка медицинского факультета и блондинка. Сейчас она придет, и мы будем разговаривать. Беседу будет вести она, а я буду внимательно слушать. Она сложит свои ухоженные руки на колени, изредка будет хвататься за мое колено и дергать его. В пылу беседы, как я понимаю.
Она жалуется на свою страсть к сладкому. Однажды, она съела при мне целый торт. Это был волшебный торт-суфле. Она требовала от меня, чтобы я забрал его подальше и спрятал. Называла садистом и мазохистом разом. Я обычно делаю кислую мину и едко посмеиваюсь. И пускаю ей в лицо знак вопроса из табачного дыма. Наверное, я действительно садист?
Все-таки, я убирал торт недалеко, так чтобы она могла заметить его мягкие очертания хотя бы краем глаза. И снова вопли и жалобы. Бесконечная самокритика.
Она скоро придет, а пока вернемся к шипению.
Шшшшшшш… вновь и вновь. Тишина, покашливания, скрип, смешок, возглас, реплика, сопение Иннокентия. Шелест Азбуки.
Кофе есть кофе есть кофе…
И в чашке кофе видеть мир.
В семнадцатом веке врачи прописывали кофе всем и каждому. Он излечит от всего! Сома Великого Прихода! Просперо Альпини, итальянский ботаник, говорит, что чудесный отвар из странных зерен прекращает менструальные боли.
Перст Указующий, и указывает он в чашку с темной жидкостью. Озарись! Приди к осознанию Божьей Благодати!
Я уже озарен. Я иду. Примерно двести лет назад в нормандском кафе после глотка кофе-глясе (с кальвадосом) бедному хроникеру казалось, что его ударили обухом топора по голове, а в глотку вонзили штопор.
Не знаешь, кого благодарить? Кому пожать руку за открытие сказочного дерева? Кто принес его в Аравию? А кто стал жарить зеленые плоды? В этом отношении, мы – дикари в ожидании бесконечного рассвета.
Пытаюсь вообразить себя эфиопом, жующим сырые кофейные зерна. Нужно тщательно их пережевывать для пущего эффекта – уснуть трудно, зато усталости в долгих походах не предвидится. С удивлением думаю о том, как я – все еще в маске эфиопа – толку плоды-костянки кофе и смешиваю их с животным жиром, и получаю из этой массы в итоге странный шарик.
Эфиопы передрались бы за лишний кусок такой пищи. Но это было в прошлом. Их кофейнями были костры, вокруг которых они усаживались. Кофейные экстракты-шарики передавались из рук соплеменника. Идиллия.
Иона-Джон торопливо сообщает мне что-то на ухо. Я думаю о странноватом человеке средних лет с маленькой бородкой и залысинами. Он спешит и неуверенно прыгает через лужи. В моем воображении он покашливает и озирается – это рефлексы будущего вождя социализма. Он заходит в Café Central. Знаменитое венское кафе – пристанище русских революционеров.
Легенды не уместятся в маленькой чашке эспрессо.
Мой старый друг, размахивая своими длинными руками, рассказывал о самом вкуснейшем кофе в своей жизни, которое он попробовал в венском кафе Dommayer – старом, как либерализм. А подруга пережила кофейный катарсис в простой бразильской деревушке.
ИСТОРИЯ С ПРЫГАЮЩИМИ КОЗАМИ БЕДНЯГИ-ПАСТУХА.
«Прошу вас, помогите! Я не знаю, что с моими козами? Они бодрствуют всю ночь, шумят, прыгают…»
Имам узнал причину. Пусть земля ему будет пухом.
Поговорим лучше о сортах, о запахах, о болезнях, о губах, измазанных в пирожном, о дыме, о дрожащих пальцах, о желтых зубах, о газах, о человеческой глупости.
Или же не стоит? Все это вмещает кафе. Я плыву по течению взглядов, не вижу разницы в днях и ночах. Вся жизнь передо мной. А за порогом смерть.
Излишки кофеина. Честертон превозносил вино и любовь, я отвечу – кофе и любовь! Прекрасная Елена утешала свои печали в бодрящем напитке. Семена раздора! Ветхий Завет глаголет о сушеных зернах. Чин-чин, Иона-Джон.
Мы стукаемся чашками с Иваном, зрители с интересом за нами наблюдают. Мы патетически отпиваем по глотку, держа осанку. Кровь станет черной.
Мои глаза бегают, словно во сне. Симптомы фантастической шизофрении. Цвета раскрывают свою суть. Мне не охватить все пространство этого Сада Гесперид. Кто-то прикуривает сигарету, торчащую у меня во рту. Воскурим фимиам передвижениям прелестных богинь в райских кущах. Сияющие как солнце сливки сливаются с черной плотью кофе, образуя эзотерический цвет. Кто-то выбивает дымящуюся сигарету у меня изо рта. Я смеюсь. Мой трескучий голос привлекает внимание посетителей. Я обсуждаю с кем-то непостижимую красоту этого Острова Блаженных, эту мечту Эпикура. Все ясно как день.
Земля Уттаракуру, неужели, это ты? Слезы застилают мне взор. Однако вскоре понимаю, что это пот. Мне жарко. Пульс африканским ритмом откликается в голове.
Шшшшшш… шипение эспрессо-машины.
Как же объяснить те миллионы красок, то сияние от каждой вещи, те медленные па официанток или голоса, застывающие в абракадабре. В зеркалах туалета – топазы, каким образом? Я чуть ли не парю над головами, мне не нужен стул и стол. Но они, словно расплавлены, как будто сливаешься с ними, и становится тепло. Обилие красок, которое становится трудно выносить.
Я вскакиваю и восклицаю – Теренс Маккена внес кофе в свой личный список наркотических веществ, наряду с телевидением!
Зрители аплодируют, я сажусь обратно. Не поверим «зеленому» Маккене. Он ушел. Иван погружает мое лицо в раковину, полную ледяной воды. Зачем? Какие вопросы еще неведомы мне?
Мы снова сидим на мягких стульях. Культура кофе темна и скрыта от глаз обывателя. Черные жители Конго жарятся на плантациях. Иннокентий пьет кофе, и высокий негр падает в обморок, срывая ветки с листьями.
Лист абсолютно чист. Я хотел написать об истории кофе, но мой разум полон дыма и черных негритят с увеличенными животами. Покалывание в районе левой подмышки. Соматические передряги.
Неужели прекрасная Елена не появиться сегодня вечером? Иона-Джон пререкается с официантом – между ними стойка с десертами.
Сколько усилий требуется, чтобы допить этот кофе? Кремовая чашка стала необъяснимо тяжелой – с трудом отрываю ее от стола и подношу к губам. Ощущаю прилив свинца в шее, потом в затылке. Тяжесть во всем теле, кажется, я стал камнем.
Был бы аллергиком, не стал бы кофеманом. Иван чуть ли не дышит мне в лицо – серо-красные щеки приближаются ко мне и черные губы готовятся меня поглотить.
Поехать в Бразилию, гнуть спину на плантациях – искупить коллективную вину. Для начала неплохо. Возвращаться в прогнившую хижину, мучиться от головных болей, выпивать крепкий кофе, приготовленный беззубой негритянкой в засаленном сарафане. И ходить всю ночь с раскрытыми глазами, слушая цикад. А потом меня отвезут в городскую больницу с воспалением легких или с приступом малярии.
Будут нести на хрупких носилках мимо низких домов, прыгая через лужи, и высокие негры будут задумчиво провожать взглядом…
Спокойствие или кататония?
Кто-то кричит мне, что будущее за Старбакс – за ухоженными безликими кафе. Я брал там капуччино, в нем было столько пены! В самый раз для хорошего бритья! – продолжает кто-то кричать.
Мы здесь сидим, чтобы нас не настигло обыкновенное безумие. Выйдешь за дверь и… лучше не выходить.
Надо выбираться из душной атмосферы, из этих окрашенных в кофейный цвет стен, сквозь дым и резкий смех, минуя сотню глаз. История кофе – это рассказ кофемана, полный дрожащих пальцев и потоков слюны.
Я получил страх, мама.
Меня выносят, схватив за руки, мои прекрасные друзья. Порция солнечного света. Я слепну и падаю на сухой асфальт. Мы возвращаемся в обыкновенное безумие. Всегда так. Так.