Начиная со среды с Баклановым начали происходить странные вещи. Ровно в 7.00 прозвенел будильник. Бакланов сел на постели, ткнул пальцем в ненавистную кнопку, пошарил ногами на полу и, не обнаружив там левого тапочка, отправился в ванную на босу ногу. И уже стоящего перед зеркалом, его вдруг, как кипятком, ошпарило ужасной мыслью: и будильник, и тапочек, и полусмятый тюбик зубной пасты «Колгейт», и вот эта стекающая с запотевшего зеркала капля воды – все это уже было… Всё до самых незначительных мелочей уже было. От внезапного потрясения у Бакланова задрожали ноги, и он присел на край ванны. И тут же вскочил, потому что и это уже было. В этот момент несчастного затошнило, мотнуло в сторону, он потерял равновесие и больно ударился головой о ванну. Очнулся Бакланов на полу: было очень холодно и мокро. Холодная вода робко переливалась за края ванной, и успела намочить пижамные штаны. Схватив тряпку, Бакланов бросился спасать соседей.
С этого дня жизнь менеджера кардинально изменилась. Надо сказать, что у каждого из нас случаются дежа вю, но нечасто, раз в месяц, или даже еще реже. И большинство из нас, руководимое здравым смыслом, не придает ощущению, «что это уже было» судьбоносного значения. Бакланова постигла ужасная участь: ему на каждом шагу казалось, что он встречается с прошлым. К концу недели бедный менеджер превратился в жалкого дрожащего неврастеника. Он даже хотел сходить к психиатру, но побоялся, что его и в самом деле примут за психа. Зато он побывал в широко разрекламированном мистическом салоне, однако разнокалиберные маги, подчеркнутоумные астрологи и утонченные энерготерапевты запутали сознание еще больше. И Бакланов решил, что пришло время действовать. Он должен сам избавиться от своей мании.
Логика была предельно проста: нужно не замечать того, что ему предписывает де жа вю, делать прямо противоположное тому, что с ним якобы должно произойти. Выглядело это примерно так: утром Бакланов шел на свою остановку, и «вспоминал», что сейчас подъедет идеально устраивавший его 29-й, он войдет в салон, и в нем будет единственное место. 29-й, действительно, появлялся, но Бакланов демонстративно отворачивался, и единственное место занимал отвратительно похожий на таракана рыжий усач. На работе повторялось то же самое. Бакланов отлично знал, что Владимир Елизарович, его шеф, был падок на комплименты. Чтобы сделать карьеру, следовало время от времени говорить ему что-то приятное: например, восхищаться его опытом и умом. Патологически честный Бакланов льстить не умел, и поэтому всегда пребывал в опале. Теперь, когда внутренний голос «из прошлого» диктовал ему нужные слова, он предпочел его не слушать. Вскоре он убедился в неэффективности разработанной им тактики.
Жизнь не оставляла его в покое. Она подло использовала запрещенные приемы, била его по лицу и тащила за волосы прямо по серому непросохшему асфальту. Внутренний голос (точнее – внутренне зрение), эта якобы память из прошлого или предвидение будущего (Бакланов уже давно запутался во временах) не давал ему жизни в настоящем. Как стратег он с треском провалился, потеряв работу. Политика противодействия довела Бакланова до того, что он поведал шефу, какого о нем мнения. После чего Андрей Владимирович покрылся ярко-розовыми праздничными пятнами, и сказал, чтобы в двадцать четыре часа… а дальше следовали слова, которые в печатных изданиях обычно обозначают точками.
Когда Бакланов в последний раз спускался по лестнице родного офиса, в голове его звучали траурные марши. Конец карьере и обеспеченной беззаботной жизни. Конечно, он не найдет работу, начнет пить… Бакланов уже видел себя обнищавшим спившимся попрошайкой, жалким бомжом, собирающим бутылки. Без паспорта, без возраста и без лица. На этом Бакланову стало совсем тоскливо, и он три раза постучал по деревянным перилам, по старой детской привычке.
Через две недели он наделал долгов, перестал бриться и практически ушел в запой. Он был близок к паранойе. Бывшие друзья почти перестали заходить к нему и забыли номер его телефона, оставив попытки вернуть его на праведный путь. Полувесенними вечерами на Бакланова накатывала глухая тоска. Тогда он выходил из дома и быстрыми шагами мерил проспект. Как будто пытаясь убежать от того, что с ним произошло. Он уходил очень далеко и возвращался только глубокой ночью, когда все приличные люди расходились по домам спать, и ему не нужно было смотреть в человеческие глаза. Потому что он чувствовал себя зверем.
В один из таких поздних вечеров Бакланов обнаружил себя сидящим на скамейке в сквере, далеко от района, где он жил. Хотелось есть и спать. Пора было возвращаться домой.
Шагая к остановке, Бакланов машинально отметил, что на ближайшей скамейке происходило нечто необычное. Трое бомжей, ничуть не смущаясь близостью приличной сытой публики, сервировали себе здесь столик: на скамейке уже появилась газета, спиртовой лосьон «Бодрость» и еще какая-то гадость в стеклянной банке. Гадость была натуральной (дизайнеры этот оттенок называют цветом теплой земли) расцветки, и Бакланова, не евшего с утра, стало подташнивать. Вдруг крайний справа бомж подмигнул ему, затем усмехнулся безгубым черным ртом и прохрипел: «Что, не узнал?». Бакланову стало нехорошо, потому что он узнал этого страшного бомжа: это был он сам… Под впечатлением от увиденного, Бакланов не заметил, как закончилась выбоина на асфальте, и, спотыкнувшись, растянулся во весь свой ненизкий рост. Это спасло его от подступающего голодного обморока. Бомжи заржали.
Страдая от боли физической и боли моральной, Бакланов поплелся на остановку. Подъехал 259-й. Несчастный плюхнулся на свободное сиденье и изо всех сил постарался абстрагироваться от одуряюще вонючих выхлопных газов маршрутки, от сегодняшего дня и от реальности вообще. Не удалось: реальность нагло лезла в сознание, проникала в подсознание и заставляла анализировать происходящее. Нога распухла и сильно болела. От соседки слева одуряюще пахло ванилином, от соседки справа – разило копченой рыбой. Смешиваясь, два этих запаха выдавали до того тоскливую смесь, что Бакланов еле дожил до своей остановки.
В тот вечер Бакланов не стал есть, не смотрел телевизор и ни разу не подошел к телефону. Он страдал. Всю ночь он прорыдал в подушку от осознания всего ужаса своего положения. Так наступил кризис.
Потом начался период регрессии. Бакланов сломался: он как-то поскучнел и, кажется, почти смирился с постигшим его несчастьем. Иногда он все же пытался делать что-то наперекор диктовавшей свое памяти, но уже как-то неактивно, как будто просто из спортивного интереса.
Он убрался в квартире, вытряхнул пепельницу и выбросил мусор. Он ликвидировал всех своих случайных подруг и зачем-то перечитал «Войну и мир». Он даже полил подаренный сослуживцами кактус. На этом можно было и остановиться, но захотелось есть, а денег не было.
В остром приступе отчаяния он решил вернуться на работу. В понедельник с утра он побрился, вытащил из шкафа выстиранный и выглаженный накануне костюм и поплелся к шефу.
Через месяц его повысили в должности. Через полгода он смог купить слегка подержанную «девятку». А еще через год начал разъезжать в иномарке в должности начальника подразделения фирмы.
Я встретил его в баре. К тому времени он уже процветал, и даже был женат на очень милой девушке, уже полгода. Мы давно не виделись, и были рады встрече. Пили пиво и смотрели футбол. Бакланов рассказывал мне свою историю. Откинувшись на спинку стула, он шумно затягивался ароматной сигаретой, тонкой, как трубочка от коктейля, и смотрел на меня тусклым трезвым взглядом. Складывалось ощущение, что он давно не разговаривал с людьми, и теперь в один разговр пытался удовлетворить свою потребность в общении. Ему даже не нужен был собеседник, скорее – слушатель. Мне казалось, что, даже если бы я вдруг перестал его воспринимать, он бы этого не заметил. Ему важен был эффект присутствия другого человека. Это был его монолог, его исповедь.
«Я знаю только одно: человек не может противостоять своей судьбе. Мы – песчинки, игрушки в ее руках. Я пытался сопротивляться, но меня сломала эта сила. Ты понимаешь, ведь я, как в «Квейке», на пять уровней вперед знаю, что со мной будет. Я знаю, как я должен поступить и что будет, если я этого не сделаю. Представляешь, каждую пятницу прихожу в бар, и не получаю от этого ни малейшего удовольствия. Я ведь даже напиться не могу, как нормальный мужик! На определенном этапе срабатывает этот чертов механизм, я встаю и иду домой, как полный идиот. А знаешь, что самое противное? Я понимаю, что я кукла, всего лишь игрушка… - и, без всякого перехода, не взглянув на часы, вдруг вскочил. - Ну, всё, извини, мне пора: жена волнуется». Он попрощался, и трезвой прямой походкой направился к выходу. Я остался один.
Не знаю почему, но мне не было его жалко. Скорее наоборот, я был бы не против, чтобы судьба (или что-нибудь еще) так же мной «поиграла». У меня не было красавицы жены, иномарки и высокооплачиваемой работы… И образ моей жизни всегда был немного антиобщественным. Но спорить с Баклановым не хотелось – во-первых, время было позднее, и потом, друг действительно выглядел очень подавленным (возможно, из-за выпитого пива, которое в последнее время никого не веселило). Я добрался до дома уже глубокой ночью. У подъезда, как всегда, воняло бытовыми отходами и выясняли отношения грязные бродячие коты. Подмигивая, светила единственная на весь подъезд лампочка. Лифт, конечно, не работал…
Поднимаясь по ступенькам второго этажа, в темноте я не заметил щедро рассыпанных по всей лестнице картофельных очистков и, поскользнувшись, скатился вниз. Когда шум в ушах утих, а на скромном подъездном потолке погасли метеоритные искры, я вновь увидел тусклую лампочку и уныло-зеленые почтовые ящики на стене. А ведь всё это уже было, я уже падал и рассматривал в темноте цифры 2 и 3, белые на зеленом. И точно так же болела ушибленная голова. Вот только когда это было?..