«Прокляты и убиты»:
правда или провокация?
Москва, «Терра», 1999. В. Астафьев, «Избранное». «Прокляты и убиты».
На днях в библиотеке нашего института у меня случился разговор с одним пока мало кому известным писателем. Мы спорили о целесообразности использования ненормативной лексики в литературе, и меня заставил задуматься такой аргумент собеседника, что-де без мата, крови и порнографии нынче теряется актуальность. Литератор ретировался, оставив меня с новыми мыслями в ожидании книг, в которых, по части отсутствия брани, я просто не сомневалась...
Каково было мое изумление, когда уже дома я открыла библиотечный экземпляр одного из позднейших произведений Виктора Астафьева "Прокляты и убиты" и в начале первой части ("Чертова яма") натолкнулась на мат!
Этот роман, написанный в период с 1990 по 1994 годы, - самый значительный труд последних лет Астафьева. Книга вызвала долгие дискуссии. "И не случайно", - подумала я...
С самого начала я никак не могла поверить, что, во-первых, у меня в руках военная проза, а во-вторых, что вышло сие творение из-под пера Астафьева. И не в том же дело, что книга написана аж через 50 лет после Великой Отечественной. Давность почти незаметна, напротив, картины столь яркие, описания - детализованные, что создается ощущение сопричастности разворачивающимся событиям, присутствия там, в Сибири 42-43 годов, вместе с мальчишками 21 запасного пехотного полка, вырванными из дома незаконно, не вовремя, вместо кого-то. Многие из этих ребят больны и долго в казарменных условиях протянуть не смогут. Поезд, выбросивший их здесь, равномерно стучит колесами, уносясь куда-то в неведомые дали; отвратительные запахи, въевшиеся в одежду и самое природу, не дают дышать; и неровным строем идут в слышимом, обоняемом и осязаемом пространстве новобранцы. А я как будто с ними.
Нет, Астафьев меня не жалеет. Не утаивает омерзительных подробностей солдатского быта. Кажется, роман написал окончательно выведенный из себя человек, от злости и обиды кричащий самые нелицеприятные вещи, старающийся словами сразить читателя наповал, как русский пулеметчик - фашиста. Астафьев буквально расстрелял меня руганью, как допустимой в печать, так и нецензурной: солдаты плюются пошлостями, ничуть не стесняются, а я никак не могу закрыть на это глаза и уши заткнуть. Хочу развернуться и убежать, догнать поезд и умчаться с ним куда угодно, лишь бы не остаться тут.
Я вовсе забыла, что могу захлопнуть книгу. Захватывает роман. И будет захватывать. Актуален потому что.
«Самая правдивая книга о войне». Нет, если бы она была просто о войне, хватило бы и одного абзаца: «...потери, беды, похороны, слезы женские, нары из жердинника, оторопь от летней столовой, смрад и угарный дым в казарме, теснящая сердце тоска», - разве не исчерпывающе? Это – о войне. Но Астафьеву этого мало. Он о людях хотел сказать. О тех, кто как бы сражался на одной стороне. Подчеркиваю: как бы на одной стороне.
Роман получился нетрадиционный, с позволения сказать, антивоенный. В центре не борьба СССР с гитлеровской Германией, - об этом уже так много и подробно написано, что нынче даже имена перечислять бессмысленно: они на слуху. Нет, Астафьев повторяться не собирается. Он кардинально меняет угол зрения, и пишет о войне внутренней, той, о которой обычно не говорят, как будто и не было ее. И в погоне за натуралистичностью часто перегибает палку. Хотя, с другой стороны, читатель бывает столь невнимателен, что всеми правдами и неправдами приходится пробираться в поле его зрения. Чем, видимо, и занимается Астафьев.
Неоднозначен роман. Чем больше я о нем думаю, тем дальше мое нынешнее впечатление от первоначального. Скажем, сперва я возмущалась: это ж надо так открыто ненавидеть советскую власть! «Начавши борьбу за создание нового человека, советское общество несколько сбилось с ориентира и с тропы, где назначено ходить существу с человеческим обликом, сокращая путь, свернуло туда, где паслась скотина. За короткое время в селекции были достигнуты невиданные результаты, узнаваемо обозначился облик советского учителя, советского врача, советского партийного работника...» и далее о советском суде, "самом гуманном суде в мире! Ура!" Это не мои выводы, отнюдь не претендующие на истинность, а слова самого автора, открытое неприятие политики, проводимой советским руководством. И когда через каждые несколько страниц я неизменно встречала подобные сентенции, во мне все тверже укоренялась догадка: это чистый антисоветский роман. И мат, появляющийся еще чаще, - открытое фи советской цензуре. Справедливо?
А вот нет! Если отталкиваться от таковых умозаключений, приходится признать, что русский народ - невинная жертва, задавленная гнетом тоталитаризма, лишенная всех прав и вечно страдающая из-за чьего-то самодурства. И вот этот вывод губительно ложен. Разберемся?
С одной стороны, в руководстве военных частей сидят люди а) некомпетентные; б) ленивые; в) блатные. Их наплевательское отношение к боеспособности подчиненных рот поражает. В то же время, есть командиры, готовые грудью встать на защиту своих ребят, всеми силами пытающиеся навести хоть какой-то порядок и - иногда - поставить на место зарвавшихся военачальников. Надо, однако, заметить, что людей первого типа больше нежели второго.
А что творится в неофицерском составе? «Вонь хлорки и карболки смешивалась с давно устоявшимся в казарме запахом мочи, нечистого, потного тела, смоченной грязи на полу, запах конюшни был... густ и сногсшибателен». Очень сомневаюсь, что офицеры специально приходили в казармы справить нужду.
Почему в казарме невозможно жить? Почему уборная (слово малоподходящее, но я не хочу выходить за рамки приличия) из добротного сооружения превратилась в нечто, даже пахнущее невообразимо, от короба коего постоянно отдирают доски на дрова, а проштрафившиеся солдаты вынуждены заниматься ремонтированием отхожего места? Виновата власть? Да, но какая бы она, эта власть, ни была, в казарме никогда не будет хорошо пахнуть, если люди не утруждают себя выходом на улицу, когда хочется «сходить до ветру».
Почему солдаты голодают? Да сколько бы еды ни присылалось, пока повара будут воровать, никогда солдату не достанется того пайка, какой планировался изначально. Вы простите мне нижеследующую обширную цитату, но доступнее, по-моему, никак не объяснишь причины этой беды. Итак, некий генерал прибыл в «Чертову яму», проверил соответствие питания солдат норме, остался недоволен, решил провести реформу... Все замечательно. Но солдатам от этого только хуже. «А уж в раздаточное окно сытые эти мордовороты бросали тазы с хлебовом,... будто снаряды в казенник орудия, норовя хоть немножко да расплескать бесценного продукта... Забушует дежурный,... а ему вежливо так, с улыбочкой - извольте пожаловать к контрольным весам. Взвешивают таз с харчем, двигая скользкий балансир по стальной полосе с цифрами, - всегда чика в чику! Подделали, конечно, весы-то, кирпич либо железяку споднизу подвесили, высказывается всеобщее сомнение, - уязвленный в самое свое честное сердце кухонный персонал предлагает обратиться представителям стола к контролеру, назначаемому ежедневно теперь на кухню из офицерского состава... Да разве правду найдешь, отстоишь в этакой крепко повязанной банде?.. Всем ясно, что ручки тазов специально оторваны кухонной ордой, чтобы жглось и лилось, чтобы не задерживались дежурные у раздаточного окна, не заглядывали в недра кухни, пытаясь узреть, чего там и как. Офицер же, дежуривший сегодня по пищеблоку номер один, конечно, подкупленный, с утра накормлен от пуза картошкой, кашей..., чаю с сахарком ему в стаканчике поднесли, сухариков на тарелочке. И что? Будет он после такого ублажения стоять за солдатскую правду? Проверять закладку? Раскладку? Весы?... Через неделю никто уж никакого недоверия кухне не выражал, с тазами к весам не бегал, роптали вояки в своем кругу, терпя и стойко смирясь с судьбой... Но самое главное изменение произошло в рационе питания строевого состава полка - отменена была чистка картошки...» И заключается все это горьким риторическим вопросом: «Да чем вы-то, внутренние-то кухонные враги, лучше фашистов?» - вот она, внутренняя война. Почти гражданская.
Руководство виновато, да? Повара те же солдаты, только имеют огромное преимущество – работают на кухне, у них и власть, негласная, неофициальная, - незаконная, в конце концов! Пишет же Астафьев: «...особенность нашего любимого крещеного народа: получив хоть на время власть..., остервенело глумиться над своим же братом, истязать его, - достигшая широкого размаха во время коллективизации, переселения и преследования крестьян, обретала все большую силу, набирала все большую практику, и ой каким потоком она еще разольется по стране, и ой что она с русским народом сделает, как исказит его нрав, остервенит его, прославленного за добродушие характера». Вот так-то. А говорят, власть... Безусловно, каким бы ангельским характером и чистейшими нравами не обладал человек, если ему по нескольку раз ежедневно повторять, что он именно потому и грешник, что не грешит вовсе, он поверит. Это хорошо видно в антиутопии Олдоса Хаксли «О дивный новый мир»: специальное, нужное власти мировосприятие навязывается населению с пеленок методом «заевшей пластинки». Несколько утрированная, но правда. Для одной стороны медали верно.
Однако в бедах русских виновато не только правительство; народ-то что, безмолвствует, бездействует?.. Вернемся к тому же Хаксли: есть люди - правда, их мало, - способные мыслить нестереотипно, относительно свободно, несмотря на то, с каким упорством пытается кто-то сломать это их умение и стремление самостоятельно думать. А в "Проклятых и убитых" нет положительных героев, нет этой независимой личности! У как-бы-центральных персонажей есть своя биография - у каждого, но она, если вдуматься, типична, или типологична, подставь другие имена - и обязательно узнаешь какой-нибудь типаж. Астафьев пытается создать полифонию голосов, а не получается, все на один лад говорят, и не отличишь этого голоса от того. Отказываются люди мыслить и действовать, ни от кого не завися. Кто - добровольно, а кого, как умника Васконяна, заставляют. Да ведь гибельно это!
И что, казалось бы, мешает "освободить сознание"? Лень? Мелкая корысть? Ой, грешно! Вот война эта и убьет всех проклятых, или ленивых. Или чересчур деятельных. Крайности всегда вредны. У каждого свои грешки: кто-то ничего не делает, иные же активно вредят. Очевидно же, что съесть борща больше, чем товарищи, приятнее и важнее спасения Родины. И до чего же просто претвориться больным, чтобы не идти на учения. Маленькие шалости, выливающиеся в итоге в катастрофу. Разруха, писал еще Булгаков, в головах... Не думал классик, что через несколько лет люди станут друг другу хуже волков, что уж там о собачьих сердцах-то речь вести...
И как тут не начнешь материться, говорил Астафьев. Отвечаю: сдержанность в выражениях еще никому не вредила. Мне тоже многое не нравится, но я же не переношу старательно надписи с заборов на бумагу. Поначалу у меня была мысль посчитать количество нецензурных слов и выражений в романе «Прокляты и убиты». Хотя бы в первой книге – «Чертова яма». Отказалась я от этой затеи быстро: во-первых, слов таковых оказалось слишком много, во-вторых, непростительно столько чести оказывать нецензурщине; в-третьих, очень рассчитывала на следующую часть романа – «Плацдарм», надеялась, брани поубавится. Куда там!..
Все еще не остывшая после беседы в библиотеке, я думала: ну вот, скажем, у Виктора Пелевина какое произведение ни возьми, почти везде найдешь мат и порнографию, да такие вычурные, надоедливые, необоснованные, что иногда несколько раз приходится подступаться к книге, чтоб все-таки ее «добить». Вроде бы мое время изображено, но ведь я-то так не живу и знакомые мои – тоже. Пелевин дублирует не жизнь, но то, что льется с телеэкранов, то, от чего уже тошно, то, что не есть реальность, но отчаянно (и, увы, почти успешно) пытается ей стать. С пелевинской «правдой жизни» мне спорить легко. Во всяком случае, со способом подачи этой самой правды.
А в военные годы меня еще не было. Тех людей я узнавала в лучшем случае через сорок пять лет после Великой Отечественной. Живущие сейчас, они испытали давление времени, их память несколько трансформировалась и далеко не всегда точно воспроизводит прошедшее. Насколько права я буду, упрекая Астафьева в субъективности и скандальности? А не упрекать не могу. Он - талантливый писатель, столько хороших книг о войне из-под его пера вышло, а тут вот так неловко попытался изобразить самую что ни на есть правдивую сторону войны через мат и описание отхожих мест. Слава Богу, обошелся без порнографии! А впрочем, несколько откровенных сцен в романе все же имеется... Так что это, дешевая популярность? Ведь из десяти читателей хорошо если только девять предпочтут чистому, приличному тексту что-нибудь похабное... Сейчас многие так пишут: не искусства ради, но чтобы прокормиться, - чего греха-то таить?
И снова пришлось, поразмыслив, менять свое мнение. Должна быть у Астафьева серьезная мотивация, чтобы так писать. Гласности, видимого отсутствия цензуры явно недостаточно. Какая ирония: цензуры давно нет, а «нецензурная лексика» по-прежнему жива.
Если воспринимать мат, как богохульство; если вспомнить о том, что несколько героев романа, в том числе весьма колоритная фигура Коля Рындин, – старообрядцы, молящиеся в казарме, несмотря на все запреты начальства; если посмотреть на мусульман, от голода начавших есть даже свинину; и еще несколько «если», - так вот, учтя все эти «если», к мату в романе я отношение несколько изменила. Разумеется, по-прежнему считаю, что без нецензурной лексики можно было обойтись, но признаю, что тут она не есть просто неспособность выражать свои мысли.
Первое, что приходит в голову: СССР – страна, забывшая Бога. «И на одной стихире... писано было, что все, кто сеет на земле смуту, войны и братоубийство, будут Богом прокляты и убиты» , - так говорит Коля Рындин.
Солдатики эти сеют смуту? Нет. Но они почти безропотно месят грязь своими сапогами, отказываются думать и бороться. С чем бороться-то? Действительно, с чем... Ни произвола, ни воровства, доходящего до грабежа временами, просто не существует.
А братоубийство? Один из самых эмоционально напряженных эпизодов романа связан именно с братоубийством. И с военным правосудием. Как получается интересно: дебошир, хам, ярый нарушитель негласных и четко прописанных норм Зеленцов ускользает буквально из-под носа у смерти (смута какая), оправдан, имеет право жить, а молодые солдатики, дети еще, два брата Снегиревы, ушедшие на 4 дня в самоволку, чтобы навестить мать и принести из дома своим товарищам еды, отданы под трибунал и расстреляны. Братоубийство... Для непонятливых (а может, считающих абсурдной идиому «все люди – братья») Астафьев "убивает" братьев-близнецов, чтобы уж никаких сомнений не оставалось в том, почему эта страна не то что забыта Богом, но проклята. И место-то как ведь называется – «Чертова яма»...
Я говорила в начале, что создается впечатление сопричастности событиям, остро чувствуются время и обстановка – военные. Читатель не просто переносится в то время благодаря подробности описаний. Астафьев проецирует минувшие события на сегодняшнюю жизнь. «...Землянки принадлежали... придуркам в чинах, без которых ни одно советское предприятие... никогда не обходилось и обойтись не может». Прошлое и настоящее тесно связаны. Писатель над временем, он, как над картой, склонился над полувеком, а посему - объективен. Астафьев неоднократно совершает маршброски из прошлого в настоящее, а то и в будущее. И ведь это несложно, на самом деле. Много ли изменилось с тех пор? Названия стали другими, а суть все та же, за долгие годы подгнившая. Почему мы не стали жить лучше после победы? Или с Перестройкой? Потому что все трансформации носят чисто внешний характер, как уборка перед прибытием начальства. А внутри все такое же. Если запчасти из Жигулей перенести под корпус Мерседеса, будет красивая машина, только далеко на ней уехать не получится. Менять надо самую суть. Астафьев ставит проблему; «обнажает пороки», что называется. Только решения все равно не предлагает. С натяжкой можно говорить об обращении к Богу. Или к вечности Природы: матершина, грязь, смрад, безнравственность – постоянный фон разворачивающегося действа, но есть где-то грань: какой-то перелесок, за который не пойдет солдат справлять нужду. Так значит, не все потеряно? Есть еще что-то святое для народа? У старообрядца Коли Рындина сердце кровью обливается, когда он обнаруживает бесплодное пшеничное поле. И пока полк, тот самый 21-й, пытается вернуть поле к жизни, у них, самих этих ребят, что-то налаживается, появляются радости, даже моменты счастья... Так, может, русских спасет Любовь к Родине, или просто любовь, но чистая, искренняя, та, что внутри человека, а не на словах? Ведь что слова? Тут они обесценены, сведены до ничтожности, перемешаны с бранью.
Мат у Астафьева так безыскусен и обилен, что вызывает естественное возмущение, негодование. Не специально ли автор пишет так, не провокация ли вся эта правдивая книга о войне? Раз не получается увещеваниями заставить читателя посмотреть на жизнь и ужаснуться, может, этакая вот резкость, неизбежно вызывающая отторжение, окажется действенной?..
Да и разве изменилось что-то с тех пор? В имеющемся у меня экземпляре книги есть приложении – комментарии самого Виктора Астафьева к роману. Автор говорит здесь, что ветераны приняли книгу на ура и очень довольны тем, что хоть кто-то осмелился осветить войну так. Вроде как справедливо все, соответствует действительности, таковой эти люди войну и помнят.
Но память имеет странное свойство: незаметно стирает одни события, моделирует другие, и никак уже не поймешь, что быль, а что – небыль. Живи ветераны в шикарных квартирах, имей они возможность ездить за границу хотя бы ежегодно, вряд ли стали бы с восторгом они принимать подобную литературу. Ведь тогда они шли сражаться за Родину, а сейчас эта Родина про них забыла. Именно теперь Родина очень похожа на себя, нарисованную в романе «Прокляты и убиты» десятилетие назад.
Ко времени пришелся роман Астафьева. И сейчас еще, в 2005, актуален. Вроде про давнюю войну, а на поверку оказывается, что и про нас нынешних всё. Грязно, кроваво, мерзко на душе было у меня, когда я перевернула последнюю страницу. Крепко задумалась я: а ведь, поди, без мата действительно не так отвратительно было бы... Так что же, нужен он? У Астафьева, пожалуй, нужен, ведь это средство, работающее в романе. Использован не для придания колоритности безликой писанине, но как теснейшая связь настоящего с прошлым, следствия (бед страны) с причиной (разрухой в голове), показатель безбожия, причем безбожия в широчайшем смысле: отсутствия веры во что бы то ни было и элементарных барьеров, рамок, за которые нельзя выходить безнаказанно. А кто выходит, будет проклят и убит, медленно и жестоко.
Какое время, такие книги. И наоборот. Но почему-то я верю, что, раз есть немало людей, недовольных жизнью в этой стране и пытающихся сказать об этом всеми мыслимыми и немыслимыми способами, шанс на спасение у России есть. Я говорю именно о России, а не о мире, ибо как можно понять всех людей, не разобравшись в себе? "Зри в корень", а у нас, тех, для кого русский язык родной, корень именно в русской земле.
Февраль-март 2005