Боря Бугаев шептал страстно, заговорщицки, выбивая слова, словно шампанское из бутыли.
Отец его тоже был чудаком, нет, скорее казался таковым.
Андрей Белый же всем естеством выламывался из бытового канона.
Уже в детской болезни в 1890 году прорезался весь будущий оригинал.
Дифтерит. Я помню, как метался в тягостном бреду маленький гений. Хныкал, подвывал. Порошки, снадобья, которые я назначал, отчего-то не действовали. Единственное, что укрепляло силы больного — проза Гоголя. Красавица с белыми волнующими плечами — Александра Дмитриевна — читала сыну вслух.
— Мама! Еще! Еще!
Вскоре мой подопечный оправился окончательно.
— Послушайте, неужели Гоголь для него лучшее в мире лекарство? Невероятно!
Я даже впоследствии сложил на эту тему доклад на губернском съезде эскулапов.
С тех пор я наблюдал Бориса постоянно.
Уже с отроческих лет он поражал меня своими монологами.
Говорил, приседал, встряхивал гривой волос, замирал на секунду, потом опять, словно заведенный, выкрикивал бесконечный сумасшедший набор слов.
Он был неким трансформатором, посредником. Все время в движении.
— Меня двинул Гоголь!
Если не говорил, то хотя бы писал. Стремительный рой слов. Безадресный.
Запойный работник — Белый.
Вот письмо его (август 1909 года): "Рассвет, — заставал за работой меня". (Хм. За работой. Слова, слова, слова. Карусель их.) "Отоспавшись до двух — я бросался работать, не выходя даже к чаю в столовую (он мне вносился), а в пять с половиной бежал исполнять мою службу: отсиживать в “Мусагете” и взбадривать состав сотрудников, чтоб, прибежавши к 12 ночи, опять до утра вычислять и писать".
Его кабинет (когда я входил) являл странное зрелище: кресла сдвинуты, дабы очистить пространство ковра, а на нем веером три десятка развернутых, распахнутых книг (справки, выписки); между веером, брюхом в ковер, лежит литератор Белый и строчит комментарии к услышанной и прочитанной жизни: рука бешено летает по книгам.
Запой до самой зари. Наркомания своего рода. Синдром гениального безумца.
— Всё Гоголь! Он — виноват. Виноватее его поискать, — это уже на склоне лет, когда мы все постарели. Я — со своими амбициями психиатра-исследователя. Он — как носитель ярких полночных словес.
Оставалось доживать. Сидели, вяло спорили за чашкой чая о людях больших и малых. А за окном стоял степенный белый Духов день. Все почивали в ясных грезах. Потом смеркалось. Жизни — моя и моего визави — почти завершились. В терракотовой советской России.
Белый уже не писал и не подпрыгивал. Я более не практиковал. Сидели.
Серый рассвет вползал в мутный испитый графин. А за окном, на опустелом тротуаре, озаренный бедными фонарными огнями, семенил человечек в пенсне на вытянутом носу.
Тень Гоголя?