«В эту белую ночь,
Да в темные времена…»
(Ю. Шевчук, «Белая ночь»)
Белые ночи…
Вот уже двадцать третий год подряд они сменяли друг друга. И, говоря по правде, никогда не бывали белыми. Серые, словно лицо не спавшего сутки человека. С красными слезящимися глазами и фиолетово-черными мешками под ними. С засаленными волосами и пахнущей немытым телом футболкой.
Пыльные и душные, отдающие гарью, если ветер южный. Мокрые и промозглые, с привкусом тины, если ветер западный. Прозрачные и холодные, словно озноб, когда температура 39, если ветра – нет.
Город на болоте. Бред нездорового ума. Бред здорового безумия…
Смутные времена…
Через щель между стеной и шторами пробивалась полоска света. Осторожно, стараясь никого не разбудить, Димка на цыпочках подошел к столу. На маминых часах было без пяти пять утра. О таком Димка мог только мечтать – встретить самый рассвет, когда солнце будет вставать над озером! Он натянул сандалии и вышел на улицу.
Было очень холодно. Странно, ведь сейчас – лето. Хозяин дома, старый дядя Коля сидел уже под яблоней. Он явно не понимал, зачем Димка вскочил в такую рань. Сам дядя Коля чем-то болел – у него постоянно тряслись руки. Но этими трясущимися руками он плел из проволоки красивейшие корзины для грибов и ягод. И даже Димку научил… Эх!
Встречать рассвет на улице оказалось вовсе не так романтично. Посидев минут пятнадцать, Димка продрог окончательно: солнце не грело, а он был в одной майке и трусах, на вымокшей от росы раскладушке. Пришлось возвращаться в дом…
Второй раз Димка проснулся уже поздно – в десять. Все уже вышли во двор – поздравлять с днем рождения брата. Он еще мелкий – всего три годика. Поэтому пластмассовые игрушки – в самый раз. Но день рождения предвещал праздничный ужин с любимым оливье!
Без телевизора в деревне скучно. С самого утра по всем каналам показывали какую-то ерунду – балет или что-то вроде этого. Тогда – радио. «Говорит государственный комитет по чрезвычайному положению. Сегодня в стране была совершена попытка государственного переворота. Власть до соответствующего распоряжения переходит к комитету в составе…»
Взрослые изменились в лице. Димка недоумевал. Что случилось? Государственный переворот? Ну и что. Есть же этот комитет. Он – разберется.
- Понимаешь, - сказала мама, - может начаться гражданская война…
Димка знал, что такое гражданская война. Он ехал на велике и думал. Гражданская война - это когда красные воюют с белыми. И побеждают, потому что они - хорошие. Потому что за них – Мальчиш-Кибальчиш и неуловимые мстители. И Димка – хороший. Значит, с ним ничего не случится. Вечно эти взрослые переживают по пустякам… Хотя… А вдруг начнут стрелять? И у мужика за поворотом – палка в руках или ружье? Димка развернул велик…
Оливье вечером, конечно же, был. Но как ни пытались взрослые радоваться доброму семейному празднику, было видно, что им не до дней рождений…
Прошло больше десяти лет. Как потом оказалось, к тогдашнему Ленинграду уже двигались танки. А в Москве под их гусеницы попали не то двое, не то трое «революционеров». Членов ГКЧП посадили, а потом – выпустили. И успели два года спустя, из танков расстрелять белый дом. Штурмовали телецентр. Вели снайперскую войну. Убивали всех подряд. С крыш стреляли по окнам. Погибло больше двух тысяч человек. А теперь все это – история. Пара абзацев в школьном учебнике.
Но день рождения брата для Димки навсегда испорчен смутным ощущением какой-то неправильности. Неправильности гражданской войны по праздникам.
Тяжкие времена…
Они обещали прийти через два часа. Посуда уже давно помыта. Пол – подметен. Но их нет. Еще совсем не поздно. Летом в четыре вечера светло. Но брат – маленький. А мама… Мало ли что. Пусть они вернутся. Сейчас. Из-за угла желтого дома. Держась за руки. Помашут мне, и я побегу открывать. Был сильный дождь. Может, решили переждать? В магазине. Или под деревом. Или на остановке. Но у них есть зонт. У них же был зонт. Почему же так долго? Напротив остановки год назад машина сбила мальчика. Он ходил со мной в садик. Были в одной группе. Насмерть. А потом еще грузовик задавил женщину. Водитель объезжал пьяницу. На переходе. Пьяница остался жив. А женщину пять метров тащило по асфальту. Под колесами фуры. Нехорошее место. Пусть они не идут там! Вдруг я не заметил? Они могли пройти слева. Там дерево, и листья закрывают дорогу. Тогда надо досчитать до двадцати. И раздастся звонок… Нету, нету! Что же делать? Они три часа назад ушли… Если прислониться головой к стеклу, получится матовый круг. Потом он растает. И останется жирное пятно. Все стекло уже в таких пятнах… Мама рассказывала, что сейчас крадут людей. Затаскивают в машину, усыпляют и вырезают органы: печень, почки, даже сердце. И продают. Хирургам. Для операции… Ну куда же вы все подевались?! Вернитесь! Мама, мамочка, где же ты? Это не они? Точно! Сначала брат, а потом мама. Через лужу перепрыгивают! Мне машут! Открою заранее. Вот уже и шаги на лестнице.
- Ну чего вы так долго? Я же ждал! Обещали быстро! Я посуду помыл и пол подмел.
- А уроки сделал?
- Мама, ну ты же знаешь. Я не могу делать уроки, когда вас нет дома. Я волнуюсь! Я вас жду-у!
И слезы потекли по лицу. Закапали на футболу. Десятилетний мальчик, зарыдав в голос, побежал в комнату и закрылся там. А потом долго плакал, уткнувшись головой в подушку. Пока мама, вернувшаяся из магазина на другом конце города, где хлеб и мясо стоили дешевле, готовила на кухне обед.
Темные времена…
- Деда, а деда, а когда ты меня научишь рисовать масляными красками?
- Выйду на пенсию, и научу.
- Хорошо, только честно!
- Честное слово…
Но на пенсии он умер, так ни разу не взяв в руки кисти. Доктор наук, бывший заместитель директора крупнейшего института СССР, светило науки, ездивший на конференции во Францию, Италию и даже далекое Марокко. На четвертом этаже хрущевки, в девяти метрах тесной комнатки, забытый всеми, кроме самых близких. Невыносимо страдая, пытаясь прогрызть ставшую вдруг слишком прочной бумажную упаковку дешевых лекарств, чтобы хоть как-то заглушить боль. Мучаясь от собственной беспомощности и пролежней, разъевших до костей слабую плоть.
- Деда, можно я к тебе на колени сяду?
- Конечно, забирайся!
А в черно-белом экране телевизора наша сборная по хоккею обыгрывала американцев, канадцев, чехов, финнов, шведов, норвежцев…
В новогоднюю ночь 96-ого знакомые с детства глаза стали вдруг чужими. Один только раз потом в них блеснула искра сознания. Когда до конца было уже недалеко. А страна рвалась к очередным выборам.
- Кто это выступает по телевизору?
- Генерал Лебедь!
И он даже приподнялся в кровати – наверное, верил, что честь офицера не позволит генералу дальше разбазаривать остатки великой страны… Что сильный человек, придя к власти, разгонит к чертовой матери всех, кто проворовался. Что его дети и внуки, те, кого он любил и кому посвятил всю жизнь, будут жить счастливо… Это было давно: Лебедя тоже уже не стало – разбился на вертолете, неожиданно и как-то глупо. Его уже мало кто помнит. Я его помню только из-за того случая светлым февральским утром.
А дед приходит ко мне иногда во сне. И там, в другой реальности, его не держали часами на носилках в приемном покое. Там его успели спасти до того страшного момента, когда пациент считается неоперабельным. Там он возвращается домой, снимает шапку, приглаживает волосы и я, шестилетний мальчишка, подбегаю к нему и утыкаюсь в пропахший сигаретами пиджак. Там, где все пропитано светом...
И снова белые ночи…
Я не выбирал эту страну. Ее за меня выбрали. Кто-то хотел перемен. Место для шага вперед. «Мы думали, что если разрешить «Аквариум» и значки, то все остальное решится само собой». Я чужд эстетики «Кино». Мне не все понятно у Б.Г. Не потому, что я глуп. Хотя об этом судить не мне. Я просто их не понимаю.
Я родился в одной стране, а вырос в другой. Зыбкая неопределенность будущего. Постоянный страх за себя и семью. Поэтому я не верю, что все образуется. И не хочу ничего менять. У меня страх перед переменами. Переменофобия.
Те, кто старше меня стояли на баррикадах. Те, кто младше – стремятся туда же. Я стремлюсь домой. В маленький, замкнутый мирок, где все хорошо. Где все должно быть хорошо. Где часто бывает лучше всего на Земле…
Мещанский подход. В хорошем смысле этого слова. «Сказать «это мещанство в хорошем смысле этого слова» все равно, что сказать, «сударь, вы г…но, но в самом хорошем смысле этого слова»».
Уже две цитаты и обе – не мои. Сегодня я говорю чужими словами. Интересно, а чужие разговаривают моими?
Я не могу простить тех, кто лишил меня молодости. Поэтому я не верю, когда они призывают к чему-то. К тому, что от меня зависит будущее. От них оно тоже зависело. Причем не только их собственное…
Сейчас я вкалываю, как раб на плантации где-нибудь в республике Чад. «Работай, ниггер, солнце еще высоко». А солнце уже давно село. Наступила еще одна ночь. Потому что зарабатывать на жизнь сегодня – необходимость. Каждый сам за себя.
За работой стирается личность. День за днем. И нет времени оглянуться. И нет желания оглядываться. Потому что страшно. Там, позади, череда белых ночей. Похожих на лицо сутки не спавшего человека. Снова идущего на работу. День за днем. И воспоминания…
2, 25, 30 марта 2005 года