Он не разрешил Стасе плакать: чего ты ревешь? Подумаешь, это нормально, просто пришло мое время.
Стася сжимала его руку: Я не плачу, любимый. Мне ресничка в глаз попала.
Она думала: слишком рано. Не уходи. На земле опять весна. Ты не имеешь права уйти от меня весной.
Дождь расчертил косыми линиями небо. Перечеркнул деревья, дома и витрины магазинов. Глупый дождь, что ты плачешь? Весна, май, ландыши. Не смей плакать.
Жан-Марк, ты помнишь, какая стояла холодная осень? Твоя собака простудилась и познакомила нас. Ветеринарша не говорила по-французски. А французский атташе плохо говорил по-русски. Зато он очень любил свою собаку, и нервничал, потому что собака болела, а глупая ветеринарша ничего не могла объяснить. Нинка тайно мечтала о муже-иностранце. А тут – француз, дипломат и собака кашляет. А она – ни бум-бум по-французски. Но у нее была двоюродная сестра - студентка МГУ.
- Стася, ну, пожалуйста, я умоляю! Ты же только попереводишь мне. Твоему отцу ничего за это не будет, он и не узнает. Француз хорошо заплатит.
- Мне нельзя общаться с иностранцами, как ты не понимаешь! Мой отец – на секретной работе, я не имею права его подставлять. Они, сама знаешь, кто – все знают. И тебе не советую, ты тоже родственница, хоть и дальняя.
- Очень дальняя, даже не седьмая, а сотая вода на киселе. Ну и не надо мне от тебя ничего! Могла бы попрактиковаться в языке, с настоящим французом. Между прочим, во Франции скоро коммунисты к власти придут, слыхала про красный пояс Парижа? А так… и собака умрет. Тебе даже собаку не жаль. Ее Дара зовут. То есть – звали, потому что без моей помощи ей – конец.
Стасе очень жаль незнакомую собаку по имени Дара. Собака виляет пышным хвостом, ей уже совсем хорошо и услуги ветеринарши, вообще-то, не нужны. У дипломата синие глаза и строгая складочка между бровей.
- Мне собаку русские друзья подарили. Сказали, что по-русски ее имя означает – подарок. Они не знали, что эта собака принесет мне счастье.
- О чем вы, Жан-Марк?
- Стася, как мне Вас увидеть? Когда мы могли бы встретиться?
- Никак. Никогда.
- Стася, вы мне нравитесь. Очень.
- Неправда. Мы знакомы всего только полчаса.
- Мы знакомы целую вечность. Я искал вас всю жизнь.
- Вы говорите те же банальности, что и все мужчины. Возьмите любой французский роман – читайте продолжение.
- Любой роман – это зеркало жизни. Иногда кривое и неумелое, но все равно – зеркало, которое отражает. Нужно только правильно в него заглянуть. Можно мне вам позвонить?
- Нет. Нет. Нет.
- Я все равно найду вас.
Троллейбус трясся по неровной мостовой. Стася прижалась лбом к стеклу, перечеркнутому дождем. Ну что это за золотая осень? Сверху сыро, снизу грязно. Домой возвращаться совсем не хотелось. А ведь ей положено чувствовать подъем и радость. Как же, Юрка, наконец, сделал ей официальное предложение! То есть, официальное он сделает сегодня вечером, а вчера он завел серьезный разговор со Стасей: Давай поженимся?
- Зачем? – глупо спросила Стася. Юрка даже обиделся: Как это – зачем? Мы любим друг друга, встречаемся уже третий год – почему бы не оформить наши отношения? И потом – скоро конец учебе, распределение – еще ушлют куда-нибудь.
Юрка родом из Нижнего Новгорода, а иногородним остаться в столице – почти нереально. Только через брак. Многие фиктивно женятся, лишь бы в деревню не ехать. Стася промолчала, но Юрка и сам понял, что ляпнул что-то не то.
- Я приду вечером просить твоей руки официально. Я люблю тебя. Отец пьет коньяк?
Он сказал «отец», а не «твой отец», как будто все уже решено. Вчера. А она еще не знала, что появится собака по имени Дара и ее хозяин.
Это что-то меняет?
Все. Навсегда.
Глупости. Ты обычная дурочка, Анастасия Миронова. У французов не бывает таких синих глаз, мы это проходили в универе.
Он сказал: я родом из Лотарингии, мой отец ариец.
Нинка дуется. Молчит.
- А ты не заметила, я все время молчу? Ты же забыла, что я не говорю по-французски, что это ты должна была переводить для меня. А вы трещали без умолку, а я как… как… шкаф сидела!
Забыла. Нинка ее простит. А потом позавидует. Но это случится через несколько лет.
Мама вытирает платочком мокрые глаза. Я так рада, доченька. Маме Юрка всегда нравился. Он такой серьезный, собранный, целеустремленный. Теперь она любит его, как сына.
- Нет, говорит Стася.
- Что – нет? – не понял отец. Никто не понял. Кроме Юрки.
- Прости меня, Юра. Я не выйду за тебя замуж. – Юрка молчит. Скулы побелели, и кончик носа.
Надо сказать Юрке что-нибудь в утешение. Он же не виноват, что с сегодняшнего дня есть собака Дара и ее хозяин. Если бы Юрка решился на предложение три дня назад, то…
Как хорошо, что Юрка опоздал со своим предложением. А то, что подумала бы собака Дара?
Ты настоящая, полная … сама знаешь кто, Анастасия Миронова. На букву «д». Этот типчик давно уже о тебе позабыл, это же самый ветреный на земле народец. И вообще, он же старик! Ему уже лет сто.
- Анастазья…
Все французы ставят ударение на последний слог. Очень удобно. Только звучит глупо.
- Господи, вы же промокли насквозь! Во Франции проблемы с зонтами? Сколько времени вы тут стоите?
- Целую вечность.
Девчонки пялятся. Теперь будут приставать: кто и что?
- Не бойтесь, Анастазья, я приехал на метро, чтобы не пугать ваших подруг дипломатическими номерами. Я не думал, что пойдет дождь. И что он будет такой сильный. В деканате сказали, что занятия закончатся в два пятнадцать. Не волнуйтесь, они ничего не подумают о нас, им звонил мой друг из отдела культуры с дурацкими вопросами. Вы это называете – для отвода глаз.
15.45.
- У нас была консультация.
- Мы поймаем такси за углом, подальше от ваших подруг и начальников.
- Мы? Зачем?
- Я промок. Вы же не хотите, чтобы я умер от простуды.
- Ну и поезжайте домой греться.
- Если я уеду один, я умру от любви.
Собака Дара виляет хвостом и умильно улыбается. Лижет руки теплым языком и норовит достать до лица. Чай очень вкусный. И конфеты, Стася обожает шоколадные конфеты, перепробовала уже все на свете, но таких никогда не видела, не смотря на то, что положение отца позволяло отовариваться в спецмагазинах. Настоящий французский шоколад. Смешно, французы шоколадные конфеты называют просто «шоколад», а конфетами – обычные карамельки.
В синих глазах непонимание. И они совсем близко. Ближе. Ближе.
- Анастазья…
- Лучше называй меня, как все – Стася. Повтори.
- Стазья.
- Глупый! Стася. И ударение на первый слог. Учись!
- Стазья… Стасья… Стася
- Пусти, да пусти же! Задушишь.
Резинка от волос валяется на полу, вместе с остальными вещами. Он принес из ванной щетку для волос: Я расчешу тебя. Зачем ты завязываешь волосы? Так красиво. Нет, не надо одеяло, я хочу смотреть на тебя. Ты красивая. Вся красивая. Тебе не надо одежду, только волосы, вот так. Колдунья. Русская колдунья. Я знал, когда сюда ехал, что встречу тебя. Искал. Время шло, а тебя все не было. И я стал бояться, что ты не найдешься.
- Я нашлась. Господи, если бы не Дара с ее кашлем и не Нина, мы бы никогда не увиделись!
- Все равно бы увиделись. На улице. Или в метро.
- Ты ходишь по улицам? Ездишь в метро?
- Вообще-то нет, я привык машиной. Но это не важно, судьба нашла бы способ нас познакомить. Останься у меня. Насовсем.
Ночная тишина чужой квартиры. Нет, не чужой. Здесь живет самый родной человек. Настолько родной, что уже не имеет значения, что подумают родители, что будет с карьерой отца, и как поступит деканат со студенткой, которая путается с иностранцем. Родители пока что думают, что она ночует в общежитии, потому что завтра семинар по научному коммунизму, и нужны конспекты. Стася даже не помнит всей той чепухи, которой она наговорила маме по телефону.
Он сопит во сне, как маленький. Так Стасина сестренка сопит. Так, значит, это правда? Так оно и бывает на самом деле? Два человека и одна душа. Два человека – половинки целого. Вот что называют люди тем самым словом. Жить возможно только вместе, порознь – они умрут. Строгая морщинка между бровей. О чем вы задумались во сне, господин иностранный дипломат? Стася целует морщинку: Я отведу твои печали. У меня кружится голова от твоего запаха – ты пахнешь моим навеки.
Синими искрами взгляд из-под ресниц: Иди ко мне…
- Эта девочка на фотографии так на тебя похожа…
- Это моя дочь.
- Значит, это ее мама?
- Да.
- Значит, твоя жена?
- Да.
Мокрый снег залепил окно троллейбуса. Снег плачет. А Стася – нет. Ни за что. Подумаешь, банальная интрижка скучающего капиталиста и дуры-студентки. Плакать из-за такой ерунды? Фи! Чао-какао, месье! Вы думали, я влюблена? Да я просто хотела попрактиковаться в языке. А вы-то слюни распустили! Старикашка облезлый! Правда, ему всего лишь тридцать семь… Все равно старикашка! Французик из… из… черт, поплыла косметика. А все этот снег и дождь! Так, теперь я найду себе англичанина, второй язык у меня английский, тоже нужна практика! И эта контролерша тоже дура, ничего я не реву, и помогать мне не надо!
С январскими морозами не справляется никакое паровое отопление. Мама кутается в пуховый платок: Стася, к тебе пришли. Я думаю, это те самые подруги из общежития у которых ты весь декабрь ночевала.
Мамина ирония. «Подруги» в одном лице. Ледяные руки. Он прижимается ледяной щекой к Стасиной щеке.
- Как ты меня нашел?
- Я очень люблю тебя и не хочу потерять. Мой срок работы в твоей стране заканчивается в апреле, и я зову тебя уехать со мной. Я останусь еще на два месяца, чтобы ты окончила свою учебу. В июне мы уедем. Через полгода я получаю свое следующее назначение, в Африку, Французское Сомали. Джибути.
- О, ты все решил! Спланировал! Может, уже и развод получил?
- Нет, я не стану лгать. Мы сможем пожениться только через шесть лет. Официально.
- Через шесть лет? ШЕСТЬ?
- По условиям брачного договора, я не могу просить развод раньше, чем моему ребенку исполнится двадцать один год. То же и ее мать. Или, если это девочка, и она выйдет замуж раньше, договор теряет силу. Когда я женился, такое условие казалось хорошей гарантией для ребенка. Моей дочери пятнадцать лет. Уже более пяти лет мы живем врозь.
Отец спокоен. Невозмутим. Он не грозит убить коварного соблазнителя. Не обещает позвать на помощь всемогущее КГБ и обратиться в МИД. Он просто говорит. Спокойно, словно бы все это не имеет не малейшего значения. Он не смотрит на Жан-Марка. Он смотрит Стасе в глаза. Слова, как валуны. Один на другой. Отец возводит высоченную вечную стену, между Стасей и человеком с несчастными синими глазами.
- Ты прекрасно знаешь, что ни я, ни ты, ни Ксеня, ни мама – НИКОГДА – не сможем выехать из этой страны. Даже в Монголию. Даже в Болгарию. У вас появится шанс только через десять лет после моей смерти. Такая у меня работа.
- Вы жестоки, месье Миронов. В чем вы хотите нас обвинить?
Отец по-прежнему не смотрит на Жан-Марка: Анастасия, объясни господину французскому дипломату, который, оказывается, все-таки понимает по-русски, что означает русское слово «невыездной».
- Пожалуйста, называйте меня Жан-Марк…
- Папа, это все не может быть до такой степени… жестко. В конце концов, я же учусь на французском отделении, а это предполагает, так или иначе, контакты с иностранцами.
- Стася, ты учишься на этом отделении только потому, что твой двоюродный дядя Игорь работает, сама знаешь, в каких органах. И тебя тоже ждет работа в этих органах. Они растят для себя молодые кадры. И не спускают с них глаз. Учтите это, господин иностранный дипломат!
- Жан-Марк…
Отец так и не взглянул на него. Мама кутается в платок. Ксенька испуганно выглядывает из кухни. Злой московский мороз разрисовывает окна сказочными узорами.
- Чья это квартира?
- Моего русского друга.
- Который тебе Дару подарил?
- Другого. У меня много друзей.
- И ты за всеми шпионишь?
- Разумеется. Особенно меня интересуют девушки-студентки. Я их заманиваю при помощи хитрюги Дары. Она тоже шпионка. На три разведки работает.
- Я серьезно. Нас вот учат, что все иностранцы…
- И я серьезно. Я очень серьезно тебя хочу… Сейчас.
- А друг не вернется неожиданно?
- Настоящий друг знает, когда уехать в командировку.
- Ты не боишься, что нас все равно выследят? Мы меняем уже третью квартиру, но я все время слышу, как кто-то сопит в спину.
- Это я хочу поцеловать тебя вот сюда, в шейку.
- Щекотно. Еще. Я хочу умереть, так я счастлива.
- Глу-па-я. Я хочу жить с тобой тысячу лет. И щекотать по утрам шейку. И по вечерам. И по ночам. И, если удастся, днем. И…
- Почему здесь так пусто? И где Дара?
- Я уже отправил вещи во Францию. И Дару. Я не могу больше оставаться. Пока не могу. Уже июль. Мне нужно уладить кое-какие дела.
Жан-Марк наклоняется к ней очень близко и шепчет в самое ухо: Однажды к тебе придет парень Женя, он покажет фото Дары, то, которое тебе очень нравится, на море. Через него мы будет держать связь. Мы обязательно будем вместе.
Она вдыхает его запах. Чтобы запомнить навсегда.
Черная «Волга» у обочины. Крупный мужчина идет навстречу Стасе, радостно раскинув руки: Племяшка! Сколько лет, сколько зим! Я к вам заглядывал, почаевничал с мамой, Ксения-то как выросла, девица уже! А ты выглядишь не ахти, скажу прямо!
- Я недавно переболела, простыла.
- Да-да, сестра мне рассказала, что ты слабенькая стала, хвораешь все. Вон, кожа да кости!
- Все нормально, дядя Игорь.
- Как твоя школа, справляешься? Детишки слушаются?
- Все нормально.
- Да что ты заладила, нормально, нормально. Рассказала бы дядьке, что и как. Пойдем-ка еще чуток погуляем.
Они свернули в скверик. Теплый весенний ветер шевелил волосы Стаси, забирался под кофточку ласковыми руками. Еще одна весна.
- Правда, дядя, все нормально. Первый год было очень трудно, но теперь, к концу третьего года мне даже нравится.
- Нравится ей! Ишь ты! Вот пошла бы к нам! - дядя досадливо махнул рукой. - А француз твой как? Ну, что ты уставилась? Или думаешь, я зря зарплату получаю? Я знаю, что он приезжает, что вы встречаетесь.
- А ты отправь меня в Сибирь.
- Не дерзи, Настасья! Об отце, о матери подумай! Было б в стране больше порядку, что с ними было бы. А то – просто не до вас, сама видишь, что творится.
Стася резко остановилась, повернулась к дяде: А обо мне кто подумает? Твоя контора? Спасибо! Они свое дело сделали. Посадили всю страну в клетку.
- Ты выбирай слова! Ишь, свободные все стали, демократы чертовы.
Стася вдруг сникла. Бархатная мягкая лапа безысходного отчаянья на горле. Мягкая лапа с железной хваткой. Тупик. А в тупике, у стены, клетка с толстыми прутьями. Это – Стасина жизнь. А по ту сторону стены – Жан-Марк. Больше ничего не будет. Никогда. Я хочу умереть.
- Ты что? – дядя Игорь схватил ее за плечи, - ты что плетешь?
Оказывается, она все это сказала вслух.
Дядя прижимает Стасю к внушительной груди. Металлические пуговицы больно давят ее щеку: Деточка, перестань, ты еще молода, все еще впереди. Все устроится, поверь, я тебе только добра хочу, ты же мне, как дочка.
- Когда устроится? – голос у Стаси совсем тусклый. За почти три года мы прокрутили тысячу вариантов. И максимум, что смогли – увидеться несколько раз. Украдкой, несколько часов. Я больше не могу.
Дядя Игорь оглядывается. В скверике пустынно, черная «Волга» далеко, их никто не слышит.
- Ты Юрку Соколова помнишь? Вы, кажется, дружили?
- Можно и так назвать.
- Он в командировке интересной, в Эфиопии, сейчас вот в отпуск приехал. По условиям командировки, должен находиться там с женой.
- Удачи ему. А я тут при чем?
- Не женат Юра. А от Эфиопии до Джибути рукой подать. Так-то. Ну, мне пора. Не кисни, Стаська, прорвемся.
Стася присела на скамейку. В ногах слабость. В ушах шум.
От Эфиопии до Джибути рукой подать. От Эфиопии до Джибути рукой подать.
Джибути.
Жан-Марк.
Она замерла перед безликой дверью в безликой многоэтажке. Адрес ей дал дядя Игорь. Рука весит, наверное, центнер. Стася не в силах поднять ее, дотянуться до звонка. Она не видела Юрку после окончания университета ни разу. Знала, что ушел работать в Контору, что проходил где-то за бугром какую-то стажировку. Он ее, конечно, выгонит. Сначала посмеется, затем выгонит. Может быть, даже ударит. Она заслужила.
Звонок выводит ехидные рулады. Почему-то считается, что это птички так поют. Стася испытала мгновенное облегчение: ну вот, его нет дома. Можно уходить.
Дверь распахнулась.
- Стаська?
Этот крепкий мужик – ее Юрка? Широкие плечи, твердые скулы. Только глаза все те же: круглые, желтые. Изумленные.
Эта женщина с уставшим взглядом – его Стаська? Серое лицо, круги под глазами. Ее же подбородок всегда вызывающе торчал вверх?
- Стасенька… - губы коснулись худенькой холодной ладошки. – Хочешь чаю? Ты совсем замерзла. Или лучше коньяку? У меня классный, французский… - он подавился словом.
Слово сказано.
- Погоди, ничего не надо. Помолчи, дай мне сказать, а то я никогда не решусь. Юра, если ты меня простил, то ты ведь мой друг – по-прежнему?
- Конечно, друг. Я согласен на самую малость. Ты вся дрожишь, енотик.
Стася вырывается из кольца его рук: Помоги мне… уехать из страны.
Она торопится все объяснить, она говорит все быстрее под его леденеющим взглядом: Ты же знаешь, это из-за работы отца, мы все невыездные. Жан-Марк тоже больше не может приезжать к нам. Мидовцы не дают ему визу, кто-то им что-то стукнул. Последний раз он приехал совсем без паспорта, у него приятель в Эр Франс, и его еще помнят пограничники в аэопорту, это было просто безумие, только при нашем всеобщем бардаке такое возможно. Он мог попасть в тюрьму, как шпион. А я… если бы мой муж был сотрудником органов… я могла бы с мужем выехать за границу.
Юрка молчит в густеющем воздухе. Этот воздух никак не хочет вливаться в Стасины легкие, налипает на голосовые связки. Шепот ее становится таким тихим, что Юрка, конечно же, не слышит: Жан-Марк сейчас в Джибути. Это совсем рядом с Эфиопией.
- И я стану тем верблюдом, который вывезет тебя в Африку? – ему хочется ее ударить. Чтобы сделать ей больно, чтобы она плакала и просила прощенья.
Стася неловко сползает с дивана: Прости. Мне не следовало приходить.
Гордая Стася. Никогда не плачет. Просто она знает, что всему пришел конец. Ей никогда не выбраться из клетки, никогда не увидеть Жан-Марка. И друга она потеряла, во второй раз. Ей никогда не опереться на крепкие Юркины плечи.
Проклятый дверной замок, не поддается, не открывается. Густой воздух не хочет вдыхаться. Почему в Юркиной прихожей так темно? Лампочка перегорела? Или уже наступила ночь? Навсегда, вечная ночь.
- Стой.
Юрка думает о том, что сейчас он скажет «да», не сможет иначе – ведь это Стаська, и ей плохо. И несколько долгих недель, а может быть, и месяцев, они будут жить в его крохотной однокомнатной квартирке в Аддис-Абебе, и каждую ночь он будет скрежетать зубами и курить сигарету за сигаретой, слушать ее дыхание во сне и не сметь прикоснуться к ней. Потому что сейчас он скажет «да» и захлопнет ловушку. Он будет знать, что каждая ночь может стать последней, а наутро она уйдет к другому, но каждый вечер он будет думать: у меня есть еще одна ночь, и я охраняю твой сон.
В полумраке прихожей Стася видит, что Юрка улыбается: Мне придется искать, у кого бы одолжить раскладушку, а то у меня в Аддисе всего один диванчик…
Над ночной Аддис-Абебой полыхают огни реклам. Совсем как в Европе. Ночь здесь кажется не черной, а пестрой. Во рту горький привкус от множества выкуренных за день сигарет. Генкина раскладушка отвратительно скрипит. Юра прислушивается к Стасиному дыханию на диванчике: кажется, спит.
Сегодня он встретился с французом в последний раз. Оговорили все детали. Завтра. Все будет завтра. Или уже сегодня. Через несколько часов. Юрка упорно пытается забыть обо всем хоть на эти несколько часов, но длинный нос француза и его тонкие пальцы, покрытые черными волосками, все время вертятся перед глазами. У француза отвратительная привычка расстегивать и застегивать браслет часов: щелк, щелк.
Надо поискать сигареты, наверняка, в кармане завалялось пару штук. Он поднялся в пестром полумраке комнаты.
Худенькая фигура совсем рядом, теплые ладони на его голых плечах. Сердце свернулось в горячий комок и ухнуло вниз: Стася…
В голове стучит молоток: моя, не отдам, никому, никогда. Завтра сдам этого лягушатника эфиопам. Наверняка, он в стране нелегально. Непослушные губы шепчут: енотик…
Завтра она уйдет навсегда.
- Зачем ты это сделала? – и чего это он так охрип?
Ее кожа прохладная, как ночной ветерок.
- Мне хотелось, чтобы ты вспоминал обо мне… хорошо.
- А твой француз?
- Я не собираюсь сообщать ему все подробности своей жизни. Так же, как и спрашивать о его.
- А он, такой дурак, ни о чем таком и не подумает?
- Именно потому, что он не дурак, он поймет главное: я люблю его и ради этого готова на все.
Тонкая острая игла в сердце. Колет и колет. Иногда лучше не задавать вопросов, чтобы не получать ответов.
А ночь уже серая. Утро.
Улица извивается, выползает на вершину. Суетятся пешеходы: горделивые эфиопы, мелкие азиаты, мелькают даже белые лица европейцев. Далеко в горах собирается дождь – скоро громыхнет. Как по графику, в три часа. В Эфиопии сезон дождей.
- Он ждет тебя в том кафе, на углу. Иди,- говорит Юра. У него темные круги под глазами, голос смертельно уставшего человека.
- А если его еще нет?
– Видишь серый джип. Это он. Прощай, Стаська.
- Юра, я буду молиться на тебя всю жизнь, я назову сына твоим именем.
- Отстань, чего на меня молиться, все нормально. Для чего еще нужны друзья?
- Если будут неприятности, звони дяде Игорю.
- Брось, я выпутаюсь.
- Можно, я поцелую тебя?
- Уйди, убирайся, - шипит Юрка, - не могу тебя видеть! Я же люблю тебя! Ты – моя, понимаешь? и я – отпускаю тебя к нему! Пожалей, уходи скорей.
- Прости.
Она скользит между прохожих.
Оглянись, оглянись, оглянись. Ты не можешь вот так уйти. Я принял условия игры, но я все еще жду – ты не уйдешь.
Она не оглядывается. Тоненькая фигурка идет все дальше и дальше по улице. Мужчина поворачивает ключ зажигания. Достает сигареты. Сейчас он возьмет себя в руки и вернется к исполнению интернационального долга. Потом наступит быстрая горная ночь. И он уснет в своей опустевшей комнатенке, где еще сегодня утром хрупкая женщина расчесывала черные волосы. И ему будет сниться улица, и эта женщина, и в его сне она – оглянется.
Автомобиль трогается с места, делает разворот. Мужчина за рулем не хочет видеть того, кто ждет Стасю на пороге кафе.
А человек уже спешит ей навстречу. Она знает, что у него синие-синие глаза, и строгая морщинка меж бровей. Теперь они будут вместе всегда, целую вечность.
У них сменятся три собаки, и каждую будет звать Дара.
Они будут ездить по всей Африке еще долгих пять лет. А куда еще деваться беглянке?
Сквозь раскисшие от дождя джунгли он будет везти ее на разбитой машине, одной рукой вертеть руль, а другой – сжимать огненно-горячие пальцы. И шептать: Держись, еще немного, пожалуйста. А потом плакать в холле крохотной больнички и долго выводить ее из депрессии после смерти их единственного ребенка.
На тридцатилетие он подарит ей живого слоненка - нормальный подарок любимой женщине в Африке.
Потом он придет в новое консульство бывшей великой страны, и, глядя невинными синими глазами в лицо суетливому консулу, положит на стол конверт и возьмет взамен новенький паспорт на ее имя. На паспорте, вместо серпа и молота, будет совсем другая символика, а на его страницах - все полагающиеся печати и визы. И она, наконец, перестанет быть беглянкой и войдет в его парижскую квартиру.
И однажды они получат фотографию от Юрки Соколова, где он, счастливый, будет обнимать жену и новорожденную дочку Анастасию.
Вдвоем они будут стоять у могилы ее отца, а ветер у их ног будет смешивать желтые листья с осыпавшимися лепестками хризантем.
Они будут вместе и тем последним дождливым весенним днем в Париже, многие годы спустя. Он не позволит ей плакать, и уйдет один. Чтобы ждать на холме в конце дороги. И снова быть вместе – целую вечность.