БИБЛИЯ УВЯДШИХ МАРГАРИТОК
Сидели за столиком у окна, ели fast food.
«Как же я это ненавижу…» - отодвинул один бумажную тарелку, обведя взглядом казенно блестевшие турникеты. Сидевший напротив усмехнулся:.
«По-твоему щи вку-уснее?..»
Его рыжие волосы забивала седина, он слегка заикался.
«Особенно, если их лаптем…» - оскалился третий, такой толстый, что, упираясь сбоку, занимал половину стола.
Первый хотел, было, возразить, но, махнув рукой, отвернулся.
Было душно, собиралась гроза. В углу, на высокой треноге, громоздился телевизор. Показывали «Преступление и наказание».
«Такое только по молодости и можно, - опять встрепенулся первый, указывая пальцем на экран. - Убить, чтобы потом каяться…» Достав платок, он громко высморкался, промокнув проплешины. – Я вот всю жизнь был ниже травы, всем дорогу уступал: “Тысяча извинений, Вы мне, кажется, ногу отдавили!” А теперь бы раздавил гадину и – радовался…»
Он сжал кулак, из которого «фигой» показался кончик платка.
«В на-ашем возрасте “крыша” у всех е-едет», - не поднимая головы, хмыкнул рыжий.
«Но – в разные стороны…» - покрутил у виска толстяк.
Однако лысый уже разошелся.
«Помню, как в школе меня били, - гнул он свое, - налетят кодлой, издеваются… А мать: “Будь умнее, не связывайся…” – Он сердито фыркнул, отхлебнув кофе. – И в институте лучшим был… А что толку? Место получил самое гадкое, нищенское… Ишачил за всех, начальство прохлаждается, а меня еще жизни учит…»
Откинувшись на стуле, он стал качаться на задних ножках.
«Зарплату прибавляли редко и все с идиотской присказкой: ничего, птица по зернышку клюет…»
Он надулся, как кот, и, наклонившись, стал собирать в горку хлебные крошки. Его соседи продолжали сосредоточенно есть, время от времени вытирая коркой сальные губы.
«Что-о это вдруг тебя разо-обрало?» - уткнувшись в тарелку, буркнул рыжий.
«Не вдруг, - вспыхнул лысый, - давно чувствую, попользовали, как бумажку, да бросили…»
«На том свете зачтется…» - вставил толстяк.
Лысый пропустил мимо ушей.
«И где справедливость? – скреб он по столу ногтем. - Я за всю жизнь и мухи не обидел, а в итоге… - разведя пятерню, он стал загибать пальцы. – Денег не нажил, жену из-под носа увели, дети отвернулись… - Его лицо залила краска. – И правильно, чего с меня взять…»
«Так ты, значит, из-за жены?» – оживился толстяк, поправляя очки с выпуклыми линзами, которые делали его глаза, как у рыбы.
«Да не в жене дело… - отмахнулся лысый. – Хотя и она, когда уходила, бросила: “Сам виноват…” А в чем? Что не воровал, как ее новый? – Он повысил голос. – Что никого пальцем не тронул…
На них стали оборачиваться.
Склонив набок головы, в пластмассовом стакане блекли маргаритки. За соседним столиком расположилась молодая пара.
«А я не наелась», - засмеялась девушка.
«Ну, ты даешь, – восхищенно улыбнулся парень. - Ешь, будто на собственных поминках!»
За столиком у окна поморщились.
«А у ме-еня все было… - жевал гамбургер рыжий. - Своими руками сча-астье сколачивал… - Он покосился на лысого. - Это ведь только дураки по кру-упице собирают… Жену, когда по магазинам ездила, у входа шофер ка-араулил… Ради нее лгал, изворачивался… А сбежала с моим приятелем… Он эстрадный пе-евец, ей известности захотелось…»
Глаза у рыжего заблестели.
«Обычная история», - вынес приговор толстяк.
Кафе двоилось в настенных зеркалах и гудело, как уличный перекресток. Входящие тащили за собой тени, которые, казалось, жирели на глазах, плющась низко висевшими люстрами.
Сквозь гул доносился телевизор.
«Что же ты наделал? - плакала Соня Мармеладова на плече у Раскольникова. – Как же теперь жить будешь?»
«Туфта какая-то», - опять не удержался лысый.
Разговор не клеился. Долго ковыряли зубочистками, повернувшись, оглядывали зал. «Готовят здесь на скорую руку, а нам ведь спешить некуда…» - неприятно хохотнул толстяк. Расстегнув воротник, он выпустил жирную шею и щелчком подозвал официанта. «Когда еще случай представится? – скривился он в новой ухмылке. - Как говорится, назвался грузным – вылезай пузо…». Его соседям сделалось не по себя. Они вдруг припомнили всю свою жизнь, ощутив ее время, как воду в бассейне, где потрогали каждую каплю.
«А я свои годы в семье провел… - с неожиданной серьезностью признался толстяк. – Как в тюрьме… После свадьбы меня в жене все раздражать стало - от разговоров до духов… Сразу сбежать не решился, а потом дети пошли… И понимаю, что все изжито, а воз тяну… Когда в гости уходила, поверите ли, радовался, как мальчишка, оставшийся дома один… Думал, вот сыновья вырастут - родная кровь… А выросли – разлетелись… - Он почесал подбородок кривым ногтем. – Что жил, что нет – ничего кроме дома и не видел… Зато потом насмотрелся… - Он приподнял очки, и, не снимая, протер стекла двумя пальцами. – Только везде одно и то же…»
За окном сгустились сумерки. Полетели первые капли.
«У вас хоть де-ети остались… - тихо произнес рыжий. – За-авидую…»
Толстяк скомкал салфетку. «Тоже нашел чему… Дети выросли зубастые, верят, что в деньгах счастье - такие не пропадут… - Он нахмурился. - Но и счастливы не будут…»
Поплевав на ладони, он разгладил виски.
«Теперь даже бомжи на деньгах помешаны… – поддержал разговор лысый. - А все из-за таких…»
Он далеко выставил палец, едва не проткнув рыжего.
«Да я-то зде-есь при чем? – передернул плечами тот. – Разве человека сде-елаешь хуже, чем он есть?..»
Но лысый цеплялся, как репей.
«Нечего на людей пенять… - брызгал он слюной. – Ты на себя посмотри…»
«Да у-уймите же его!» - взвизгнул рыжий.
Толстяк затрясся от смеха: «Ну, что вы, честное слово… Прямо
КАКИН И ЛАВЕЛЬ,
которые жили в незапамятные времена, когда воздух был чище, а трава зеленее. Лавель был примерным мальчиком – не грязнил штанишек, слушался взрослых и не рвал за высоким забором соседских яблок. А Какин рос без отца, с малых лет курил, пуская по реке колечки дыма, целыми днями гонял по двору куриц, которым прятал головы под крыло, и подкладывал кнопки учительнице. Ему часто хвалили Лавеля, но он только рукой махал. Время тогда было золотое, поднялись оба, как на дрожжах: Лавель превратился в стройного блондина, Какин – в коренастого брюнета. Но жить продолжали по-прежнему. Лавель допоздна на работе просиживал и налоги платил, а Какин бил баклуши и начальство ни в грош не ставил. Сколько раз ему Лавеля в пример ставили, только он и ухом не вел! Шли годы, Лавель завел жену, по воскресеньям копался в огороде, а Какин все кочевал по чужим постелям, плутал в трех соснах, и на него валились все шишки. И стал Лавель Какина дразнить. Проходя мимо, вздыхал, будто жаль ему товарища, или смотрел издалека с немым укором.
Долго терпел Какин, но однажды не выдержал:
«Ах ты, белокурая бестия, всю жизнь отравил!»
И убил Лавеля.
Но тот и в гроб сошел, как жил, - с руками по швам. Так что, когда спросили у Какина: «Куда делся Лавель?», он с чистой совестью ответил: «Не я ему руки складывал».
И суд оправдал его».
Толстяк снял очки, но глаза под ними оказались такими же рыбьими.
«А помнишь, - бесстрастно обратился он к рыжему, - как ты привел домой любовницу и устроил перед ней скандал? С жиру бесился, а решил ей показать, как тебе плохо…»
Рыжий покраснел до корней волос:
«Но я не хотел, та-ак получилось…»
Толстяк посмотрел на него своими рыбьими глазами:
«Скольких вожу, - вздохнул он, - все безвинные…»
Рыжий опустил глаза.
«Ему и через бомжа перешагнуть не стыдно… - нависая над столом, добивал его лысый. – Да меня бы совесть замучила…»
«Ле-ечиться на-адо…» - вяло огрызнулся рыжий.
«Поздновато, однако, лечиться…» - всплеснул руками толстяк, точно судья, разводящий боксеров.
И оба тотчас осеклись, ощутив свое время заключенным в могильных датах.
Грянул гром. Официант сделал телевизор громче - стало слышно, как, явившись в полицию, сознается в убийстве Раскольников.
«А это он зря, - указав на экран подбородком, перекрикивал раскаты толстяк. – Господь и так все видит, а люди все равно не оценят…»
Лысый покрылся пятнами.
«Вот и я о том же… - сощурился он. – Такое только по молодости можно… - Он надвинулся, готовый взорваться. - А прописи нам читать не надо - не дети…»
«Помилуйте, какие прописи? - искренне изумился толстяк. - У вас теперь свой букварь… - Он накрыл вазу ладонью. – Вот, пока маргаритки не увяли, его прочитать надо…»
И опять его спутникам сделалось неловко, точно они занимались пустыми, никчемными делами. Шел девятый день их кончины, когда показывают грехи и отпускают рассчитаться с земными долгами.
«А ведь детьми вы были славными… - задумчиво продолжил толстяк. – Таких нельзя не любить…»
«Дети все славные… - вздохнул лысый. – Это потом жизнь под свою испорченную гребенку…» У него навернулись слезы, он быстро смахнул их, протянув в нос: «Пгостите, негвы…»
Дождь бил в стекло, стекая ручьями, кривил деревья и тонущие в лужах машины.
«А ты сентиментальный… - тихо заметил толстяк. – И о жизни правильно рассуждаешь… Как же ты стал убийцей? Да еще за деньги?»
Лысый мгновенно взмок. Стало слышно, как стучит его сердце.
«А чему удивляться? - промокнул он лоб. – Зол был на весь мир… Нестерпимо, когда такие вот обирают…»
Согнув пальцы «пистолетом», он прицелился в рыжего. Тот инстинктивно съежился.
«Не горячись, - накрыл “пистолет” толстяк. – Кровью мира не исправить: один раз ты его уже убил, и что - легче стало?».
Рыжий подскочил, как ошпаренный, его глаза превратились в щели:
«Та-ак э-это о-он?»
«Стрелял он… - с грустью подтвердил толстяк. – А к вечеру его самого лишили земной прописки…»
Рыжий начал отчаянно заикаться, морща от напряжения лоб:
«А кто-о же-е…»
И не в силах закончить, замычал.
«Как кто? – удивился толстяк. – Да певец, твой приятель… Из-за наследства - ты же еще не развелся…»
Кафе опустело, задрав рукав, толстяк посмотрел на часы.
«А его простишь?» - кивнул он на лысого, который грыз заусенцы.
Рыжий стиснул зубы.
«На свете много заповедей, - отрешенно произнес толстяк. – Но у мира она одна: добро в нем неотделимо от зла, потому что их нет…»
Он скрестил на столе руки и пристально взглянул на рыжего:
«Так, простишь его?»
Рыжий покачал головой.
«Значит, на Божьем суде надеешься счеты свести?.. - зачмокал толстяк, будто сосал леденец. - Будешь стучать себя в грудь и захлебываться желчью… А ведь вы по-своему родственники, он за тебя даже денег не взял, – жена-то у вас была одна…»
Рыжий онемел. Казалось, он ждет переводчика, который объяснит ему все на понятном языке.
«Роковая женщина», - зевнул толстяк.
Долго молчали, уткнувшись в стену, точно читали там цель своего возвращения, слепые, как цветы меж страницами забытой на полке книги.
«А не все-е ли ра-авно, - растягивая слова, подвел черту рыжий, - раз мы теперь, вро-оде женщин, – без возра-аста…» И протянул через стол руку. Лысый растерянно улыбнулся. «И ты извини», - преодолев смущение, пожал он ее.
Гроза кончилась. Часы на стене показали полночь. «Пора», - поднялся толстяк. Его спутники послушно задвинули стулья, которые высокими спинками окружили блекнущие на столе маргаритки.
Март 2005 г.