В карманах у меня всегда полно звенящей дребедени, при любом удобном случае она высыпается. Стоит неаккуратно снять брюки и – пожалуйста: глухо брякнула об пол увесистая связка ключей; покатились в разные стороны, цвинькая и кружась, разновеликие монетки, общим количеством не меньше горсти; стукнул швейцарский перочинный ножик о восьми лезвиях, плюс к ним крохотные щипчики и зубочистка; пластмассово щелкнула легкая серебристая флэшка с прозрачным оконечником. И зашелестели-зашелестели многочисленные визитные карточки, которые время от времени я рассматриваю недоумевая – «Варнак Петрович Мизгирев, менеджер-фрилансер», это еще что за тип такой, и по какому поводу мы с ним обменивались любезностями?
Вслед за всем этим добром выпал сложенный в несколько приемов бумажный лоскуток. Судя по тому, что краешки и сгибы весьма потрепаны, он старожил в кармане. Автоматическим движением комкаю – терпеть не могу всех этих обрывков, неумолимо замусоривающих жизнь, но почему-то останавливаюсь, расправляю...
Хм, всего две буквы, почерк мой. Заветный вензель – «эль» да «эф». Что бы это значило? Ленинградский фарфор? Ну да, осталась у моей маменьки от некогда большого сервиза сахарница – тонкостенная, почти прозрачная, с изящно загнутыми ручками и меленькими, «ситчиковыми», цветами по белому полю... Любители фантастики? Так не особенно я и благоволю ко всем этим звездным войнам, нескончаемым парсекам и бластерам-лазерным пушкам... Литературный форум? Даже и представить себе не могу, у скольких людей вызовет недобрую усмешку сие словосочетание.
Может быть, я черкнул «ЛФ» в связи с одной занятной историей? Вот только выпало из памяти, со мной она приключилась или я услышал ее от кого. Знаете ведь, как бывает – то чужие подвиги себе присвоишь, чтобы свой образ хоть немного облагородить, а порой и от лично произведенного открестишься: «Как-то раз мой приятель...».
Для простоты расскажу эту историю так, будто сам и был ее главным героем.
***
1.
К середине ноября в окрестностях столицы лег снег. Толсто, плотно и, по народным приметам – о них толковала Никитишна из соседней квартиры, позвонив ко мне однажды за солью, – уже на всю зиму. Диковина для нынешних времен. Дворничиха, которой пришлось взяться за лопату раньше обычного срока, уверяла, что не припомнит на своем веку таких ранних снегопадов, жалела себя и злорадно прочила пробки на дорогах. Видя каждое утро, как она с кряхтением разгребает выросшие за ночь сугробы, и я жалел ее.
А в ближайшую субботу достал с антресолей лыжи и отправился в лес.
Лыжни еще не было, мне пришлось набивать ее, поэтому я не спешил. Руки и ноги размеренно скрещивались, подобно гигантским ножницам. Лыжи взрезывали целину, оставляя позади – я время от времени оглядывался – неровный и оттого казавшийся живым след. По такому легко прочитать характер лыжника, как по оттискам заячьих ли, волчьих ли лап охотники узнают звериные повадки.
Иногда я позволял взгляду скользнуть вовне, и тогда как будто сверху наблюдал узкую лесную просеку, по обеим сторонам которой теснились груженые снегом ели, на ней размашисто марширующего человечка: перед ним простиралась нетронутая белая полоса, за ним – нервная ниточка лыжни. На большом расстоянии от человечка лыжня уже едва просматривалась – снегопад продолжался, ее заметало. Воздух сплошь был заполнен снежными хлопьями. И ни одного звука. Будто я оглох. Или же какой-то доброхот залил мне уши на время прогулки воском.
Я дошел до противоположного края леса и уже минут двадцать возвращался обратно, как вдруг заметил, что из сугроба недалеко от лыжни бьет фонтаном снежная пыль. Это мало гармонировало с общей тишиной и покоем. Потакая взыгравшему любопытству, я сделал короткое отступление от пути. Бояться было нечего, медведей и прочей хищной живности – я точно это знал! – в нашем лесу нет с давних пор.
Сугроб жил полной жизнью – ходил ходуном, неустанно выбрасывая из себя все новые и новые порции снега. Неугомонностью своею напоминал вулкан. В недрах его раздавалось нечленораздельное, жесткое по ритму, почти рэповское бормотание, крапленое редкими, но громкими и уже различимыми для уха выкриками: «Суля!». Быр-быр-быр-быр – быр-быр-быр-быр и снова: «Суля!». Подойдя ближе, я расслышал: «Варежку ей в ноздрю, куда эта чертова суля пропала?!». Потянулся к сугробу, осторожно пошуровал палкой в жерле. Наружу высунулась рожа – ну как есть леший, только обросший не волосами, а сосульками.
– Варежку тебе в ноздрю, чего хочешь?! – прохрустела рожа, а льдинки на ней заперезванивались так же музыкально, как висюльки у вздрогнувшей хрустальной люстры.
– Ничего, заинтересовался вот, что в сугробе происходит.
– Что происходит, что происходит... А то – сулю ищу!
– Сулю? Какую сулю? – я растерялся.
– Обыкновенную. Такую вот, – из сугроба выпростался скрюченный заснеженный палец с ледяным ногтем и ткнул в одну из ледяшек. Те опять тоненько заколоколили. – Я тут в сугробе предавался разным восторгам жизни – и не спрашивай, не скажу каким! – одна и отвалилась.
– У тебя же их полно еще, стоит ли из-за одной потеть?
– Потеть?!.. Ну-ка, дай веточку, в ухе поколупаю, наверно, снегу туда набилось, и я ослышался... Ты сказал – потеть?! О-о-ой, не могу, держите меня семеро снегурок, все равно убегу. Я зимой не потею. Только если по весне...
– Ну, не потеть, так надсажаться.
– Нет уж, начни я сулями направо-налево разбрасываться, скоро стану лицом лыс, как мерзлый пенек. Такой же урод, как ты.
Я инстинктивно потянулся рукой к подбородку – поскрести едва заметную щетинку. По субботам и воскресеньям позволяю себе не бриться. И кажется мне тогда, будто я мужественный красавец.
– Ладно, ты глупости-то не реки, лучше помоги мне, и я тебе полезное сделаю, – с этими словами рожа выбралась из сугроба и обратилась коренастым, крепкого вида дедом, ростом примерно мне по грудь. Одет он был в холщовую рубаху, схваченную на поясе солдатским ремнем, и в холщовые же, до щиколоток, штаны. Босой. Ноги его замохначивала та же сосульчатая, что и на роже, бахрома, только покороче и похрупче. Она топорщилась и на груди – из-за распахнутого ворота рубахи.
– Э-э-э, мил человек, сморгни. Никогда, что ли, с таким, как я, не встречался?
Я последовал его совету – сморгнул, еще и рот прикрыл, а потом снова открыл:
– Не припомню.
Я снял лыжи, и, дружно ими орудуя, мы разметали со стариком сугроб до основания. Потом еще и до земли руками разгребли все, я так старался, что чуть обе перчатки не потерял. Конечно же, ничего не нашли. И то сказать, задачка наша была посложнее, чем в стоге сена иголку найти.
Дед закряхтел-заскрипел-захрустел:
– Ой, ты суля моя, суля леденятая, вот висят четыре сули, а где суля пятая! – потом разом оборвал причитания: – Ладно, новая нарастет. Пойдем ко мне, маленько погостишь, я тебя крюшончиком угощу.
– Далеко до тебя?
– Так видел, небось, на просеке зеленый домик?
– Подожди, железный такой? Это ж трансформаторная будка, на двери еще «Осторожно! Высокое напряжение!» написано и стрела-молния нарисована.
– Ой, не могу, держите меня семеро снегурок... Да где ж это видано, чтобы посреди леса ставили трансформаторную будку?! Мало ли что на двери! Я вот тебе на лбу нарисую «идиёт», ты что, от этого в быстром разе идиётом заделаешься?
– Не должен вроде.
– Ну и вот, не должен. А я в ту расписанную дверцу и не хожу вовсе, у меня другая есть. Пойдем, покажу.
И он помчался впереди меня – по мягкому снегу аки по твердой земле, нисколько не проваливаясь и оставляя на белой поверхности едва заметные углубления. Я на лыжах едва успевал за ним. Мою прежнюю лыжню уже основательно завалило, и приходилось топтать новую.
– А зовут меня дед Ледохруст, – сообщил новый знакомец, когда мы очутились внутри зеленого домика.
Обстановка была стариковская, без излишеств: кровать с парой подушек под лоскутным, давней стирки одеялом, стол, застеленный белесой, вытертой, наверное, клеенкой, несколько табуреток, кое-какая кухонная утварь, пестротканые половики на скобленом полу.
– Работаю великим композитором и дирижером. Сочиняю музыку для зимнего леса. Все эти скрипы стволов, хрусты веток, шуршание хвойчатых лап, завывания ветра, треск льда, случайные выкрики заблудившихся ворон – в моем подчинении. Все надо грамотно инструментовать, свести, отследить, чтобы никто не фальшивил при исполнении партии. Сегодня – заметил? – тихо было. Это я сулю искал, некогда было музицировать. Зато вчера до утра работал, вот, – он перебрал лежавшие на прикроватной тумбочке листы и сунул мне один в руки. Лист был расчерчен нотными линейками, все они испещрены точками, крючками, овальчиками. Заголовок – «Стон одинокой сосны в безлунную зимнюю полночь».
Я проникся уважением и собрался уже было восхититься, но Ледохруст меня перебил:
– Только не говори, что я гений, ведь соврешь. Всего лишь великий композитор.
– ...А летом?
– Летом в погребе живу, на ледничке. У лета свои композиторы, их много, одному не справиться. Еще у меня есть халтурка – в другом ведомстве. Подколдовываю. Случайным прохожим зимнего леса, если не разбойники, немножко помогаю.
Он сопя полез на табуретку и достал с полки две запыленные трехлитровые банки под пластмассовыми крышками.
– И крюшончик у меня знатный. Чистый этиловый пополам с березовым соком и много-много... – с хрустом отломил от себя несколько сосулинок и кинул их в мятую алюминиевую кружку, куда прежде плеснул из обеих банок, – льда.
– Эй, дед, что ж ты сули свои не бережешь, я и обойтись могу.
– Сказал же, нарастет.
– Зачем тогда трюкачил в сугробе?
– А не люблю, когда добро попусту пропадает. Вот, на-ка, пробуй – не побрезгуй.
– С березовым соком все ясно, – я принял из его рук кружку, – а спирт откуда?..
– Хе-хе, откуда, варежку ему в ноздрю... – Ледохруст провел пальцем по сосулинкам на бороде, они звякнули: тр-р-р-ринь. – Так несколько лет назад недалече самолет упал. Военный. Летчик со штурманом, слава те, катапультировались, живые. А мне – богатство немереное досталось. Падение было удачным, оба антиобледенительных бачка уцелели – это пять литров плюс восемь. Ну и из системы охлаждения я соточку отцедил. Правда, плоховат был спирток, резиной пованивал, ну так я малыми порциями перегнал, почистил. Сейчас он – что ребячливая слеза.
– А ты образованный, дед. Устройство самолета знаешь, терминами владеешь.
– Чем-чем владею? Да не, ухом я своим владею, слушать умею. Когда к самолету народу понаехало, поначалу только и шуму было: куда антиобледенительные бачки делись, так твою растак, да кто спирт из системы охлаждения слил. А уж потом о причинах аварии заговорили, да черный ящик искать кинулись, – Ледохруст хихикнул, видимо, довольный давней своей расторопностью. – Ну ты второго пришествия, что ли, ждешь? Пей!
Я поднес кружку ко рту, с опаской сделал глоток, да только и успел почувствовать, как воспламенились горло и пищевод.
...Старик трясся, звенел надо мной всеми своими хрусталиками:
– Ну ты и лопушняк! Хр-хр-хр, как тебя крюшончик-то завалил. А еще на лыжах в разные стороны гоняешь, мне примерещилось – спортсмен. Ладно, говори, чего тебе в жизни не хватает, пока ты тут бездыханный пластом лежал, надумал я тебе доброе сделать. Вдруг совпадет – чего ты хочешь и чего я могу.
– Так все у меня вроде есть.
– Малым никак обходишься?
– Похоже на то.
– Молодец, я сам такой. Мог бы и домишко поболе найти и рубаху не из поскони носить, а шелковую, цветастую, но как мозги-то пораздвинешь, получается – ни к чему вся эта заботень. А может, начальником тебя сделать?
– Только не это!
– Командовать не любишь? И разом в три телефонные трубки ругаться?
– Не люблю.
– Ой, держите меня... Дай-ка я на тебя внимательно посмотрю. Сомнительно мне, а уж не мой ли ты сын? Тебе сколько лет?
– Двадцать девять.
– Не, в те годы я уже не греховодил, остепенился. Ну а с девицами как?
– Да никак.
– Не мой, сто пудов кладу. Невинен, что ли?
– Почему сразу невинен? Были женщины, и влюблен был, и в меня, но без особенного интереса. Не знаю, чего мне надо. Идеи нет, – сказал и сам удивился. Ух ты, дед-то, похоже, нлпишник махровый, вытащил из меня, в чем я и себе не признавался.
– Гляди-ка, неоплатоник выискался! Да какая тут идея?! Ты девицу... хе-хе... чпок, – характерным жестом, ударив правой ладонью по торцу левого кулака, он проиллюстрировал сказанное, – и мир да любовь.
– ...И к тому же не всегда удачно складывалось...
– Что неудачно? – дед, будто не понимая, хлопнул глазами. – То?
– Ну да...
– Ага, ты к ней, а механизм не настроен?
– Примерно так.
– Ладно, есть у меня одна забавина для тебя. Катись пока отседова, а я тут поколдую.
– Слушай, Ледохруст, не заморачивайся. Не особенно и надо. Как-нибудь проживу.
– Нечего-нечего! Решил – сделаю. А если не так выйдет, возвращайся, дверцу мою знаешь. Отладим все в соответствии с твоим желанием. Но чует сердце, все сложится по-нашему, по-композиторски, благодарить будешь.
2.
Вернулся я домой и слег. То меня знобило, то разжаривало, какие-то бредовые образы плескались перед глазами. Очнувшись, никак не мог понять, в каком дне и часе оказался, – за окнами было темно. Услышал голоса на лестничной площадке, выглянул.
– Ой, что это с тобой, сосед, у тебя лицо не свое, – захлопотала языком Никитишна.
– Да-а-а... – я отмахнулся, ничьего сочувствия мне не хотелось. – А не подскажете ли, который час?
– Четверть восьмого. Так ты в порядке? Ничего не нужно? А то до «Итогов» меня не дозовешься, пошла, внуков искупаю, завтра им в школу.
«Значит, воскресенье сегодня».
Надо бы тоже в ванную. Я разделся, встал под душ.
Хлесткие горячие струи смывали с кожи липкий пот болезни, мне заметно легчало. Поводил рожком над руками, окатил плечи, грудь, живот... Детородный орган беспомощно свисал, будто и нет в нем ничего, одна шкурка, но после болезни иного ждать не приходится. Направил воду на него.
«Ох, е...» – пальцы непроизвольно разжались, душ выпал из рук и больно ударил по ступням. Шея вытянулась вперед и удлинилась, глазные яблоки покатились из орбит, чтобы лучше видеть, как часть моего тела, еще секунду назад невзрачная и бессильная, – будто в фантастическом фильме с компьютерной графикой, медленно поднимается, одновременно набухая и меняя субстанцию. На кончике появилась прозрачная гелеобразная капля, она стала расти, расти, и поползла вниз к корню – неровными языками, пожирая на ходу живую красноватую плоть.
Ноги обесчувствели, пришлось усесться на дно ванны. Я раскинул колени в стороны и тупо уставился на... это. ЭТО раза в полтора превышало по величине прежний орган (в лучшие его минуты), непримиримо, как готовый к залпу ракетно-зенитный комплекс, держало высокий градус к горизонту и было твердым и абсолютно прозрачным. Я подумал сначала – хрусталь, но, коснувшись, обжегся – так же остро жжется вымороженное при минус сорока железо. Лед.
– Сулю тебе в ухо, Ледохруст... наколдовал, – скульнул я.
Сознания не терял. Но из времени выключился. Я слышал журчание воды. И видел, как играли мелкие блики на водяных кольцах вокруг сливного отверстия. Сложив пятки вместе, ежесекундно стискивал их и расслаблял, стискивал и расслаблял.
Постепенно вернулся в реальность. И отрешенно взялся исследовать обнову.
Она, несмотря на метаморфозу, от горячей воды не таяла. Почему так, я даже голову забивать не стал, вот бы мой друг-физик мигом разложил проблему на векторы, любит он рассуждать о кристаллизации. Я же незатейливо обрадовался, что со стороны теплоты мне угрозы нет, воспрянул духом и нашел силы встать. Продолжил изыскания. Провел пальцем по кромке головки, задел самую середку. Ого! Дернуло, как при ударе током! Получается, чувствительность не исчезла, а даже прибавилось ее. Подушечка заскользила вниз, отмечая холодные рельефы вздувшихся жилок, а потом вверх. Несильный толчок – и ноовообретенное хозяйство мое закачалось, как стрелка положенного на бок метронома. Захотелось женщины – сейчас, немедленно. До смешного сильно – впору бежать к Никитишне и отрывать от внуков.
Я накинул халат, полы его непослушно разошлись.
Надеясь избавиться от ледяной тяжести, двинулся мерить шагами комнаты. Махом опрокинул полстакана виски. Заварил чаю. Десяток раз подтянулся на турнике. Все без толку. Неожиданно, по-сказочному, будто кто рукой вложил в голову мысль, осознал две вещи. Во-первых, что обладаю небывалой мужской силой, в кои-то веки! Хм, а ведь это черт знает какое приятное ощущение! Во-вторых, что эта сила не требует немедленного приложения, мне дана возможность терпеть.
В постели возбужденно мечтал: раз так, нечего размениваться по мелочам, полюблю женщину – самую великолепную, блистательную. Настоящую королеву. Поначалу она будет насмешлива и неприступна – но это к лучшему. Возможно, я даже позволю ей недолго повластвовать над собой. Но однажды она потеряет бдительность и ослабит защиту, и размякнет под моими руками и поцелуями. надменная – покорится мне, и стану уже я повелителем. Не жестоким самодуром, конечно, а благородным рыцарем.
Овладеть королевой. От высокого напряжения желаний загудел мой тщеславец.
Только не спешить. Впрочем, и затягивать не нужно.
3.
В понедельник с утра я приступил к поискам: всматривался в лица, глаза, охаживал пристрастным взглядом фигурки мелькавших вокруг женщин, по тому, как прямо держали спину, оценивал, обладают ли необходимым достоинством. Первый день результатов не принес. И второй тоже. Красавицы встречались, но не красавиц мне хотелось. Ту, что искал, увидел вечером в среду, в вагоне метро. Она только повела подбородком – царственно, и я уже стоял возле. Даже дух захватило, насколько она была... моя. «Станция Такая-то» – изрек магнитофонный голос, и обладательница гордо посаженной головы направилась к выходу. Я следом. Оказавшись на платформе, пристроился ей в шаг, чуть сзади.
– Что вы предпочитаете перед сном – мятный чай или шампанское? – спросил первое, что пришло на ум. Надеялся быть непринужденным, но язык едва ворочался, будто в комке ваты.
Приостановилась, полуобернулась. В спокойных карих глазах метнулась ехидца. Четко очерченные, крутые дуги бровей изогнулись еще сильнее.
– Смотря с кем я провожу время перед сном.
– Если со мной? – я отказался обдумывать слова и выговаривал отчаянные нелепицы.
– С вами? – на полсекунды она ушла в себя, видимо, посоветоваться. – Что ж, вполне устроили бы пятьдесят граммов хорошей водки.
– В-вы серьезно? – я запинался, потому что услышанное было неправдоподобно. Я еще только репетировал реплики верного подданного, а мне уже недвусмысленно предлагали сыграть противоположную роль. Но отказываться – смешно.
– В-вы серьезно?..
– В целом да, – это она.
– То есть вы согласны?
Приопустила веки – будто пыталась что-то скрыть!
– Поедемте ко мне, это недалеко и для меня удобнее.
Я засуетился. Где-то между ребер завели боксерский поединок восторг и страх: «... буду, какая женщина!» – «Да ведь все опошлишь!..». Пусть их, в рефери не нанимался.
Через полтора часа я был на прежней станции метро. Отвернувшись к колонне, с той же силой, что вбивают сваи, впечатывал правый кулак в полированный мрамор. Время от времени слизывал кровь, сочившуюся из-под ссаженной кожи, и снова бил.
Ничего не вышло у меня! Я так и не стал для кареглазой незнакомки – имени спросить не осмелился – ни подданным, ни господином. Если бы кто видел, как она невесомо преодолевала лестничные пролеты, поднимаясь на шестой этаж, как зовуще оглядывалась на меня, пыхтящего сзади; каким неуловимо грациозным движением толкала входную дверь, одновременно приглашая вслед за собой; а потом, войдя в квартиру, сдергивала с шеи шарф – этаким протяжно-ленивым движением. И распахивала стеганое пальтецо, так что кнопки на нем одна за другой – «бляк», «бляк», «бляк»... И кнопки на кофточке – с той же приговоркой: «бляк», «бляк», «бляк», только более тонким голоском. А колготки? Я женщину в женщине распознаю, когда она снимает колготки.
Я стоял в дверном проеме спальни (она сразу направилась туда) и наблюдал.
Она не спешила, но все равно события развивались очень быстро. Я хотел бы их замедлить, чтобы каждое мгновение успело сверкнуть тысячью граней.
Ходит по комнате, стелет постель. Готовит ложе моей победы, но я еще даже не распростерся по-рабски у ее ног. Мне неоткуда пока восставать.
Обнажилась. Я не ошибся. От изгибов ее тела стянуло виски.
Или... Мысли вдруг приобрели сухую дискретность горошин. Отщелкивали одна за другой.
Уже повержена. Наверняка подонком. И я лишь средство забыть об унижении. Дурак! Если она не шлюха (а ведь не шлюха!), вот почему так быстро согласилась – с полуслова. Ее добиться ничего не стоит. Плевать. Буду вести себя так, как задумал. И добиваться все равно придется – чтобы из средства превратиться в цель. Главное, в каждый момент не ошибаться. Из всех возможностей выбирать единственно правильную. И быть при этом честным.
Я нагнулся к пакету за бутылкой и медля, стараясь, чтобы движение это не заканчивалось как можно дольше, скрутил с нее пробку. Стоял в нерешительности. Женщина скользнула мимо, вернулась с двумя стеклянными наперстками. Стала рядом, ее тело излучало какое-то магическое тепло. Я уже любил эту развенчанную королеву! Я хотел ее. Тонкой струйкой налил водки. Она опрокинула стопку и, глядя насмешливо, протянула руку: «Ну же...».
И вдруг у меня закапало внутри штанины. «Облажался!»
«Сейчас!» – метнулся в ванную, приспустил брюки и трусы. С кончика блистательного инструмента капало, а сам он оплывал, как свечной огарок. В горло одним ударом был вбит клин немого ужаса, я даже пары-тройки облегчительных русских звуков произнести не мог.
Она стукнула: «Ты здесь?» – и приоткрыла дверь. Я, еще не владея собой, повернулся. Изумление в ее глазах сменилось грустью, жалостью. И отчаянием.
В прихожей одевался быстро, спиной к ней. Она прильнула, положив руки мне на плечи, возможно, пыталась удержать. Не обернулся, не попрощался – за дверь!
На улице – бегом-бегом – нашел глухой двор, поозирался, обнажил тающего позорника и аккуратно обложил снегом – холодящий компресс. Бессилие взбулькивало во мне, как алхимический раствор в реторте, поднималось пузырями до горла и обратно в желудок. Мутило. Хотелось умереть. А еще орать и пинать фонарный столб – изо всей дури. Но я пошел к метро.
Когда правый кулак посинел и онемел, я примерился, чтобы хуковать колонну левым. Но рядом остановилась парочка. Невзирая на меня, они принялась целоваться – жадно, смачно, неистово. Их веселая наглость успокоила меня. Приступ отхлынул. Я размял пальцы и пошел к поезду.
Вагон мчался сквозь туннели, и я, приноравливаясь к тряске, размышлял. Ну ладно, похоже, романтизм нежизнеспособная байка. Идеал найти не проблема, но попробуй к нему приблизься, и ты в полном дерьме. Увлечение, порыв? – сколько угодно. И никто не запрещает тебе налить даме водки. Но вот поднести стопку к очаровательному ротику, ненароком касаясь гладкой кожи, – уже нет. И категорически «нет», чтобы обладать. А мне важно именно обладание. Даже и не мне, а тирану, что натруживает пах днем и ночью и требует – уже требует! отказывается терпеть! – немедленного и многократного погружения. Три дня я держался в надежде, что отхвачу у судьбы сразу огромный и сладкий куш. Не вышло. Попробуем иначе.
Я вышел на конечной станции метро и пересел в маршрутку. Дороги оставалось еще минут сорок.
Опустимся ступенькой ниже. Столько лет обходился без любовного трепета – и впредь обойдусь. Не я, так меня. Пусть меня ищут. Пусть любят. Мой затылок, в конце концов, вылеплен пропорционально, а профиль, если чуть-чуть приподнять подбородок, весьма благороден. Отвечу, чем смогу.
Подъезжая к своей остановке, я уже освоился с новым направлением мыслей.
На крайний случай – вдруг никто не польстится, был вариант – Наталья со второго этажа. Она давно с любопытством поглядывала в мою сторону. Дамочка зрелая, одинокая, женской сущностью своей, насколько я мог судить, страстная, но характером трезвая. Я, конечно, мог бы не ставить экспериментов вдали от дома и сразу отправиться к ней, вот и деспот мой, чудилось мне, вырос уже до невсамделишных размеров... Пришел бы я с бутылкой мартини, двумя глазированными сырками и с «Однажды в Америке» под мышкой: мол, Наталья, скоротаем вечерок? А она: долго же ты собирался, экий Эверест – двадцать ступенек – пришлось покорять. И бедрами водит, водит, восьмерки выписывает, ясно же, зудит у нее нутро.
Но меня останавливало, что не только интересом светился Натальин взгляд, а еще и откровенным расчетом. Кому нравится, когда его расчисляют?
4.
Следующим же утром на мой откорректированный профиль загляделась сотрудница. Я ухватил ее восторг боковым зрением. Пиесу обольщения решил не сочинять, в буфете обратился к девушке с уже отыгранным вопросом: «Рита, вы перед сном что предпочитаете – мятный чай или шампанское?». Моя визави как раз наклонялась к наполненной до краев чашечке с кофе. Вопрос вынудил ее замереть в согнутой, некрасивой, неудобной, с оттянутыми губами, позиции. Выглядело это очень забавно – я про себя посмеялся. Не разгибаясь, а лишь вытягивая шею, Рита подняла на меня глаза, в них зажглись пламена: «Я... мне... даже и не знаю... все равно...». «Рита, – я вместе со стулом придвинулся к ней, провел ногтем вдоль позвоночника, она резко выпрямилась и зарделась, но как-то пятнами, – решитесь же на что-нибудь, и вечером я буду у вас – с тем или другим» – «Ой, а у меня мама как раз к тетке на три дня укатила» – «Так что – шампанское или?.. Или ваша душа еще чего-то желает? За три дня мы со всем управимся» – «Конечно, шампанское, – хихикнув, постановила девушка, – мятный чай слишком горячит меня». «Хм, это ни к чему» – доложило сознание. Вечером после работы мы сразу направились к ней, шампанское купили в ближайшей от ее дома палатке.
Что-то подсказывало мне, что я должен обставить переход к сокровенным отношениям церемонно, совершить некий ритуал. Наверное, хотелось таким образом загладить перед Ритой вину нелюбви. Я, предвкушая, что вот уже скоро все свершится, элегантно прохаживался по маленькой квартирке, требовал высокие фужеры, дышал на них, оттирал пыль крахмальным вафельным полотенцем, с умеренным хлопком откупорил бутылку. Рита же, пораженная, онемевшая, превратившаяся в два больших глаза, следила за мной. Я про себя отмечал, как все более и более высоко вздымается ее красивая грудь (что у барышни было в полном порядке, так это грудь!). Она захлебнулась шампанским, закашлялась, мне пришлось ее долго успокаивать, поглаживать-постукивать по спине. Я потушил верхний свет и, принялся, методично целуя Риту в губы, в мочки ушей, шею, плечико, с настойчивостью раздевать ее. Когда пальцы добрались до трусиков, обнаружил, что потенциальная любовница сдерживается, наверное, только из природной застенчивости, которую самостоятельно одолеть не в силах. Стоит чуть-чуть подтолкнуть ее, и мои желания – все! – исполнятся. Вряд ли мне сейчас хотелось чего иного, нежели надежного убежища для моего ледяного страстотерпца, а сочащееся женское лоно и был таким убежищем.
Я отстранил Риту: «Подожди секунду» – и молниеносно разделся. Замороженный царь и бог блеснул в свете ночника. Я поднес его к пылающей, плотоядно раскрывшейся Ритиной глуби. Девушка в судорожном порыве едва не наделась на меня.
С члена закапало. Робкое предположение – может, не мое? Да нет, я незаметно потер капли между пальцев – талая вода. Я уже на четверть был в Рите, еще чуть-чуть, и все бы удачно завершилось. Падение капель участилось. Надо ретироваться.
«Рита, – я на ходу сочинял отговорки, – прости меня. Совесть не позволяет мне воспользоваться твоей доверчивостью. Я не люблю тебя и боюсь, ты привяжешься ко мне, а я не смогу ответить взаимностью, нам будет обоим больно». Бормоча эту чушь, я натягивал на себя носки, трусы, штаны, рубашку. «Я знаю, – звеняще зашептала Рита. – Но это не имеет значения. Я сумею любить за двоих. Я знаю, как сделать тебя счастливым».
А ведь мы действительно могли быть счастливы, подумалось мне, без красивых слов и замысловатостей – но счастливы.
Выскочил на улицу не застегнувшись. Уже по отработанному алгоритму – темный двор, снежный компресс, клокочущее бессилие – приходил в себя.
5.
Настала суббота – я опять на лыжи и в лес, к зеленому домику. Трясти Ледохруста – пусть возвращает все, как прежде, или объяснит «идиёту», что делать.
Но жилища ледодеда больше не существовало. Домик я нашел сплющенным – его придавил вертолетный винт. Поперек лыжни лежала внушительных размеров лопасть. Я слышал об этой аварии – во время испытаний боевой вертолет с двойным винтом, делая вираж, потерял верхнюю лопасть, экипажу чудом удалось дотянуть до аэродрома. Но я не предполагал, что все это случилось не близко не далеко, а практически у меня над головой.
Увидев картину разрушения, нисколько не озаботился я судьбой Ледохруста, не успел. Реальность, подобно разрывной пуле, вошла в меня где-то в области живота и через миллисекунду разметала осколки, поразив даже самые отдаленные и потаенные уголки моего существа.
Ничего не изменить. Никто не поможет.
Ранение не было смертельным. Заработали регенерирующие центры.
Я всегда считал, что «отношения» без малейшего чувства хотя бы с одной стороны – некий изощренный цинизм судьбы. Пластилиновая тягомотина. Даже единомоментный секс без искры – чудовищен. Мне возражали, мол, циничнее, если один лишь позволяет себя любить, взаимностью не отвечая, и мучит ни в чем не повинного. Нет и нет, в принятии тих мучений особая сласть. Некоторые питаются ею на протяжении жизни...
Подойдя к дому, я почти утвердился в мысли, что пластилин не самый худший материал для вылепливания разнообразных фигур жизни. И сексуальных позиций.
6.
В тот же день я отправился в хлебный ларек за батоном. Молодая продавщица, худая блондинка с водянистыми глазами, когда приблизилась моя очередь, бросила, глядя куда-то в сторону:
– Слушаю вас.
Я не ответил. Выйдя на улицу, рассмотрел табличку с режимом работы. К восьми вечера вернулся. Десять минут ожидания. Когда девушка, на ходу поправляя берет, спустилась с крыльца, я взял ее безвольную руку и повел за собой. «Куда?» – «Ко мне» – «Зачем?» – «Увидишь».
И я отыгрался на ней за всю неделю воздержания. Таяния и капелей больше не наблюдалось. Три часа подряд я, едва завершив один цикл, тут же начинал другой. Мне, то есть не мне, а соответствующему органу, хотелось еще и еще. И я шел на поводу. Лежавшая подо мной продавщица вопросов больше не задавала, она будто отсутствовала. И хорошо – что бы я ответил ей утешительного?
Утром я не отпускал ее примерно столько же. Потом сжалился – все же мое поведение было сродни насилию – решил приготовить завтрак. На двоих. Но к накрытому столу приглашать было некого. Постель оказалась пуста. И дом пуст.
Вероятно, для другого мужчины эта девушка могла стать кареглазкой. Или Ритой. Но мне повезло – мы с ней не увидели друг в друге ничего.
И я понял на будущее, что надо искать пустоту. Потому что она – это всегда холод.
Женщин, что последовали за булочницей, я назвал женщинами-рыбами: холодные глаза, холодные слова (а то и вовсе без них обходилось), холодные лона. Я определял их по ярко выраженному отсутствию. Как будто и руку можно протянуть, дотронуться, какое-то материальное тело рядом есть. Но больше ничего.
Льдистый парнишка ни удержу не знал, ни устали. В один вечер с одной распрощаюсь, тут же передо мной другая свой бледный немочный цветок распускает.
У некоторых – я замечал – что-то внутри еще теплилось, тогда доставал я из морозилки кубики льда и вынуждал дев раскалывать его щипцами для орехов и засыпать потом к себе в женское отверстие. И гонял отъявленный похотливец эти льдинки по темным недрам, и позвякивали невидимки, меня веселя.
Я пытался вычислить закономерность – что делает женщину рыбой? Так и не нашел ответа. Среди моих сокроватниц были худые и толстые, высокие и маленькие, а также красивые, страшилины, тупицы, умницы – разных мастей, разных возрастов, разных образований. Наверное, каждая из них ждала своего прекрасного... Садко. Вот опустится он на дно морское да сыграет на гуслях «Отель Калифорния», рыба к нему и подплывет. Под особенным углом посмотрит на нее прекрасный Садко (в водной толще коэффициент преломления света не такой, как в воздухе), или от собственной песни у него взор затуманится, но только обнаружит он, что не простая рыба перед ним плавниками плещет, а золотая. Хвать ее за жабры, да и на берег, так обрадуется, что и гусли бросит среди раковин и кораллов. А какая у золотой рыбы доля? – выполнять желания того, кто выловил. И будет она, взмахивая горящим на солнце хвостом, ублажать рыбака своего. И проснется в ней женское начало. И согреется ее душа.
А я не музыкант, и не мое это хобби – струны серебряные перебирать.
Целую неделю гарцевал мой скакун от одной хладодержицы к другой. Наконец взял я над ним волю: тпр-р-ру. Эта бесконечная езда стала обременительна. По кругу можно гонять и гонять, но к финишу так и не придешь.
Легкодоступность партнерш наскучила мне, более того, из-за нее начал я терять себя – погрубело восприятие смыслов и эмоций, притупилось внутреннее зрение. Нужна была какая-то встряска. Остроты и непредсказуемости захотелось! Сложной и неочевидной цели.
Я вспомнил о Снежной Королеве.
7.
На северный полюс можно было попасть вместе с арктической экспедицией. Нынче добра этого – ложкой хлебай. Повсеместный и повальный разгул экстрима. Я выбирал между лыжной экспедицией, на собачьих упряжках и на мотодельтапланах. Первыми отверг лыжи – буднично, следом собак – негуманно. Мотодельтапланы – это да! Однажды приятель поднимал меня в воздух – метров на двести. Маленькой каплей, повисшей между небом и землей, представлялся я себе в тот момент. Привет, ветер, мы сегодня вместе. Привет, птица, я тоже умею не падать вниз. А подо мной – все, как положено: вычерченные квадратики полей, пластмассовые конструкторы городов, реки – сверкающие ленточки.
Записался я к дельтапланеристам. Пару недель осваивал матчасть, учился управлять аппаратом. Пришлось поднапрячься, потому что товарищи мои намеревались встретить на северном полюсе Новый год, и времени оставалось в обрез. Уставал я так, что иногда ни рук ни ног не знал к вечеру. Ну и отягчающего своего обстоятельства тоже. Забыл о нем. Прикидывал уже, не стать ли мне профессиональным экспедиционщиком? Масса проблем разом решится.
Необходимые километры мы преодолели без происшествий, и 31 декабря приземлились на льдине рядом с флажком «North Pole». Пока ребята шатер-палатку раскидывали и печки походные растапливали (бахнуть-то шампанским можно и под открытым небом, а вот закусывать и беседы задушевные вести лучше в тепле), я двинулся облетывать ближайшие окрестности. По моим представлениям, Снежная Королева из элементарного честолюбия должна была обретаться где-то поблизости от макушки мира. Пятнадцати минут не прошло, как я обнаружил упорядоченные нагромождения льда. Снизившись, сделал пару витков вокруг замка: все на месте – сложенная из голубых глыб крепостная стена, в ней массивные ворота – сплошь украшенные искусной резьбой, за воротами армада снежнолобых громил-стражников. К замку ведет прозрачная лестница с крутыми ступенями... Все эти препоны показались мне труднопреодолимыми, и я, облетев замок еще раз, обнаружил открытое окно. Рассчитав траекторию, зашел на посадку и аккуратно приземлил дельтаплан на гладком зеленоватом полу. Кажется, попал по адресу – в центре огромной залы на троне восседала Королева.
На ходу расстегивая шлем, разбежался, упал на колено и таким вот коленопреклоненным подъехал по скользкому полу к ногам северной повелительницы. Не мигая гляжу ей в глаза (а самого оторопь берет, потому что жуткую женщину вижу перед собой – красивую, бесстрастную): мол, не соизволите ли, сударыня, облагодетельствовать приязнью отважного дельталетчика? А сам с колена поднимаюсь и достоинство вперед выпячиваю, чтобы видела – не с пустыми руками, то есть не с пустыми штанами я к ней пожаловал. Королева мне и отвечает: «Отчего же не облагодетельствовать? Пожалуй, облагодетельствую. Только ты прежде ледяной свой штырь на тонкие пластинки распили и сложи из них на зеркальном полу моей опочивальни слово „человечность“». И голубым холодно-горячим огнем пылают ее глазищи. «Как распили?! А чем же я вас... – и поддал дважды вперед, чтоб поняла, о чем речь, – буду?» – «Велика потеря, я тебе новый наморожу, лучше и больше прежнего. Неужели ты этим прутиком намеревался освящать мои высочайше глубочайшие чертоги?!» С этими словами поднимается... Непонятно откуда налетевший шквал задрал ее белое платье, и взору на мгновение предстала... черная дыра! Мне самому пришлось бы превратиться в фаллос, чтобы соответствовать этому безумному размеру. И где гарантия, что я не сгину в той черной дыре на веки...
«Да ты издеваешься надо мной, снежная кукла!» – я надел шлем, сел в дельтаплан и молнией вылетел вон.
8.
Пока не было меня, в столице потеплело. Снег взмок, стал тяжелым, липким, и ребятишки принялись лепить по дворам снежных баб. Появилась и напротив нашего подъезда одна такая – я окрестил ее Беллой. Только дверь наружу откроешь, взглядом в кончик ее сучковатого носа тут же и упрешься. Поленились пигмалионы морковку из дому принести. Большая, с меня ростом, и редкая несуразина: голова с одной стороны стесана, как будто Белла скривилась, объевшись лимонов; глаза-шишки выпучены; под носом усы из щепочек; тулово на уровне груди пробито ножкой от помоечной табуретки – получается, руки-обрубки с двух сторон торчат. Нашелся шутник, провертел ей спереди, сантиметрах в семидесяти от земли, углубление, инициировал как женщину.
Я однажды заметил – или это морок на меня напал? – будто Белла выделила меня среди всех жильцов. Только я из подъезда, как она призывно улыбается, шишечки свои кокетливо скашивает – глазки строит, руками пытается взмахнуть. «Тьфу, дурища, – думаю, – баба ты баба и есть». Так-то оно так, дура баба, но иногда вдруг закрадется крамольная мысль...
Однажды не выдержал. Когда дом спал – ни одного светящегося окна в темной громадине – выскочил я на улицу. Куртку распахнул, брюки расстегнул, ноги расставил и на полусогнутых к Белле – пристраиваюсь. Только начал поступательно-отступательные движения, как щелкнул кодовый замок подъезда – сосед вышел собаку выгуливать. Скулила, наверное, спать не давала. Я замер. Собака ко мне – хорошая такая овчарка. Мы с ней друзья. «Джеки, Джеки, пси-и-ина», – треплю ей одной рукой загривок, а другой не глядя пытаюсь на себе одежду собрать. «Ты что, пьян?» – сосед обескуражен моей позой и близостью к снежной бабе. «Да нет, какие-то хулиганы бок ей разбередили, поправляю. Привык уже к остолопине, как родная стала», – и по снежной округлости поглаживаю.
9.
Кокетство снежной уродицы не пропало втуне. Среди извилин закопошилась мышка-мыслишка. Поначалу маленькая, вскоре начала обрастать подробностями. Окончательное же решение осенило в рождество. Был пасмурный – обычный для нынешних столичных зим – день, я по привычке отправился на лыжню. На ходу вспомнилось:
Маленький городок, где я жил в детстве, со всех сторон был окружен могучими сосновыми лесами. Зимними воскресеньями отец, невзирая на кряхтенье мое и стоны, учил меня кататься на лыжах: «Еле ноги переставляешь, ленивец! Дальше-дальше заднюю откидывай! Раз-два, раз-два! А руки чего мельтешат? Они должны быть прямые, как ножницы, – раз-два, раз-два!». Мы выезжали с ним на реку, и у меня дух захватывало – от ветра, вышибающего из глаз слезы, от того, что лыжня бесконечно тянется вперед, и мне никогда – никогда! – не удастся пройти ее всю. Но мы возвращались на родную опушку. А дома ждали «красный суп» (мама варила самые лучшие борщи из всех, что я пробовал) и «Снегурочка» Римского-Корсакова на старой, посипывающей «Ригонде».
Я пошел медленнее. Глубокие вдох-выдох, еще вдох-выдох. Ну вот же оно – снегурочка. Что может быть проще.
...Я уже третий час трудился над своей девочкой. Первый вариант, слепленный по классическим канонам, отверг: невысокая, худенькая, с косой ниже пояса, аккуратными ушками, невинным взором являла собой сущее дитя – ну что мне с такой делать? Баюкать-воспитывать, пальчики хрупкие, захлебываясь нежностью, перебирать? На большее рука, то есть не рука, конечно, другое, не поднимется... То есть уже поднято, но... Святотатство какое-то.
И я подгреб к фигурке еще снега, сделал ее повыше, утяжелил бедрышки и попку, основательно утяжелил, но лодыжки и колени оставил прежней тонкости, еще и поточил немного – чтобы с большим упоением щекотать потом. Несколько лишних горстей снега прибавил к животу – пусть будет чуть-чуть выпуклым (терпеть не могу плоских женских животов!). Встав на колени, бережно, мягкими круговыми движениями, уже пылающей от снега ладонью – отшлифовал. Грудка... Ну вот, наконец, будет у моей женщины грудь ровно такая, как мне нравится – не большая, не маленькая, а чтобы в руке умещалась, и сосочек бы между большим и указательным пальцами выглядывал. Руки – никаких веревочек, должны быть сильными. Вот длинный упругий бицепс, трицепс. А запястья и пальчики опять поточил. Ключицы обязательно хрупкие. Шея... А голову посадим, как у кареглазки из метро, по-царственному. Пусть будет немного гордячка, не помешает. Коса – не нужна. Волосы едва прикрывают шею, сдунул прядку и припал губами. Лохматая челка. Лоб высокий, нос... в общем, без разницы, главное, чтобы не был слишком большой или картофелиной, щечки округлы, губки мило выпячены. В глазах ум и насмешливость. Хороша!
Ну а теперь самое главное. Снова опустился на колени. Погрел во рту указательный палец и начал аккуратно расковыривать дырочку там, где сходились вместе две снегурочкины ножки. Торопиться нельзя, из-за одного неловкого движения вся многочасовая работа пойдет насмарку. И не только трудов мне было жалко. Я уже не без волнения глядел на изящную снежную скульптурку...
Когда углубление приобрело достаточные размеры, я вдруг сообразил, что неплохо бы примерить. В конце концов, стать обладателем, или овладетелем женской амфоры, подогнанной по твоей индивидуальной мерке – об этом можно только мечтать. Вокруг было пустынно, поэтому я без стеснения обнажил инструмент, ввел его в мою снегурку и, толкнув несколько раз вправо-влево-вверх, поправил внутренние формы. Снаружи прикнопил крохотную пимпочку, обрамил ее двумя парами валиков, поближе к центру – маленькими, вторым рядом – похолмистее. Дыхнул горячо, чтобы снег как следует увлажнился и схватился, послюнявил...
Ну а теперь – пора оживлять. Жаркий поцелуй в губы. Никакой реакции. В ухо. В нос. В лоб. То же. Куда, наконец?! Я принялся в запальчивости обцеловывать мою без пяти минут любимую от темечка до пяток. Бесполезно! Она оставалась бела, холодна и недвижна. И вдруг осенило – слава богу, не совсем еще разум потерял. В третий раз рухнул на колени, лизнул тщательно выделанные складочки, а потом, страшась, что чуда не произойдет, и от того едва не задыхаясь, охватил их горячими губами и вибрирующим языком вторгся в снежное лоно. И оно, лоно, дрогнуло и – неужели? снежное-то? – потеплело, и едва заметно подалось ко мне. Нехотя я оторвался от него и наблюдал, как дрожь распространяется по скульптурке – снегурочка оживала.
Через несколько минут она посмотрела на меня с веселым, ласковым снисхождением (как постепенно выяснилось, это был ее коронный взгляд, уходил от него я с трудом) и произнесла:
– Привет, я Хионья.
Никакой растерянности, что естественно было бы для человека, попавшего в непривычную обстановку. А ведь секунду назад вышагнула из небытия. Голос низковатый, с едва уловимой хрипотцой.
А вот я растерялся:
– Какая такая Хионья? Не выдумывай, ты Снегурка.
– Это одно и то же. Но первый вариант лучше. В честь бабушки.
– Какой такой бабушки? Я твоя бабушка. И дедушка. А также отец и мать.
– Разве тебя Хионьей зовут?
И опять она меня озадачила.
– Нет... Но я тебя... – и я руками показал, будто леплю снежок, а потом очертил ее формы.
– Значит, ты не бабушка. Но это не важно.
Поразительные для малолетки логические построения.
Из коленопреклоненной позы я безудержно улыбался ей – снизу вверх.
Она широко улыбнулась в ответ:
– Милый...
Признала меня!
– Милый, ну что ты под ногами валяешься, вставай и рассказывай. Про все.
Моя влюбленность нарастала по экспоненте. Удивительнее было бы, останься я равнодушен. «Но член! С него опять начнет капать!» Чтобы проверить догадку (а что делать, если она печально подтвердится? Неужели придется тут же, на месте, рушить совершенное создание рук своих?!), я чвиркнул молнией и с прозрачным орудием наперевес, внимательно за ним наблюдая, двинулся к снежной девушке. Она, тоже не без интереса, следила за приближением странной игрушки. Тихо, со сладким всхлипом ойкнула и распласталась по мне. Ничего страшного не произошло. Ни-че-го страшного. Я оглаживал губами белую шею и с беспокойством размышлял, что, возможно, дома, в тепле, эксперимент закончится не столь удачно (так и произошло). Но ничего. Будем совершать регулярные ночные прогулки, любоваться на зимние звезды. Или на то, как луна подмигивает из-за волнистых туманов.
– Снегурочка моя...
– Хина я.
– Хина моя, – я беспорядочно гладил ее волосы, уши, лопатки, судорожно сжимал плечи, притискивал к себе и целовал-целовал-целовал. Она довольно урчала у меня на груди, иногда выпуская в холодный воздух короткие смешки.
Натешив себя и ее, впрочем, нет, натешиться было невозможно, просто я заметил, что уже смеркается и пора домой, я отстранил ее, скинул куртку и штаны:
– Тебе надо во что-нибудь одеться.
– А сам пойдешь, посверкивая голыми ляжками? – засмеялась она, облачаясь.
– Знаешь, – я притянул Хину за талию, – это не имеет ровно никакого значения.
Ах, как она была гибка!
Я встал на лыжи, она сзади. Приникла ко мне, ухватила за пояс, и мы помчались в город, синхронно работая ногами: ш-ш-ш – ш-ш-ш, ш-ш-ш – ш-ш-ш, раз-два, раз-два.
Дома, пока Хина осматривалась, я позвонил Рите – к тому времени мы водили с ней сердечную дружбу. Такое случается между мужчиной и женщиной, достигшими некогда в отношениях определенного порога, но так и не переступившими его. Разочарование, претензии из-за неслучившегося или случившегося не так, давно забылись, память донесла до настоящего только ощущение доверительной близости.
– Рита, не сочти за труд...
– Уговорил, не сочту, – Рита пребывала в шутливом настроении.
– У тебя же есть святцы или еще какие справочники, узнай про имя Хионья. Существует ли?
– Ты заинтересовался женскими именами? Ура. Дай-то бог.
Через пятнадцать минут она докладывала, что это необычное и красивое, по ее мнению, имя означает на греческом «снежная».
– Увел у Деда Мороза снегурку? – Рита насмешничала.
– Еще чего, я не бармалей-разлучник. Кружок «Умелые руки». Энтузиазм и творчество молодых.
С Хионьей мы прожили в любви и согласии два месяца. Если бы позже, спустя время после ее ухода, не произошло иных событий, я бы, наверное, до сих пор горевал о ней. Она не была кротка и покладиста. Наоборот, упрямица и гордячка, сам такой вылепил. Но и никаких пустословий и капризов. Она умела установить то равновесие, которого я искал в жизни. У меня и с работой в те два месяца наладилось, в перспективе замелькало некое подобие карьеры.
Ах, как Белла ревновала меня к Хине! Только мы появлялись на крыльце, снежная баба, бедняга, старалась всячески выказать презрение: скрипя снегом, отворачивалась прочь на какие-то доли градуса (к концу зимы стояла уже почти спиной к подъездной двери), возмущенно крутила сучком-носом и – вряд ли эти звуки были галлюцинацией – очень неодобрительно фыркала. Хина всегда поглаживала бабу по плечу, вправляла поглубже шишечки, потому что они висели уже на честном слове, и, обернувшись ко мне, проговаривала: «Чудо какая смешная».
Не могу сказать, что Хионья погибла случайно, наверное, это было предопределено, приближалась весна – из сказки слова не выкинешь. Да и погибла ли? Можно ли сход ее с короткого земного пути назвать гибелью?
В начале марта провожали масленицу. Отправились мы со Хиной в ближайший парк. Среди людей толкались, поднимались на воздушном шаре, на шутов разбубенченных глазели. Те с помостов сальто в публику крутили, а мы их монетками одаривали. «Ой, блины-блины-блины...» – кричали с одного краю. «Вы блиночки мои-и-и...» – вторили с другого. Всюду жар, раскрасневшиеся щеки, восторженные глаза. И мы со снежницей моей дурачимся, в сугробы друг друга заталкиваем, колпаки разноцветные примериваем. В овражке, как водится, лихачи запалили костер. Народ потянулся, куртки поскидывал, один выше другого взлетает. И не прыгала она вовсе, ближе, чем следует, подошла – полюбопытствовать. Уплыла в небо прозрачным облачком.
Сердце не тосковало и не болело. Как будто не осталось сердца. Как будто испарилось оно от того масленичного пламени и отправилось догонять Хину. А мутанту моему – хоть бы что. Жив-жив курилка. Только вот редко я стал обращать на него внимание, стерпелся. Ума не приложу, к чему он мне теперь? Да еще тревожит немного... впрочем, и не тревожит особенно, а время от времени царапает едва ощутимо: что с ним будет летом? Растает? Да хоть бы и так – невелика потеря, мне даже облегчение.
10.
Снег в тот год лежал долго, до конца марта. Пора бы уже и оттепелям начаться, а все подхолаживает, и завьюжит вдруг не по-весеннему, и ветер подует – злой, декабрьский. Но вот солнце с ленью своей поборолось и мир взялось обновлять. Сугробы вдоль дорог осели, почернели, обросли косыми ледяными кромками, «кающиеся снега» – я слышал, так их именуют. Со всех карнизов свесились сосульки. И тень-тень-тень, тень-тень-тень целыми днями. А поскольку ночами еще был минус, деревья, что соседствовали со стенами домов, обрастали ледяными ажурами.
Я много работал, и по выходным тоже – мне дали под руководство отдел, а по вечерам ходил в тренажерный зал, уставал так, что ни о чем и ни о ком уже не вспоминал, добирался до постели – и проваливался в ничто.
Но все же надумал закрыть лыжный сезон основательной пробежкой.
Отправился с утра, пока лыжня еще «в форме», к полудню раскиснет, скольжение ухудшится. Бежалось легко, во всех отношениях легко: и ноги сразу же нашли правильный ритм, без устали заменяли одна другую, и руки им вовсю помогали; прозрачный воздух мартовского утра, еще морозный, но теплеющий с каждой минутой, широко втекал в грудь; из головы выветрилось все. Я машинально отмечал привычные ориентиры: вот мостик с оранжевыми поручнями; а за тем поворотом шоссе, придется снимать лыжи; минут пять по дачной улице; высоковольтная просека... Лыжня подобна колее, можно за ней и не следить, а, закрыв глаза, подставить лицо солнцу, знай только ногами и руками перебирай.
До опушки леса добрался за рекордное время, улыбнулся – надо же, мелочь, а небезразлична. Среди елей, на параллельной лыжне, заметил оранжевое пятно, оно удалялось с хорошей скоростью. Если не профессионал, то наверняка очень опытный лыжник. Пристроюсь в хвост, попробую не отставать.
Я взял темп.
И все вокруг меня куда-то пропало. Остались только оранжевая точка, молнией мелькающая среди стволов, носки лыж, попеременно вдвигающиеся в поле зрения, да мое громкое дыхание.
Я бежал неплохо и приблизился к сопернику. Ускорился еще чуть-чуть, и вот мы скользим почти параллельно, я немного сзади. Не теряя из виду лыжню, пытаюсь боковым взглядом ухватить хоть какие-то черты человека, бегущего неподалеку. Но нет, слишком высок темп, и на два дела меня недостает. Расстояние между нами опять увеличивается.
Километра через три яркое пятно замаячило ровно впереди, похоже, наши просеки соединились в одну. Ну что же, теперь дело чести – крикнуть ему в спину победное: «Лыжню!».
Началась настоящая гонка.
Овражек – он съехал свободно и взбежал «елочкой» на противоположный склон. Я на спуске перевожу дыхание, подъем дается трудновато. На кромке оврага три глубоких вздоха – и снова вперед.
По недлинному участку, где вместо лыжни дорожка метровой ширины, он проскользил «коньком» – ну чисто лягушонок сзади, я же этот ход так и не освоил, предпочитаю «классику», потерял несколько секунд.
Дорогу перегородил незамерзающий ручей, через него перекинуты два заледенелых бревнышка. Тот, кого я догоняю, весьма ловко, в несколько шажков, преодолел препятствие, и уже мчится дальше. У меня с переправами хроническое невезение. Если есть возможность угодить ногой в воду, я обязательно это сделаю. Поэтому приходится быть трижды осторожным. Передвигаюсь по бревнышкам боком, поставив лыжи почти поперек. На другом берегу снова набираю скорость.
Соперник будто сообразил что-то, прибавил ходу, я, как ни стараюсь, расстояние между нами все то же. По сторонам не смотрю, как заведенный, еду дальше, дальше.
Поваленный ствол – нырок в лес, чтобы объехать – и опять на лыжню. Сначала рыжая точка (ну чисто лиса, а я за ней охочусь), через короткое время я. Груди уже не хватает, чтобы вместить воздух, нужный для бега. Наверное, минута-другая – и она лопнет от натуги.
И тут я обратил внимание: лиска моя заметалась, что-то неодолимое лежит у нее на пути. Ну давай, принялся подгонять себя, еще несколько усилий – и ты схватишь зверя за хвост.
Подъехав, я обнаружил все ту же вертолетную лопасть и останки домика Ледохруста. А лиса вновь обернулась лыжником, вернее – он исподлобья взглянул на меня, и я определил, что это женщина, – лыжницей.
– У вас... хорошая техника, – еле выдохнул я и наклонился вперед, опершись на палки.
В груди болело, дышать было невозможно, во рту присутствовал навязчивый привкус крови. Казалось, все пузырьки-альвеолы разом полопались, и от легких остались жалкие, ни на что не годные ошметки.
– Ну да... в юности у меня был первый... разряд. Я неоднокрратная... чемпионка. Не олимпийская... конечно, так, местного масштаба, – она отвечала прерывисто, из чего я заключил, что гонка и для нее оказалась не слишком проста.
Слушать ее было приятно, хотя ни особенной мелодики в голосе, ни грудных обертонов или еще каких необыкновенностей.
– Зачем... вы за мной... гнались? Я подумала... маньяк какой-то. Боюсь их. Послушайте, – она присела рядом со мной на корточки и заглянула снизу – обыкновенное женское лицо, в толпе бы я такое не выделил и уж гнаться за ним точно не стал, – вы себя нормально чувствуете?
– Разве маньяки бегают на лыжах? Не очень чувствую...
– Кто ж их, маньяков знает, всякое случается, – а у нее быстро восстановилось дыхание! Молодец, настоящая спортсменка. – Не дышится и кажется, что сейчас горлом пойдет кровь?
– Не буду вас успокаивать, а то вы огорчитесь, что никакого приключения у вас и не было сегодня. В какой-то степени я маньяк. Да, горлом – кровь. Именно так.
Она захохотала, мелькнули не слишком ровные, но совершенно белые зубы. Тут же посерьезнела. И я увидел ее глаза – голубые и очень внимательные.
– Дышите маленькими порциями. Вам бы сейчас горячего чая. Сильно спешите?
Я потихоньку выпрямился, и она поднялась – роста среднего, похоже, не толстушка, да не должна быть толстушкой – спортсменка ведь.
– Я напоминаю вам человека, который спешит?
– Сейчас нет, но еще минут пять назад у меня было относительно вас два подозрения: либо вы маньяк, но с этим мы разобрались – маньяк наполовину, либо куда-то опаздываете.
– Конечно, опаздывал – боялся не успеть за вами.
– Что ж, приятно слышать. Наверное, вы мною увлеклись. С первого взгляда...
– Нет, ну что вы, то есть... ох... в общем, с первого взгляда я за вами повлекся. Вы очень красиво бежали.
– И так всегда, – она грустно улыбнулась, – издалека и на лыжне я произвожу сногсшибательное впечатление...
– Послушайте, от усталости я ляпнул что-то невразумительное, не берите в голову. Имейте в виду, вы очень-очень симпатичная.
– Верю всякому зверю, и волку, и ежу... У меня тут километрах в пяти дача – натоплена, чай есть. Радио включим, будем танцевать. Одолеете такой путь?
Грудь еще была в обмороке, но сам я уже потихоньку приходил в себя. Пять километров – минут через тридцать я буду в тепле.
– Хорошо, согласен.
И мы потихоньку двинулись.
Домик стоял на берегу замерзшего ручья. Ох, летом, наверное, комаров!
– Заедают комары?
– Летом-то? Да уж не без того. В июне особенно. Не комары, а мамонты летающие, хоботы – толщиной с бревно. Обкуриваем комнаты, мажемся...
– А я недалеко отсюда живу. На другой стороне железной дороги.
– Летом и я здесь постоянно, тоже вроде живу. Зимой время от времени появляюсь – на лыжах побегать.
Убранство домика было самое скромное: крашеные белой масляной краской потолки, коричневой – полы. Дешевые обои. Старомодная, видимо, свезенная из городской квартиры мебель.
Мы сидели в маленькой кухоньке, пили чай с засахаренным вишневым вареньем – в погребе отыскалась баночка, выглядывали на улицу сквозь окошко с облупленным переплетом и запыленными стеклами, обсуждали пустяки: и нырнувшего под крыльцо соседского кота – «Бандит, всю кошачье-птичью округу в страхе держит»; и неумолимую весну – «Неделя-другая, и все растает»; и сегодняшнюю лыжню – «С утра хороша была, скользилось по ней, как по маслу». Я ждал удобного момента, чтобы распрощаться и уйти. Время было еще не позднее, но уже захотелось есть, а у хозяйки кроме нескольких печений в вазочке, ничего из провизии и не было, видимо, она не собиралась задерживаться. Но почему-то мне казалось, что уйди я сейчас, опять обижу, как там, на лыжне. А не хотелось, я же видел – душевная она. Душевнпя и не слишком избалованная вниманием. И наша светская беседа продолжалась.
– Знаете, в какой-то момент я представил, что вы лиса, и я должен схватить вас за хвост.
– Неужели похожа на лису?
– Не-е-ет. Сейчас – ни в коем случае. Но там, в лесу, вы были в оранжевом и так мчались, будто хвостом след заметали.
– Вообще-то, женщины любят находить в себе повадки животного. Одна кошкой себя представляет, другая мышкой, третья змеей. Четвертая бабочкой. Войдут в образ и живут в нем. Спокойнее им так, что ли?
– А вы?
– А я нет.
– Ну да, если честно, сейчас вы никакого зверя мне не напоминаете. Очень похожи на человека.
– Может, на «ты»? Мы сегодня столько вместе пережили! Это почти как брудершафт.
– Брудершафт? – во мне будто щелкнул переключатель, принял положение «приятные перспективы». И я легко перешел к «сердечному» обращению, хотя обычно подобный переход дается мне не без усилий. – Надеюсь, ты помнишь, чем заканчивается исполненный по канонам брудершафт?
– Поцелуем? – голос прозвучал спокойно, но в ней – слышно было – натянулась какая-то жилка.
Я улыбнулся, пожав плечами:
– Троекратным поцелуем.
– Я не привыкла целоваться с малознакомыми мужчинами. Это ужасно.
– Ты себе противоречишь. Какой же я малознакомый, если мы на «ты» – раз, и имеем глубокие совместные переживания – два. И потом, чего ты опасаешься? Разве с поцелуем ты лишаешься чести?
– Чести? – захохотала. – Тьфу, действительно, что это я?
И подставила губы. Мягкие, теплые, можно было бы с ними повозиться, но ни к чему это. Поцелуи вышли вполне целомудренные. И вдруг неведомо откуда вплыла в сознание присказка сантехника Виктора (с ударением на втором слоге, такой вот в нашем доме сантехник) – «не будем говорить хоп». К тому же впервые за много дней я обратил внимание на некую упертость и монолитность в прежнем месте.
– А знаешь, эти поцелуйчики – не такое уж отвратительное занятие, как мне казалось... О-о-о! Гляди, сосулища-а-а! – она потянула меня к окну и указала на крылечко. С козырька свисал действительно выдающийся экземпляр. – С детства обожаю грызть их, пойду отломлю.
Я наблюдал в окошко, как она хлопочет на крыльце, тянется, даже подпрыгивает, чтобы оторвать сосульку как можно выше.
Вернулась с блаженной улыбкой.
– Мама вечно ругалась: ангина, дифтерит, гланды вырвут без наркоза.
Лизнула острый кончик своей добычи, причем длинно лизнула, с оттяжкой, – так еще кошки вылизываются, если умиротворены. И потом обхватила его губами. Я смотрел не отрываясь на влажное «О», которое они изобразили, на то, как едва заметными движениями они приоткрываются и снова обжимают сосульку.
Во мне щелкнуло второй раз. Будто от судороги я волнообразно двинул шеей. Что там себе наговаривал короткое время назад? «Не заметил бы? Гнаться не стал?» Ошибался! За этими губами я бы вслепую отправился, как гаммельнская крыса за дудкой. И лишь иногда, чтобы полюбоваться ими, открывал бы то один глаз, то другой. Губы на юг – и я туда же, они на север – не отстаю, к лешему под мышку – и я за ними.
Механическим голосом, потому что в связках что-то разладилось, я мерно произнес:
– А у меня получше есть.
– Что получше?
– Сосулька.
– Ага, и ты прячешь ее в штанах, – она хрумкнула льдинкой и улыбнулась.
– Именно в штанах, – теряя последние связи с рассудком, я рывком расстегнул молнию, и на свободу, как стойкий оловянный солдатик, выскочил мой... стойкий ледяной солдатик.
– Манья-а-ак, – она мгновенно посерела и затравленно уставилась на богатыря, видимо, боясь поднять глаза на меня.
– Я предупреждал! Помнишь, на лыжне? Предупреждал!
Наверное, все? Дальше ничего не будет? Хороший повод уйти.
Но уже не хочется!
Жаль, что наши поступки необратимы.
Дальше произошло то единственное, что должно было произойти. Иначе я бы окончательно разуверился в целесообразности миропорядка. Солнце, совершая свой сиятельный проход по небу, сдвинулось так, что стрельнуло в наше окошко лучом. От этого луча внутри моего хрусталеобразного сталагмита зажегся ослепительно белым светом стержень – галогенная лампочка ватт на пятьсот, не меньше. Лед разложил белое на спектральные составляющие, и на кухонных стенах и потолке заколыхался радужный веер. Мне трудно было сохранять недвижность, поэтому разноцветные пятна вольно гуляли по всем поверхностям, несколько раз скользнули по лицу хозяйки, был момент – собрались ореолом вокруг ее каштановых волос и снова разбежались по стенам.
– Что это за чудо? – пропела она медово, неотрывно следя за игрой света. Выражение ее лица поменялось. Лицо стало мягким и текучим. – Волшебный фонарь?
Конечно же, никакого фонаря у меня не было. Но волшебство произошло: всего секунду назад у нее было иное настроение.
– Нет.
– Калейдоскоп?
А есть в этой игрушке, заухмылялся я про себя, что-то калейдоскопическое.
– Нет.
– Что же?
– Ну вот, обыкновенная сосулька...
– Сосулька?.. – переспросила она и обратилась наконец к источнику всего этого фантастического безобразия. А источник, не будь дурак, обнаружив столь пристальное внимание со стороны, засверкал, заиграл еще краше.
– Сосулька... – утвердительно прошептала она и, зачарованная, пошла прямо на меня, на ходу округляя губы.
Раздвинула мне ноги и, встав между них на колени, кончиком языка коснулась крайней, ярче всего блещущей точки. Я подпрыгнул, будто на электрическом стуле. Она властным движением усадила меня обратно. Вот это сила!
Неторопливо провела кругом. У меня заныли чресла.
– Сладко! Будто замороженная газировка! – опрокинула на меня синевой изливающиеся глаза. Но вряд ли что видела в тот момент, взгляд ее был направлен в пространство комплексных переменных, в ирреальность.
Уперлась языком в самую вершину и осторожно покачала взад-вперед. В меня вдернули одновременно сотни золотых нитей – острая и приятная боль.
Обхватила губами и, потянув вверх, мягко выпустила.
Она действительно забавлялась с членом, как с сосулькой.
И еще раз обхватила и выпустила.
Распластав язык, широко лизнула от основания кверху. И чуть правее, и чуть левее. На мгновение я потерял зрение, перед глазами поплыли золотые круги.
Опять подняла на меня глаза. Ошалелые.
– Вкуснотища! – причмокнула от удовольствия и вернулась к своему занятию.
Я крепко сжал ее склоненную голову ладонями и, согнувшись, жадно поцеловал в макушку. Она не заметила.
Хорошо, что она любила сосульки с детства. Мастерски – настойчиво и бережно – терзала мою плоть, то погружая глубоко в рот, то почти отпуская на волю. Или прихватывала зубами, будто пробуя на упругость и прочность, или быстро-быстро толкала языком. Наконец голова ее заходила вверх-вниз – быстрее, быстрее. Где-то в темечке пронзительно запела струна, с каждым мгновением ее тон становился все выше и выше, как будто кто-то, с яростью крутя невидимые колки, натягивал ее все сильнее и сильнее. Ничего не осталось, кроме этого монотонно повышающегося звука. Вдруг еще одна струна – это мой позвоночник. И он звенит. И его тянет неведомая сила – макушка уже почти у самого потолка. Вот уже позвоночник толщиной в нить. Вот – толщиной в волос. И вдруг – мысль: это невыносимо, это непереносимо хорошо. И обе струны лопнули, звук оборвался.
Я разом осел. Но приходить в себя не спешил. Дорого было ощущение непереносимости. Медленно поднял веки.
Она отплевывалась и, беспорядочно ухватывая пальцами кожу, пыталась что-то снять с губ и щек.
В отчаянии бормотала:
– Ну скажи, неужели каждая порядочная история заканчивается этакой дрянью?
Я, еще плохо соображая, потряс головой:
– О чем ты?
Она не ответила, продолжая что-то размазывать по лицу.
– Подожди-ка, – я осторожно взял в руки ее нервно бегающие пальцы. – Почему такие холодные?
– Не знаю, всегда...
– А скользкие?
– Не знаю...
Присмотрелся: в глазах слезы, а щеки... В сперме. Что за новость! Став ледяным, член во время разрядки фонтанировал прозрачной водицей. А теперь? Это значит... Я перевел глаза к низу живота. Ну да, мой родной, розовый, живой, слегка опавший... Конечно, опавший, а чего бы мне хотелось – после такого-то.
Она меня расколдовала.
Эти слова: «Она меня расколдовала» – отстучали ритм как-то очень по-будничному. Я не умер от счастья, хотя причина для того была уважительная – все же ледяные оковы пали, и я свободен. Не захлебнулся лавиной восторга. Но радость и ее осознание, зародившись точечкой, с каждой секундой нарастали, как пронзительный гудок приближающейся скоростной электрички.
– Не волнуйся, дай помогу.
Я губами снял с ее лица то, что вызвало в ней приступ отвращения, – тщательнейшим образом. А потом языком, припав к ее рту, проверил, не осталось ли и там чего.
– Что это было? – она нашла наконец в себе силы оттолкнуть меня.
– М-м-м... – не получилось досказать слово, да и всякая ли вещь требует обязательного называния? Я коротко пожал плечами: – С тобой подобного не случалось прежде?
Помотала головой, мол, нет.
– Впервые в жизни? Поздравляю – загадывай желание.
Я не знал, как себя вести. Радость и даже ликование выплескивались из меня, я готов был подпрыгивать, вскидывая ноги, и может быть, сделать сальто-мортале. Два раза, через плечо. Давно я не испытывал столь чистого, не замутненного никакими толиками отрицательных переживаний, блаженства. В этот момент я забыл о простом соображении – человек, и я в первую очередь, мал, слаб и подвержен, и радости его малы и скоротечны. Чтобы не спугнуть их, не стоит им предаваться слишком разнузданно. Но я как будто выпрямился и встал в рост с Космосом. Ничто меня больше не стесняло, и я не ограничивал себя.
С другой стороны, видя, как удручена моя освободительница, я очень жалел ее. Бедняга! Похоже, она даже не предполагала, что между мужчиной и женщиной возможна такая физиология. Ведь мечтала о белом принце...
– Сознайся, мечтала?..
Слезы в напуганных глазах.
Правильно, о принце, а не о «м-м-м-м»!
Все же радость была сильнее жалости. Наверное, это читалось на моем лице.
– Уходи.
Я не стал возражать. Что бы я ни придумал в ответ, чем бы ни оправдался, все прозвучало бы фальшиво.
Она вышла за мной на крыльцо. Стояла, положив руки крестом на груди и засунув пальцы под мышки. Смотрела в пол.
Весна разлилась по округе солнцем, теплом, жизнеутверждающим разноголосьем. Я вздохнул в два раза шире и глубже против обычного. Легкие благодарно приняли воздух. Они уже были в порядке.
– Ты не сказала, как тебя зовут.
– Зоя.
– Спасибо тебе, Зоя. До свидания.
– Да.
Я подхватил лыжи и, не оглядываясь, пошел прочь. Завернув за угол, все же оттанцевал канкан и даже, бросив ношу, прошелся колесом. Корявое у меня получилось колесо, и, вставая на ноги, я поскользнулся, грохнулся задом. От этого мне стало еще веселее, и я двинулся быстрым шагом дальше. На ходу строил великие планы: жизнь круто повернула, теперь все у меня будет хорошо, и с женщинами тоже. Я опытен и многое про них знаю! Пространство женщин не так уж туманно, за эту зиму я поназажигал там крохотных маячков, так что ориентиры есть, блуждать уже не придется. ...И все же, какие серьезные у Зои глаза. А губы – несерьезные. И молния, настоящая молния в лесу!
Молния...
Маячок... Мигает, заманивает. И душа поддалась его призывам, хотя я отчета себе в этом пока не отдавал, еще не до конца понял, что за курс взяла моя душа.
А в более общем пространстве – мартовского леса, дорожки, бегущей вдоль железнодорожного полотна, и ставших уже видимыми огней моего города – я упрямо шагал к дому. Хотя пару раз стрельнуло в пояснице желание бежать назад. Но я потер поясницу и сказал себе: нечего! Потому что каким-то мистическим чувством угадывал, что приди я обратно, никакого домика на берегу замерзшего ручья не обнаружу. Да просто-напросто не опознаю забора.
Вернувшись в понедельник вечером с работы, разделся, побродил-потосковал из комнаты в комнату. Надо бы чаю попить.
В кухне на табуретке, боком к окну, подтянув колени к подбородку, сидела Зоя. Черные чулочки, юбочка в клетку, голубой свитерок...
– Зоя.
Обернула ко мне лицо. Губы.
Повернулась на попе, я присел перед ней. Спустила ноги на пол, коленками уперлась мне в грудь.
– Скажи «О».
Разулыбалась – не вышло.
– Зоя-а-а...
Мы медленно поднялись, обвиваясь друг вокруг друга, будто головы наши были бабочки, а тела – траектории полета этих бабочек во время брачного танца. Последовала сцена, которую описывать не буду. Она очень банальна.
– А теперь признавайся, как ты нашла мой дом.
– Вчера, только ты ушел, я обернулась комаром.
– И нос у тебя был толщиной с бревно?
– Почти... полетела за тобой и проследила!
– Комар – в марте? Неловко об этом говорить, но ты врешь.
– Согласна... Тогда – солнечным лучом.
– Верю, похоже на правду. Хорошо, а в квартиру каким путем попала?
– Снова – лучом. Проскользнула в замочную скважину.
– Не-воз-мож-но. Английский замок доступен только вору. А лучу – нет.
– А-а-а... Вспомнила! Я превратилась в лису и запрыгнула в форточку!
– Лисы не прыгают.
– Тогда кошкой.
– У меня высокий этаж – и кошкам не достать.
– Правдолюб какой – не угодишь. Я стала нахальным весенним ветром и... У тебя же полно щелей в окнах, проникнуть ничего не стоит.
– Принимается.
– Ты предложил вчера загадать желание... Спроси о нем.
– Но сначала скажи «О».
– О-о-о-о...
Мое желание дало о себе знать мгновенно, но разве о нем сейчас речь?
– О-о-о... – Зоин короткий выдох щекотнул мне шею.
– Так что ты загадала?
– Не потерять тебя.
Вторая банальная сцена ничем не отличалась от первой и имела продолжение.
Теперь Зоя живет у меня. Зимой. А летом я у нее. На даче.
Но она не до конца излечила меня от болезни «лединус членисус». Иногда случаются рецидивы. Когда я угадываю в Зоиных глазах грусть, а это почти всегда грусть по весне, моя плоть реагирует самым естественным образом. Она опять оледеневает. Зоя любит грызть мартовские сосульки. С детства. Когда грусть развеивается, я, по установившейся традиции, снимаю с Зоиных губ следы собственной страсти. И пока старательно ее выцеловываю, тот, что несколько минут назад был холодным и льдистым, наливается живой силой, и ему уже впору приходятся разгоряченные Зоины тайники.
Однажды, много времени спустя, после долгих раздумий я наконец решился и рассказал Зое историю той зимы. Она разволновалась: а Ледохруст, что стало с ним? Не знаю. Но надеюсь, он не был погребен в своем домике во время вертолетной аварии, а перебрался в иное уютное местечко. По-прежнему работает над зимними партитурами и одаривает случайных путников добрым.
***
Вспомнил наконец! «Латентный феминизм»!
Месяц назад я обещал журналу «Литературная учеба» написать статью «Латентный феминизм в современной российской литературе». Вот заметочку и оставил, бумажный обрывок потерся уже весь, замусолился. Лень садиться за работу. Пойду-ка лучше на остановку, встречу жену. Она вернется усталая, обрадуется мне.
Я объясню про странную сегодняшнюю грезу – интересно, как растолкует ее? Похвастаюсь, что приготовил на пробу новый салат – «Гранатовый браслет». И насчет статьи посоветуюсь.
Заранее знаю все, что она скажет по поводу ЛФ. Будет смешно кипятиться и выплескивать недовольство. И противница-то феминизма она. И с предубеждением относится к нынешней литературе. И глубоко убеждена, что феминизм в ней как раз не скрытый, а самый что ни на есть явный, и ей это очень и очень не по нраву. И наконец, терпеть она не может любые латентные формы, считает, что все должно быть по-честному.
Милая ...
Тут бы мне, для органичного завершения фразы и всего повествования, поставить ее имя, чтобы читатель вместе со мной глубоко вздохнул и умилился.
Но не буду называть имени. Пусть оно останется моей маленькой тайной.