Человек и Его Время повесть

  повесть

«Превосходная должность -
быть на земле человеком.»
М.Горький.               
Орден  Отечественной войны, поблескивая ровным рубиновым светом пятиконечной звезды, лежал на столе. Морис Давидович Гойхман, рассматривая орденскую книжку, почему-то не испытывал особой радости и удовлетворения от только что врученной ему военкомом награды. Он смотрел на эту награду наполненный ощущением чего-то забытого, но вновь сейчас возникшего из глубин его памяти. Перед его глазами ожили картины далёкого боевого прошлого. Почти шесть десятилетий отделяют уже тот суровый, сорок первый год, но память не затуманена годами. Взрывная волна памяти открыла перед ним картину прошлого, и он вспомнил всё, что было тогда в Подмосковье, когда  тоже вручали боевые награды, отличившимся в боях солдатам и командирам их батальона.
…Он, как бы снова видит снежную равнину, чёрные пятна редких рощ, сосновый лес у самого горизонта, небольшую деревеньку и церковь на холме. Закатный вечер и низкое, повисшее над самым горизонтом зимнее солнце. Поредевший почти наполовину за последние два дня непрерывных боёв батальон построен и ожидают генерала - командира дивизии, который должен вручать боевые награды. На переднем крае, где их сегодня утром сменила прибывшая дивизия сибиряков, раздаются  глухие орудийные раскаты толи нашей, толи немецкой артиллерии.
Генерал подъехал на лошади, легко выпрыгнул из саней и вместе с адъютантом быстрым шагом стал приближаться к их батальону. Он был среднего роста в белом полушубке,  перекрещенном ремнями. Гойхман уже больше месяца, с тех пор, как добровольцем ушел на фронт, воевал в этой тридцать первой дивизии, но только сегодня впервые увидел командира своей дивизии.
Командир полка скомандовал «смирно», отдал рапорт генералу, а тот, приняв рапорт, моментально скомандовал «вольно». Откуда-то принесли столик, адъютант достал из своей сумки и положил на столик пять красных коробочек. Гойхман знал, кому будут вручать боевые награды в его роте. Еще во время марша с передовой, политрук роты сообщил красноармейцам Курбатову и Свиридову из его взвода и лейтенанту Петунину, командиру соседнего взвода, что им сегодня будут вручать боевые награды.
- Подготовьтесь и приведите себя в полный порядок, - заранее поздравив с наградой, предупредил политрук.
Первым награждали командира взвода, лейтенанта Петунина. Генерал назвал его фамилию и, зачитав приказ Военного Совета фронта, поздравил, лейтенанта с наградой.
«Служу Советскому Союзу!» - взволнованным, но чётким и твёрдым голосом отрапортовал Петунин, а генерал своими руками под распахнутой шинелью, закрепил на его гимнастёрке орден «Красной Звезды».
Курбатову и Свиридову вручил генерал медали  «За отвагу». Гойхман и сейчас, несмотря на прошедшие десятилетия, помнит, как волновался Свиридов, когда получал медаль  «За отвагу». А Курбатов, наоборот, был спокоен, как будто не ему, а кому-то другому, вручал генерал эту медаль - символ солдатского мужества и отваги.  Две медали  «За  боевые заслуги» получили красноармейцы из  двух других рот.
Гойхман не был в числе  тех, кому должны были вручать  награды, но, глядя на то, как вручают боевые награды, испытывал вместе с радостью и удовлетворением какое-то непонятное для него волнение. Радость и удовлетворение были от мысли, что командование в эти тяжелые дни не оставляет без внимания и  отмечает тех, кто не щадит своих жизней ради спасения Москвы.
Отчего-то он волновался и, может быть, оно было даже сильнее чем у тех, кто только что получил награды. Он не знал,  чем вызвано это волнение, и  почему вместе с ним постепенно уходит и его подавленное настроение…
Еще утром, когда появились перед траншеями и сменили их воинские формирования из сибиряков, в добротных полушубках, валенках и с автоматами вместо винтовки образца одна тысяча восемьсот девяносто первого года, у него поднялось настроение. Завидовал и радовался, что взамен их, плохо вооруженных одетых в потёртые, прожженные у костров шинели, наконец, появились настоящие войска.
Покидая, обжитые за два дня траншеи, блиндажи и землянки, он был уверен, что сибиряки удержат эти позиции и деревню, которую, после упорных боёв, освободила их дивизия и два дня отражала немецкие атаки. Не позволила за два дня боёв приблизиться немцам ни на один шаг к Москве.
А сейчас, в строю своего батальона радовался, что вместе  с одиннадцатью, оставшимися в живых солдатами его взвода, стоят два его однокурсника из Баумановского училища - Егорычев Николай и Ронин Толя. А в соседнем взводе живой Костя Рапетов, тоже однокурсник только с другого факультета.  Он стоит в строю правофланговым, а вот его командир взвода, молоденький лейтенант из училища, вчера утром принял взвод, а вечером его уже похоронили.
Повысилось настроение и оттого, что день или может два их полк будет на отдыхе, и его жизни в эти дни не будет угрожать постоянная опасность.
 «Но похоже на то, что всё должно измениться в лучшую сторону», - думал Морис Давидович, глядя на прекрасное настроение и какую-то загадочную, но довольную улыбку на лице генерала.
Да, тогда было волнение, удовлетворение и радость, а сейчас, глядя на эту боевую запоздалую награду, Морис Давидович не испытывал этих чувств.

* **

Его фронтовая биография была короткой по времени: пять месяцев, но жизнь солдата на войне измеряется не календарными листочками, а соприкосновением с реальной действительностью. На фронте, во время непрерывных боёв, один прожитый день - целая вечность.  Он еще в первом бою понял, как мало в этой войне значит одна человеческая жизнь, когда счёт идёт на тысячи, на сотни тысяч, на миллионы. Чтобы оборвать жизнь человека, которая сама по себе бесценна, достаточно одного мгновения, одного маленького кусочка металла…
Не любил Гойхман вспоминать о войне мало, что рассказал о боях, о пережитом на фронте своим детям. Может быть, ему, привыкшему за многие годы работы к напряженному труду, когда спрессованное по часам и минутам, время летит так стремительно, некогда было отвлекаться на эти воспоминания. Но события военных лет не затуманили пеленой времени прожитые десятилетия, они не растворились среди островков его памяти. Он всё отлично помнит об этой самой кровавой, жестокой, не милосердной войне двадцатого века. О войне, которая со всем своим чудовищным размахом и своеволием вторглась в жизнь людей его поколения, ломая и коверкая жизни и судьбы многих из них.
Морис Давидович по-прежнему глядел на орден, а стремительный бег памяти перенёс его в то воскресное, июньское утро, когда началась война. Многие события улетучились  из прожитой жизни, но тот день остался в его памяти, будто и не было прожитых десятилетий.
В то воскресное утро Морис Гойхман, студент третьего курса, факультета бронетехники Высшего технического училища имени Баумана, проснулся и встал рано. Еще не проснулись остальные студенты, проживающие вместе с ним в комнате  общежития, а он уже разложил перед собой учебники и конспекты лекций.
Во вторник экзамен, а завтра генеральная тренировка в секции альпинизма, которая займёт много времени. Поэтому сегодня нужно плотно поработать с конспектами лекций, завтра поработать в секции, а во вторник получить оценку «отлично» и тогда будет повышенная стипендия. Последний экзамен по гидравлике, а через несколько дней поездка на Тянь- Шань в составе группы альпинистов и покорение вершины Хан-Тенгри.
«Как это здорово!» - подумал Морис, раскрывая учебник.
 Сколько раз они в секции альпинизма обсуждали эту экспедицию, как внимательно слушали своего руководителя секции, когда он делился своими впечатлениями о восхождение на вершину Хан-Тенгри.  С каким  нетерпением ожидали окончания учебного года и начала студенческих каникул. И как тщательно они готовились к этому, подгоняя снаряжение, прорабатывая всё до мелочей. Но сейчас всё готово: разработан маршрут, согласован с комитетом физической культуры и альпинизма и тремя днями после сдачи экзамена в путь. В своём воображении он уже видел себя в связке с  другими альпинистами, покоряющими заманчивую вершину.
 Морис раскрыл и стал внимательно просматривать конспекты лекций профессора Чутуева по гидравлике. Никто не мешал Морису готовиться, товарищи спали, чёрная тарелка репродуктора, которую он  не включал, чтобы не беспокоить их и не отвлекаться самому, молчала. Шум, который послышался в коридоре, отвлёк Мориса, но не надолго.
 «Обычный шум и суета, которые всегда бывают, когда просыпаются студенты и  появляются в коридоре», - подумал Морис, продолжая готовиться к предстоящему экзамену. Потом застучали в дверь, совсем не, как обычно, а какими-то частыми, тревожащими сердце ударами и послышались голоса за дверью: «вы, что спите? … ВОЙНА!… Гитлер напал на нас, сейчас будет выступать Молотов.
Морис поспешно включил репродуктор, послышался какой-то треск, а затем голос диктора объявил, что сейчас выступит с заявлением Министр иностранных дел В.М.Молотов.
«Сегодня в четыре часа утра, без предъявления каких- либо претензий к  Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбардировкам со своих самолётов наши города…», - звучал в чёрной тарелке репродуктора голос Молотова. А  Морис уже больше не слушал, что он говорил дальше. 
-Пакт о ненападении, предложенный Германией и подписанный, в августе тридцать девятого года нашим правительством, выгоден был немцам, а нам он принес громадный вред, притупив нашу бдительность. Мы не готовились к этой войне так, как следовало бы, - потрясенный сообщением о начавшейся войне, думал Морис.
На эту тему у него, еще сразу, как только был подписан советско-германский договор о ненападении, были разногласия со своим старшим братом Николаем-работником наркомата обороны. Брат пытался убедить его, что этот пакт лишает империалистические державы возможности создать единый антисоветский фронт и пойти на тайный сговор с той же Германией. А он, в чём-то соглашаясь с ним, доказывал, что мы, доверившись этому документу, не будем думать о предстоящей войне с фашистской Германией в самое ближайшее время, и готовиться к ней.
-Как же он решился напасть (имея в виду Гитлера), -  нарушив размышления Мориса, раздался голос Петра Храмова, студента из их группы. - Он же подписал пакт о ненападении.
Морис только сейчас заметил, что Храмов проснулся и сидит на кровати, еще не одетый, в трусах, а Николай Скворцов в весьма возбужденном состоянии ходит по комнате и тоже в одних трусах.
- Что ему стоит нарушить этот документ, когда он оккупировал все государства Западной Европы, подчинил себе их экономику и теперь ему нужны наши необъятные просторы, - отвечая на вопрос Храмова или на свои собственные мысли, проговорил Николай. - А войну надо было ожидать, о том, что она скоро начнется, столько было в последнее время разговоров.  Только нас убеждали, что это провокационные слухи. Вот и дождались, - закончил он, - читайте успокоительное сообщение ТАСС, в газете «Правда» за четырнадцатое, июня сорок первого года.
«…Слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы, и происходящая в последнее время переброска германских войск в восточные и северо-восточные районы Германии связана, надо полагать, с другими мотивами, не имеющими касательства к советско-германским отношениям», - прочитал Морис.
- Хорошо, если у самого Сталина не сложилось ошибочного представления о перспективах войны с фашистской Германией в ближайшее время. Не переценил ли он значение советско-германского договора, - высказал вслух свои размышления Морис.
Вспомнил и свою, совсем недавнюю, встречу с братом, который только что вернулся из Прибалтийских республик, где был с инспекторской проверкой строительства оборонительных укреплений, и разговор с ним.
- Зря мы связались с Прибалтикой. Большинство коренного населения этих республик настроено против нас и неизвестно, как будут вести себя в случае войны с Германией.
- Медленно ведутся у нас работы по строительству укреплений вдоль новой государственной границы, - продолжая разговор о вероятности нападения фашистской Германии, - как бы случайно, но с большим сожалением, закончил он.
Значительно позже, уже в боях под Москвой, Морис узнает от очевидцев первых дней войны, что почти и не было построено укрепленных районов вдоль новой границы. А те прежние, построенные вдоль  старых границ, были разоружены и не могли использоваться, как опорные пункты при обороне…
Плохо воспринимались конспекты лекций по гидравлике в тот воскресный день, совсем другие мысли будоражили его голову. Не состоялась и генеральная тренировка по альпинизму на следующий день, а из сообщений Совинформбюро услышал Морис, что уже к вечеру двадцать второго июня, в самый первый день войны, на отдельных участках фронта немецкие войска вклинились вглубь нашей территории на тридцать- пятьдесят километров.

* * *
Война… Для многих поколений, спустя десятилетия, это уже история, она постепенно становится эпической легендой. А для Мориса Довидовича война не только история, но и живой личный опыт, оплаченный кровью. Это грохот - взрывы мин и снарядов, крики умирающих, свист бомб и треск крупнокалиберных пулемётов, которые застыли в его памяти.
 «Война» - это короткое, но такое страшное слово сразу вонзилось в его сознание личной ответственности за её победный исход. Он твёрдо решил, что будет сражаться и всё, что выпадет на его долю, он выполнит с честью. Может, не придется дожить до победы, но ради неё будет сражаться с фашизмом, мужественно и самоотверженно, отстаивать каждую пядь родной земли…
Шел всего второй месяц, как Гойхман был на фронте и вместе с такими же, как он добровольцами, защищал столицу, но ему казалось, что война уже давно вошла в его жизнь вместе со своими суровыми законами. Тот день, когда его, Ронина, Егорычева, Рапетова, да еще нескольких девушек-студенток зачислили добровольцами в коммунистический батальон, теперь казался ему слишком далёким.
. Далёким уже казался и тот день, когда коммунистический батальон, сформированный из коммунистов, комсомольцев и беспартийных, шел по разбитым и размытым октябрьскими дождями проселочным дорогам на передовую. С раннего утра и до позднего вечера с подмосковных полей не рассеивалась серая мгла. Казалось, будто никогда в этих местах не было восходов солнца, не было прозрачного неба, а только низко нависшие серые тучи, сеющие мелкий надоедливый дождь.
Шли в полном боевом снаряжении солдаты всех возрастов. С большим трудом отрывали и передвигали ноги с налипшей на подошвы солдатских ботинок вязкой осенней глины. Позвякивали окованные приклады о котелки, промокшие от дождя, шинели давили плечи, а их полы на ходу хлестали по тонковатым ногам в черных обмотках. Над головой колонны, натужно воя, совсем низко то и дело пролетали на восток «юнкерсы». Летели эшелонами, а их рёв надолго заполнял небо и землю.
-Летят на Москву вороньими стаями и чувствуют себя в небе спокойно, как у себя в Германии, - произнес уже не молодой красноармеец Петраковский, шедший рядом с Морисом. - Много будет работы в Москве сегодня у зенитчиков и у тех, кто будет дежурить на крышах. Я в тот первый воздушный налёт, двадцать второго июля, сбросил с крыши шесть зажигалок, - закончил он, провожая взглядом проплывавшие над головой «косяки» немецких бомбардировщиков.
 Морис тоже вспомнил тот поздний вечер, двадцать второго июля. Они в тот день работали на строительстве Ржевско-Вяземского оборонительного рубежа. Вечером натужно воя, и на не большой высоте, над их головой летели в сторону Москвы эшелоны «юнкерсов». Их было так много, что ему казалось, будто кресты на фюзеляжах фашистских самолётов полностью закрыли собой только что,  прозрачное до их появления, вечернее небо…
. Поздним вечером сделали привал в  небольшой деревне, поужинали возле полевой кухни. А ночью, чтобы не привлекать внимания со стороны немцев, батальон занял отведенную ему позицию в траншее. К траншее шли долго и путано через  какое-то поле, перепаханное гусеницами танков и изрытое воронками от взрывов. Наконец увидели перед собой полыхающее зарево, по облачному  небу шарили тугие столбы света прожекторов. Беззвучно раскрашивали тёмное небо цепочки трассирующих пулемётных очередей,  слышно было, как где-то изредка вздыхали орудия. Извилистую линию траншей заметили, когда над передним краем вспыхнула осветительная ракета. И тут же раздалась команда «ложись!» Как только погасла ракета, последовала команда «вперёд!», и пробежав несколько шагов, Гойхман спрыгнул в траншею.
  Узкими извилистыми ходами сообщения вышли к переднему краю и заняли места в окопах. Слева от него устроился в окопе Петраковский, справа боец Курбатов. Небо прояснилось, и Морис увидел из своего окопа высокое звёздное небо. Пронеслась ракета, вспыхнула в небе, и звёзды исчезли.
-До рассвета приказано отдыхать, - распорядился командир взвода. Укрытия в двадцати метрах по ходу сообщения, - махнул в правую сторону лейтенант, а сам заспешил дальше.
Узким, извилистым ходом сообщения Гойхман вслед за Курбатовым и другими солдатами добрался до укрытия. Несколько ступенек вниз, брезентовый полог над входом, и они очутились в просторной землянке. Сплющенная консервная банка, подвешенная к бревенчатому потолку, сильно коптила и своим тусклым светом почти не освещала землянку. Очень скоро набилось много солдат, и сразу в землянке стало душно от мокрых шинелей.
Гойхман, посидев несколько минут, вышел наружу. Небо было чистым, и высоко над головой мирно, словно переговариваясь между собой, мерцали звезды. Немцы непрерывно запускали над нейтральной полосой ракеты, при их вспышках всё было видно, как днём, а когда они с шипением гасли и падали где-то рядом, становилось совсем темно. Перед рассветом небо снова затянуло тучами, и пошел мелкий осенний дождь.
Миномётный  обстрел начался  вместе с рассветом.
-Занять места в траншее, рассредоточиться! - приказал, появившийся в двери лейтенант. И тут же в траншее послышался топот множества солдатских ботинок. 
Мины рвались вначале обстрела в нескольких метрах от окопа, а то и за спиной и от их разрывов вздымалась земля, и Гойхман чувствовал как железным треском отдавало в ушах, а глаза ослепляло пламенем взрыва. Столбом взлетали разрывы и мины падали уже у самого окопа. Они взрывались, едва коснувшись земли, образуя круглые грязные ямы, а Гойхман, присев на дно траншеи и вжавшись в её стенку, чувствовал, как рушатся сверху комья земли и бьют по согнутой спине, по голове. Услышав снижающий вой очередной мины, ему казалось, что этот гнетущий вой мины предназначен ему.
Обстрел немцы вели с расчётливой методичностью, и огневой вал медленно катился по траншеи, с одного участка на другой. За изгибом траншеи мина попала прямо в окоп, и Гойхман увидел буро-огненный куст,  дым разрыва, который исходил из самого окопа и вверху пышно завился в белый с желтыми прожилками дымный ствол.  Ему даже показалось, что в грохоте взрывов он услышал стоны и крики о помощи.
-Накрыло ребят от прямого попадания, - услышал он голос Курбатова, и только сейчас заметил, что тот поправляет сапёрной лопаткой разрушенный бруствер, а Петраковский приспосабливает винтовку для стрельбы стоя. Потом обстрел внезапно прекратился, наступила гнетущая тишина затаенного ожидания чего-то.  Всё вокруг казалось Морису угрожающе непрочным, опасным и зыбким.
-Сейчас немцы попрут на нас, - проговорил Курбатов, - хорошо, если атаковать нас будут без танков…
Немцы пошли в атаку еще до того, как рассеялся дым от разрывов мин и снарядов. Шли плотной цепью и, казалось, что остановить их уже невозможно. Не убранное поле ржи разделяло наши и немецкие позиции. Немцы, очевидно, уверенные, что после миномётного обстрела не будет сопротивления, шли в полный рост, прижав к животу рогатые автоматы.
«Приготовиться к отражению атаки! - услышал Морис команду командира взвода, который быстрыми шагами шел по траншеи  - Без команды не стрелять!»
И от спокойного голоса своего командира взвода, от сознания того, что раз жив лейтенант, то не погиб и взвод, появилось облегчающее чувство надежды и уверенность в том, что они выстоят, отразят эту атаку. И по команде «огонь!» защёлкали винтовочные выстрелы, и раздались длинные пулемётные очереди.  Морис старался стрелять прицельно, выбирал цель и плавно нажимал спусковой крючок. Бой целиком захватил его, и ему казалось, что ничего другого не существует. Есть только винтовка в руках, отдающая толчком в плечо при каждом выстреле и фигуры немцев в зелёных шинелях, видимые в прорезь прицельной планки…
Два раза еще в этот день немцы с такой же расчётливой методичностью вели миномётный обстрел позиции коммунистического батальона. Правда, огонь не был уже таким интенсивным, как в первый раз и после последнего обстрела немцы не предпринимали больше попытки атаковать их.
Вечером, уже в глубоких сумерках хоронили погибших. Каждый взвод рыл могилы для  погибших товарищей. Из их взвода положили в братскую могилу шесть человек. Забросали мокрой землёй, насыпали невысокий холмик и положили, пробитую осколком каску.
Они втроём, Гойхман, Ронин и  Егорычев,  пока еще живые, стояли у края могилы. Это был их первый день войны и первый бой. Шел мелкий и нудный осенний дождь, пропитывая плечи и спины солдатских шинелей. А Морис, глядя на Ронина, Егорычева и Костю Рапетова, который стоял у соседней могилы, думал о том, что может его или кого-то из них положат завтра в братскую могилу.  А сколько еще до конца войны будет вырыто таких братских могил, в которых останутся лежать безымянные жертвы этой войны.
Следующий день был не по-осеннему солнечным. Минометный обстрел начался с немецкой точностью, ни часом раньше, ни часом позже. Вначале всё было точным повторением  дня вчерашнего. Потом что-то изменилось в поведение немцев, и минометный обстрел стали вести с перерывами: тридцать минут непрерывный  огонь, затем часовой перерыв, а потом снова обстрел и снова затишье.
- Не иначе, как кофе пьют немцы после двух обстрелов, а может и после каждого, - проворчал глухим голосом Курбатов во время очередного затишья.
-Да пора бы уже и нашему старшине покормить нас солдатской кашей, - добавил Петраковский, и тут же  услышали команду: « приготовиться к отражению атаки, а затем возглас: «танки!»… «танки!»…
Они низкие длинноствольные, поддерживая немецкую пехоту, выползли из-за бугра: первый, за ним второй, третий. Взблескивая гусеницами,  чуть правея позиции их взвода, надвигался, вырвавшийся вперед, немецкий танк. Сверкнула огнём пушка,  и моментально за звуком его выстрела разрыв снаряда вблизи траншеи. В бой с танками вступили бронебойщики, и Морис видел, как после каждого выстрела вздрагивал с отдачей назад двухметровый ствол противотанкового ружья, а выстрел не приносил желаемого результата. Танки всё ближе и ближе приближались к окопам, а следом за ними и немецкие автоматчики.
-Не остановить танки бронебойщикам! Прорвутся к траншеям, и тогда здесь будет наша братская  могила, - проговорил Курбатов.
Засунул за пазуху шинели противотанковую гранату и, взяв в руку бутылку с бензином, начал выбираться из траншеи.
Он прополз уже несколько метров, когда Морис заметил, что в сторону танка по ржаному полю ползет какой-то боец. Пулемётные очереди секли стебли редких островков ржи перед ним, а он продолжал ползти навстречу громадам танков: один против трёх. Оставалось несколько метров до ближайшего танка, когда он поднялся и, прежде  чем  он бросил бутылку с зажигательной смесью, Морис успел заметить, что он почему-то без шинели, в одной гимнастерке. Затем боец бросил вторую и упал, прошитый пулемётной очередью.
- Без шинели, в одной гимнастёрке пополз солдат на встречу танкам. Видно знал, что идёт на верную смерть, и шинель больше не понадобится, - услышал Морис голос соседа.
 На броне танка взметнулось оранжевое пламя, откинулся люк, и немецкий танкист высунулся из башни. Защёлкали выстрелы, и танкист, перегнувшись в поясе, стал медленно сползать на броню горящего танка. Второй танк, подбитый бронебойщиками, на уцелевшей гусенице крутился на одном месте, а третий повернул назад.
С большим опозданием из глубины начала бить наша артиллерия и по команде «огонь!» раздались размеренные выстрелы красноармейских винтовок и пулемётные очереди. Они перемешивались со слитными трелями чужих автоматов. В звуках чужих автоматов, без особого труда, Морис сразу почувствовал лёгкую машинную торопливость и слаженность. Это выглядело, как издевательская потеха над теми, кто лежит и стреляет из винтовки устаревшего образца.
Больше часа продолжался тот бой с немецкой пехотой. Немцы несколько раз, после неудавшейся атаки отходили, и сразу начинался минометный обстрел. Опять, слышался снижающий вой мины, столбом взметалась земля, а буро-огненный куст разрыва закрывал всё вокруг, заслоняя лучи осеннего солнца. И только, когда, обойдя свой круг, над полем боя, в дыму и пыли садилось на западе, отяжелелое, как уставший солдат, солнце и под пеплом облаков остыл багровый закат, прекратился миномётный обстрел.
-Ну, вот и сегодня мы выстояли. Не пропустили немцев к Москве, произнес Курбатов, вытирая, выступившую на лбу испарину.
-А, что это ты решил бутылкой взорвать немецкий танк? Не в нашей же полосе он был, - задал вопрос Петраковский.
-Какая разница, в чьей он полосе. Но я коммунист, а если не коммунист пойдёт первым, то кто же?
По траншее, беседуя с еще не пришедшими в себя после боя и обстрела красноармейцами, шел политрук роты и выражал благодарность за стойкость и мужество, которые они проявили в бою. И всем бойцам называл имя и фамилию коммуниста Василия Волохнина, который подорвал бутылкой с бензином немецкий танк. А Морис, слушая его, думал о том, что, может быть, только благодаря этому Волохнину остался он живым, хорошо, что судьба свела его с такими людьми, как Волохнин и Курбатов. В этот момент, о мёртвом Волохнине он думал, как о живом. Эти два первых дня, прожитых на войне, были для него боевым крещением и показались ему целой вечностью.
На следующий день коммунистический батальон, в котором после двух дней непрерывных боев, осталось меньше половины, отвели с передовой на отдых и укомплектование.
Потом было еще много непрерывных и кровопролитных боёв, отступлений. Заняв новый оборонительный рубеж и отразив одну-две атаки немцев, чтобы избежать окружения, приходилось отступать. Раздавалась команда: «подготовиться к отходу!». А  они только что зарылись в землю, отрыли окопы, хода сообщения, щели укрытия и землянки. И ему вдруг становилось жаль покидать эту узкую траншею или наспех вырытую землянку, всегда казалось, что вместе с ней он что-то дорогое отрывает от своей души.
На фронте всегда так: место, где под непрерывным обстрелом с тобой ничего не случилось, кажется всегда самым надежным. Несколько раз их батальон и дивизию пополняли, но проходило несколько дней, и снова редели роты и батальоны.
В начале ноября прекратились надоевшие всем осенние дожди, когда кругом  вода,  под ногами, сочится из стенок окопа, а  сверху дождевая морось. После нескольких морозных, солнечных дней выпал снег, потянуло близкими морозами с севера, и у немцев несколько снизился наступательный порыв. Но коротким было это относительное затишье и вскоре началось второе генеральное наступление немцев на Москву. И снова непрерывные бои, снова отход на новые рубежи. С каждым километром, оставляя за спиной могилы боевых товарищей, уходил Морис всё дальше и дальше на восток, приближаясь, всё ближе и ближе к Москве…
А потом после нескольких дней жестоких оборонительных боёв, и началось то самое решающее наступление, которое определило исход великой битвы за Москву.
Морозной декабрьской ночью, еще в не наступивший предутренний час, по команде подняли их батальон и без всякой артиллерийской поддержки, без криков «ура» поднялись, вышли из окопов и двинулись по снежному полю, изрытому воронками от разрывов мин и снарядов, к немецким траншеям. Шли по вздыбленной земле Подмосковья, по полям, перепаханным гусеницами танков и тракторов, колесами и копытами лошадей, а теперь, скованной декабрьским морозом.
-Не сделаешь и одного шага в этой темноте,  чтобы  не поскользнуться на неровностях. Того и гляди, что ногу  подвернёшь  на очередной кочке, -  ворчал, как бы про себя, и громко ругался кто-то в темноте. 
-Чего расстраиваешься-то? Проконтуешься недельку, другую в медсанбате, отдохнёшь, отоспишься, отъешься на госпитальных харчах, и будешь доволен этим курортом - слышал Морис чей-то голос в ответ.   
-Хватит! Уже досыта навалялся и наелся госпитальной каши. Вчера только вернулся из госпиталя. Освободил койку на этом, как ты говоришь, «курорте» кому-то другому, а мне наступать пора. От самой границы всё отступаю, да отступаю. Так, что ногу подворачивать перед наступлением, и ложиться в медсанбат, никак мне нельзя!
Накануне политрук роты познакомил их роту с обращением Военного Совета фронта с призывом сражаться смело и решительно, беспощадно уничтожать фашистских захватчиков. Он не сообщил им, что завтра начнется наступление, но все солдаты и он, Морис поняли, то о чём мечтали они во время долгой обороны, свершилось…
На западе небо полыхало пожаром, беспрерывно вздрагивала земля от тяжелых, приглушенных расстоянием, разрывов, по черному небу шарили  столбы света прожекторов, вдали, пока еще совсем беззвучно, раскрашивали тёмную предрассветную мглу трассирующие строчки пулеметных очередей…
Уже начали просматриваться немецкие траншеи, когда вдруг неожиданно загрохотало сзади, и над головой колонны с шипением и свистом пронеслись первые снаряды. Над немецкими траншеями один за другим вспыхнуло несколько огненных кустов разрывов, а вскоре их стало так много, что в черном дыму уже не возможно было что-либо различить и увидеть.
И сразу приободрились солдаты в строю, послышались радостные возгласы: «вот, дают пушкари прикурить немцам!». «Наши катюши» бьют!»
А выстрелы орудий, свист пролетавших в сторону немецких позиций снарядов, разрывы - всё смешалось в сплошной гул, и от всего этого в душе Мориса росло торжественно-радостное настроение. Теперь он был уверен, что Москву отстояли, что дорога теперь у него на запад. 
Шестого декабря вместе с сибирскими и уральскими дивизиями они прорвали оборону севернее Клина, и вышли на подступы к этому городу. Почти десять дней шли ожесточенные бои в окрестностях города, и пятнадцатого декабря их коммунистический батальон, а вместе с ним и Гойхман,  прошел по освобожденному от фашистов городу.…
Бои отодвигались всё дальше на запад, однако наступление развивалось тяжело. Немцы, ошеломленные неожиданным сильным ударом, спешно стягивали резервы, производили перегруппировку войсковых соединений, не желая признавать полную безнадежность плана молниеносного окружения и взятия Москвы.
А Гойхман сражался уже на Северо-Западном фронте, куда перебросили их дивизию после освобождения Клина. Совсем мало осталось в строю тех, с кем  шагал он в сторону фронта в тот дождливый октябрьский день. Прошло чуть больше двух месяцев с того дня, а ему казалось, что это было так давно, что и мирной жизни, как будто, не было, а всё время война.
Он уже втянулся в привычное фронтовое состояние, когда всё зависит от обстановки. От горечи потерь боевых товарищей и отупляющей усталости, он, как и многие другие молодые солдаты, больше уже не боялся смерти, как было с ним в первые дни, вернее свыкся со смертью и уже, как бы, был готов к ней.

* * *
В воздухе  уже чувствовалось скорое приближение весны. Батальон шел на передовую позицию. Шли по разбитым, еще осенью, а сейчас перепаханным танковыми гусеницами, дорогам. Чёрными столбами поднимались в сожженных деревнях печные трубы, сверху запорошенные снегом, да кое-где из под снеговых намётов торчали бесформенные нагромождения обугленных брёвен. Чем ближе продвигались к передовой, тем ощутимей вырисовывались следы недавних сражений. Под снеговыми шапками застыли сгоревшие, изуродованные немецкие танки, попадались и наши подбитые танки «КВ-1» и «ИС» всех трёх модификаций. Валялись разбитые орудия, перевёрнутые грузовики, повозки. Кое-где прорисовывалось вдавленное в снег зелёное сукно чужих шинелей. И над всем этим, над тишиной смерти, ясное небо и февральское солнце.
Самые молодые солдаты из нового пополнения, ничего пока не видевшие на войне, тянули шеи из еще не помятых воротников шинелей, со щемящим любопытством и робостью вглядывались в страшные следы недавних сражений. Уже больше трёх  часов были они на марше и за всё это время не увидели ни одной не сгоревшей деревни, только одни чёрные печные трубы.
- Где же население? - Неужели немцы всех расстреляли или сожгли вместе с домами, - проговорил Курбатов, когда они снова проходили мимо сгоревшей деревни. А Морис, взглянув на него, заметил в глазах, этого пожилого человека, лютую ненависть к фашистам.
Позднее, освобождая внезапно какую-нибудь деревню, они сталкивались с немцами-факельщиками, которые, перебегая от одной к другой избе, поджигали их, а в некоторых избах бывали и люди. Обычно, в плен этих немцев не брали…
В наступление солдату не легче, чем в обороне, Там хоть землянку можно наспех выкопать и обогреться во время затишья, да и покормить старшина как-то сообразит.  А в наступлении всё совсем не так: землянку даже на скорую руку не выкопаешь, полевая кухня вместе с поваром всегда где-то застревает, а на голодный желудок воевать тяжело…
Морис Давидович снова взглянул на орден Отечественной войны и тяжело вздохнул, вспомнив тот бой уже недалеко от Старой Руссы, в котором погиб Костя Рапетов. Деревня Молвотицы каким-то чудом уцелела от разрушения и пожара. Не сумели они тогда до наступления темноты полностью выбить немцев из этой деревни. Закрепились в освобожденной части деревни, выставили охранение и решили ждать утра. За последние дни непрерывного наступления впервые выпало счастье посидеть у горячей печи, высушить мокрые портянки и прикорнуть в тёплой избе.
…Обстрел из миномётов начался внезапно. Морис сидел возле горящей печки, когда разорвалась первая мина перед избой. Со стен и потолка посыпалась штукатурка и все, кто был в избе, застыли в какой-то неуклюжей неподвижности и, внешне схожей для всех, тревожной настороженности. И еще не спало напряжение от первого взрыва, как за стеной раздался второй взрыв и тут же рвануло у самого крыльца. Дверь с силой распахнулась, задрожали стены, коптилка погасла.
-Теперь жди прямое попадание! - раздался чей-то голос и все выскочили из избы.
Уже горело несколько изб, а та, в которой они только что сидели у тёплой печи, обрушилась от прямого попадания, едва только Гойхман успел отбежать на несколько метров. Услышал над своей головой, холодящий душу вой мины, взрыв и будто ударило чем-то тяжелым рядом, даже земля вздрогнула. Запели на разные голоса осколки, запахло тротилом.
А затем он уже перестал различать отдельные удары,  и казалось, что не будет конца и краю этому налету, будто обрушилось небо на землю. Горели избы, трещали и обрушивались кровли, в небо взлетали снопы искр, а пламя выхватывало из ночной темноты силуэты солдат. Немцы постоянно запускали осветительные ракеты, и от их вспышек на высоте, от языков пламени всё было видно, как днем…
Снова услышал вой мины, увидел приземистое пламя разрыва и, прежде чем броситься на землю, услышал свист пролетающих над головой осколков.  Мориса обдало землёй, горьким чесночным запахом тротила, а в ушах потек протяжный, нудный звон. Где-то вдали прогремели еще несколько взрывов и после этого, наконец-то,  обстрел прекратился. Утром разведчики выяснили, что немцы отступили. Потери от ночного обстрела в их взводе были незначительные, всего три человека убитыми и двое раненых, но в роте, потери были не малыми.
Убитые лежали около разрушенной избы, накрытые плащ-палаткой. Рядом стояла с санитарной сумкой их санинструктор Аня Моховцева - тоже студентка, но с другого факультета.
- Кто? - предчувствуя, что погиб кто-то из студентов, спросил Морис.
-Костя Рапетов, - с большим трудом выдавила из себя Аня и заплакала. Подошли, и тоже молча, с непокрытыми головами, встали рядом Ронин с Егорычевым. Они долго стояли молча, а он вспомнил, что, когда взорвалась та, последняя  мина, вроде бы он видел при свете ракеты лицо Кости.
Аня смотрела в маленькое зеркальце и  вытирала платком слёзы. Морис уже давно не видел своего отражения в зеркале и, попросив у Ани зеркало, взглянул на себя. Кто-то, закопчённый, чёрный, как цыган глядел на него. Тёмные щёки с отросшей щетиной, запавшие глаза обвело черными кругами, а голова с седыми прядями, которых, может быть, вчера еще не было.
Похоронив убитых, двинулись дальше освобождать свою землю. Мартовское солнце светило уже тепло и ласково улыбалось наступившей весне. А он от первых весенних,  солнечных  лучей совсем не испытывал радости. Горечь потери однокурсника и всех тех, с кем свела, а этой ночью разлучила война, досада и жалость - всё, что накопилось, смешалось в нём в один горький, удушливый комок, который всё подступал и подступал к горлу…
Бой за тот посёлок на подступах к Старой Руссе был очень тяжелым. Несколько раз их батальон пытался штурмом взять этот посёлок, и каждый раз, встретив упорное сопротивление немцев, вынужден был отходить назад, неся большие потери. В тот день, после усиленной артподготовки, батальон снова штурмовал укрепленные позиции немцев. Во время очередного броска, уже перед самой траншеей, заметил пулемёт и бросил гранату. Он так и не понял, чей взрыв раздался раньше: его гранаты или немецкой, которую успел бросить немец. Она с длинной деревянной ручкой какое-то мгновение вращалась  в нескольких метрах от него, а потом взрыв, и острая, пронизывающая всё тело, боль в пояснице.
Лежать перед пулемётом было слишком опасно. Немецкие пулемётчики, если они живы, может в любую минуту прикончить его, а еще хуже оказаться в плену. Гойхман попробовал пошевелиться, но острая, нестерпимая  боль прожгла всё его тело. Но чувство опасности и плена оказалось сильнее физической боли и, превозмогая боль, медленно стал отползать назад. Перед глазами чёрные круги, дикая боль, сил становилось с каждым метром всё меньше, а он всё ползёт. Сколько полз он по мартовскому колючему снежному насту не помнит, а когда очнулся, увидел, что лежит на соломе под каким-то навесом среди других раненых.
Потом он снова потерял сознание, а когда очнулся, увидел себя и еще двоих раненых в санях и спину того, кто управлял лошадью. Он изредка поворачивался и поглядывал на раненых. И тогда Гойхман видел, накинутый поверх шинели белый фартук с пятнами бурой крови на нём.
-Очнулся, значит, теперь жить будешь долго, - обернувшись, в пол-оборота, произнёс пожилой санитар. - А я во время боя хотел проползти мимо тебя, думал, что ты того, уже мёртвый. Мёртвых я не подбираю, их подбирает похоронная команда. Моё дело живые.  А ты застонал, вот я и услышал, а так бы мимо прополз. А немца всё-таки одолели, не зря, значит, кровь ты свою пролил, - откуда-то, словно издалека, доходили до Гойхмана слова санитара. - Вот теперь в медсанбат везу тебя.
В медсанбате сделали противостолбнячный  укол, забинтовали рану и отправили в  прифронтовой госпиталь. Несколько дней провёл в полевом госпитале, а затем как тяжелораненого отправили дальше в тыл на операцию.
Гойхмана и других тяжелораненых везли на полуторке. Была ночь, машина изредка проваливалась в воронки и постоянно подпрыгивала на колдобинах, а в эти моменты не утихающая боль становилась невыносимой, и он готов был кричать диким голосом, чтобы хоть как-то заглушить эту боль.  Раненые ругались на шофёра, стонали, копошились в кузове, а машина, завывая слабым мотором, увозила их всё дальше и дальше от линии фронта.
Так и кочевал он из одного госпиталя в другой до самого города Фурманова, в Ивановской области. Там он, наконец, узнал, что осколком гранаты перебит у него седалищный нерв. Была операция, а Морис, содрогаясь от ужаса, боялся, что могут отнять у него ногу. Потом была вторая операция, уже в другом госпитале, и опять те же самые опасения…

* * *
Санитарный поезд уже несколько дней и ночей увозил Мориса куда-то в глубь страны. День сменялся вечером, и приходила ночь с расплывающимися за слезливыми вагонными стёклами огнями не знакомых станций и вокзалов. В вагоне тускло горел плафон ночного освещения, раздавались стоны тяжелораненых, а из не видимой ночной дали по гудящим рельсам наплывал, разрастаясь шумным прибоем, паровозный гул. По потолку вагона метались тени от встречных составов, которые стремительно уносились на запад.
Морис по ночам спал плохо, мысли с первых дней дороги плутали в неразрывном круге, из которого он никак не мог порой выбраться. Чаще всего думал и боялся того, что останется он инвалидом, прикованным к постели и не способным передвигаться самостоятельно. Что делать после того, как выпишут его из госпиталя? Думал о своей матери, которая в самый последний момент сумела каким-то чудом выбраться из почти уже занятой немцами Винницы. Одолевали беспокойства о родственниках, оставшихся в оккупации. Думал о старшем брате, от которого, по последнему письму от матери, давно  уже нет писем с фронта.
Он потерял счёт дням и ночам к тому времени, когда их санитарный поезд прибыл на вокзал узбекского города Фергана. Тепло и торжественно встречали на перроне вокзала санитарный поезд с ранеными.  Знали, что к ним привезли тех, кто отстоял Москву и нанёс первое, крупное поражение немецкой армии. Встречали с оркестром, цветами, о существовании которых он уже давно забыл.
Совсем непривычным был для него яркий свет электрических лампочек, чистое постельное бельё, светлые, просторные палаты, внимание медицинского персонала. После тесных фронтовых траншей, низких, прокопченных землянок, крови, грязи, темноты и смрадного запаха тротила от разрыва мин и снарядов, всё это казалось каким-то сказочным сновидением, каким-то райским чудом.
Операция по извлечению осколка гранаты из нервного ствола была, по заявлению хирургов, уникальной и они выразили надежду, что он сможет ходить…
Молодость, спортивная закалка и непреоборимое желание, как можно быстрее встать на ноги, победили. И после еще одной операции, Морис стал поправляться. Он уже мог, правда, еще с костылями, но передвигаться по палате и в коридорах. А вместе с  этим, возникла острая потребность что-то делать, быть чем-то полезным.
Вынужденное безделье тяготило его. Не увлекала его вечерняя залихватская болтовня, выздоравливающих соседей по палате, их бесконечные анекдоты иногда остроумные, а чаще плоские и глупые. Они такие же, как и он, молодые, перенесшие тяжелые ранения, на жизнь смотрели проще. Могли часами забивать в «козла», а по вечерам ухаживать за молодыми сёстрами и санитарками. В домино он не играл, считая это занятие никчёмным и однообразным, а в шахматы играть, любил, уважал сильных противников, и часто шахматные встречи затягивались до глубокой ночи.
В госпитале для тяжелораненых самые трудные часы ночью, для выздоравливающих самое тягостное время - вечер. Вечерами в палате желтый сумеречный свет электричества, расплывчатые тени по углам, а разворошенная память неустанно раздирает прожитые годы на две жизни. Первая это всё, что было у него до  войны, она казалась теперь такой далёкой, ушедшей в безвозвратное прошлое - вторая,  это та, что началась вместе с войной, жизнь, которая пока идёт эта война, не принадлежит только ему одному.

Он еще в первые дни войны уже твёрдо решил добровольно уйти на фронт, а учёбу закончить уже после окончания войны.
«Студентов старших курсов в армию пока не призываем», - ответили ему отказом в военкомате на просьбу зачислить его добровольцем.   Потом студентов московских вузов направили на  работы по  строительству  Ржевско-Вяземского  оборонительного рубежа. С  раннего утра и до позднего вечера рыли противотанковые рвы, устанавливали всевозможные заграждения. Работали до тех пор, пока их в срочном порядке не перебросили на строительство новой теперь уже ближе к Москве, -  Можайской линии обороны. Там он своими глазами увидел воинские  подразделения, которые, прорвав кольцо, выходили из окружения.
Можайскую линию обороны они покидали, когда уже слышны были орудийные раскаты, совсем недалёкого сражения. Шли по дорогам, забитыми грузовыми и санитарными машинами, конными повозками, гуртами колхозного скота и беженцами, спасающимися от фашистской неволи. Долго добирались до Москвы, а, когда вышли на её улицы, то поразились изменениями, которые произошли за время их отсутствия.
…Октябрьский ветер гнал по земле сухую пыль, сгорбленные тополиные листья и пепел от сожженных бумаг. Баррикадами лежали на уровне первых этажей мешки с песком, окна в квартирах крест-накрест заклеены бумагой, «ежи» на всех перекрестках,  наклонно врытые рельсы. А над крышами домов, загораживая серое, осеннее небо, плавали рыбообразные тела аэростатов воздушного заграждения. По московским улицам двигались колонны грузовиков рядом с их бортами хаотичной толпой шли люди нагруженные чемоданами, узлами и какими-то тюками. У всех встречных возбужденные, растерянные мрачно-озабоченные лица.
Долго пробирались в сплошном потоке машин, нагруженных заводским оборудованием, ящиками и еще чем-то под брезентом, по московским улицам к своему общежитию.  Было уже темно, когда студенты добрались до своего общежития. На улицах, погруженных в холодную темноту, несколько раз их останавливали вооруженные военные патрули и проверяли документы
«Вернулись! Слава Богу, - хоть живы!. А институт «вакуируют» в какой-то Ижевск»,  - встретил их старенький вахтер общежития.
Морис нашел в почтовой  ячейке два письма от своей матери, одно с Украины из Винницкой области, второе с Кавказа. «Завтра надо написать маме и вместе с заказным письмом отправить зачетную книжку. Может и пригодиться еще», - подумал Морис, прочитав письма от матери.
 Всё увиденное там, на Можайской линии обороны и здесь в Москве, взбудораженной, прифронтовой, вызывало у него чувство  приближающей опасности и личной ответственности за судьбу Москвы и государства. Он уже твёрдо решил уйти добровольцем на фронт.
«Если не я, так кто же?» - рассуждал он, лежа в постели, утомленный долгими скитаниями по дорогам Подмосковья, но сон не шел к нему.
На следующий день шестнадцатого октября Гойхман, Ронин, Егорычев и Рапетов были в военкомате…
Госпитальная жизнь, после того, как он перешел в категорию выздоравливающих тяготила его. В августе пришло письмо от матери, уже с Урала.
«Твой родной брат Николай погиб под Харьковом, теперь кроме тебя, Мордко, никого у меня не осталось. Ты береги себя» - прочитал он самые первые строчки письма, и это известие о гибели родного брата поразило его, щемящей болью, легло на сердце, тяжелым камнем сдавило грудь.
Через два месяца его выписали из госпиталя. В медицинском заключении было записано: к строевой службе не пригоден. Повторное освидетельствование через шесть месяцев.

* * *
И снова был октябрь, но уже сорок второго года, и в этот день, как и год назад, шел Гойхман к военному комиссару, теперь уже города  Фергана. Только что из сводки Совинформбюро услышал он, что в Сталинграде наши войска вынуждены, были  оставить территорию Тракторного завода, а это значит - немцы вышли к берегу Волги.
Прошло уже три дня, как его выписали из госпиталя, и всё это время его не покидало какое-то чувство не выполненного долга, а мысль о том, что его место на фронте, а не в глубоком тылу, не давала покоя. Он еще накануне хотел пойти к военкому, но решил сделать это сегодня, именно шестнадцатого, как в прошлом году. Ему почему-то казалось, что эта годовщина, однозначность чисел принесёт ему удачу.
Военком сидел за столом, а Гойхман еще в дверях, заметив на его петлицах две «шпалы», как и тогда у военкома, в Москве, с удовлетворением отметил для себя, что это тоже хорошее предзнаменование. Стараясь не хромать, подошел к столу и подал военкому красноармейскую книжку.
-Хочу добровольно пойти на фронт, - заметив какое-то недоумение на лице военкома, твёрдым голосом произнес он.
-Не понимаю! Чего вы требуете от меня? - несколько раз, прочитав заключение медицинской комиссии, спросил военком.
-Товарищ майор,  я прошу, настаиваю, направьте меня на фронт добровольцем. Не имеет никакого значения, что там в заключение. Я прошу направить меня на фронт не по обязанности, записанной в Конституции, а по обязанности человека перед своей собственной совестью, - еще раз попросил он.
Военком молчал, а Гойхман, взглянув на него, заметил резко обозначенные под глазами чёрные круги, а на впалых щеках, иссеченных мелкими морщинками, проклёвывались седые волоски.
-Не выдам я вам никаких воинских документов. Вы уже исполнили свой солдатский и гражданский долг, оставайтесь в тылу и лечитесь, а через шесть месяцев, если всё будет в порядке, тогда можно и на фронт, - после некоторого раздумья, произнес военком, возвращая Морису его красноармейскую книжку.
-Не могу же я оставаться в тылу, когда немцы в районе Тракторного завода вышли уже к Волге, - всё еще надеясь убедить военкома, настаивал Гойхман.
-Что такое война, вы уже испытали, во время обороны Москвы, и во время наступления и знаете, какие физические напряжения испытывает каждый солдат в бою. Я очень ценю ваш искренний патриотический порыв, но разве в тылу вам что-то мешает исполнить свой гражданский долг и внести свой вклад в борьбе с фашизмом. Вы же почти уже инженер и от вас в тылу, на заводе будет гораздо больше пользы, чем на передовой, - стараясь закончить затянувшийся разговор, проговорил военком, и чуть подумав, добавил, перейдя на «ты».
-Ты думаешь, мне не хочется попасть на фронт, думаешь, мне легко здесь вручать вот эти похоронки, - проговорил и с большим трудом, подняв левую руку, показал на стопку конвертов. - А меня не пускают, говорят, что не годен!? А я знаю, и с искалеченной рукой смог бы  командовать батальоном или ротой, на худой конец, - поделился военком своими переживаниями.
Доводы военкома были убедительны. А вот его совесть на эти доводы не откликалась, она была к ним глуха.
-Тогда направьте, хотя бы, в артиллерийское училище, а пока буду учиться там, нога окончательно заживёт, и меня признают  годным к строевой службе, - выложил свой последний аргумент Гойхман.
С направлением в эвакуированное из Харькова артиллерийское училище шел он из военкомата по утопающим в зелени улицам Ферганы. Было шестнадцатое октября сорок второго года.

* * *

В кабинет к начальнику Харьковского артиллерийского училища Гойхман вошел, опираясь на тросточку. «Пускай принимает меня,  таким, каков я есть», - решил он перед тем, как войти в кабинет начальника училища. Он был почему-то уверен, что его зачислят курсантом и не посмотрят на заключение медицины
Начальник училища, крупного телосложения полковник, с квадратным лицом и тяжелым подбородком с ямочкой, внимательно и, как показалось Гойхману, очень долго рассматривал направление из военкомата. А затем, окинув взглядом, своих пронизывающих глаз, всё еще стоящего перед ним Мориса, заявил удивленным и в то же время не терпящем возражения, голосом:
« Куда вы пришли? Здесь же не санаторий!?»
-А я и не рассчитывал на санаторное лечение, когда просил в военкомате направить меня добровольцем на фронт, а меня вместо фронта, направили в артиллерийское училище. Придется оканчивать училище, а потом уже думать о фронте, - как бы даже с большим сожалением, проговорил Гойхман.
Может, чем-то понравился начальнику училища этот настырный молодой человек, не пожелавший использовать предоставленный отпуск по ранению, и он, уже не отказывая, стал убеждать его.
-Вам же придется за время учебы выполнять все, что предусмотрено программой: строевая подготовка, марш-броски с полной выкладкой, пушки таскать на руках и многое другое, что бывает порой непосильно и вполне здоровому человеку.
-Ничего, я выдержу и обузой никому не буду!
Ему повезло: готовили к выпуску курсантов училища и комплектовали очередной поток. Гойхман, глядя на курсантов, которые оканчивали училище, и через какое-то время уже, будучи младшими лейтенантами, отправятся на фронт, завидовал им…
Учиться было совсем не сложно, теория давалась легко: те знания, которые он получил в институте  за три года на факультете бронетехники, намного превосходили, которые требовались в училище. Обучали по ускоренной программе. «По верхушкам артиллерийской науки скачками несемся мы» - выразился кто-то из курсантов.
Труднее Морису было на строевых занятиях: ранение постоянно напоминало о себе, а ссылаться на него - было не в его правилах. Ему значительно легче было выкопать окоп, укрытие для орудия, в строго отведенное для этого время, чем пройти строевым шагом десяток метров.
Но особенно тяжело доставались ему многокилометровые марш-броски, при полной солдатской выкладке, да еще в противогазе. Они были для него мучительными испытаниями на прочность. Покидали силы, а нужно было бежать, не отставая от других курсантов. Он бежал, задыхался, чувствовал, что слабеет, и отнимаются ноги. В глазах темнело, не хватало воздуху, и он намечал для себя какой-нибудь рубеж, до которого надо обязательно добежать, а там, что будет. Достигал этот рубеж и намечал следующий, и так до конца марш-броска. А потом падал и всасывал в себя воздух лёгкими, которые казались ему чем-то обожженными. А по ночам, после этих марш-бросков, нестерпимо болела рана.
Еще в самые первые дни его выбрали секретарём  комсомольского бюро батареи, и он каждое утро после команды «подъем» успевал до физзарядки сбегать к политруку и узнать последние новости с фронтов и сообщить их курсантам.
Тот день, вернее утро, двадцатого ноября запомнился ему. Едва он вошел к политруку, как услышал его радостный голос: «началось!» и прочитал выписку из сообщений Совинформбюро « В 7 часов 30 минут 19 ноября войска  Юго-Западного и Донского фронтов одновременно перешли в наступление. Могучим натиском взломали передний край обороны противника и продвигаются вперед».
С этого дня и до второго февраля, когда полностью была ликвидирована, окруженная в  междуречье Волги и Дона трехсот тридцати тысячная немецко-фашистская группировка, он с нетерпением  каждый день ожидал новых сообщений.
 А занятия в училище шли своим чередом: изучали материальную часть,  тактику ведения боя и организацию огня при обороне и в наступлении, форсирование водных преград. А марш-броски по-прежнему тяжело доставались ему.
Стремительно развивались события и на фронтах: в январе войска Ленинградского и Волховского фронтов прорвали блокаду Ленинграда, войска Воронежского фронта освободили Воронеж, в феврале Курск.
Гойхман и все курсанты с нетерпением ожидали конца обучения, когда им присвоят звания, и они попадут на фронт. В Ферганской долине уже была весна. По ночам еще иногда земля покрывалась инеем, но днём немилосердно жгло солнце. Лица и шеи у курсантов уже почернели, а курсантские гимнастерки выгорели на солнце.
Звание младшего лейтенанта, после успешного окончания училища, Морису Давидовичу Гойхман присвоили третьего марта одна тысяча девятьсот сорок третьего года, а накануне войска Калининсого и Западнго фронтов освободили город Ржев. И хотя он знал, что день выпуска не за горами, все равно он настал как-то неожиданно. Курсанты уже привыкли друг к другу, сдружились, привыкли к условиям, распорядку, а выпуск означал - расставание.
... Стоят в строю курсанты, волнуются и слушают приказ о присвоении званий. Фамилии называют по алфавиту, его фамилия близко, но Морису кажется проходит целая вечность, пока не назвали его фамилию. Как сквозь сон услышал: «закончил с отличием,  присвоено звание младшего лейтенанта». Вручают офицерскую книжку, погоны с одной звездочкой. 
Новоиспеченные младшие лейтенанты, поздравляя друг друга, уже думали о том, на какой из фронтов и на какой участок фронта может в самое ближайшее время, занести их  офицерская судьба, встретятся ли когда-то еще на дорогах войны. Смотрели друг на друга, любуясь новенькой командирской гимнастеркой с, непривычными еще глазу, офицерскими погонами и одной звездочкой на просвете. Гойхман уже знал, что он и еще два, закончивших с отличием, курсанта направляются в резерв Главного командования. На следующий день намечался прощальный ужин, что-то вроде маленького банкета.
Прощальный ужин был в полном разгаре. После поздравления с присвоением офицерского звания и пожелания мужественно и самоотверженно сражаться с немецко-фашистскими захватчиками куда-то срочно вызвали начальника училища, который еда едва успел осушить  с ними стакан узбекского вина. Но ужин продолжался, а после того, как выпили положенные, сто грамм наркомовских, за столом оживились и начали говорить о чём угодно и, конечно, больше о войне. Говорили о том, что наступление идет на всех фронтах успешно, и война, совсем скоро, кончится. Придет этот долгожданный день, и мы встретим Победу.
О чем говорили дальше  на этом прощальном ужине, Гойхман уже не слышал.

* * *

Победу он встретил, дожил до победы, но о том, что война кончилась, узнал он в лагере за колючей проволокой.
Шел уже третий год с того самого прощального ужина, когда его из-за стола пригласили зайти в комитет комсомола. Тогда он даже и не удивился: зачем его приглашают. Мало ли каких вопросов, может быть к секретарю комсомольского бюро батареи.
За столом несколько человек сидят с низко опущенными головами и, какая-то гнетущая тишина. Такая тишина всегда бывала на фронте, перед внезапным обстрелом или немецкой атакой. И в этой гнетущей тишине, вдруг, слышит чей-то голос: «мы вас исключили из комсомола» и снова тишина.
-Как!  Почему и за что!?   Я буду жаловаться! - срывающимся голосом выкрикнул Гойхман. В ответ гробовое молчание, а в дверях двое вооруженных людей. Сняли, совсем недавно выданный офицерский ремень, и повели неизвестно куда молодого лейтенанта, который так мечтал попасть на фронт и сражаться с немецкими захватчиками.
Потянулись утомительные дни следствия.  На допросы его почти не вызывали и его угнетала неизвестность, а еще больше пустое, ничем не заполненное время, которое тянулось тягуче, медленно.
Одолевал панический страх перед ненавистным, праздным образом жизни, который был всегда чуть ли не самым сильным и неприятным ощущением для него. Он ворошил свою память. Пытался разобраться в самом себе, найти хоть малейшую зацепку, и понять, что же он мог совершить противозаконного.
«Почему меня арестовали, что могло послужить поводом для ареста?» - десятки раз задавал себе этот вопрос, и не находил на него ответа. Он ничего не находил предосудительного за всю свою прожитую жизнь, которая и измерялась то всего двадцатью тремя годами. Потом на одном из допросов он наконец-то понял, что послужило причиной и поводом для его ареста.
Допрос начался с обычных вопросов: фамилия, имя, отчество, год, место рождения, родители, социальное положение, род деятельности до призыва в армию и другие вопросы.
-Каким было ваше отношение к пакту о ненападении, подписанному между СССР и Германией в 1939 году? - задал вопрос следователь.
-Когда?  В тот период, когда его подписали или сейчас?
-Тогда и в настоящее время
-Сразу после подписания, я опасался, что, подписав этот документ, наша страна не будет тщательно готовиться к возможному нападению на нашу страну. А в настоящее время считаю, что это в какой-то мере послужило причиной наших временных неудач в войне с фашистами. А вы разве думаете иначе? - ответив на вопрос следователя, Гойхман решился задать этот же вопрос следователю.
-Вопросы здесь,  задаю я, а вы отвечайте, - недовольный такой вольностью Гойхмана, пробурчал следователь.
-С какой целью вы обсуждали  вопрос подписания пакта с курсантами?
-Я не обсуждал, а только однажды выразил свое мнение, разве это противозаконно?
-Отвечайте по существу вопроса. И еще раз повторяю, что вопросы здесь задаю только я. Противозаконно или нет, это решит суд…
-Суд!? Меня, что судить будут? - выкрикнул Морис.
А до суда время тянулось медленно. Гойхман от вынужденного избытка ничем не заполненного времени, страдал в камере и с нетерпением ожидал суда, который должен вынести справедливое решение. Мысли о том, что курсанты уже получили назначения и воюют где-то на фронтах не давали ему покоя, раздирали душу.
Вызывали на допрос и к другому следователю. Гойхман, услышав новую фамилию следователя, решил, что этот непременно разберется и будет объективен. Но всё было, как и во время первого допроса. Новый следователь задавал те же самые вопросы, что и первый следователь, и, не поднимая головы, всё что-то писал в протоколе допроса.
-Вы распространяли слухи среди курсантов, что большинство населения в Прибалтийских республиках не дружелюбно и даже враждебно относится к нам, - впервые, взглянув на Гойхмана, задал вопрос следователь.
Взгляд был цепким, пронизывающим, вызывающим желание уклониться от его зрачков.
-Что большинство населения и враждебно - этого я не говорил. Говорил, что только часть населения относится к нам не дружелюбно, а это большая разница
-Откуда вам это известно? Вы, что жили там перед войной?
-Нет, слышал от солдата, которому пришлось воевать в Прибалтике, - не желая называть фамилию своего уже погибшего брата, ответил Гойхман.
-Назовите фамилию, имя солдата.
-Какая фамилия, если я и имя его не успел узнать, погиб на следующий день в бою, - ответил, а сам заметил явно выраженную недоверчивость в глазах следователя.
- Какую цель вы преследовали, распространяя эти лживые слухи? - задал вопрос следователь, словно остро отточенным шилом впиваясь в лицо и глаза Гойхмана…
-Никакой цели я не преследовал, выразил только то, что довелось услышать, да разве есть в этом состав преступления, чтобы вам попусту тратить на это время. Вам просто надо выполнить спущенный сверху план, - почти выкрикнул Гойхман…
Долго еще продолжался допрос, только следователь обращался к нему уже  на «ты» и стал задавать вопросы, на которые уже не один раз отвечал Морис.
- Да сколько можно задавать одни и те же вопросы, - не выдержал Гойхман.  - Окопались здесь, в глубоком тылу и рассчитываете, что всю войну можно укрываться за чужими спинами. Почти два года идет война, а вы и пороха то еще не нюхали, -  раздраженным голосом закончил он.   
-Партия поставила меня на эту работу.  И я, как преданный нашей партии коммунист обязан, и буду разоблачать, вот таких врагов нар… - и, не договорив начатую фразу, едва-едва успел уклониться  от чернильницы, которую Гойхман запустил в его в голову.
Всё, что угодно мог стерпеть и выдержать Морис, но только не причисления его к «врагам народа».
«В карцер его! В карцер!» - прокричал следователь охраннику, который моментально вырос в дверях по вызову следователя.
Допрос закончился, а его посадили в карцер. Шесть суток в сыром, темном  подвале, почти без пищи и воды, отбывал он наказание. Многое передумал он, шагая из одного в другой угол карцера. Четыре шага в один угол, четыре, в противоположный…
Вспомнился тот тридцать седьмой год, когда проходили аресты видных военных и государственных деятелей, обвиняя их «врагами народа». Как часто спорил с отцом, который отстаивал их и не хотел верить в те обвинения, которые предъявляли им. В годы гражданской войны отец был знаком  со многими из них, и не хотел верить, что Гамарник, Дыбенко, .Корк вдруг стали врагами народа, изменили тем святым принципам, за которые боролись. А вот сейчас он полностью был согласен со своим отцом.
 Он понял, что в те годы аресты видных политических деятелей были спровоцированы и обвинялись безвинные, преданные партии и государству люди. Рушились судьбы, трагически обрывались жизни честных людей. И это черное поветрие не обошло стороной армию, обнажив многие командные высоты, и нанесло вред военному могуществу государства. Может случиться, что и с ним произойдет то же самое.
Суд состоялся только через два месяца. Судила тройка НКВД и, как бы, потешаясь над ним - все трое, были женщины. Суд был чисто формальным, уже заранее, до суда, за антисоветскую пропаганду была определена статья 58 п.10 и вынесен приговор военного трибунала Ферганского гарнизона: лишить свободы  сроком на восемь лет. Судьям оставалось только зачитать приговор. Всё, что угодно ожидал он, но только  не этого сурового  приговора военного трибунала от тринадцатого мая сорок третьего года.
-Зачем сажать меня за решетку, отправьте лучше в штрафной батальон, там хоть немца убью, какая-то польза будет, - с горечью заявил он, выслушав приговор…Судьи молчали и даже пытались не смотреть на него, они, очевидно, понимали, что не заслужил он этого наказания.  
Ровно год назад, в мае месяце, солнечная  Фергана торжественно с оркестром и цветами встречала санитарный поезд с тяжелоранеными защитниками Москвы, в числе которых был и он, Морис Давидович Гойхман. А годом позже, тоже солнечным майским днём, судебная тройка отправила его за решетку, за не совершенное им преступление.

* * *

Его  не отправили по этапу в Сибирь,  на Колыму, на Север или даже в соседний Казахстан. А ему это было совсем безразлично, где отбывать положенный срок заключения. Совсем другое тревожило его сознание и наводило на мрачные мысли. Восемь лет заключения это бесцельно прожитые и потерянные годы. Когда он выйдет из заключения, ему будет уже за тридцать и молодость, потревоженная войной, окончится в заключении. Эти мысли будоражили его длинными, бессонными ночами, и он подолгу, иногда и до самого утра, ворочаясь на жестких нарах в лагерном бараке, не мог заснуть.
«Лучше бы в меня попала шальная пуля, а еще лучше, чтобы те осколки от разорвавшейся мины не пролетели над моей головой, сразив Костю Рапетова, а вонзились бы в мое  сердце»,- часто думал, размышляя о своей неудавшейся судьбе.    Он еще, когда был под следствием, подумал, что среди курсантов мог быть «стукач», который и донёс на него, может быть, даже и сгустив краски. Хорошо, если он был подставным из органов, а если из числа курсантов, то этот «стукач» может в первом же бою предать товарищей, а то и свою Родину, как говорят «за тридцать серебряников». Он перебирал всех курсантов и не находил среди них кого-то, кто мог бы оклеветать его.
После долгих раздумий, пришел к выводу, что это мог сделать только капитан Величко. В училище, после ранения, он преподавал артиллерийское дело. Высокого роста, с голубыми глазами, но каким-то ледяным взглядом. Щёки всегда блестели  после бритья, а раздражение на шее тщательно припудрено. «Это он взял «реванш» за тот случай в курсантской столовой», - вспомнив свою стычку с капитаном, подумал и решил Гойхман.
В тот день, когда это произошло, он был назначен старшим дежурным по гарнизону и вечером зашел на кухню в столовой. То, что увидел там, поразило и возмутило его. Капитан, сидя за столом вместе с дежурным по столовой, поддевал из полной миски мясо и с аппетитом отправлял куски мяса в свой рот. В училище кормили не особенно сытно, по курсантской тыловой норме, а этот капитан пожирал то, что должно попасть в  миску курсантска.
- Что же вы делаете!  Как вам не стыдно, капитан! Вы же объедаете курсантов! - с возмущением выкрикнул он.
- Не шуми, Гойхман!  Мясной навар всё равно курсантам останется, - ничуть не смутившись, а больше недовольный появлением курсанта в столовой, выдавил из себя Величко.
«Вон из столовой! Вон!  - прокричал он, взбешенный этим циничным заявлением капитана, хотя очень хотелось не выгнать, а ударить его.
«Вот и отомстил. Видно как-то узнал о наших разговорах. Так думал Гойхман, обвиненный в антисоветской пропаганде, который, как истинный патриот, любил свою Родину и, переживая за её судьбу, высказывал  вслух, не таясь, свои мысли. А теперь будет расплачиваться за это.
« Обвинили в антисоветской пропаганде меня, человека, который не мыслил даже своего существования в какой-то другой системе вне своего, советского государства, - с возмущаясь решением трибунала, мысленно повторял Гойхман. - Родился, когда отец сражался на фронтах Гражданской войны, защищая молодую республику Советов и, добывал счастье для простого народа в тяжелых боях. Рос в рабочей семье с крепкими пролетарскими корнями и с фамильными правилами открытой честности, правдивости и справедливости. Вместе с народом переживал всё, что выпало на долю страны: послевоенная разруха, голод начала тридцатых годов радовался и трудовому энтузиазму середины тридцатых, - какой же я антисоветчик», - размышлял он бессонными ночами. И вся короткая прожитая жизнь вставала перед его глазами.

* * *

Морис Гойхман, как и большинство мальчишек той поры первых пятилеток, рос любознательным и радовался всем великим свершениям, которые происходили в стране, строящей социализм. Он с большим интересом слушал рассказы своего отца о гражданской войне, о событиях, которые были еще свежи в его памяти. Восхищался подвигами и героями гражданской войны, а в подтверждение этих рассказов, смотрел захватывающие фильмы на экранах: «Чапаев», «Мы из Кронштадта», «Красные дьяволята».  Это было удивительное время, тридцатых годов, когда был  особо высок подъем революционного духа народа, когда непрерывно происходило обновление жизни. В людях жило чувство гордости за свою страну и чувство собственного достоинства.
Захватывало дух, когда узнавал, что вступил в строй первый в стране Сталинградский тракторный завод, Харьковский тракторный выпустил первый трактор, открыт Турксиб, пущены Магнитогорский и Кузнецкий металлургические комбинаты. На Украине Днепрогэс дал первый ток, на Дальнем Востоке основан город Комсомольск на Амуре, не Северо-Западе открыт Беломоро-Балтийский канал. На его глазах творилась история, а он чувствовал, что тоже скоро будет причастен к грандиозным свершениям в своей огромной стране.
Как вся страна, переживал за челюскинцев и гордился советскими летчиками - самыми первыми Героями Советского Союза, награжденных высокими наградами за проявленное мужество во время операции по спасению челюскинцев. Гордился тем, что именно наши  летчики  Чкалов, Байдуков и Беляков в июне, а следом за ними Громов, Юмашев, Данилин в июле этого же тридцать седьмого года совершили беспосадочный перелет из Москвы в Америку через Северный полюс. Внимательно следил за первой в мире дрейфующей станцией «Северный полюс-1», восхищаясь мужеством папанинцев.
Эти люди казались ему какими-то особенными, а их подвиги были овеяны романтикой и патриотическим подъемом, и он был твердо уверен, что никакие преграды не смогут сломить и поколебать их целеустремленность. В нем тоже появилось неукротимое стремление к большим свершениям, к постоянному созиданию чего-то нового.
С высокими порывами, присущими юности, Морис жадно стремился к максимализму, во имя высоких целей.
«Нужно найти себя и полностью реализовать свои способности и стремления для процветания государства, а для этого надо работать над собой и учиться» - мысленно убеждал себя Гойхман. Он не колебался и особенно не раздумывал над выбором своей профессии, когда решил стать инженером-механиком. Выдержав конкурсный отбор, он стал студентом московского Высшего Технического училища имени Баумана.
В студенческую пору он с пытливой заинтересованностью присматривался ко всему, происходящему вокруг, как-то особенно остро стал воспринимать события последнего времени. Их было так много, и среди них совсем неожиданные, не понятные, вызывающие какую-то неясную тревогу, опасения.
Один за другим, как «агенты иностранных разведок» и, как «враги народа» арестованы и приговорены к расстрелу маршалы Советского Союза М. Тухачевкий, В.Блюхер, А.Егоров, арестованы все командующие военных округов и многие видные военные деятели, герои Гражданской войны. А в это же время возникают военные конфликты на восточных рубежах у озера Хасан и на реке Халхин-Гол, на Карельском перешейке с Финляндией.
В Западной Европе Гитлер одну за другой оккупирует территории большинства государств. Советский Союз подписывает с Гитлером пакт о не нападении, Прибалтийские государства почему-то решают воссоединиться с Советским Союзом. Морис Давидович Гойхман следит внимательно за столь стремительно развивающимися событиями, имея на этот счет свои собственные суждения. Тогда он еще не знал, что пакт о не нападении и Прибалтийские республики сыграют драматическую роль в его дальнейшей судьбе…

Война и вот теперь лагерь, невидимой чертой разделили его жизнь на две части. Контингент заключенных в бараке, куда определили Гойхмана, был самым разношерстным: мелкое жульё, воры со стажем и несколькими судимостями, (по лагерному лексикону «урки»), дезертиры, которых почему-то вместо штрафного батальона содержат в лагере. Но, еще больше среди заключенных были приговоренные к лишению свободы  по политическим мотивам. И среди них, люди разных профессий, от рабочего и колхозника до ученого, а по возрасту все намного старше Мориса. Были и такие по возрасту, которым уже перевалило за пятьдесят лет, а в заключение многие из них  провели уже больше пяти-шести лет.
Много было среди них в прошлом коммунистов, которых хоть и лишили этого звания, но по своим убеждениям они так и остались коммунистами.  Гойхман, наблюдая за ними, да и в частных разговорах с этими людьми понял, что у них была и сохранилась непоколебимая преданность, вера в святые идеалы, искренность, готовность к самопожертвованию ради идеи. Они относились к категории людей, которые, не меняясь в зависимости от места и времени и ни от каких обстоятельств, остаются, как бы, сами собой. Много было, среди них, евреев понациональности.
Эти люди могли бы так же, как Курбатов и Волохнин, не раздумывая, ползти с бутылкой навстречу немецким танкам, и пожертвовать собой ради спасения других. Это были настоящие коммунисты. Их человечность, стойкость, достойное человеческое поведение в тяжелых обстоятельствах поражали его, и он относил их к числу не сломленных и непокоренных.
Были и интеллигенты с присушим внутренним благородством, с добротой и широтой взглядов, с мягким характером, которые умели понимать кого-то другого, прощать чужие слабости. Они были и остались интеллигентами, очевидно, ими руководила какая-то высокая цель.
А сам Гойхман находил свое утешение в работе, когда необходимо было сосредоточиться и обо всем забыть. Каждый наступивший день требовал от него точно определенной работы, и он её выполнял, как приказ, в котором нет принуждения. Постоянная работа, словно надежным щитом прикрывала его от тягостных мыслей, а в бессонные ночи они преследовали его постоянно.
С самых первых дней в лагере его определили на текстильный комбинат. Текстильное оборудование сложное само по себе, да еще и изношенное, часто выходило из строя. Ремонтников не хватало и Гойхман, при очередной аварии, сам собственными руками устранял поломки. Вскоре его назначили заместителем главного механика. Главный механик был  вольнонаемным, больше занимался снабженческими делами, а вся ответственность за исправное состояние текстильного оборудования, теперь легла на его плечи. Но он не боялся этого. За особое усердие в работе сократили на один год срок заключения, но это ничуть не радовало его. Какая разница, отбывать срок восемь или семь лет. Ему нужно было другое - отмена приговора, признание его невиновности.
Он любил технику. Еще в детстве ему нравилось найти неисправность в часах-ходиках или в швейной машинке и самому устранить её. Он еще в школе выбрал себе профессию инженера-механика и сумел поступить в престижный институт. Вот и в лагере он с полной ответственностью исполнял свои обязанности. Приходилось работать иногда и по ночам,  но это не удручало его, наоборот, ночная работа спасала его от навязчивых мыслей.
Шли годы, в лагере узнал Гойхман о  капитуляции фашистской Германии о победе  советского народа в Великой Отечественной войне. А вскоре прошла амнистия, выпустили из лагеря на свободу  почти всех уголовников, а они - политические остались отбывать свой срок. Их статья не попадала под амнистию.
Прошел еще год. В тот день его вызвали к начальнику лагеря. Начальник иногда вызывал его по работе текстильного оборудования и Гойхман шел, соображая, зачем он понадобился начальнику в этот раз, когда все в нормальном рабочем  состояние.
-Ты, Гойхман, свободен, срок сократили, - проговорил начальник лагеря и вручил справку об освобождении.
Но совершенно не почувствовал он той радости, которая, вроде, должна была прийти. Пришла долгожданная свобода, которую он так долго ждал и надеялся, что она вот-вот придет, а пришла и эта надежда, мысли о свободе, уже показались ему пустяковой, суетой. Вот, если бы сказали «ты был неподсуден, дело пересмотрели, произошла роковая ошибка, нет твоей вины», вот тогда было бы удовлетворение, была бы радость от освобождения…
Не потребовалось много времени для сборов, чтобы покинуть лагерь. Пара нательного белья с казенным штампом, полотенце, суконные брюки с курткой, вот и все сборы. С котомкой за плечами прошел Гойхман через КПП   за территорию лагеря. Он Свободен!   Куда теперь? Что делать дальше он пока еще не знал. Справка о его досрочном освобождении, в которой было указано без права проживания, а дальше большой перечень городов, каленым железом жгла  ладонь его  руки.
 Ярко светило солнце и его щедрые лучи, как бы, приглашали Гойхмана остаться здесь,  пустить свои корни, и жить на этой благодатной земле. Но Фергана была в перечне городов, в которых  он не имел права проживать после своего освобождения. Он по-прежнему не мог смириться с проявленной к нему несправедливостью.
«В чём моя вина перед государством?  Почему три с половиной года провел я в заключение? Почему освободили досрочно, а не отменили не обоснованный приговор суда?» - задавал он себе вопросы, и не находил на них ответов.
Так и стоял Гойхман, не зная, в какую сторону направиться ему от ворот лагеря. 
«Но жить ведь все-таки надо. Народ победил и вернулся к мирному труду. Радуется, что закончилась кровопролитная война, работает по восстановлению того, что было разрушено в годы войны, создает что-то новое. Люди живут, уходят в мечтах к прекрасному будущему, и в этом есть для них какой-то великий смысл.
 «А, что ожидает меня в будущем? Как сложится судьба? Но в любом случае, как бы не сложилась судьба, надо оставаться человеком, надо трудиться, ибо только труд может принести счастье», - с  этими мыслями Гойхман и направился в сторону железнодорожного вокзала…
По какой-то роковой случайности или небрежности, а, может быть, и по какой-то другой причине не было указано в справке об его освобождении, что его дело пересмотрено, и он освобожден из-за отсутствия состава преступления. Только тридцать лет спустя, узнает Гойхман эту горькую правду, а все эти годы ярлык «антисоветчика» неотступно будет сопровождать его.

* * *

Москва, в которой он не был с того памятного октября сорок первого года, встретила его осенним, моросящим дождем. Небо было затянуто низкими серыми тучами, в воздухе серая мгла и осенняя морось. А в Киеве, откуда он только что приехал было сухо и тепло. Всего на несколько дней заезжал в Киев к матери, после того, как получил паспорт в местечке, где он родился. Залы ожидания Киевского вокзала были забиты пассажирами. Все места были заняты и даже на полу,  во всех углах и проходах, разложив газеты, сидели и лежали измученные долгой дорогой пассажиры. Тогда в первый послевоенный год казалось, что весь народ был на колёсах. Обиженные и обездоленные войной люди, искатели лучшей доли, разъезжали по российским дорогам в поисках счастья или чего-то лучшего.
Гойхман не искал места, где можно было бы получше устроится, у него не было свободного выбора. За тот небольшой по продолжительности период, после его освобождения, он уже делал попытки куда-то определиться, но всегда получал отказ, как только предъявлял свои документы. Даже попытка завербоваться на Север, окончилась неудачно.
Еще в местечке Красном, как только получил паспорт, сразу зашел в бюро найма рабочих. Всюду требовались рабочие руки на Украине, в Белоруссии и в России, и везде  получал отказ.
« У нас своих каторжан хватает, нужен нам еще политический»,- мельком взглянул и небрежно бросил на стол документы вербовщик с Севера, которому, очевидно, требовались специалисты с не замаранной биографией.
Трудное и тяжелое время наступило для Мориса, после освобождения.  Вынужденная безработица, опять, как в месяцы следствия, праздный образ жизни, когда ничем не заполненное время давит на плечи тяжелой ношей. Суровая и холодная проза жизни пришла к нему совсем неожиданно. Раньше, когда был на фронте, в госпиталях, артиллерийском училище, да и в лагере  за колючей проволокой, не нужно было самому о чем-то заботиться. Там всё было расставлено по своим местам  и не приходилось думать о многом, в том числе и о хлебе насущном…
А ему теперь нужно было думать не только о себе, но и о своей матери. На минуту закрыл глаза и увидел её: постаревшую, худенькую, больную и измученную. Сколько ей пришлось пережить  за последние годы!
…Волнуясь, с щемящей болью в груди, подходил он к дому, в котором мать временно жила у своего двоюродного брата. Больше шести лет, с тех пор, как в сороковом году приезжал на похороны отца, не видел он свою мать. «Какая она теперь?»  - думал он и, стоя у дверей, никак не решался нажать на кнопку звонка.
Он позвонил, осторожно нажав на кнопку звонка. Прошла минута, другая, затем он услышал, скорее, почувствовал шаркающие шаги за  дверью.
-Кто там?  А в её голосе почувствовал Морис боязнь, надежду.
-Это я, мама.
-Господи! Мордко?
Открыла дверь, наспех одетая в халат и выговорила слабым вскриком: Мордко, Мордко - сыночек! - заплакала и отступила на шаг, будто не веря, что перед ней стоит её родной сын. И на её лице, еще красивом, чернобровом, выражение страха сменилось выражением страдальческой радости. Она больше не могла выговорить ни слова. Припала головой к его плечу и тихо всхлипывала.
Потом, немного успокоившись, долго говорили, и Морису казалось, что понадобится целая вечность, чтобы переговорить обо всём, что накопилось за годы разлуки.
-Как же ты жила, мама, за время войны в эвакуации?
-Да, как и все. Я, когда немцы подходили к Виннице, ничего с собой не взяла, только одну швейную машинку, да свой документы и твою зачетную книжку. Вот швейная машинка и две мои руки и помогли мне выжить. И сейчас помогают, А то пришлось бы полностью «сидеть на шее» у брата.  А он ведь тоже не двухжильный, болеет иногда, вот и сейчас он в больнице.
Морис долго держал в руках свою зачетную книжку, которую сумела сохранить его мама. Перелистывал листочки зачётной книжки, вспоминал экзаменационные сессии, и тот последний экзамен по гидравлике на третий день, после начала войны. Как давно, казавшейся теперь в прошлой жизни, всё это было. Вот тогда и принял решение, несмотря ни на что, ехать в Москву и сделать, почти не реальную попытку, восстановиться и продолжать обучение в своем институте…
Уже несколько раз объявляли о посадке пассажиров на очередные поезда, а Гойхман, заняв освободившееся место на диване, не ждал, когда объявят его поезд, ехать было совершенно некуда. Но и направиться туда, куда он приехал, он никак не решался. «Узнают ли меня в «Баумановке», восстановят ли студентом с моей запачканной биографией? А, как быть с пропиской?» - размышлял он…
Волнуясь, с беспокойными толчками сердца и с дрожью в коленях, подходил он к зданию своего института. Шел так, как приближаются к родному дому, который давно покинут, но остался родным. Всё  было прежнее, как и до войны, ничего не изменилось и вокруг  здания. Так же, как раньше толпились кучками  студенты около подъезда, а он никак не мог решиться и войти в вестибюль.
« Нет, лучше завтра утром»,- тяжело вздохнув, решил он, и уже собирался уходить, когда услышал чей-то знакомый голос: «Морис Гойхман!  Вот здорово! Совсем не ожидал увидеть тебя!
Он резко повернулся в ту сторону, откуда раздался голос, и увидел Тольку Ронина, живого и с расплывшейся во всё лицо радостной улыбкой.
-Толя! Живой! - обрадованный встречей с живым другом, воскликнул Морис, и бросился навстречу.
- А мы с  Егорычевым снова студенты, - не выпуская Мориса из своих  цепких объятий говорил Ронин. -Заканчиваем в этом году нашу, «Баумановку». В сорок третьем году, в самый разгар смоленской операции, ранили меня. После госпиталя дали шесть месяцев отсрочки, и я восстановился в институте. Он к тому времени уже вернулся из  Ижевска, куда был .   Егорычев после госпиталя в том же году, тоже восстановился в институте. - Ну, а ты где сейчас? Почему не в институте? Слышал, что тебя  после того ранения, комиссовали с «белым билетом».
- А я, Николай, только что освободился из заключения. За что отсидел три с лишним года, не спрашивай - сам не знаю, да и, что делать дальше, тоже не знаю.
- Что делать ясно! Надо продолжать учиться в нашем институте, откуда ты ушел добровольцем на фронт, - не задумываясь над какими-либо проблемами, с горячностью выпалил Ронин, после того, как выслушал откровенную исповедь своего бывшего сокурсника. - Мы с Егорычевым, а он в партбюро института, поручимся за тебя!
-Нет, вот этого делать, как раз и не надо. Вы можете только навредить себе, выгораживая меня, с замаранной биографией. Мне отказали даже тогда, когда я пытался завербоваться на Север. Лучше я попробую сам, а там, что будет.
-Нет, Морис! Я пойду к директору, и буду просить за тебя. Мы же не прятались за спины других, добровольно пошли защищать Москву в октябре сорок первого. И мы победили, а это главное! - Кстати, должен тебе сообщить, что за того пленного немца, тебя представили к награждению, но только наградные документы утонули вместе с офицером связи, когда он вёз их в штаб фронта. Комбат собирался повторно оформить наградные документы, да не успел - погиб. А вскоре ранили и помощника командира полка, по предложению которого и представили тебя к награде.
- А, что произошло с тобой, когда-нибудь разберутся, - проговорил Ронин, прощаясь с Морисом, и крепко пожал ему руку. И от этого, крепкого, дружеского рукопожатия теплее стало на душе у Мориса.
Ночевал он на Курском вокзале, радовался, что не погибли в годы войны Ронин и Егорычев и, не сожалел о том, что утонули наградные  документы документы.
«Какая разница, все равно меня лишили бы этой награды, когда выносили приговор суда», - успокаивал он себя
…Произошло это незадолго до его ранения на Северо-Западном фронте во время наступления. Проходили по разрушенным деревням, в которых зловеще вздымались вверх длинные черные трубы над провалившимся потолком. Кругом одни обуглившиеся печи, да кривые трубы. Не было места, где можно было бы обогреться. Часто не знали точно, где находятся наши соседние подразделения, где немцы. В тот вечер ждали, когда, наконец, появится полевая кухня. Сухой паёк съели еще утром, а кухня где-то застряла.
Внезапно где-то впереди началась стрельба, послышались разрывы гранат, а затем всё стихло. Потом приползли трое раненых разведчиков и сказали, что несколько раненых остались там, где только что произошла стычка с немцами и надо им помочь.   
Он тогда первым вызвался  идти на помощь разведчикам, а с ним еще несколько человек. Дул холодный ветер, снежная поземка замела следы только что проползших разведчиков. Ветер усиливался и продувал его насквозь. Наконец, он добрался до места недавнего боя. Заметил кого-то в снегу уже наполовину засыпанного снегом, подошел ближе и обнаружил, что это убитый немец. Рядом с немцем заметил маленького солдата в полушубке и услышал слабый стон. Нагнувшись, узнал в солдате санинструктора Зайцеву.
-Помоги наложить повязку, - чуть слышно прошептала она, показывая на живот.
А он не знал и боялся приспустить с неё ватные брюки, обнажить её тело и наложить повязку.
-Да, ладно уж, не стесняйся, снимай брюки и перевязывай, - прошептала она слабеющим голосом.
Кое как замотал он бинтами её живот. Просто натолкал ваты и бинтов под солдатские ватные брюки. Что-то насторожило его, и он решил проверить, нет ли кого за снежным валом. Подойдя к проходу в этом снежной гряде, взял винтовку «на изготовку», и когда заглянул в проход, прямо перед собой увидел немца. Немец шел на него с поднятыми вверх руками, а он впервые, лицом к лицу, столкнулся с фашистом. В самый первый момент появилось желание выстрелить, и хотя затвор он уже успел передёрнуть, не выстрелил.
- Рус, не стреляй! Сдаюсь!
А он не знал, что же ему теперь делать с санинструктором и с немцем, который сдался ему в плен. Ребята, которые пошли вместе с ним, где-то отстали или вернулись назад. А он оказался один с раненым санинструктором, которого надо нести и с пленным немцем, который тоже оказался раненым. В этом глубоком раздумье и увидел его помощник командира полка, который в сопровождение нескольких автоматчиков подъехал на лошади.
-Что здесь происходит? - увидев немца, который по-прежнему стоял с поднятыми вверх руками, задал вопрос помощник командира полка.
-Оказывал помощь, товарищ майор, раненому санинструктору, а потом вот за этим бугром, немец в плен сдался, доложил Гойхман, забыв назвать свою фамилию.
-Вот тебе и раз!? Прямо взял и сдался? - рассмеялся помощник командира   полка, и чуть помедлив: ваша фамилия и из какого батальона.
-Рядовой Гойхман восьмая рота, третьего батальона, доложил Морис.
-Санинструктора доставить в медсанбат на лошади, - приказал майор автоматчикам, - а вы рядовой, Гойхман, конвоируйте пленного в штаб батальона сами. От лица командования выражаю вам благодарность за высокое мужество!
-«Служу Советскому Союзу!» - как положено в таких случаях, ответил Гойхман, и услышал, что майор приказал кому-то из сопровождающих его, представить рядового Гойхман к боевой награде…
Утром на следующий день он снова был у подъезда своего института. Войдя в вестибюль, он увидел прежнего дежурного вахтера. Он не узнал довоенного студента, и пропустил его к директору только после того, как Морис показал свою зачетную книжку.
Секретарь в приемной, выслушав Мориса, вошла в кабинет директора и, как только вышла от него, разрешила ему  войти в кабинет. Велико было его удивление, когда, войдя в кабинет, он увидел за столом Чутуева, исполняющего обязанности директора, того самого Чутуева, которому он сдавал свой последний экзамен на третий день, после начала войны. Узнал и он своего довоенного студента, хотя и прошло уже целых пять лет. Увидев его, вспомнил даже, что в сорок первом, поставил ему высшую оценку на экзамене. Накануне, вечером был у него долгий разговор со студентом Родиным, который ходатайствовал и ручался за этого, своего бывшего, сокурсника и фронтового друга. 
Подробно и, ничего не скрывая, как на исповеди, выложил  Гойхман всё, что было с ним за прошедшие годы. Чутуев слушал, представляя заранее, как сложно будет решать вопрос по его восстановлению, и какую большую ответственность он вынужден взять на себя, чтобы помочь этому, так много пережившему, студенту.

* * *

Прошло два года, с того момента, как восстановили  Мориса Гойхмана студентом московского высшего технического училища имени Баумана, и он уже готовился к защите дипломного проекта. Чутуев  читал лекции по гидравлике, занимался научной работой и уже не исполнял обязанности директора института, но Морис был ему по-прежнему благодарен за то, что своим зачислением он обязан ему и Толе Родину. Благодарил судьбу за то, что на его жизненном пути оказался такой замечательный человек. Он часто думал о нем и вспоминал тот день, когда решалась его судьба: быть или нет ему снова студентом…
Тогда, выслушав внимательно, он попросил выйти из кабинета, а сам пригласил к себе начальника спецотдела. Они долго разговаривали за закрытыми дверями, и он слышал, как в категорической форме возражал в его восстановлении начальник спецотдела.
«Он же отбывал срок по политической статье. Кто поймёт нас? У вас и у меня будут большие неприятности», - слышал он из-за дверей кабинета.
«Но он же лучший студент. Добровольцем ушел на фронт в то суровое время для Москвы. Добровольно, хотя и был признан после тяжелого ранения не годным для продолжения службы, с отличием  окончил артиллерийское училище, рвался на фронт», - доказывал Чутуев, и сумел, очевидно, убедить начальника спецотдела и настоять на его восстановление.
…Работа над дипломным проектом близилась к концу, и  Морис уже думал о том дне, когда приступит к работе инженером-конструктором в конструкторском  бюро Горьковского автомобильного завода. В конструкторском бюро завода он проходил преддипломную практику, и для пополнения тощего студенческого бюджета подрабатывал, оформившись временно конструктором. За три месяца практики, пока он работал конструктором, и общался с консультантом по теме дипломного проекта, не могли не заметить его отличительную работоспособность, пытливую мысль, стремление к усовершенствованию отдельных узлов и высокую ответственность. В конце практики с ним беседовал Липкарт - главный конструктор, и пригласил, после защиты дипломного проекта на должность инженера-конструктора, в свое конструкторское бюро.
«Готовьте проект к защищайте, а вызов к моменту распределения, мы вышлем.»- сказал главный конструктор и, пожелав удачи, попрощался. А Морис после этого уже видел себя в городе Горьком на берегу чудесной Волги. И   город и Волга очень понравились, и ему хотелось, как можно быстрее защититься и уехать в этот, очаровавший его город на Волге.
Трудными и тяжелыми были для Мориса прошедшие два года, особенно первый год. После первой встречи с директором он разрешил ему до зачисления в институт посещать лекции, несмотря на возражения со стороны первого отдела. Морис с жадностью слушал лекции, и ему даже казалось, что он снова студент этого института. В аудиториях, среди студентов ему было хорошо, но, когда выходил из подъезда института, чувствовал себя одиноким среди шумной толпы прохожих в этом огромном городе. Не было жилья или какого-нибудь другого пристанища, где можно было бы переночевать, не было и прописки. На продукты питания действовала еще карточная система, а у него карточки на хлеб и другие продукты еще не было.
Ночевать приходилось где угодно, чаще всего на вокзалах. Чтобы не попасть в поле зрения милиции, приходилось дважды не ночевать на одном и том же вокзале. И всегда, если замечал приближающего к нему милиционера, ему казалось, что сейчас он потребует документы и, обнаружив отсутствие московской прописки, а, еще хуже, запрет на проживание в крупных городах, и тогда случится непоправимое.
Чужим, совсем чужим он оказался в столице своего государства, в городе, который защищал в суровом сорок первом году и, который был для него дороже своей собственной жизни. А хлеб в ту пору казался особенно вкусным, таким, как никогда раньше. Когда приходилось проходить мимо булочных во время разгрузки свежего хлеба, у него кружилась голова от опьяняющего запаха свежевыпеченного хлеба.  Он голодал. Иногда ребята из группы, в которую был зачислен Морис, потихоньку подсовывали ему талончики на дополнительное питание, по которым можно было получить в столовой бесплатный обед.
Благодаря усилиям Чутуева, спустя два месяца, ему дали место в общежитии,  оформили прописку в Москве и он получил хлебную карточку. Стало значительно легче: была крыша над головой, койка в общежитии, московская прописка и хлебная карточка, по которой можно было каждый день выкупать необыкновенно вкусный, душистый, ароматный хлеб.
Чтобы как-то существовать Морис сколотил из студентов бригаду грузчиков, которая вскоре взяла в свои руки всю монополию на погрузочно-разгрузочные работы на всех товарных станциях, в портах и на торговых базах и складах города Москвы. Работа была тяжелая: грузили на баржи скатанную в рулоны  бумагу, весом по сто двадцать килограмм каждый рулон, брёвна, на товарных станциях, разгружали вагоны и не отказывались ни от какой тяжелой работы. Вот только овощи разгружать они отказывались: расценки низкие. А деньги были нужны самому, и матери приходилось тоже помогать
С жадностью набросился Морис на учебники и жил по жесткому, до предела уплотненному графику. Время было спрессовано даже не по часам, а минутам: ложился в час ночи, вставал в четыре, три часа отводил на занятия, шел в институт, а затем на работу вместе со своей бригадой. Его бригаду уже хорошо знали в Москве,  и фронт работы у бригады всегда был в большом избытке…
Распределение было незадолго до защиты дипломного проекта. Главный конструктор Липкарт выполнил свое обещание, заявка на инженера Гойхман пришла от руководства Горьковского автомобильного завода. Он уже знал это из сообщения, которое получил из отдела подготовки кадров завода. Не было у него никаких сомнений в части его распределения, и он не волнуясь, и не переживая, как другие, шел в кабинет, где заседала комиссия по распределению.
« Гойхман Морис Давидович, направляется в Миасс на Уральский автомобильный завод», - прочитал директор института, он же и председатель комиссии по распределению.
-Как на Уральский автомобильный завод? Есть же вызов из Горького! - пытался  возразить  Гойхман.
“ Миасс,  Миасс и  только Миасс! ” - еще раз  повторил председатель комиссии, и Гойхман понял, что клеймо антисоветчика не даёт ему права выбора места своей будущей работы.  Выбора, как у других студентов, у него нет, в областных центрах и в других крупных городах, жить и работать ему запрещено. Члены комиссии молчали. Молчал и Николай Егорычев, его бывший сокурсник, фронтовой товарищ, который как секретарь партийного комитета, был тоже членом комиссии. Сидел за столом и, не отрывая глаз, что-то писал на бумаге.
Дипломный проект Гойхман защитил с оценкой отлично, но «красный диплом» ему не вручили, хотя по оценкам его знаний, он имел на это полное право.

Часть 2

«Счастье достается тому,
Кто много трудится»
Леонардо да Винчи.

Скорый поезд  уже несколько часов шел по Уралу. Ночью в Уфе сошли на вокзале муж с женой - соседи по купе, и теперь они остались вдвоем, с мужчиной средних лет. Гойхман, чтобы увидеть Уральские горы, проснулся рано, и сейчас не жалел о том, что прервал утренний сон. Это майское утро было солнечным, а он стоял у окна, в коридоре купейного вагона, и смотрел на изумительные картины горной природы  и цепи Уральских гор.
Состав мчится, извиваясь на  частых кривых участках дороги, и взбирается вверх. И, чем выше, тем шире открываются  лесистые долины, а за ними развёртывается удивительная панорама седого Урала. В синей дымке, проплывали горные хребты, бесконечные гряды камня, долины, коричневой тенью скользнут перед глазами гранитные щёки выработок, или блеснёт иногда под обрывом прозрачна и бурливая речка. А вокруг величавые, таинственные лесные и горные дебри и множество больших и малых озёр.
Получив перед отъездом положенную стипендию и  подъемные, впервые решил позволить себе потратиться на билет в купейный вагон. И вот сейчас, когда уже совсем близко этот незнакомый ему город Миасс, затерявшийся  в российской глубинке, стоял у окна вагона. Чудесные долины, девственные хвойные леса вперемежку с берёзами, хребты и горные  крутобокие уступы, которые прижимались почти к самому полотну железной дороги, всё это вызывало какое-то радостно-успокаивающее настроение у Мориса. «Настоящая уральская Швейцария, туристская Мекка», - восхищаясь чудесным ландшафтом, отметил для себя Морис.
Остались позади станции с названиями Усть-Катав, Вязовая, Бердяуш, а за окном вагона по-прежнему проплывали изумительные по красоте, пейзажи уральской природы.  С того, самого дня, когда комиссия по распределению вместо города Горького дала назначение в Миасс,  он находился в гнетущем и,  каком-то подавленном состоянии. Даже успешная защита дипломного проекта и высокая оценка не смогли изменить его настроения.  А вот сейчас, глядя на эту изумительной красоты природу, менялось его, испорченное комиссией по распределению, настроение
Скалистые горные кряжи иногда почти вплотную подходили к полотну железной дороги, поезд снижал скорость, и из окна вагона он мог  видеть как  головной, так и самый последний вагон своего состава. Линия железной дороги пролегла по долине какой-то стремительной реки. Она, перебиваясь каскадом через камни, то приближается к полотну дороги, то отступает на несколько метров к скалистым горным отрогам.
-Река Ай, - «луна» в переводе с башкирского, - поясняет сосед, заметив с каким интересом рассматривает Морис окружающий природный ландшафт. 
-Скоро будет  станция Златоуст,  город в нём жил и работал в прошлом веке Павел Аносов, который сумел раскрыть, утерянный в средние века, секрет изготовления булатной стали, - слышит он голос соседа.
 Станции пока еще не было видно, а по бокам уже громоздятся отвесные скалы, лезут к верху, состав ныряет в ущелье, в вагоне становится темно. А через две-три минуты поезд уже выбрался из тёмного коридора, и перед Морисом  видна чудесная панорама гор в форме остроконечных пирамид, поросших хвойными лесами. Вдали, через вершины ближних горных хребтов, виднеются отдалённые, потонувшие в синеве далёкого горизонта, цепи Уральских гор. Увидел из окна вагона какой-то горный хребет с несколькими вершинами, покрытыми снеговыми шапками, и подумал о том, что может быть и в окрестностях  Миасса  тоже есть горы.
« Подъезжаем к Златоусту, следующая станция будет Миасс. Стоянка в Миассе всего две минуты, приготовьтесь заранее», - услышал Морис голос проводника.
После Златоуста поезд начал петлять, какая-то гора, с обнаженной каменистой вершиной, оказывалась то с левой, то с правой стороны поезда. Река Ай теперь извивается как будто без движения в глубине большой котловины и кажется Морису тонкой светло-голубой лентой.
- Спускаемся в Миасскую долину, сейчас будет столб, разделяющий Европу и Азию, а через шестьдесят километров и сам город Миасс, куда вы едете, -  проговорил сосед Мориса. - Сын у меня живет в Миассе, и я часто бываю там. Городок небольшой, но в окрестностях Миасса чудесное озеро с названием Тургояк, вроде бы, «не ступи нога» в переводе с башкирского.
Впервые доводилось Морису пересекать географическую границу между Европой и Азией, и он старался не пропустить, обязательно увидеть этот столб, разделяющий два континента.
-Вот сейчас, как только проедем станцию Уржумка, и будет этот столб, - подсказал сосед.
Гранитный обелиск, разделяющий два континента, проплыл за окном вагона, и Гойхман успел прочитать: с одной его стороны «Европа», с другой - «Азия».
«Прощай Европа и всё, что было связано с этим континентом! Здравствуй Азия! Что ожидает меня здесь, пока не знаю? Знаю только одно, что работать буду с полной отдачей!» - глядя в сторону уже невидимого обелиска, подумал Гойхман…
 А спустя всего один час с какими-то минутами стоял уже около серого, невзрачного на вид, вокзала города Миасса, где ему предстояло теперь жить и работать. Маленький автобус, переполненный пассажирами и, оставляя за собой шлейф дорожной пыли, медленно двигался по булыжной дороге. Справа за окнами автобуса проплывали маленькие, похожие один на другой, частные домики, за ними другие, террасами поднимаясь к самому подножию какого-то горного хребта.
Гойхман не знал, как долго ему ехать и, на какой выходить остановки.
- Не проедете, проходная автомобильного завода недалеко от нашей, конечной. Там и сойдете, - успокоила его кондуктор автобуса. - Вы, что  в командировку на завод приехали? - поглядев, оценивающим взглядом, на небольшой, тощий чемодан Мориса, поинтересовалась она.
-Нет, не в командировку, работать направили на автомобильный завод.
-Молодой специалист, значит. Специалисты нужны. Муж у меня с самого начала, еще во время войны, когда только строили, начал работать на заводе. А через два месяца уже будет, пять лет, как выпустили первый автомобиль, а еще через два года, будут отмечать и десятилетие завода, - продолжала говорить,  одновременно получать деньги с пассажиров и отрывать билеты, не в меру  словоохотливая, уже пожилая женщина-кондуктор.
Когда Гойхман подходил к проходной заметил над входом панно с изображением солдата-победителя: « 9 Мая,   с Днем ПОБЕДЫ!»  прочитал и только сейчас подумал о том, что прошло уже четыре года, как кончилась война. Пожалел, что утром не поздравил с днем победы своего соседа по купе, у которого, еще в Москве, при посадке, заметил орден «Красной Звезды» на правой стороне пиджака и несколько медалей - на левой.

* * *

С пятисотметровой высоты горного хребта, который опоясывал старую часть города, он рассматривал и не мог скрыть своего восхищения перед открывающейся перед ним панорамой. Гойхман, знакомясь с городом, приехал в старую часть этого провинциального города, и поднялся на высоту, чтобы рассмотреть окрестности города. Второй день он в этом городе, а завтра выходит на работу в экспериментальный цех автомобильного завода. И оба эти дня не оставляли его впечатления от тёплого приема в отделе кадров, и от приятной беседы с директором завода.
…Какое-то непонятное волнение испытывал он в приемной директора завода, в ожидании, когда освободится директор и примет его. Он только что был у начальника отдела кадров, и думал о том, как примет его директор завода с его анкетными данными и биографией. Начальник отдела кадров почему-то не стал задавать неприятных вопросов по его биографии, когда внимательно прочитал автобиографию. Он, как-то уж очень бережно, подержал в руках его диплом, и внимательно прочитал направление.
- По всем дисциплинам вижу только отличные оценки, и дипломный проект тоже защитили с оценкой отлично, а красный диплом почему-то не выдали вам, - несколько озадаченным голосом произнес кадровик, после того, как просмотрел выписку из зачетной ведомости.
-Значит москвич, из Высшего технического училища имени Баумана. Это хорошо. Специалисты с высшим образованием нам, очень нужны. К нам больше направляют студентов, закончивших наш, Автомеханический техникум. А завод  наш тоже начал работу на базе эвакуированного из Москвы автомобильного завода в  сорок первом году. Потом еще долго разговаривал с Морисом, интересовался семейным положением, есть ли родители, где живут, и Гойхман вышел от него в хорошем настроении.
-У Ивана Флегонтовича  совещание с руководством, как только кончится, я сразу доложу о вас, - заметив нетерпение молодого специалиста, и с некоторым любопытством поглядывая на него, проговорила молоденькая секретарша. Редко на завод приезжали из столичных вузов молодые специалисты, да и то, больше все девушки.
« Синицин Иван Флегонтович - Директор завода», значилось на табличке двери, за которой проходило совещание. Наконец послышался шум, отодвигаемых стульев, распахнулись двери, и приемная заполнилась заводскими руководителями, продолжающими обсуждать, очевидно, какие-то важные вопросы. Секретарь поспешила в кабинет к директору, и через минуту пригласила его в  кабинет к директору завода.
- Иван Флегонтович  готов принять Вас, - проговорила она, как только вышла из его кабинета  и, стоя у раскрытых дверей, проводила его внутрь  кабинета успокаивающей улыбкой.
Беседа с директором завода была примерно такая же, как и с начальником отдела кадров. И все тревоги и сомнения, которые так беспокоили Мориса, моментально исчезли, будто их и не было.
«Устраивайтесь в комнате, которую выделят для вас в общежитии, познакомьтесь с городом, в котором вам теперь жить и работать, и выходите на работу. Думаю, не пожалеете, что началом вашей работы будет именно экспериментальный цех. Инженеру-механику там непочатый край для творческой работы»  - выразил свою уверенность директор, перед тем, как попрощаться с ним…
А сейчас он смотрел вниз, а там, в амфитеатре гор, по берегам большого пруда и петляющей змейки реки, были разбросаны постройки этого городка, а дальние окраины совсем терялись в дрожащем знойном мареве.  Зеленые горы, хотя и подступали вплотную к городу, не давили на него, скорее предавали какую-то праздничную торжественность. А в синеющую даль уходят бесчисленные горные увалы, густые хвойные леса, которые далеко у горизонта сливаются с главным хребтом.
« Какая красота! И хотя, не могут Уральские горы соперничать с Памиром по своей величественности, но не уступят ему по своей привлекательности и красоте», отметил для себя Морис, и впервые, даже с чувством благодарности, подумал о тех, кто направил его сюда.
Ходил по улицам старой части города, любовался каменными, очевидно, купеческими домами старинной постройки, а больше домами из лиственничных бревен, уже потемневших от времени, с карнизами и оконными наличниками, украшенными затейливой резьбой. Он шагал по улицам и уже решил в душе: никакой другой, а именно Миасс теперь навсегда станет его родным городом. Южный Урал очаровал его красотой лесов, гор и озёр, заворожил дивными пейзажами.
«Теперь это будет моя вторая маленькая Родина», - твёрдо решил он. Понял, что судьба улыбнулась ему, и его прописка будет здесь постоянной, хотя внутри и оставалось щемящее чувство, боль от сознания того, что ярлык «антисоветчика», сыграв роковую роль при его распределении, будет и дальше незримо, но постоянно сопровождать и определять его судьбу. Этот ярлык будет ущемлять права, преданного государству  человека, за преступление, которое он не совершал.

* * *
Работа в экспериментальном цехе с самых первых дней захватила его целиком и полностью. Он готов был работать бесконечно, и каждый день сожалел о том, что рабочее время давно уже кончилось, и надо идти домой. В общежитии, где дали ему комнату, шел иногда уже в сумерках, когда загорались фонари. Октябрьский поселок пока небольшой, всего две улицы: Орловская и Победы, множество, построенных еще в годы войны, насыпных бараков и двухэтажных деревянных домов. Но, Гохман знал, и был уверен в этом, что  совсем скоро здесь будет центральная часть города: появится дворец культуры, вырастут на новых проспектах и улицах этого посёлка многоквартирные дома. И он, наблюдая, как прямо на глазах растут этажи новых зданий, закладываются фундаменты  очередных многоквартирных домов, радовался преобразованию посёлка.
«Мне здесь жить и работать, и я обязан быть не простым наблюдателем, а активно участвовать во всех делах, связанных с развитием нового города, - часто, возвращаясь с работы, говорил он себе.
А в выходной день, с рюкзаком за плечами отправлялся в горы. Из школьного учебника географии он помнил, что эти горные хребты в далекие геологические эпохи представляли собой высочайшую систему складчатых гор с вершинами достигающими даже до девяти тысяч метров высоты. Стоя где-нибудь у подножия каменной стены и, глядя вверх на гряду камней скалистого утеса, на их хаотическое нагромождение, он представлял, как величественно выглядели в ту далёкую эпоху  эти сегодняшние горные холмы. Какими неприступными были тогда эти скальные твердыни, вблизи,  которых и сейчас высятся хаотические нагромождения из сорвавшихся сверху огромных, уже обомшелых, каменных глыб. Он получал самое высшее наслаждение от неторопливого, вдумчивого передвижения по горным хребтам, когда, поднявшись на вершину, можно было увидеть долину, открывающуюся перед глазами и, первозданный цветущий, покров земли. Дышалось необыкновенно  легко и свободно.
…В один из выходных дней экспериментальный цех организовал массовый выход на природу. Местом отдыха выбрали озеро Кошкуль, развели на берегу озера костёр, а рядом расположились отдыхать работники из лаборатории отдела главного металлурга. И как-то уж так получилось, что он уединился с одной из девушек - Асей Фрейдлин. Долго гуляли по берегу озера, а затем пристроились отдохнуть, под кудрявой берёзкой. Они сидели и разговаривали под  мотающимися на ветру длинными и ниточно-тонкими ветвями берёзки. Ася рассказывала о себе, и он узнал, что она закончила в прошлом году институт в Свердловске и живет с матерью. Она неторопливо, спокойным голосом говорила о себе, о своём институте,  и он узнал от неё, что до войны она жила в Ростове на Дону, и всё, что пришлось ей пережить, когда во время войны добирались они во время эвакуации до Урала…
Они сидели, говорили обыкновенные слова, но каждый из них читал в этих, ничего на первый взгляд не значащих словах, другой, глубокий смысл, тот, который им был нужен. Над головой вольно бродил по вершинам берёз шумливый ветер, в кустах слышалась возня  и счастливо-радостное щебетание, а может разговор, каких-то маленьких птичек, и словно маня за собой, где-то впереди стрекотала невидимая сорока. И от чистейшего воздуха, тёплого ветра, ласкающего лицо, от расслабленно свисающих ветвей берёзок, медленно бегущих ослепительно белых облаков в бездонно синем небе, дышалось необыкновенно легко и свободно.  Весь мир открывался перед ними в своей удивительно-прекрасной красоте…
Этот солнечный день, как бы продолжался для них и дальше, хотя они и не стремились где-то встретиться наедине. Для них было достаточно коротких, но выразительных взглядов издали, достаточно было несколько сказанных слов. А Морис Давидович, возвращаясь с работы и, глядя на тёмный провал своего окна, часто думал, что наверно настала пора обзавестись семьёй.
Вскоре они стали мужем и женой.  Перед тем, как получить согласие стать его женой, он вместе с предложением познакомил её со своей биографией, но настоял на том, чтобы она сохранила свою фамилию. Он опасался, что его клеймо антисоветчика может как-то повредить Асе, если  она возьмёт фамилию Гойхман.
.
* * *

Совсем не в лучшие времена для своего государства, отмечал Морис Давидович Гойхман свой семидесятилетний юбилей. Могучий Советский Союз рушился прямо на глазах. С каждым месяцем всё больше и больше обостряется экономическое и политическое положение в государстве. Идет межнациональная вражда Грузии с Абхазской автономной республикой, резня в Узбекистане и в Гурьевской области Казахстана. А в Кузбассе, Караганде, Воркуте, Донбассе бастуют шахтеры. Народ устал от политической неразберихи и пустой трескотни, от противоречивости и неопределенности всего происходящего в стране, от мучительных ожиданий давно обещанных перемен к чему-то лучшему. Обманутый народ перестал понимать и верить своим политическим лидерам.
  Политические сумерки окутали страну, в правительстве заметна какая-то растерянность и подавленность, а государство становится не управляемым. Морис Давидович болезненно переживал, чувствуя надвигающийся распад государства, и отлично понимал, что надвигается катастрофа не столько экономическая, сколько духовная.
 «Что там мясо, молоко и мыло, когда повсюду ополчаются друг на друга люди, когда нарастает вал самой варварской и жестокой уголовщины, коррумпированные элементы проникают в высшие эшелоны власти, набирает темпы организованная преступность, а правозащитный механизм трещит от внутренних напряжений», - эти горькие мысли будоражили его сознание и вызывали душевное смятение и беспокойство за судьбу своего государства.
Он с горечью думал о том, что в последнее время появилось много ревизоров, которые вместо ревизии тёмных дел казнокрадов и иных преступников пытаются ревизовать историю, внося в неё свои поправки. Пытаются доказать, что никакой дружбы советских народов никогда и не было, что всё это чистая «показуха».  А он то знает, что в лютую годину, на фронте не считались с национальной принадлежностью, помня о том, что у всех одна Отчизна и её надо защищать своей грудью, а если потребуется, то и умереть за неё.
С такими тягостными мыслями и готовился Морис Давидович к своему юбилею. Он надеялся, что, отметив семидесятилетний юбилей, еще поживет, и что-то еще сумеет сделать полезное для своей Родины, но совершенно не знал, как долго еще проживёт Советский Союз, который был дорог ему, и он не представлял своего существования без великого Государства.

* * *
…За праздничным столом собрались почти все работники, которые в течение многих лет работали вместе с ним. Они пришли организованно, почти все одновременно. «Видимо так договорились между собой», - подумал  Морис Довидович, а вслух пошутил: «собираю в последний раз, а следующий будет, когда придете на поминки». Шутка с его стороны была не совсем удачной, и он уже несколько раз пожалел и мысленно отругал себя за эту неуместную шутку, которая как-то повлияла на общее настроение. Но после нескольких тостов, всё встало на свои места. Один за другим выступали с поздравлениями гости  и говорили о его заслугах.
«Морис Давидович в любых начинаниях был нашим лидером. Он смело брался за разработку сложнейших проектов, даже тех от которых отмахивались проектные институты, и всегда находил оригинальные решения. Он  был душой поиска», - слышал он, а похвалы его не трогали, скорее, угнетали самой формой своей, возвеличиванием его способностей. Он просто работал со всей страстью, с напором, и работа была для него, только работой. Труд был и оставался всегда самой главной ценностью в его жизни.
«Во всем и везде нужен неустанный, кропотливый труд. Никогда и ни в чем нельзя позволять себе расслабляться», - часто говорил он сам для себя. И от своих подчиненных он требовал такой же самоотдачи, был требовательным, а иногда и очень строгим. Но всегда, самая неумолимая до конца строгость спроса и требовательность была, в первую очередь, -  с самого себя.
Он научился угадывать характеры подчиненных, умел правильно оценить их по активности в работе, по образу и глубине мышления и конкретности в суждениях.  Легковесных он безошибочно узнавал по их пустословию, а также по лёгкости, с которой они отказывались от своих же точек зрения. И они, как правило, не задерживались в коллективе, - уходили сами. Не задерживались и те, кому не нравились главные принципы в работе: - единство команды, трудолюбие, высокая ответственность, поиск оригинальных решений, и, когда необходимо, не считаться со временем. Но, таких было мало, а с ним работала целая когорта энергичных  целеустремленных, профессионалов  своего дела, интереснейших людей, с которыми ему приятно было общаться и работать.
Он слушал, принимал поздравления и с горечью думал о том, что совсем скоро он все-таки вынужден, будет уйти на отдых, не сможет больше ежедневно встречаться  с ними. Не будет объединять с ними работа, общие интересы, а связывать будут только лишь одни воспоминания.  А эта связь не слишком прочная, и она угаснет с годами. Двадцать один год, с тех пор, как его назначили главным конструктором завода по средствам автоматизации и механизации и до тех пор, пока не вышел на пенсию, он руководил этим коллективом. Были общие интересы, жили дружной семьей, и была увлекательная работа. Подумал о том, как быстротечно время и, как стремительно пронеслись годы.
Кажется, совсем недавно ехал он на автобусе, от тогда еще старого, маленького вокзала, к проходной завода, а кондуктор автобуса объясняла ему, что через два месяца завод будет отмечать пятую годовщину со дня выпуска первого автомобиля, а в следующем году отметит и свое десятилетие. Сейчас выстроен уже новый, современный вокзал, да и вместо приземистой проходной высится многоэтажный Инженерный корпус, украсивший предзаводскую площадь. И завод готовится отметить свой уже полувековой юбилей.
…Юбилейные торжества шли по заранее разработанному сценарию. В художественных композициях отражался весь пройденный путь Мориса Довидовича: от  должности ведущего инженера экспериментального цеха до главного конструктора управления станкостроения.
Первый фрагмент композиции. …Начало пятидесятых годов, а он руководит лабораторией гидравлики, совсем недавно созданной на заводе. Он слышит фамилии старшего мастера Рассомахина, конструкторов Романова, Дунаева, слесарей Прутова, Гавриленко, Печенкина, Стародубцева, Бородина и токаря Руденко, с которыми начинал работу в созданной лаборатории в южном пролете корпуса шасси, на площади всего двести пятьдесят квадратных метров. Мизерная производственная  площадь, небольшой коллектив, а работы непочатый край.
 Морис Давидович слушал, а воспоминания о тех самых  первых годах работы на заводе неудержимым потоком нахлынули на него…Работы, действительно, было много. Оборудование,  завезенное на Урал во время эвакуации  московского автомобильного завода, было устаревших моделей и уже достаточно изношено. Документация во время транспортировки была утеряна или осталась на месте, и приходилось заниматься восстановлением документации, как  на сами схемы гидропривода, так и на запасные части гидрооборудования. Осваивали изготовление типовых деталей и узлов поршневых и лопастных насосов.
«Морис Давидович отлично разбирался в тонкостях гидравлики, и вскоре стал непревзойденным на заводе авторитетом в этой области.  Никто, кроме него не мог так быстро обнаружить неисправность и устранить её», - слышал он лестные слова в свой адрес, а сам вспоминал, как много пришлось «перелопатить» всякой литературы, прежде чем досконально разобраться в этой науке. Может быть, высокая квалификация и спасла его тогда в пятьдесят третьем году, когда было сфабриковано беспримерное в мировой истории дело «врачей-вредителей» с его мерзкой антисемитской подкладкой. Воспоминания, на какой-то миг, перенесли его  из-за праздничного стола в то морозное январское утро, когда в газетном киоске у вокзала в городе Горьком он купил газету «Правда».
Тогда он возвращался из командировки с Горьковского автомобильного завода и, ожидая объявления о прибытии своего поезда, развернув газету за тринадцатое января, прочел в передовой статье сообщение об аресте группы врачей-вредителей. Девяти врачам, наиболее крупным представителям советской медицины, предъявлялось обвинение в покушение на жизнь видных полководцев Советской Армии Василевского, Конева и других видных государственных деятелей. Он тогда сразу понял, что это провокационное дело сфабриковано по какому-то лживому доносу. Не мог и не  хотел поверить, что в кремлевской больнице могут работать выдающиеся представители медицины, которых обвиняют во вредительстве, шпионаже и террористических действиях в отношении активных деятелей Советского государства.
Не сумел он сдержать себя в вагоне и накричал на своих соседей, которые, прочитав это сообщение, тут же начали клеймить позором знаменитых профессоров и академиков медицины.
В стране начался массовый психоз, а органы государственной безопасности всячески раздували это дело на местах. Были арестованы сотни людей, не только евреев, но и русских врачей. Дело дошло до того, что народ стал бояться людей в белых халатах, опасались посещать поликлиники, аптеки - вдруг их там отравят.
Только после смерти Сталина несколько утих этот массовый психоз. Прекратились массовые аресты, допросы и обвинения в  не содеянных преступлениях, безвинных, честных людей. Смерть великого вождя положила конец политическому террору.
 Почему-то вспомнились те траурные дни, после смерти Сталина, когда весь народ оплакивал великого «отца народов».  Встали в памяти пятиминутные тревожные и неестественно монотонные гудки и скорбные минуты прощания. Вся жизнь в стране, словно  застыла в оцепенении, вобравшей в себя недоумение и боль перед своим будущим. Такова была магия этого человека, его имени, приводивший в трепет миллионы людей. А Морис Гойхман, слушая гул гудков, не знал еще тогда тогда, что это - гул всеобщей скорби или голос, предвещающий грядущие перемены.
Пройдёт много лет после смерти вождя, когда Гойхман узнает, что во время похорон Сталина, погибнет, раздавленный в толпе, его бывший  однокурсник по институту, боевой товарищ на фронте -  Толя Ронин. Остаться живым на полях Подмосковья в суровом сорок первом, чтобы погибнуть на московских улицах в марте пятьдесят третьего. Судьба сберегла его от пуль, осколков мин и снарядов ради того, чтобы быть раздавленным неуправляемой  толпой, стремящейся в своем безудержном стремление, обязательно проститься с великим вождем всех народов.
Но все это было  потом, а тогда после опубликования сообщения в газете об аресте врачей-вредителей, ходили упорные слухи, что готовится массовая депортация евреев из крупных городов в отдаленные места …
На заводе отстранили от должности главного металлурга Бернштейна, затем главного технолога Фильзенштейна и начальника отдела технического контроля Трэйваса. А он не знал тогда, что такая же угроза нависла и над его головой: его фамилия значилась в черном списке руководителей, которых необходимо было снять с занимаемых ими должностей.
Значительно позже, в пятьдесят пятом году впервые в истории Советского Союза власть официально признала свои ошибки. Было объявлено, что «Ленинградское дело», дело ЕАК (еврейского антифашистского комитета), и дело «врачей-вредителей» считать сфальсифицированными, а привлеченные по этим делам были арестованы неправильно, без каких-либо законных оснований, и он узнал от главного инженера, что происходило тогда в кабинете директора завода.
…Уполномоченный от комитета государственной безопасности настойчиво требовал, чтобы директор завода отстранил его от занимаемой должности.
-Нельзя оставлять руководителем Гойхмана. Он еврей и отбывал наказание за антисоветскую агитацию, - заявлял уполномоченный.
- Но он высококвалифицированный специалист, знает свое дело, - доказывал директор.
-Не знаю, какой он специалист, но в том, что он антисоветчик уверен, - настаивал уполномоченный.
-Побольше бы мне на завод таких «антисоветчиков», - не соглашался директор. - Кому мы больше навредим Гойхману или заводу, а значит и государству, если отстраним его от должности?  Я соглашусь отстранить его от должности начальника лаборатории, переведу его на рядовую работу конструктором, если ты вместо него будешь ходить по ночам на завод, устранять неполадки в работе оборудования. А он в это время будет спокойно спать дома, - закончил Александр Константинович Рухадзе, а уполномоченный из органов понял, что директор завода в этом своем решении непоколебим…
Потом была  «хрущевская оттепель», после двадцатого съезда партии ликвидирована система ГУЛАГа, освобождаются из лагерей политзаключенные, началась реабилитация невинных жертв политических репрессий, и стали как-то разжиматься идеологические тиски. Он тоже ждал и надеялся, что должны пересмотреть и его дело, а затем и реабилитировать. Тогда он еще не знал, что это произойдет совсем нескоро: только спустя два десятилетия придут документы о его полной реабилитации.

* * *
Морис Давидович уже потерял счет всем поздравлениям, которые по разработанному сценарию отслеживали весь пройденный путь его становления, а вместе с ним и развитие станкостроительного производства.
«Одним из первых инициаторов нынешнего станкостроительного производства был Морис Давидович», - слышит он голос Юрия Александровича Прутова - главного инженера производства, и снова уходит в воспоминания о, теперь уже далеком, прошлом.
…Все началось тогда с министерской комиссии, которая решила ознакомиться с организационной структурой и работой службы гидравлики на заводе. Их небольшая лаборатория уже в те времена вышла за рамки выполнения только ремонтных работ. Изготавливались лопастные насосы, имеющие широкое применение, начали разрабатываться, изготавливаться собственными силами и внедряться узлы и установки для модернизации. Была уже изготовлена целая серия универсальных гидравлических приводов для сверлильных, фрезерных и расточных станков.
Доклад для министерской комиссии поручили сделать ему, а он, воспользовавшись этим, в самом конце своего доклада сделал предложение о необходимости создания на заводе специализированной службы автоматизации и механизации производства. И вскоре по министерству был выпущен приказ об организации на всех крупных автомобильных заводах службы станкостроения. Он тотчас, не ожидая указания свыше, приступил к разработке структурной схемы службы станкостроения. В дальнейшем на большинстве заводов автомобильной отрасли была принята за основу, разработанная им схема.
Завод переходил на выпуск автомобилей высокой проходимости, и появилась острая необходимость в новом специализированном оборудовании и в средствах автоматизации и механизации. Было очевидным, что с новыми задачами лаборатория гидравлики в составе ремонтно-механического цеха уже не справится. Возникла необходимость расширения его производственных площадей, увеличения мощности станочной базы и усиления кадрами конструкторов.
Тот теплый апрельский день пятьдесят девятого года был радостным для него. В этот день был, наконец, подписан директором завода приказ об образовании на заводе самостоятельного цеха автоматизации и механизации и конструкторского отдела этого же направления. Осуществилась, наконец, его давняя мечта. До выхода этого приказа, но почти сразу, как только вышел приказ по министерству  об организации на заводах служб  станкостроения, участок ремонтно-механического цеха, который занимался изготовлением спецоборудования, был переведен на новые производственные площади. А при отделе главного механика была создана первая группа конструкторов, которая занималась проектированием специального оборудования.
Прошло много времени, кто-то ушел уже из жизни, но он помнит эту первую группу: Г.В.Конде, С.Д.Ткаченко, С.А.Бляхман, В.Г.Гусаров, Н.А.Воробьев, А.Л.Ходорковский, Н.К.Андропова, Е.Л.Селезнев.
Приказом его назначили главным конструктором станкостроения, в состав отдела, кроме первой группы из отдела главного механика, были введены конструкторские силы из отдела главного металлурга, конструктора, занимающиеся вопросами малой механизации из технологического отдела и из отдела главного энергетика. Теперь, с такими кадрами, можно было смело  браться за решение крупномасштабных задач.
«Морис Давидович приложил много сил в подборе кадров. За время работы главным конструктором он лично просматривал чертежи, делал поправки и подсказывал, как быстрее сдать в работу. Ценил работу конструкторов и следил за тем, чтобы их проекты были реализованы. Главное в его характере было - конкретность в суждениях, говорил коротко и ясно», - прервал его воспоминания голос Светланы Анатольевны Бляхман.
Так уж устроена жизнь, что с годами прошлое всегда кажется немножко иным, чем было: что-то оправдывается, что-то становится еще дороже. Вот и сейчас, глядя на  Светлану Анатольевну, которая проработала вместе с ним со дня организации службы станкостроения, вспомнил с каким нежеланием брал  всегда в отдел женщин и молодых девушек.

* * *
«Морис Давидович регулярно проводил совещания с руководителями КБ. Первое, что его интересовало, какая была проделана работа и здесь же ставил задачу на будущее, обязательно напоминая о важности того или иного проекта, который нужен основному производству, - говорил Отто Самуилович Лемперт- начальник конструкторского бюро по литейному производству. - Мы, когда кто-то задавал вопрос, где работаем, с гордостью отвечали - у Гойхмана  …» - продолжал говорить Лемперт. А Морис Давидович, глядя на него, вспоминал,  каким он был в ту пору, когда вместе с Гусевым и Лебедевым они пришли к нему из отдела главного металлурга.
Сколько вместе с этой группой было вложено труда за время переработки проекта Головного института, а затем и строительства сталелитейного цеха. Литейное производство, в котором преобладал тяжелый ручной труд, а на всех операциях технологического процесса работали в основном женщины, всегда угнетающе действовали на него. И с приходом  этой группы, появилась возможность заняться  механизацией тяжелого труда в литейном производстве. Еще до работы над проектом сталелитейного цеха были спроектированы и изготовлены для цеха стержневые машины, формовочные линии, заливочные устройства и системы распределения земли, которые и должны были заменить устаревшее оборудование, заложенное в проекте института.


* * *
Гости разошлись уже далеко заполночь. В самом конце, когда кончились официальные поздравления, было много юмора, читали стихи, посвященные юбиляру, вспоминали веселые выходы на природу и «дни здоровья», которые регулярно проводили каждую зиму.  Не оставили без внимания и Асю Моисеевну, говорили о ней тёплые слова и о том, что она создавала всё возможное и, зависящее от неё, чтобы создать условия для его напряженной работы.
А он, слушая гостей, думал о прожитых годах с Асей. Да, она, действительно всю заботу о семье, о детях взяла на себя, и никогда не говорила, что ей трудно. Никогда и ни в чём не упрекала его, не жаловалась никому, что для её мужа главное и основное работа, а всё остальное - потом. Да, теперь он может и сам признаться в этом. Главным смыслом всей его прожитой жизни была работа, а всё остальное, на втором плане. Как мог, так и любил свою жену, был внимательным к детям  и редко повышал свой голос. В его памяти остался тот, может быть, единственный случай, когда он грубо повысил свой голос на жену.
Случилось это в первые годы его работы, когда он был заместителем главного механика. Частыми случаями были поломки и отказы в работе устаревшего оборудования, и приходилось принимать экстренные меры по устранению аварийных ситуаций, не считаясь со временем. Вот и в тот, памятный для него случай, он уже далеко заполночь, вместе с бригадой ремонтников занимался устранением аварии. Он был так увлечен, что даже не заметил, как подошла Ася.
- Морис, что случилось? Время уже второй час ночи! - услышал он голос жены.
-Ты зачем пришла сюда? Что не сидится тебе дома? - не столь удивленный её появлением, больше недовольный тем, что его отрывают  от работы, резким голосом, почти крикнул он.
Ася  с виноватой улыбкой на лице повернулась, и медленно направилась по пролёту  к выходу из корпуса. И, когда она уже вышла из корпуса, он понял, что заставил, беременную бежать на завод и совсем не заслуженно обидел её. Как был в промасленной спецовке, так и побежал вдогонку. Шел дождь, он бежал с не покрытой головой, пытаясь догнать Асю. Только на лестнице, у дверей квартиры, догнал её и долго просил извинить за свою несдержанность. 
Проводив гостей, Морис Давидович, еще слыша их голоса на лестничных маршах, почувствовал пустоту вокруг себя и одиночество, которые совсем скоро и неизбежно придут к нему. Жена с дочерью мыла на кухне посуду, а он задумчиво глядел в  окно,  за которым чернела январская ночь. Неизвестно отчего, навалилась усталость, откуда-то пришло ощущение какой-то потери.
Мысли с тиранической беспощадностью переносили его вперед, в тот день и час, когда, проснувшись утром, он поймет, что ему сегодня уже не нужно идти на работу. Он теперь не работающий пенсионер, на заслуженном отдыхе. Может, как многие, не работающие пенсионеры, часами высиживать на скамейках, вздыхать, что совершенно пустые полки в продуктовых магазинах и ругать правительство. А он совершенно не мог представить себя рядом с ними, не представлял свой отдых без работы. Панический страх перед ненавистным праздным образом жизни, страх, который всегда был, чуть ли не самым  неприятным ощущением в его жизни, захватил его. У него всегда было стремление к сумасшедшей работе, так необходимой, без чего утрачивался для него всякий смысл существования.  Морис Давидович представил, как бесконечно долго будет тянуться для него  каждый прожитый  день, месяц и год…
За окном была глубокая ночь, жена с дочерью, закончив дела на кухне, ушли спать, а он, погруженный в свои невеселые мысли и воспоминания, сидел за столом. Ночная тишина на проспекте, лишь изредка промчится какая-то машина, а за окном, заботливо и мягко кутая землю, валил большими хлопьями снег. Зима, хотя и с большим опозданием, вступила в свои права. От обильно выпавшего снега всё посветлело и, будто бы, обновилось.
…Он тоже постоянно старался что-то обновить, спроектировать, изготовить и внедрить на производстве новое, более прогрессивное. И в этом было его счастье, в этом находил и успокоение, когда бывали какие-то огорчения. В неприятные для него моменты, он выходил в  заводские цеха и, глядя на всё, что спроектировано, изготовлено и работает безотказно, успокаивался и с еще большей энергией, вдохновением и целеустремленностью брался за решение очередной задачи.
Энергично взялся за разработку и изготовление двухпозиционной стержневой машины для Югославии, гидропрессов для Японии и литейного оборудования для Ирака. Работал с вдохновением, старался, чтобы модель и товарный, фирменный знак государства соответствовали бы авторитету и величию Советского Союза, но, одновременно, не покидало чувство страха и беспокойства: вдруг что-то не так. А тогда соответствующие органы вывернут всё наизнанку, всё вспомнят, а последствия могут быть самыми непредсказуемыми, а может и трагичными для него.
Прошлое так и сопровождало его неотступно. На пуск и наладку оборудования выезжали за рубеж работники его отдела, а он считался
«не выездным», и мог давать только советы, да инструкции тем, кто выезжал в эти командировки, а после возвращения принимать их доклады.
В марте месяце шестьдесят третьего года в Лейпциге проходила промышленная ярмарка. От Челябинской области готовилась к поездке на эту ярмарку делегация в составе тридцати человек. Две путевки по линии научно-технического общества было выделено и заводу, но его кандидатуру отвергли, хотя он и был самым активным членом НТО. Ярлык антисоветчика по-прежнему был непреодолимой преградой, чёрным пятном в его биографии.
Завод успешно работал, торжественно отмечались его юбилейные даты и освоение новых моделей автомобилей высокой проходимости, вручались правительственные награды работникам завода. Вот только его фамилия иногда попадала в число претендентов на награды, но всегда вычеркивалась. Сколько раз жена и лучшие друзья убеждали его написать письмо с просьбой о пересмотре  дела, но он всякий раз отвергал их предложения.
«Вины моей нет перед государством, я был всегда советским человеком. Вся моя вина лишь в том, что я был человеком - внутренней свободы, и мог высказать свои мысли. Вина может быть только в том, что в сорок третьем, я не признал себя виновным, перед государством.  Так о чем же  просить мне в этом письме?» - всякий раз отвечал Морис Давидович на эти предложения. А в душе носил обиду, понимая всю абсурдность предъявленного ему, два десятилетия назад, обвинения. Тяжелый осадок на душе оставался и в дни праздников  Победы, когда  чествовали всех бывших фронтовиков, а они надевали боевые награды. А он не имел даже медали «За оборону Москвы», которую защищал в сорок первом, будто и не принимал никакого участия в великой битве под Москвой.
Его фамилию знали в министерстве автомобильной промышленности, а в павильоне на Выставке достижений народного хозяйства в Москве, в числе образцов новой техники, демонстрировались экспонаты  двух  Пескострельных стержневых машин моделей 410 и 310. Эксперты без особого труда и сомнений определили преимущества этих моделей, обеспечивающих большую плотность смеси и меньший расход воздуха, по сравнению с пескодувной машиной. Бронзовая медаль ВДНХ была первой наградой Мориса Давидовича.
Проект сталелитейного цеха, который получили из Проектного института, сразу вызвал сомнения, и, с первого взгляда, не понравился Морису Давидовичу. Он совершенно не соответствовал современным требованиям, и он дал команду переработать его. Почти полностью переработали проект. В плавильном отделение заменили разливочные ковши, установки грануляции шлака и для взвешивания шихты. В формовочном отделение заменили установки выбивки опок, закладывания грузов и автоматической раздачи по бункерам, в стержневом отделение заменили пескодувные стержневые машины на пескострельные.
В семьдесят втором году, спустя пять лет после пуска сталелитейного цеха, Гойхман и еще шесть человек с завода получили премию Совета Министров СССР за разработку проекта и строительство образцового цеха.  Он  был удостоен почетного звания, стал лауреатом этой премии. А еще спустя три года, после премии Совета Министров, наконец, пришло сообщение, что он полностью реабилитирован. До его пенсионного возраста оставалось всего пять лет.
А он всю жизнь ждал извинения от государства, незаслуженно покаравшего его тридцать лет назад, и это запоздалое сообщение о реабилитации не принесло ему особой радости. Перед ним не извинились, просто перестали считать антисоветчиком, сняли те незримые, но существующие преграды, которые так долго мешали ему нормально жить и работать.
«Да, жизнь слишком замысловата в своих неожиданных поворотах», - подумал Морис Давидович, и эта мысль, как бы, заслонила воспоминания, которые только что стремительно пронеслись в его памяти. А за окном по-прежнему крупными хлопьями падал снег, как бы стараясь прикрыть всю грязь, которой так много скопилось в последние годы на земле.

* * *
Лыжня, проложенная по просеке в сосновом лесу, то поднималась в гору, то  спускалась в лощину. Морис Давидович шел неторопливым шагом по накатанной лыжне, приятно согретый ровным, спокойным движением. Иногда появлялось желание увеличить темп,  догнать и обойти на скорости впереди идущего лыжника, но каждый раз он подавлял в себе этот юношеский порыв и желание. «С возрастом надо считаться!», - останавливал он себя.
В сосновом лесу было тихо, слышался только тонкий скрип его лыж, да, набегавший изредка в вершинах сосновых деревьев ветер, сбрасывал снежные шапки с неподвижных сосен. Лыжня была хорошо знакома ему. Сколько раз ходил он по ней с сыном или друзьями, а иногда и один. Он всегда радовался, когда появлялась возможность вырваться в выходной день,  встать на лыжи и пробежать в быстром темпе по этой лыжне. А вот теперь, когда стало возможным делать лыжные прогулки хоть каждый день, они не приносили  ему особой радости.
Шел ужу второй год и вторую уральскую зиму встретил он на заслуженном отдыхе. За это время несколько притупилась боль, и он,  как мог, так и смирился с образом жизни не занятого повседневным трудом человека. Но горечь расставания с товарищами по работе до сих пор тяжелым камнем,  лежала на его сердце.
А тогда, прощание и сознание того, что он навсегда расстается с ними, а главное со своей работой было тяжелым испытанием для него. Прощаясь с каждым, что-то пытался советовать, будто был по-прежнему  главным конструктором и их руководителем, хотя и прошло уже больше десяти лет, как он передал руководство своему заместителю, а сам работал в бюро подготовки производства. Какая-то тупая, но всё нарастающая, щемящая душу и сердце, боль давила его пока он прощался с друзьями по работе.
А, когда за спиной осталась проходная завода, было такое ощущение, будто он потерял что-то самое дорогое, бесценное, без чего жить ему уже не возможно. Он еще до увольнения представлял, как тяжело ему будет жить без работы, но в действительности всё оказалось значительно сложнее. Дни тянулись тягуче медленно, время, которого всегда так не хватало ему, стало как бы злейшим его врагом. Он не представлял чем можно заполнить, в таком не ограниченном количестве, свободное время. Иногда, просыпаясь утром, с тревогой смотрел на часы: -  не опоздал ли на работу, а  вместе с остатками уходящего сна приходило сознание, что спешить-то теперь ему некуда…
Вокруг себя он чувствовал полную пустоту и отрешенность от всего. Пропал совершенно аппетит, на все вопросы жены или сына и дочери отвечал односложно, чисто механически. Это были самые тяжелые дни в его жизни. По ночам стала одолевать бессонница, и не было ничего страшнее её, когда он оставался наедине с самим собой, с тяжелым грузом собственных мыслей…
Жена и сын с дочерью успокаивали его, убеждали,  что он давно уже отработал положенное, нужно и отдыхать, а он, в чем-то и, соглашаясь с ними, считал, что работа, потребность в общественно-полезном труде это главные стимулы его жизни. Может быть, он легче переносил бы своё новое, непривычное для него положение, если бы была нормальная обстановка в стране.
А страна изнемогала в условиях всеобщего кризиса экономики и политики. Давно уже буксовавшая на одном месте горбачёвская перестройка, провалилась, зашла в тупик, из  которого теперь уже не  сможет выбраться. Страна еще  только готовиться перейти к регулируемой рыночной экономики, а народ не представляя, что это такое, опустошил все полки в магазинах. Хватают все подряд, опасаясь рекордно-небывалого скачка розничных цен.
Государством управляет Президент Горбачёв, избранный Съездом Народных депутатов. Сделана еще одна попытка, как заметил на пресс-конференции сам Горбачёв, преодолеть аморфность власти, её расплывчатость.
«А сможет ли Горбачёв в роли Президента, проявить себя, как глава государства?  В критический момент, найти единственно правильное решение для приведение к исполнению неотложных мер», - наблюдая за тем, как сложно складывается политическая обстановка в Прибалтике, Закавказье, на Украине, Молдавии и в Средне-Азиатских республиках, неотступно преследовала эта мысль Мориса Давидовича..
Экономика страны на грани полного развала,  почти за год президентского правления так ничего и не изменилось в сторону улучшения. Идет подготовка к проведению Всенародного референдума  по необходимости сохранения обновлённого Советского Союза.
 «Я, конечно, проголосую за сохранение государства, хотя и опасаюсь, что новое новаторство в государственном строительстве, названное Обновленным Союзом может привести к разрушению государственной целостности», - размышлял он еще до проведения референдума.
И эта обстановка в стране, опасения за судьбу своего социалистического государства, угнетающе действовали на него.
Иногда он уходил из сегодняшней жизни в воспоминания, а настырная память высвечивала отдельные события из его жизни.  Ему не хотелось ворошить в своей памяти события, которые были в его жизни в военные годы. Он старался, как бы вычеркнуть их из своей памяти, будто их и не было. Гораздо с большим удовольствием вспоминал те, которые были связаны с заводом и городом  Миассом.
 Когда работал, увлеченный неотложными делами, проблемами и постоянными вопросами, он никогда не оглядывался назад: для воспоминаний о  прожитых годах и о работе - времени не хватало. Сейчас, на этой лыжне, можно было позволить себе потратить время и на воспоминания. Вспоминал работу, товарищей по работе, свою,  безвозвратно ушедшую молодость. А молодость была связана не только с работой, но и со спортом.
Он не хотел ограничивать свою жизнь только одной работой,  а его неукротимая, не растраченная энергия искала выхода. Любовь к альпинизму, к горным походам, сохранилась в нём, хотелось, как и в юности, играть в футбол, но тяжелое ранение теперь это уже не позволяло заниматься этими видами спорта.
Однажды, проходя по территории завода в обеденный перерыв, заметил группу молодых парней, которые играли  в волейбольный мяч, без сетки, просто в кругу. И среди них обратил внимание на нескольких ребят: они, получив удачную подачу, словно кол вбивали волейбольный мяч в землю. Он тоже, когда учился еще на первых курсах в институте, числился в числе ведущих игроков волейбольной команды. И, конечно, не мог пройти равнодушно мимо этих ребят. Так и появилась волейбольная команда на заводе, которая стала сильнейшей в городе.
…Лыжня всё тянулась в гору, дыхание стало прерывистым, и он уже пожалел, что не повернул в обратную сторону, а решил преодолеть еще и этот, затяжной подъем.  Вспомнил, что на последнем приеме, врачу почему-то не понравилось его сердце и артериальное давление, которое было значительно выше его обычного.
«Не злоупотребляйте физической нагрузкой на свое сердце, совершайте лёгкие прогулки», - выдал он свои рекомендации после внимательного прослушивания. И вот сейчас, только на этом подъеме, Морис Давидович, вспомнив рекомендации своего врача, решил не нарушать его наставления и, в замедленном темпе, стал подниматься вверх по лыжне.
Из-за ранения пришлось бросить заниматься альпинизмом  -  его любимым видом спорта. По рекомендации врачей перестал принимать участие в волейбольных встречах  заводской команды на городских и областных состязаниях. Волейбольная команда выступала в соревнованиях, а он, создав эту команду, только болел за неё, да иногда принимал участие в тренировках.  Обидно было сознавать, что, владея высокой техникой и спортивными способностями, приходиться из-за ограниченных физических возможностей бросать и этот вид спорта. Но без спорта он не мыслил свою жизнь.
Переключился на туризм и создал первый в области клуб туристов. Сколько было походов: вначале по Уралу и по Забайкалью, потом Алтайские горы и, обошли почти весь,  Кавказ и даже удалось побывать на Тянь-Шане. Но пришло время, наложили запрет и на туристические походы.
«А вот теперь и на лыжах можно делать только небольшие прогулки, если следовать наставлениям врача, то надо поворачивать назад», - преодолев подъём, и глядя на скалистую вершину, которая хотя и с большим трудом, но всё же просматривалась сквозь заснеженные сосны, размышлял Морис Давидович.
Летом и осенью, в грибную пору, он иногда бывал здесь и всегда поднимался на эту вершину. Она, своим беспорядочным нагромождением громадных камней, чем-то напоминала ему  каменистые перевалы Кавказских гор и  горные массивы Тянь- Шаня на туристских маршрутах.
  Воспоминания о последней экспедиции на  Тянь-Шань заслонили все его мысли и размышления. Они, как волны морского прибоя, накатывались на него, непрерывным потоком проносились в мозгу, то, согревая теплом его сердце, то, обдавая леденящем душу, холодком от сознания того, что все это осталось в прошлом…
 Морис Давидович еще долго, погруженный в свои воспоминания, стоял на лыжне, и только ощутив озноб на спине, под спортивной курткой,  развернулся и пошел назад. Дышалось легко, в лесу было тихо, а поскрипывание лыж не нарушали поток его воспоминаний
…В ту экспедицию они пошли втроем: он, Борис Шапшал - его лучший друг и Женя Селезнёв. Он не любил, когда в путешествие по сложному туристскому маршруту выходила многочисленная группа туристов. Значительно лучше, когда она не превышает трех-четырех человек. В областном комитете по туризму их хорошо знали, и, не задумываясь, выдали путевку на маршрут высшей категории сложности. Команда туристов завода постоянно принимала участие в областных соревнованиях, да и во всесоюзных слётах неоднократно занимала призовые места.
…Алма-Ата в то дождливое уральское лето, встретила обжигающим зноем: немилосердно палило солнце, плавился под ногами асфальт. Путешествие началось с знакомства с зимним, спортивным комплексом Медео, а затем преодолев перевалы горного хребта Заилийского- Алатау и Кунгай-Алатау, спустились в Иссик-Кульскую котловину к высокогорному озеру Иссик-Куль на Тянь-Шане. На турбазе сделали отметку в маршрутной карте и получили  новую маршрутную карту в сторону пика Хан-Тенгри, заветному для Мориса Давидовича пику, покорить который помешала ему война.
Они долго путешествовали по горной системе Тянь-Шаня, поднимаясь к вершинам иногда на такую высоту,  куда без специального снаряжения трудно было подняться. Спускались вниз в межгорные котловины, любуясь, сверкающими на солнце ледниками. Иногда на выровненных площадках (сыртах) разбивали лагерь и делали остановку, потом проходили через альпийские и субальпийские луга, восхищаясь их цветным колоритом. Вернулись домой похудевшими и черными от загара, но с массой приятных впечатлений, и с надеждой продолжить знакомство с Тянь-Шанем, но уже в следующем году…
Был уже  закатный вечер, когда Морис Давидович закончил лыжную прогулку. Солнце спускалось к горизонту, садилось просто, деловито, как старый утомившийся за прожитый день человек.
«Раньше, когда садилось солнце, я всегда сожалел, что в сутках так мало часов, а сейчас становится страшно от одной только мысли, что впереди еще  бесконечно длинный, вечер», - подумал он, глядя, как постепенно на его глазах исчезает  багрово-красный солнечный диск.
Вот также на Тянь-Шане они часто наблюдали за заходом солнца, и в один из таких вечеров и решили непременно посетить эту горную систему в следующем году.
…В следующем году жена собралась во время отпуска съездить с группой туристов в Болгарию. Престижным стало посещение стран соцлагеря по туристским путёвкам. Только  он, с прилипшим клеймом антисоветчика, по-прежнему был не выездным за границу. Но это его в этот раз не особенно удручало: впереди снова намечался выезд на Тянь-Шань.
…Врач долго и очень внимательно слушал его, измерял давление, а затем выписал направление на электрокардиографию.
-Сегодня пройдете ЭКГ, а завтра зайдете ко мне, тогда и решим, что с вами делать, - не поставив своей подписи в маршрутной книжке, заявил он. А на следующий день услышал он от своего врача, что пора ему заканчивать походы по высокогорным маршрутам.
-Я знаю, что вы любитель высокогорных путешествий, но Кавказ, Памир и Тянь-Шань вам категорически противопоказаны, кардиограмма не совсем приятная, да и давление слишком высокое для таких путешествий, - словно суровый приговор, выслушал он решение своего врача
-Путешествуйте по окрестностям города, поднимайтесь на  горы. Горы Южного Урала нельзя сравнить с Тянь-Шанем, но это то, что пока еще можно вам разрешить. А о высокогорных маршрутах придется забыть. Они теперь не для вас…
Вернувшись с лыжной прогулки, он еще долго находился под властью воспоминаний о том отпуске, когда не состоялась запланированная поездка на Тянь-Шань.
Жена уехала на Солнечный берег  в Болгарию, а он, оставшись один, не знал, как правильно распорядиться своим отпуском. Он почти никогда не оставался в городе во время своих отпусков. Когда  еще была жива мать, уезжал к ней, чтобы помочь ей в каких-то домашних делах, а потом все отпуска проводил в туристских слётах или походах.
«А о высокогорных маршрутах придется забыть. Они теперь не для вас», - эта фраза, сказанная врачом, тяжелым грузом легла на сердце и, как заноза засела в мозгу Мориса Давидовича, и невольно возникали мрачные мысли.
«Вот так пролетят незаметно годы,  по возрасту и состоянию здоровья, придется прекратить работу, и уйти на заслуженный отдых», - и эти мысли были мучительны для него и доставляли боль, как не затянувшаяся рана.
В тот отпуск и появилась у него страсть к грибной охоте, собирая грибы, всегда старался по каким-то признакам определить, где они могут скрываться, а в мудрой успокоительной тишине природы, находил своё наслаждение. Набрав корзину грибов, он не спешил уходить из леса.  Заметив холмик муравьиного домика и, пристроившись около него, подолгу наблюдал за неутомимыми тружениками. Муравьи откуда-то издалека уверенно волокли к своим холмикам  сухие ниточки прошлогодней травы, обломки тонких полусгнивших веточек, выбеленную дождями, опавшую сосновую хвою. Весь муравейник казался в движении, а он, глядя на неутомимых муравьев, думал о том, что лиши их постоянной работы, и  не будет у них никакого стимула к существованию.
С большим интересом наблюдал, как дикие пчёлки или осы прилежно обыскивают каждый цветок, перелетая с одного на другой, и уносят с собой хотя бы самую малость золотистой пыльцы, капельку нектара. Торопливо спешат куда-то улететь, чтобы затем снова вернуться. Всё вокруг него было в бесконечном, каждому из живых существ нужном, целесообразном движении. В этом их жизнь, в этом и их счастье.
«Счастье достается тому, кто много трудится», - глядя на неутомимых насекомых, произнес Морису Давидовичу, вспомнив эти слова знаменитого Леонардо да Винчи.


* * *

Морис Давидович положил орден «Отечественной войны» в  красную  коробочку и отнес на полку, где лежали его награды: диплом лауреата премии Совета Министров не существующего уже Советского Союза, медали ВДНХ, юбилейные медали в честь Победы над фашистской Германией, и множество авторских свидетельств на изобретения. Да, жизнь прожита не зря и путь, пройденный им, достоин подражанию.
Им никогда не управляла честолюбивая идея так же, как и не было стремления сделать карьеру. В свое время он отказался от должности помощника главного инженера завода, а потом, когда главный инженер стал директором завода, отказался и от его предложения - занять место главного инженера завода. Связь событий видна и понятна, когда оглядываешься в прошлое, может быть, в должности главного инженера он принес больше пользы заводу, чем на том месте, где проработал двадцать лет. Но теперь всё это уже в далеком прошлом…
Осталась в прошлом его юность, тревожная, тяжелая молодость, институт и годы напряженной, но интересной и такой захватывающей работы. Всё в прошлом. Время исцелило его от тех мучительных переживаний, которые одолевали его в первые годы заслуженного отдыха. Сейчас он думал не о своей жизни, все его тяжкие мысли были о судьбе его государства.
В прошлом осталось и могущественное социалистическое государство и советская власть. На смену пришла непонятная демократия, какой-то дикий капитализм, социальное расслоение общества, а вместо плановой системы, никем не контролируемые, рыночные отношения.
Всё изменилось в государстве с тех пор, как он получил расчет на заводе, и ушел на заслуженный отдых. Не сумел Горбачев проявить себя сильной личностью, способной вывести страну из глубокого экономического и политического кризиса, став первым и последним Президентом Советского Союза. А политика слабых не любит, она признаёт только сильных.
Попытка государственного переворота членами ГКЧП и три августовских дня в девяносто первом году, круто повернули историю. Они подписали смертный приговор существованию КПСС, ускорили распад Советского Союза, а вместе с ним и всей социалистической системы.
У него тогда появилось, постоянно нарастающее, чувство тревоги. Он понимал всю суть трагического положения, в котором оказалась страна и, что курс на разрушение страны, взят на самом высоком уровне.
В самом конце этого же года три политика: Ельцин, Кравчук и Шушкевич по тайному сговору, вопреки желанию народа сохранить целостность государства, в одну ночь в тёмном Беловежском лесу, вынесли смертный приговор и Советскому Союзу. Для него не стало той страны, которая была не только Родиной, но и смыслом всей его жизни.
После развала Советского Союза еще большими темпами стала разваливаться и без того смертельно больная экономика, обострилась и политическая обстановка. Начался политический  раздор между государственными ветвями власти, закончившийся расстрелом парламента из танковых орудий. Орудийные залпы окончательно похоронили Советскую власть и, вместе со следами порохового дыма на стенах «Белого дома», оставили не смываемое черное пятно в истории России.
В те тревожные и ненастные октябрьские дни у Мориса Давидовича были минуты,  когда ему казалось, что все рушится окончательно не только в государстве, но и в его собственной жизни…
Вспомнив последние годы политических катастроф, Морис Давидович медленными шагами измерил несколько раз комнату и подошел к окну. Весна  уже была в полном разгаре, и до праздника Победы осталось, всего два дня. Пятьдесят пятый раз отметит народ победу над фашистской Германией.
«День Победы теперь уже единственный из всех советских праздников, который  еще как-то отмечают. Сейчас больше празднуют церковные праздники, - с сожалением подумал Морис Давидович. - Стало много верующих, обратились к Богу и те, кто совсем недавно носил у  сердца красные корочки члена КПСС, а потом по примеру Ельцина, выбросили свои партийные билеты. В Москве построен храм Христа Спасителя, как говорят - символ возрождения России, символ величия, могущества и чести» - размышлял он, глядя на проспект, по которому с бешеной скоростью проносились дорогие иномарки «новых русских».
«Нашли деньги на его строительство, а для ремонта важнейших объектов культуры, музеев, разваливающихся старых жилых домов в самом центре Москвы, для медикаментов в больницах и лекарств, для больных и инвалидов денег, как не было, так и нет. А храм Христа Спасителя сверкает своими куполами рядом с Кремлем. Будет его посещать и бывший президент России вместе со своим окружением, усердно молится, но не отмыть ему своих великих грехов перед народом, даже если будет молиться круглосуточно», - возмущаясь всем, происходящим в стране, и, испытывая ненависть к первому президенту России, думал Гойхман.
Он не думал о себе, его жизнь, как бы, закончилась после распада Советского Союза и социалистической системы, он не рожден был для капитализма. Он думал и переживал о своих детях и внуках. Это им жить в новых условиях.
А, как жить, когда страну захлестнул разгул преступности, когда никто от простого обывателя до ученого с мировым именем, губернатора, члена Государственной Думы, и генерала самого высокого ранга - не чувствует себя в безопасности. Как жить, если вместе с диким капитализмом на землю России в годы ельцинского правления пришли социальное расслоение, организованная преступность, межнациональная рознь, внедрение мафиозных структур в силовые ведомства и подкуп высших должностных лиц.
«Все эти беды России - это горькие плоды разрушительных реформ, начатых первым президентом.  - Зловещая тень Ельцина и его «семьи» еще долго будет висеть, и давить всей своей тяжестью на обездоленный народ», - часто думал он, глядя на то, как у дверей продуктовых магазинов стоят жены рабочих завода, и просят взять у них по дешевой цене буханку  хлеба, чтобы на вырученные деньги, купить детям молока. А он, когда проходит мимо, старается не глядеть в глаза этих женщин, как будто он виноват в том, что завод не выплачивает зарплату их мужьям. Вместо заработанных денег выдает пластиковые карточки на хлеб.
Он еще долго стоял у окна. По проспекту куда-то спешили люди, у всех свои дела, заботы, радости и печали. А он думал о новом Президенте, который управляет государством с того дня, как, публично покаявшись перед народом, в последний день прошлого года, Ельцин заявил о своей добровольной отставке. Сможет ли Путин поднять экономику, восстановить социальную справедливость и остановить дальнейшее обнищание народа. Сбудется ли его  «крылатая фраза» по отношению к террористам, сказанная, может быть, не совсем прилично, но зато с большим пафосом, круто, и с солдатской прямотой. Может, не повторятся больше взрывы жилых домов, подобные тем, что прогремели в октябре прошлого года в Буйнакске, Москве и Волго Донске, и не будут гибнуть больше мирные жители. Хорошо, если бы было так!  И народ не опасался  бы больше, что взрывы могут прогреметь в их городе, на любой улице и, в их доме.
Морис Давидович вспомнил, что в это время как раз должны транслировать по телевизору процедуру вступления в должность нового Президента, отошел от окна, и включил телевизор.
Законно избранный Президент на церемонии иногурации получил скипетр президентской власти и благословение  от Архиепископа Московского и  Всея Руси на благие дела во имя процветания России. На календаре было 7-е мая двухтысячного года, последнего года двадцатого века.
Он выключил телевизор, смотреть было нечего. На экране  только  иностранные, похожие один на другой, боевики или фильмы эротического содержания с включением рекламных роликов, восхваляющих дамские колготки, детские памперсы, высококачественное пиво и американские сигареты.
 «Совсем не стало телевизионных передач, направленных на повышение культурного развития и интеллектуального уровня молодого поколения, - думал Морис Давидович. - Да и в книжных магазинах в продаже только одни книги детективного жанра, а в киосках Роспечати, одна желтая пресса».
Морис Давидович еще долго думал о судьбе подрастающего поколения, о судьбе своих внуков, и надеялся, что настанет такое время, когда не деньги, не нажитое незаконным путем состояние, будут определять личность человека. Придет время, сметая на пути всё, не сумевшее выдержать требования нормальной, человеколюбивой жизни, и оно даст вполне справедливую оценку всему происшедшему и виновникам всех бед и потрясений. Настанет такое время, когда человека снова будут ценить по его трудовым заслугам, отношению к общественно-полезному труду, по его высоким моральным качествам и образованности.
Он прожил честно,  ничем не запятнал свою биографию, и считал главным своим призванием в жизни - отдавать всего себя служению своей социалистической Родине. Совесть его чиста, как перед государством,  так и перед самим собой, и перед теми, с кем приходилось встречаться на жизненных перекрестках. Он никогда не гонялся за своим счастьем.  Это счастье стремилось к нему, находило его и этим счастьем для него был Труд.
Ну, а те, кто предал идеи социализма, по вине которых на истории государства останется, не смываемая временем, грязь, по чьей вине пострадал народ и влачит сейчас нищенское существование пускай, предстанут перед самым  страшным, строгим и нелицеприятным судьёй и судом - судом своей Совести.