Каков человек есть, так он и должен поступать:
следовательно, не по его отдельным деяниям,
а по его существу и бытию предначертана
вина или заслуга.
Будда
Я сегодня видел человека, который пилил сук, на котором сидел. Причем, делал это в прямом смысле. Он взгромоздился на засохшую ветку старой липы, и с лицом человека, занятого важным и ответственным делом, весьма усердно орудовал ножовкой. Шансов сильно ушибиться было вполне достаточно – высота, на которой работал верхолаз, была приличной.
Эдик Варфоломеев, по кличке Репа, а именно так все зовут моего приятеля, работает в парке озеленителем, и в его прямые обязанности входит подрезка кустарников и разросшихся деревьев.
Стояли солнечные жаркие дни. Отдаленный от города зеленый остров млел в запахе сосновой смолы и полевого разнотравья. Оранжевая вода реки рьяно искрилась и слепила трезвые еще глаза. Наконец Репа в обнимку со спиленной веткой упал с дерева.
- Я привык, - бодро заявил экстремал, почесывая свое филейное место. - Понимаешь, так быстрее ветка падает. - Железная логика.
Уверен – Архимед пришел бы в восхищение.
Эдик хотел стать художником или на худой конец скульптором, но его исключили с последнего курса художественного училища за то, что он избил граблями учителя физкультуры, заставлявшего студента бежать кросс. Возможно, я сделал бы то же самое, но я люблю бегать кросс, а Репа – нет. Всё, что делается по собственному желанию, а не по принуждению, не доставляет человеку особого отвращения. Однако следует добавить, что у него возникали конфликтные ситуации не только с учителем физкультуры, но и с кондукторами общественного транспорта, с милицией, что доставляло моему другу определенные неприятности.
Как бы то ни было, сейчас он работает озеленителем, а в свободное время – коего у него достаточно – вырезает из дерева декоративные скульптуры, украшающие парк. Наше совместное времяпрепровождение не отличается особым разнообразием. Под бутылочку винца мы неспешно ведем «богемные» разговоры. Репа любит повторять, что пьет он мало, но когда выпьет сто граммов, в него вселяется другой человек, а этот уже пьет много. Вообще-то винолюбие, может, и порок, но что поделаешь, если добродетель и удовольствие имеют разные критерии ценностей.
Но сегодня какая-то неимоверная сила тянула меня от сотоварищей и вечером (зачастую наши похождения заканчивались поздней ночью), я отправился домой. Пока добирался, ночь действительно обогнала меня. Гаснул свет в домах, и всё вокруг погружалось в полупрозрачную ночную синь. За их черной пустотой лежала тихая спокойная жизнь. Лишь окна наших соседей светились пронзительно-оранжево и даже страшно.
Вдруг из дома выбежала моя соседка Нина, и заметалась по пустынной улице. Увидев меня, она подбежала и заплакала:
- Папа умирает.
Я прижал ее к себе, и как мог, успокоил.
С соседями, причем со всеми, как это ни странно, (учитывая мой скверный характер) я жил дружелюбно. Мне как-то удавалось избегать придуманных дутых конфликтов, как правило, разрешимых и, разумеется, одних и тех же: у кого-то кошка пропала или, например, крона дерева закрывала грядку с клубникой, у кого-то собака погоняла соседских курочек. Ни более и не менее.
Иван Ильич, отец Нины слыл порядочным человеком. У него не было собственной идеи существования. Он жил, потому что Создатель даровал ему жизнь, и грандиозных смыслов он в ней не искал: работа, дом, семья, телевизор. Традиционный нехитрый набор, десерт которого был траурный венок от профсоюза. Впрочем, пару лет назад он понадобился его супруге, умудрившейся уйти к праотцам от отравления колбасой. Кажется, докторской.
Иван Ильич был неказист на вид, как и его житейские обстоятельства, но он не искал спасительного убежища ни в чем и никогда. Он не курил, не напивался, у него никогда не было любовницы. Поразительно, но Иван Ильич никогда не лгал. Впрочем, зачем человеку лгать, если у него нет любовницы. Своей каратаевской сутью он понимал, что лучшее в этом мире – спокойное, сносное, в какой-то степени, ограниченное существование. Вернейшее средство для счастья. Но Иван Ильич не был счастлив. Во всяком случае, мне так казалось. Возможно, я ошибался.
О его дочери я знал мало. Симпатичная, одевается скромно, но аккуратно. Студентка какого-то технологического института. Виделись мы редко, но при встречах она всегда улыбалась и приветливо махала мне рукой. Несколько раз мы с Ниной переговаривались ничего не значащими фразами.
Мы забежали в дом. Иван Ильич лежал на спине и смотрел в потолок застывшим немигающим взглядом. Перевернувшись на бок, простонал: боль шевельнулась где-то внутри. Страшная болезнь. Та, от которой нет спасения. Недаром Нина прячет глаза и врет, что скоро ему станет легче.
Человек довольно легко думает о смерти, как о чем-то неприятном, но неизбежном. Словно о похмелье после затянувшегося запоя. Она придет, но, наверное, не к нам и уж, во всяком случае, не скоро.
И вот теперь Иван Ильич умирал. Умирал смиренно, долго и тяжело. Его брюки и майка уныло и обречено висели на спинке кровати. Нина попыталась поднести ко рту умирающего лекарство, но отец жестом отстранил пилюли. Природа мудро приспособила наше тело к моменту истины: когда душа расстается с телом, то в первую очередь отмирают нервные окончания клеток, и человек не чувствует ни боли, ни страха. «Удержи руку мою, пока время не наступило. Затем одари благом смерти, о, Открывающий Дверь».
Казалось бы, к чему эта слепая сила? К чему смерть? К чему этот распад форм? К чему эта невозможность удержать жизнь? Где находится мое «Я», когда тело брошено и разлагается? О, Боги, как вы немногословны!
Иван Ильич задышал довольно часто и тяжело, лицо стало бледно-восковым, нос его сильно заострился. Руки смиренно покоились вдоль легковесного измученного болью тела. Он попытался что-то сказать, но вместо этого вздохнул и затих.
Нина смотрела на отца с каким-то странным выражением лица, словно очень хотела услышать те слова, которые он пытался ей сказать только что. Она ждала и еще не могла понять, что он уже никогда ничего не скажет.
По щекам девушки текли слезы, плечи ее вздрагивали. Но мы молчали. На фоне смерти любые слова кажутся бессмысленными.
Вскоре приехали немногочисленные, скорее всего, дальние родственники и всех закрутила предстоящая погребальная суета, которая заключалась в распределении ритуальных обязанностей на завтра. Нина слушала неохотно, с равнодушной покорностью, словно надеясь, что похорон можно избежать, и отец еще поправится. Пусть не скоро и не окончательно, но поправится.
Был уже поздний вечер, и дядюшки и тетушки спешно засобирались по домам, чтобы с утра с новыми силами продолжить скорбеть по усопшему. Я тоже двинулся к выходу, но наткнулся на взгляд Нины. В нем было столько страха, отчаяния, мольбы, что я в замешательстве остановился
- Я боюсь оставаться одна, - прошептала девушка и обернулась в сторону комнаты, где на столе лежал Иван Ильич. – Нет, нет! Не отца. - Она взяла меня за руку. – Я боюсь Смерти – она где-то здесь притаилась. – Нина в испуге осмотрелась по сторонам.
- Рано тебе, детка, смерти бояться, - мимо нас прошла одна из родственниц и демонстративно-осуждающе посмотрела на наши сплетенные кисти рук.
- Нет, не своей смерти я боюсь, - сказала девушка, когда прошла утешительница. – Я Смерти боюсь, - она с надеждой смотрела мне в глаза. – Ты меня понимаешь?
Подумав, я ответил, что, наверное, понимаю. Мне казалось, что мозг Нины сейчас отключен каким-то особым механизмом горя, и мне необходимо остаться. Я робко вглядывался в холодную глубину ее серо-голубых глаз и ничего там не видел.
Мы сидели за кухонным столом, и пили пахнущую печалью и переспелыми вишнями домашнюю наливку. В полумраке горящей свечи из комнаты виднелось тело Ивана Ильича. «Вот жил человек, жил – и нет его» - банально, но справедливо подумал я, глядя на усопшего. Ведь считается, что надо жалеть об уходе лишь молодых, но ведь старики уносят с собой гораздо больше. Что унес с собой Иван Ильич? Что он хотел сказать дочери в последние минуты своей жизни? Секрет философского камня? Или хотел сказать, что любил ее? Не знаю… Да и какое сейчас это имеет значение.
Мимо окон, наполняя ночь картавым гвалтом, прошли армяне. Отчего они всегда так шумят? Очевидно, боятся, что останутся незамеченными.
Гаснул свет в окошках соседних домов, и комната наполнялась тягучим гнетущим мраком. Пронзительно звенела тишина, лишь изредка нарушаемая треском свечи у изголовья Ивана Ильича. Таинственное ее тление стало вдруг проникать в мое сознание. Ужасом мерцали в темноте глаза Нины.
- Пойдем в мою комнату, - прошептала девушка.
Отчего-то на цыпочках мы прокрались на ее половину. Также тихо сели на кровать и уставились в одну точку. Неуклюжим, дерзким и безотчетным движением, несомненно, от страха, я прижался к Нине. Она ответила мне тем же. Чувства мои расползались, как целлофановый пакет на электрической плитке. Желание стало лениво бродить по моему совершенно статичному телу.
Нина вдруг очень ясно и твердо сказала:
- Ложись, - и, отвернувшись от меня, стащила через голову платье. Ее голос, слегка искаженный темнотой и стрессом показался мне уже более спокойным. Душа моя опускалась всё ниже, почти без борьбы, сдаваясь собственному телу. Нина не сопротивлялась. Я совершенно ничего не чувствовал. Девушка, скорее всего, тоже. Так вырывают больной зуб после анестезии. Наконец, наше безумное бегство от страха закончилось.
Размытый лунным светом орнамент шторы косо лежал на полу. Я отвернулся от жизни к стене. Как это я ухитрялся прожить столько лет в заблуждении, что я порядочный человек?
Нина прикоснулась к моей спине пальцами. А если это и есть та истина, к которой бегут все люди, рассчитывая на сострадание? Хоть на такое. Может быть, именно в близости видится огромнейший смысл настоящей жизни? Вдруг пала какая-то невидимая преграда, а всё, что казалось неуместным и даже постыдным, стало дозволенным и естественным.
Нина поднялась с постели и надела платье.
- Вставай, кажется, родственники пришли.
P.S. Акт умирания – это вселенский ритуал, управляющий всей нашей жизнью на планете, но реакция страха присутствует лишь в человеческом семействе и очень слабо в животном царстве.
Трактат о семи лучах.