Ольга Фёдорова
Сибирь, Янка…
Всё на свете появляется из Хаоса, и поэтому всё обречено на существование в условиях этого беспредела. Из Хаоса появилась и наша отдельно взятая страна, из того же Хаоса появилась и музыка – она не могла не появиться, и вот теперь все ждут того единого и верного слова, которое будет сказано. Будет – или всё-таки оно уже вычисляется, медленно, но верно….
А в хаосе нашей страны, в гигантском временном, мысленном и предельном, всё пытаются разобраться летописцы, экономисты и историки. Всё пытаются, да всё напрасно. И, казалось бы, откуда взяться здесь музыке, которая не пахла бы сладкими ландышами лжи, музыке правдивой и честной, откуда? Музыке, которой люди посвящают жизни, принося ей в жертву себя, музыке обречённых, роковой музыке? Так нет же – всё-таки родилась….
С громадных, светлых и святых мелодий «Битлз», прорвавших кордоны тьмы где-то там, в далёком Ливерпуле, давших понять, что есть свет, свет и любовь, которые всегда рядом с нами, в этом хаосе, да вот только не поймать их, и бессмысленна и обречена на вечные скитания оболочка нашей души без них – истины, любви да света. Но кто-то большой, грозный и властный сказал: и без них проживём….
Но нет! Теплилась ещё жизнь и надежда за стойким железным занавесом. Свет проник и в нашу тёмную, дремучую, дымную да туманную Россию через плохонькие приёмники, иностранную речь и комментарии авторитетных бородатых критиков, и воцарился в душах наших, но свету этому суждено было гореть в сырости и в темноте да в подполье – музыка, пришедшая на смену задёрганному и высохшему поколению старших братьев, музыка свеч, тьмы и свободы – музыка андеграунда. Потому и ночь любима людьми с угрюмыми взглядами тёмных глаз – знать, свет там виднее. Робкие мечты о свободе превратились в ветер, а разве кто-то может поймать или остановить его? Эти люди с грустью в глазах и светом в душе, именовавшие себя музыкантами, пели, притаившись по углам, но все знали о них, и они знали друг друга, эти люди первыми поняли, что значит свобода, и с сознанием свободы, настоящей свободы, человек может существовать, если только….
Вот если только заранее не знать о своей обречённости, о тоске в глазах, тоске по свету. Тосковать, тянувшись во тьме к звёздам, к лучу свечи – согласится ли кто-нибудь спуститься в этот тёмный подвал и узнать, задохнувшись в дыму, а кто же они такие, и почему здесь – ведь никто не поёт о правде и о том, что же в действительности чувствует это странное поколение, «носящее траур по всей своей жизни»?
«Мы по колено в ваших голосах
А вы по плечи в наших волосах
Они по локоть в тёмных животах
А я по шею в гибельных местах
Мы под струёй крутого кипятка
А вы под звук ударов молотка
Они в тени газетного листка
А я в момент железного щелчка
Мы под прицелом тысяч ваших фраз
А вы за стенкой, рухнувшей на нас
Они на куче рук, сердец и глаз
А я по горло в них и в вас и в нас…»
«Жизнь – это окошко, в которое я время от времени выглядываю, а живу я в заповедном мире своих снов», - признавался один из героев «АССЫ», первого луча света, проломившего железный занавес, каменную стену непонимания, вызывающей, странноватой экзотики молодого поколения, и вот…. Свобода, казалось бы, и заговорили о них, о Саше Башлачёве, поэте космической глубины, чьи корни найдёте в народе, о Борисе Гребенщикове, чей мир – оборотная сторона реалий жизни, и, тем не менее, это – жизнь, о Майке Науменко, который считал фундаментом западные рок-н-роллы, и всё же считался бытовым поэтом, глубоким певцом питерского масштаба….
Пришлось им пройти нелёгкий путь, тернистый, прежде чем о них узнали и пошли по той же дороге, вот только во тьме остались немногие – кто же к ним спустится?
«Фальшивый крест на мосту сгорел
Он был из бумаги, он был вчера
Листва упала пустым мешком
Над городом вьюга из разных мест
Великий праздник простых идей
Посеем хлеб – соберём тростник
За сахар в чай заплати головой
Получишь соль на чужой земле
Протяжным воем весёлый лай
На заднем фоне горит трава
Расчётной книжкой моё лицо
Сигнал тревоги – ложимся спать
Упрямый сторож глядит вперёд
Рассеяв думы о злой жене
Гремит ключами дремучий лес
Втирает стёкла весёлый чёрт
Смотри с балкона – увидишь мост
Закрой глаза, и увидишь крест
Сорви парик, и почуешь дым
Запомни – снова горит картон…»
Замело, закружило да остановило нас в точке Хаоса под названием Сибирь. Сибирь…. Метели да медведи, ёлки, пустые дворы, деревеньки – это ассоциативное. Если быть точнее – часть России. Знаем мы Шевчука, Бутусова, Ревякина – все они отсюда, а вот город Новосибирск – особый город. Родина Яна Дягилевой, Янки, простой русской девчонки. О чём пела она, кто она была? Загадка. Тоже неразгаданная тайна, одна из многих, да и тихий голос, раздающийся из тёмного подвала, кто услышит, кто поймёт – зовёт, тоскует или плачет? Кто – поймёт? Среди северных ветров, каменных зданий всё мерещатся между строк деревянные избы, поля, ветер, берег речки да цветущая гибель России.
Кто слышит её, тот непременно думает – как красиво погибает Россия….
Крутит, вертит нас со страшной скоростью, крутило и Янку на её отдельно взятой точке земли – Сибири, а ведь только, казалось бы, остановилась да огляделась…. Кто бы ни сравнивал её с кем-нибудь, всё на запад глядит – внешне она напоминала Дженис, звезду того же андеграунда, только западного, а скрытым протестом – мятежную Патти Смит. Только вот поэтика, слог, язык…. Саша Башлачёв, те же глубокие народные корни, тот же поэтический русский слог, но откуда? Откуда сибирской непослушной девчонке-хулиганке знать об этом? И ответ будет прост – «чтобы стоять, нужно держаться корней», а русские корни – понятие особое, и для того, чтобы это осознать, нужно иметь подлинно русскую душу.
А дебри души – дебри города, глубокие, лабиринтовые, непроходимые дебри, непроглядная тоска…. Отчего? Пустота беспросветная, разве что свет в соседнем окошке покажется да снова погаснет – красиво, но тоска…. Отчего? Пустота беспросветная, разве что свет в соседнем окошке покажется да снова погаснет – красиво, но тоска…. Снег выпадет, выйдешь на крыльцо – всё тонет в серебре, да невесёлая она, красота, каменная – и снова тоска.
Лавочка, сигарета да вид на город – вот безысходная Янка, знающая, что только в снежной тоске мелькнёт, пропадёт и снова появится свет, свет надежды на непутёвую Россию, но обречённость всё же сильней. В таком хаосе любой свет способен погаснуть, не разгоревшись – всё потушит глубокий российский снег. И надо бежать, да некуда, и в избе не спрячешься, и на улице в лицах людей всё тот же ответ прочтёшь – никуда нам, Россия, от тебя не деться, никому не растопить этот вечный российский снег. Есть лишь огромная клетка города, а за ней – ещё одна, клетка страны, и только в этих сверхстранных и парадоксальных условиях, как в палате Мастера, можно научиться думать и писать о том, что жжёт, что камнем лежит на сердце и тянет к вечной речке – ведь есть понимание того, что идёшь по замкнутому кругу, и судьба приведёт к неизбежному сама, автоматически, и камень на шею привяжет, да ласково и легонько подтолкнёт к самому краю…. Обречена, но русский талант в том, чтобы как можно дольше удержаться на самом краю, да успеть сказать своё слово, а потом уже – лететь вниз, под гром оваций и фейерверков, лететь глубоко и неслышно, и потом, когда тихо и мягко стукнешься о дно, снова поднимется ветер, и снова начнётся это вечное кружение, с тобой или без тебя, или, возможно, ты уже закружишься по абсолютно другому кругу, по кругу избранных и неизбежных, и ничто уже нельзя изменить – слишком быстро и слишком честно….
«На чёрный день усталый танец пьяных глаз, дырявых рук
Второй упал, четвёртый сел, восьмого выбили на круг
На провода из-под колёс да на три буквы из-под асфальта
В тихий омут буйной головой
Холодный пот, расходятся круги
Железный конь, защитный цвет, резные гусеницы в ряд
Аттракцион для новичков, по кругу лошади летят
А заводной калейдоскоп гремит кривыми зеркалами
Колесо вращается быстрей
Под звуки марша головы долой
Поела моль цветную шаль, на картах тройка и семёрка
Бык, хвостом сгоняя мух, с тяжёлым сердцем лезет в горку
Лбов бильярдные шары от столкновенья раскатились пополам
По обе стороны
Да по углам просторов и широт
А за осколками витрин обрывки праздничных нарядов
Под полозьями саней живая плоть в чужих раскладах
За прилавком попугай из шапки достаёт билеты на трамвай
До ближнего моста
На вертолёт без окон и дверей
В тихий омут буйной головой
Колесо вращается быстрей…»
Янка была одной из многих, говоривших о правде, ни к чему не призывая, ни к разрушению, ни к созиданию, потому что этой правдой она всё в себе разрушила, и создала свой, абсолютно новый мир – мир, в котором жила сама, и видела, и чувствовала его. Не мир политических конфликтов, а мир-после, мир последствий, многострадальный мир, и от этого – безысходный, но пытаться что-то делать – для неё выход, пусть даже петь в темноте, идти, проторяя свою дорожку, проваливаясь в глубокий снег, всё равно – путь. А мотив судьбы России до боли ей был знаком, и говорила об этом она не так агрессивно, как Егор Летов, её сосед по андеграунду, хотя они и стучались в одни и те же стены, и открывали те же двери – в словах Егора была правда, больная, безумная и горькая – правда взбесившегося страдальца, уставшего и не понимающего, ищущего ответ в истории, но в словах Янки – тоже горечь и тоже правда, но спокойная, но порой выплёскивающаяся чуть нервно, словно она знает ответ на тот вопрос, на который мучительно и яростно ищет ответ Егор, он – в её словах. Вот только он остался искать, а она ушла, найдя. И так же больно и пронзительно завывал ветер и при них, пытающихся разобраться, за что, почему и как, и когда выйдет срок испытаний, так же будет и без них….
Янка не поёт о политике – это просто мягкий, чуть сбивчивый, но последовательный и истинно поэтический рассказ о том, что происходит вокруг: так не хочется зависеть от этой системы, которая возникла в хаосе под влиянием места, времени и великих вождей, так хочется сделать шаг в сторону или совсем убежать без оглядки от этого страшного мира, и, тем не менее, он зовётся родиной, и мы обязаны петь здесь, как поют птицы, зная, что они улетят, когда наступит зима, и вернутся вновь в этот мир, но в нашем мире зима – круглый год, и нельзя никуда скрыться, потому что она никогда не кончится, а улететь – разобьёшь сердце, да поломаешь крылья, а как птице без сердца да без крыльев жить, петь? И поэтому возможен только один исход – жить, потому что другого выхода нет, а смерть поэта – особое дело, и просто так она не наступит. Янка поёт, и её голос прорывается сквозь зиму, снег и время, доносится из-под земли андеграунда, и снова и снова не даёт покоя мятежным душам да тем, кто посмел задушить песню, кто затыкает уши при словах «андеграунд», «Летов и Дягилева». А Летов и Дягилева жили так, как тем и не снилось – сытый голодному не товарищ, и умели они говорить, видеть и слышать то, что другие предпочитали не видеть и не слышать вовсе. А там – веселье да буйный разгул перестройки – всё стремится к свету да к солнцу, ан нет – не поверили, остались в темноте, и не нужно им фальшивого солнца, потому что есть настоящие яркие звёзды. А те – за кордон прорвались, да за деньги теперь поют, а правда денег не любит, от них подальше стремится, поэтому настоящая правда голодна да бедна, и не на стадионах она, а на маленьких дощатых подмостках – редко она на свет божий появляется, и выводит за руки певцов своих – любуйся, народ, почитай да помни! И снега расступаются, и свет кажет свой лик, и как ни бьётся метель в стёкла деревянной избы – всё напрасно. И всё равно выйдет она да по снегу путь проведёт, и долго тропа тепла будет от её шагов. Обернулась – глядь – а длинная дорога всё ведёт в даль….
«Деклассированных элементов первый ряд
Им по первому по классу надо выдать всё
Первым классом школы жизни будет им тюрьма
А к восьмому их посмертно примут в комсомол
В десяти шагах отсюда светофор мигал
Жёлтым светом две минуты на конец дождя
А в подземном переходе влево поворот
А в подземном коридоре гаснут фонари
Коридором меж заборов через труп веков
Через годы и бурьяны, через труд отцов
Через выстрелы и взрывы, через пустоту
В две минуты изловчиться проскочить версту
По колючему пунктиру, по глазам вождей
Там наружу мёртвой стужей по слезам дождей
По приказу бить заразу из подземных дыр
По великому навету строить старый мир
Деклассированных элементов первый ряд
Им по первому по классу надо выдать всё
Первым классом школы жизни будет им тюрьма
А к восьмому их посмертно примут в комсомол…»
Мир Янки – это мир трамвайных рельсов и фонарных столбов, мир буйной суеты и собственного неспокойного созерцания и участия, реки, поле, дома – словно северные камни, урбанистическая лирика на воле под ветром на поле в снегу, ожесточённые поиски выхода, но, ожесточаясь, она смеётся над собой, горько, но весело. Тесная комната всегда требует окон для воздуха, для дыхания свободы, и таких окон четыре в доме Янки – одно выходит на улицу, а другое – на будущее, третье – на свободу, а четвёртое – на любовь. И когда она поёт, то глядит в эти окна, и её тюрьма – четыре стены – остаётся позади, её уже не видно, и мы почти верим в то, что это – вовсе не тюрьма, да и наши дома – не клетки, но это так. А свобода Янки в том, что она может выйти в любое из своих четырёх окон, выйти безболезненно, потому что они – близко к земле, а вот окна Саши Башлачёва были слишком высоко, чтобы просто в них выходить, и поэтому он летел…. Для Янки мало глотка свободы в своём городе, в своей клетке собственной жизни и судьбы, от которой никуда не денешься - ей нужна была свобода как таковая, освобождение ото всех ограничений, но и на это нужен закон, а какая же свобода по закону? А на анархию законы не нужны – она появляется ниоткуда, хохочет да плюётся в лицо всё тем же неизменным и вечным русским снегом на вечном летовском русском поле экспериментов. Но что поделаешь – таковы условия, а диктовать их андеграунд не может, если является он единственным прожектором в перестройку – ведь до света ещё далеко, и забыли все давно, как выглядит свет да зелёная трава, поскольку всё зима да зима, а хочешь лета – поезжай за бугор….
«Я неуклонно стервенею с каждым смехом
С каждой ночью, с каждым выпитым стаканом
Я заколачиваю двери, отпускаю
Злых, голодных псов с цепей на волю
Некуда деваться – нам остались только
Сбитые коленки
Я неуклонно стервенею с каждым разом
Я обучаюсь быть железным
Продолжением ствола, началом у плеча приклада
Сядь, если хочешь, посиди со мною рядышком
На лавочке, покурим, глядя в землю
Некуда деваться – нам остались только
Грязные дороги
Я неуклонно стервенею с каждым часом
Я неуклонно стервенею с каждой шапкой милицейской
С каждой норковою шапкой
Здесь не кончается война, не начинается весна
Не продолжается детство
Некуда деваться – нам остались только
Сны и разговоры
Я неуклонно стервенею с каждым шагом…»
Говорят, песни Янки близки к русскому народному фольклору, только в фольклоре песням да сказаниям нужен был герой и действие, а у Янки действие есть, неистовое, бурное и беспрерывное, вот только героя нет, потому что герои её песен – и она, и мы все, потому что все люди – братья, и поэтому всё едино, да и бывает ли по-другому? Один пишет вроде про себя, другой – вроде про знакомого, а получается – про каждого из нас в отдельности да про всех, вместе взятых – ещё одна тайна русской души. А вечно не проживёшь в поисках правды и света в безвоздушном пространстве андеграунда, не взлететь – бьёшься головой о стену потолка – это предел, дальше нельзя, потому что некуда, а всем остальным просто – пока бьёшь крыльями и кровью пишешь слова на потолке, кто-то рассекает небо и пытается достичь вершин мироздания, хотя и на земле, и на небе истина одна, и кто найдёт её скорее – неизвестно…. А Янка жила и знала, не догадываясь о том, что в её нехитрых и простых строчках истина уже давно живёт-поживает, только разве будет девчонка-хулиганка перечитывать несколько раз написанное, будет ли задумываться над тем, что ей много раз диктовали чувства и время?
И ещё её мир – это вечное противостояние, преодоление запретов как некоей границы, за которой скрывают что-то неведомое и именно то, что ей необходимо, и преодоление это спокойное, и простое, словно шаг через белую черту – и ты уже в другом мире, где все запреты не имеют ровно никакого смысла. Табличку «Нельзя» можно повесить на чём угодно, даже на знакомом с детства, и поэтому её единственный альбом, да и то посмертный, называется «Не положено». Будет положено, даже если последствия опасны для жизни и грозят гибелью, и она будет гулять по трамвайным рельсам именно потому, что опасно, потому что не положено, потому что это – один из единственных путей к свободе.
«А мы пойдём с тобою погуляем по трамвайным рельсам
Посидим на трубах у начала кольцевой дороги
Нашим тёплым ветром будет чёрный дым с трубы завода
Путеводною звездою будет жёлтая тарелка светофора
Если нам удастся, мы до ночи не вернёмся в клетку
Мы должны уметь за две секунды зарываться в землю
Чтоб остаться там лежать, когда по нам поедут серые машины
Увозя с собою тех, кто не умел и не хотел в грязи валяться
Если мы успеем, мы продолжим путь ползком по шпалам
Ты увидишь небо, я увижу землю на твоих подошвах
Надо будет сжечь в печи одежду, если мы вернёмся
Если нас не встретят на дороге синие фуражки
Если встретят, ты молчи, что мы гуляли по трамвайным рельсам -
Это первый признак преступленья или шизофрении
А с портрета будет улыбаться нам Железный Феликс
Это будет очень долго, это будет очень справедливым
Наказанием за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам
Справедливым наказаньем за прогулки по трамвайным рельсам
Нас убьют за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам
А нас убьют за то, что мы с тобой гуляли
по трамвайным рельсам…»
Янка не искала счастливой жизни, просто в этой жизни она искала жизнь для себя, а нашла только своё место в ней, да и не она, а после неё решили, что это место принадлежит ей, Янке. Надо ли говорить, зачем нужен поиск выхода в другое измерение, за грань сознания и людской суетности – без этого Янка андеграунда не была бы Янкой. И она знала, что заплатит за это, потому что ничего не бывает просто так, и за всё нужно платить – ей ли этого не знать? И дом уже другой – не клетка, а сонм снов, и двери всегда открыты, и ты уже вовсе не ты, а ведьма Маргарита, умеешь летать, жутко скалиться и сверкать глазами, и всё так, как ты хочешь, а не так, как хотят те, кто за пределами твоего диковинного дома. У них своё зло – расстреляют, а потом говорят: ошибочка вышла, кинут камень в окно – стекло разобьётся, а ты и не услышишь, будучи в другом измерении и воплощении того же дома, только чуть холоднее станет, а им что – мавр сделал своё дело и может уходить, а тебе хоть бы что – у тебя свой мир, и только выйдя на улицу ты окончательно проснёшься….
Жизнь – это не есть сон, и поэтому Янка и торопилась жить, спешила видеть да с пути своего не сворачивать, хотя за каждым углом – неприятности, случайности, политические шпионы и выброшенные на свалку цензоры – бродят их тени то тут, то там, следят за мятежными поэтами андеграунда – всё пытаются молчать заставить. А она молчать не хотела, и именно потому, что она была поэтом с истинной художественностью слона, кому-то она мешала жить, но для кого-то она была святой. На небольшие концерты, о которых не писали в газетах и не транслировали по телевидению, она приезжала вместе с «Гражданской обороной» и Летовым, и её ждали, ждали и любили именно её, так как она не грелась в лучах чужой славы, а шла своим, абсолютно своим и ни от кого не зависимым путём, путём поэта, и светом ей была русская культура. Никто не мог заставить её замолчать, потому что песню не задушишь и не убьёшь, и любовь к своим героям не проходит скоро и беспричинно. А о том, как живут они, знают не все – не всегда идеально и блистательно и без проблем – конечно, это самая беспокойная и беспорядочная жизнь, и то, что они испытывают, нам не испытать никогда – что кажется им, что мерещится, что встречают они каждый день, что видят за окном своего дома, где они скрываются от неприемлемой для них жизни, но ненадолго, конечно – а выход из дома в жизнь означает быть закиданными камнями, но не реальными – теми, что держат за пазухой, и рано или поздно они будут вынуты – будут наточены ножи, вынуты из кобуры пистолеты, и на каждом перекрёстке их поджидает смерть. Они знали это, и всё же выходили из домов, и несли в мир свои песни, потому что не могли иначе, потому что это – рок, и от судьбы не уйти – и куда же уйдёшь, не повернуть назад, ведь кто-то идёт позади, кто-то ждёт единственного верного слова, а если свернуть с пути, кто же тогда будет идти вперёд, искать, думать и делать – не за всех, нет – за себя.
Что было за пределами дома Янки, мы знаем – лавочки, каменные стёртые стены, снег, который не тает, и тёмные силы за спиной, да берег речки, который постоянно присутствует у Янки, как путь к спасению и избавлению… от жизни или от вечной клетки? И всё же, как бы не было трудно, она видела всё, и вслед за ней ты оглянешься вокруг, и тогда проснёшься.
«По перекошенным ртам, продравшим веки кротам
Видна ошибка ростка
По близоруким глазам, не веря глупым слезам
Ползёт конвейер песка
Пока не вспомнит рука, дрожит кастет у виска
Зовёт косая доска
Я у дверного глазка под каблуком потолка
У входа было яйцо или крутое словцо
Я обращаю лицо
Кошмаром дёрнулся сон – новорождённый масон
Поёт со мной в унисон
Крылатый ветер вдали верхушки скал опалил
А здесь ласкает газон
На то особый резон
На то особый отдел, на то особый режим
На то особый резон
Проникший в щели конвой заклеит окна травой
Нас поведут на убой
Перекрестится герой, шагнёт в раздвинутый строй
Вперёд за Родину в бой
И сгинут злые враги, кто не надел сапоги
Кто не простился с собой
Кто не покончил с собой
Всех поведут на убой
На то особый отдел, на то особый режим
На то особый резон…»
А ещё в её жизни была любовь – такая русская, искренняя и бесконечно откровенная – любовь без остатка. В каждой жизни она должна быть, когда весь мир – на двоих, для двоих, когда есть кого ждать, кому открывать двери, есть для кого жить…. Не каждый умеет это – жить жизнью другого, жить для кого-то – и всё же оставаться собой. Ждать кого-то за огненной стеной, да за окнами с разбитыми стёклами, ждать, не боясь выстрелов – так любить могут только в России. Единственный свет в жизни Янки среди тоскливого и душного мира, то что удерживало её на этой земле до поры до времени. Ради счастья других она жертвовала всем и своё берегла, но не дорожила им – одной своей знакомой она подарила свою серьгу – на счастье, и ушла своей дорогой. Имеем – не храним, и когда все узнали, что с Янкой случилось, серьга подевалась куда-то…. Что ж – знать, светлой была.
«А ты кидай свои слова в мою прорубь
Ты кидай свои ножи в мои двери
Свой горох кидай горстями в мои стены
Свои зёрна в заражённую почву
На переломанных кустах – клочья флагов
На перебитых фонарях – обрывки петель
На обесцвеченных глазах – мутные стёкла
На обмороженной земле – белые камни
Кидай свой бисер перед вздёрнутым рылом
Кидай пустые кошельки на дорогу
Кидай монеты в полосатые кепки
Свои песни в распростёртую пропасть
В моём углу засохший хлеб и тараканы
В моей дыре цветные краски и голос
В моей крови песок мешается с грязью
А на матрасе позапрошлые руки
А за дверями роют ямы для деревьев
Стреляют детки из рогатки по кошкам
А кошки плачут и кричат во всё горло
Кошки падают в пустые колодцы
А ты кидай свои слова в мою прорубь
Ты кидай свои ножи в мои двери
Свой горох кидай горстями в мои стены…»
Так в мире уживаются тьма и свет, но такова уж жизнь, и свет непременно должен тьмой смениться. Каждый из творцов приходит в этот мир, чтобы сказать своё слово, или просто спеть свой гимн. Каждый из творцов на протяжении светлого десятилетия свободных, буйных и шальных восьмидесятых сотворил свой – «спешащий в путь всегда найдёт предлог»….
О Янке заговорили – но не в полный голос, хотя она творила уже давно, но андеграунд таинственен, и она и сама не хотела выходить из тени, потому и угнетал её вид таявшего снега. И всё же заговорили – вовремя. Появились первые публикации, и о девчонке из Новосибирска узнали те, кто до этого даже не слышал о ней.
Вот публикация в «Комсомолке» - статья Мальцева «Панк-звезда из глухой Сибири»: «Нехитрая народная мудрость, хрупкий голос – это Янка. Вне стадионов и теленастырных хит-парадов, эта сибирская певица – поэт – композитор знакома каждому, кто следит за сгоранием Феникса советской рок-музыки. От Урала до Камчатки её боготворят, и на каждом фестивале все задают друг другу вопрос: «А Янка приехала?» Если да – всё нормально. Потому, что живые концерты – это единственный шанс послушать…. Ну, кроме плохоньких записей….
…. Янка заполнила собой разрыв между роком и русской культурой, когда эту брешь оставили после себя Виктор Цой и Дима Ревякин…. О Чём поёт Янка? В отличие от групп «социального рока», которые потерпели поражение в зрительских симпатиях, в песнях Янки нет социального протеста. Ну, так же, как нет его в никудышных грязных дорогах, в зоне Припяти, в наших несчастных матерях, которые всю жизнь мечтали, что хоть мы-то будем жить лучше…. Поначалу с Янкой играли ребята из «Инструкции по выживанию», где сама Янка числится менеджером…. Нет у неё и продюсера. Требовательного. Западного толка. Эту роль пытается взять на себя русский панк в обличье хиппи Егор Летов. Но его ненависть настолько губительна для музыки, что сквозь неё слушатель продирается с трудом…. Душу греет именно ранняя Янка. На этом пути – было будущее русской современной музыки. Можно назвать её «рок». Лёгкая отстранённость в исполнении и потрясающая мелодичность…»
Так было впервые упомянуто о Янке. В первый и последний раз за всю её жизнь – в официальной прессе. Но какое имело значение общественное мнение, если все, кто знал о Янке, любили её и её песни, слагали легенды, и без всяких газет и телетрансляций понимали всё, ведь этот Янкин гимн уже был сотворён, и нужны ли ещё какие-нибудь слова?
«От большого ума лишь сума да тюрьма
От лихой головы лишь канавы и рвы
От красивой души только струпья и вши
От вселенской любви только морды в крови
В простыне на ветру по росе поутру
От бесплодных идей о бесплотных гостей
От накрытых столов да пробитых голов
От закрытых дверей да зарытых зверей
Параллельно пути чёрный спутник летит
Он утешит, спасёт, он нам покой принесёт
Под шершавым крылом в ночь за круглым столом
Красно-белый плакат – эх, заводи самокат!
Собирайся, народ, на бессмысленный сход
На всемирный совет, как обставить нам наш бред, бред, бред
Вклинить волю свою в идиотском краю
Посидеть-помолчать да по столу постучать
Ведь от большого ума лишь сума да тюрьма
От лихой головы лишь канавы и рвы…»
В последний раз – никто не знал, что этот раз – последний, Янка вместе с Егором Летовым приезжала в Питер на концерт памяти Саши Башлачёва – она не могла не приехать. Сказала ли ей о чём-нибудь эта смерть, сформировала ли её дальнейшие действия? Трудно сказать, но перед выступлением «Гражданской обороны», поразившей всех своей агрессивностью и болью: «А пока он ел и пил из стакана, поэт Башлачёв упал-убился из окна…», выступала Янка. Видевшие её на том концерте утверждали, что её энергия иссякла или стала не так заметна, как было когда-то; поговаривали, что именно тогда началась Янкина депрессия, и она начала видеть вокруг лишь жизненную безысходность и фальшь, ведь всё самое святое и чистое раньше всех и раньше положенного срока покидает этот мир. Янке никто не угрожал, кроме самой жизни, и всё же она находила в себе силы бороться даже с тем, с чем бороться невозможно – с судьбой. И за её спиной неизменно чувствовалась страшная, тёмная тень – никто не знает, угрожал ли ей кто-нибудь, кроме самой жизни, но все песни её полны тревожных предчувствий – с какой точностью она предсказывала свою близкую кончину, и с какой тоской она прощалась с тем, что она так любила и ненавидела – как это странно всегда бывает у поэтов…. Тот последний концерт многое решил в её жизни, или определил её дальнейший путь, но по иронии судьбы именно тогда её заметили, и Борис Гребенщиков сказал о ней: «Я знаю, что это – единственное настоящее, искреннее, из глубины души…»
«Мне придётся отползать
От объявленья войны на все четыре струны
От узколобой весны на все четыре стены
От подгоревшей еды на все четыре беды
От поколения зла в четыре чёрных числа
Накинув старый мундир, протёртый кем-то до дыр
Мне придётся обойтись
Без синих сумрачных птиц, без разношёрстных ресниц
Да переправить с утра, что не сложилось вчера
Оставить грязный вагон и продолжать перегон
По неостывшей золе на самодельной метле
Раскинуть руки во сне, чтоб не запнуться во тьме
Мне придётся променять
Осточертевший обряд на смертоносный снаряд
Скрипучий стул за столом на детский крик за углом
Венок из спутанных роз на депрессивный психоз
Психоделический рай на три засова в сарай
Мне все кричат: берегись!
Мне все кричат: берегись!
Мне все кричат: берегись!..»
Сибирь…. Ямы да канавы, дороги да камни, заколоченные избы да серое, хмурое, невесёлое небо. Испытание Сибирью проходило, но не прошло бесследно – нельзя испытывать судьбу. Поиски выхода затянулись, Янка вернулась домой, смерть следовала за смертью – ужасающая закономерность….
Страшно хотелось жить, но не здесь. Божественный свет тянул её к себе, но религии нет места в андеграунде – это всегда выход про запас, и самоубийц не объявляют святыми…. Разве солнце взойдёт – уже радостно, и рассеивается туман, но неспокойно спокойствие Сибири, непостоянно, и всё ближе и ближе неизбежное дно реки, и противостоять ей невозможно – неизбежный и единственный выход в суете жизни. Тени за спиной всё явственнее, и никто не волен решить за себя. Она ушла из дома, она уже на берегу, в точке Хаоса, на ступени к вечности….
«Под руки в степь, в уши о вере
В ноги поклон, стаи летят
К сердцу платок, камень на шее
В горло глоток – может, простят
Ленту на грудь столько искали
Сжатые рты, время – вперёд
Крест под окном, локти устали
Знамя на штык, козёл в огород
Серый покой, сон под колёса
Вены дрожат, всё налегке
Светлый, босой кукиш у носа
Рядом бежать на поводке
Вечный огонь, лампы дневные
Тёмный пролёт, шире глаза
Крепкий настой, плачьте, родные
В угол свеча, стол в образа
Под руки в степь, стаи летят
Может, простят…»
«Сегодня помрёшь – завтра скажут: поэт…» - неожиданно и верно сказал однажды Владимир Шахрин. Газеты тоже приходят неожиданно, и хотя никто не любит читать знакомые фамилии на надгробных памятниках, виражи судьбы бывают круче, чем мы ожидаем. Очередная публикация в той же газете была внезапной и отвратительно-реальной: «Ушла Янка…. В притоке Оби было обнаружено тело…. 9 мая Янка с родственниками была на даче. Ушла погулять и не вернулась. Ждали, надеялись – в последнее время Янка была печальна и неуравновешенна: может быть, куда-то уехала, вернётся? Опознание неопровержимо подтвердило личность погибшей – это или несчастный случай, или самоубийство…. Янка не записала ни одной пластинки, не выступала по телевизору, но была известна ценителям рок-музыки всей страны…. Нам, видимо, ещё предстоит осознать, кого мы потеряли…»
А дальше был шок, боль, слёзы и пустота…. Неизвестность – р`оковая судьба. Через полгода не станет Майка Науменко. Они уходят бесшумно, но каждый уход отзывается в сердце острой болью, но всё выдержит русская душа…. Окольными путями до нас дошли слухи о том, что на её теле были обнаружены следы многочисленных ножевых ранений. Кому мешала Янка? Такая удобная версия самоубийства устраивала всех, только не суждено успокоиться этой мятежной душе – тревога была не напрасной, и жизнь такова, что неизвестность сильнее предчувствий, но говорят, что любовь сильнее смерти. Те, кто знал её, будут любить её всегда, и никогда не забудут, потому что забыть взгляд её тревожных, печальных, фатальных глаз невозможно, потому что безысходная тоска и великая любовь в них сокрыта…. Знать, судьба такая.
«Я оставляю ещё полкоролевства
Восемь метров земель тридевятых
На острове вымерших просторечий
Купола из прошлогодней соломы
Я оставляю ещё полкоролевства
Камни с короны, два высохших глаза
Скользкий хвостик корабельной крысы
Пятую лапку бродячей дворняжки
Я оставляю ещё полкоролевства
Весна за легкомыслие меня накажет
Я вернусь, чтоб постучать в ворота
Протянуть руку за снегом зимой
Я оставляю ещё полкоролевства
Без боя, без воя, без грома, без стрёма
Ключи от лаборатории на вахте
Я убираюсь, рассвет в затылок мне
Дышит рассвет, пожимает плечами мне
В пояс рассвет машет рукой
Я оставляю ещё полкоролевства
Я оставляю ещё полкоролевства…»
Её похоронили на маленьком кладбище в Новосибирске. Народу было так много, что всем не хватило места. Маленький гроб опустили во сыру землю, и поминали её чистой русской водкой да добрым словом. Никто не спешил оставлять её одну в холодной земле, и глаза у всех были безумные, страшные. «Она была слишком чиста, чтобы жить в этом мире, - сказала одна девушка, - вам этого не понять – она была слишком чиста…» Отчего бывает так? Отчего уходят чистые люди, отчего снег в Сибири всё идёт да идёт и не кончается? Почему кому-то суждено жить, а ей – лежать в холодной сибирской земле под большой белой берёзой и слышать, как плачут по ней? Опустел русский андеграунд, разве что двери в мир приоткрылись, и ворвался в подвал свежий воздух, отменили запреты, и всё заполонил глас народа, обличающий, злобный и отчаянный глас народа. Кому есть дело до русской девчонки, до боли любившей свою безобразную и безысходную родину? Только если нахлынет тоска, через серое небо да через года глянет с небес Янка, и будет свет с её чистым и хрупким голосом, и она сама утешит нас словом, голосом и взглядом.
Говорят, нет в мире смерти, и поэтому не стоит оплакивать их – каждый из них уже создал себе определённую карму, и всё же пусто без них, горестно, но, говорят, не знать – не горевать…. Она исчезла в День победы, в светлый и горький праздник, в день кошмаров и старых призраков, ушла в вечность, перешагнув низенькую границу, потому что сказала она всё, что могла и всё, что хотела, но Янка жива до сих пор. Открываются ворота в мир, а за ними – вечный снег, и из-за снега и по сей день можно услышать голос…
«Разложила девка тряпки на полу
Раскидала карты-крести по углам
Потеряла девка радость по весне
Позабыла серьги-бусы по гостям
По глазам колючей пылью белый свет
По ушам фальшивой трелью белый стих
По полям дырявой шалью белый снег
По утрам усталой молью белый сон
Развернулась бабской правдою стена
Разревелась-раскачалась тишина
По чужим простым словам как по рукам
По подставленным ногам - по головам
А в потресканом стакане старый чай
Не хватило для разлёту старых дел
Фотографии – там звёздочки и сны
Как же сделать, чтоб всем было хорошо
Всё, что было – всё, что помнила сама
Смёл котейка с подоконника хвостом
Приносили женихи коньячок
Объясняли женихи, что почём
Кто под форточкой сидит – отгоняй
Ночью холод разогнался с Оби
Вспоминай почаще солнышко своё
То не ветер ветку клонит
Не дубравушка шумит…
Опустела большая бревенчатая изба без Янки, и безутешный Егор сложил эпитафию.
«А моей женой накормили толпу
Мировым кулаком растоптали ей грудь
Всенародной свободой растерзали ей плоть
Так закопайте ж её во Христе…»
И всё пошло дальше, поплыло, закрутилось, и всё - как у людей, всё как прежде, да только – без Янки.
1994