Права человека

 Николай Изгорь

 Права человека.

 
 “… жизнь одна, и смерть одна.
 Хорошо, что на погосте
 растут береза и сосна…”.
 Надежда Полякова

 
       1
 Все люди cмeртны, но каждый человек умирает заново.

 Алиманов знал, что конец близок, только не ведал когда точно и каким образом. Первый намеченный им рубеж миновал без последствий. Люди с энтузиазмом встречали Миллениум, а Александра Алексеевича цифра 2000 страшила – наступало не его время, самая пора расстаться с миром, он уж и так по возрасту пережил отца на пару лет. Но Алиманов в ХХI век проскочил. И даже прожил год. Потом еще год. Прожил и третий. Эпилог явно затягивался. Шел семидесятый год жизни. “Ну уж до юбилея-то надо дожить!” — попросил Александр Алексеевич. Чувствовал он себя неважно. Кружилась голова, побаливало сердце, из-за аритмий долго не мог заснуть, из-за аденомы простаты не шла моча, зрела катаракта, кости трещали, стволовые нервы стреляли – легче было сказать, где не болит, чем перечислить недуги. А жить нравилось. Однако, когда дочь, жившая в Швейцарии, в очередной раз настойчиво позвала в гости накануне его юбилея, предлагая отметить его в Базеле, он вновь отказался. Его охватывал ужас, как только он представлял, что прилетит туда, там с ним будет плохо, придется оказывать ему дорогую медицинскую помощь – никакой страховки не хватит. А если он там еще и умрет, то вообще с ним возни не оберешься. Он вспоминал Фаину Раневскую, которую позвали отдыхать в Юрмалу, а она воскликнула: “А что я там буду делать, если умру?” Этот вопрос у Александра Алексеевича вертелся на языке. Но у Алимановых дело дошло до обид. Дочь стала нервничать, потому что была не в силах объяснить мужу причину упорного отказа её родителей приехать в гости. Зять, который оплачивал дорогу, страховку, турне по Швейцарии, стал выискивать причину отказа в недовольстве родителей жены её браком. Пришлось ехать.
 
 Самое удивительное было в том, что после месячного пребывания в весенней Швейцарии Алиманов вернулся домой как с курорта – ничего не болело, чувствовал он себя превосходно, альпийский загар омолодил его так, что в социальных автобусах кондукторы стали требовать, чтобы он показал пенсионное удостоверение. Роковой срок явно отодвинулся.
 
 Шестого мая утром Алиманов в прекрасном расположении духа вышел из дома, чтобы быстрее доехать до работы. Работал он не там, где выработал пенсию, а совсем в другом месте, куда устроился, быстро поняв, что пенсий им с женой не хватает на сносную жизнь. Когда Алиманова спрашивали, где он подрабатывает и кем, Александр Алексеевич отвечал: “Дядькой в офисе”. На работу его пристроил дальний родственник, у которого была маленькая фирма. Фирма была инжиниринговая, арендовала комнату в офисном здании, но хозяина ноги кормили, бухгалтер был приходящий, другие сотрудники были временными – по исполнении заказ менялся, менялись и сотрудники. Алиманова взяли сидеть на телефоне. Там, где телефон, там и факс. “Две команды из трех я уже могу выполнять”, — шутил Александр Алексеевич, имея в виду объем работы секретарши: “Сидеть! Лежать! Факс!” Компьютер перед собой Алиманов так близко увидел впервые в жизни, но с грехом пополам научился входить в Интернет, получать и отправлять электронные письма, даже в Word'е начал потихоньку ковыряться, однако на большее не покушался и только с удивлением таращился на монитор, где ребята кромсали и крутили-вертели детали в SolidWorks. А молодые люди заявлялись в офис как правило набегавшиеся и голодные, и как-то само собой получилось, что Александр Алексеевич начал поить их чаем и подкармливать, запасая бакалею заранее. Будучи в офисе, начальник 90% времени тратил на поиски какой-нибудь бумажки или чертежа – и Алиманов начал и в документах наводить нехитрый порядок. В общем, он здесь прижился, работа была не обременительная, а $100 в месяц на дороге не валялись.
 
 Сегодня Александр Алексеевич шел на работу воодушевленным, так как ему удалось выполнить ответственное задание. Вчера в фирме срочно сочиняли договор с немцами, которые обещали выгодный заказ. Текст компилировали из старых договоров, но новации требовали оригинального перевода. Переводчик подъехать не смог, только по сотовому телефону подсказал кое-что. На слух воспринималось плохо, и Алиманов взял договор домой, чтобы выправить возможные ошибки по новейшим словарям, которые он приобрел перед поездкой к дочери для воскрешения в памяти забытого школьного немецкого языка. С поручением он справился, и теперь, поторапливаясь, нес бумаги в своей сумке, – надо было успеть внести изменения в компьютерный текст, распечатать чистовики, заверить их, чтобы начальник уже в десять утра мог выехать во всеоружии в пригородный Дзержинск, где была назначена встреча с немцами, приехавшими туда по другим своим делам.
 
 Он прошел двор, вышел на улицу, по лесенке спустился к Рокадной дороге и подошел к пешеходному переходу, где скопились люди в ожидании зеленого огонька светофора, который и зажегся. Слева машины встали в два ряда. Встали прочно – шоферы даже, не теряя времени, начали промывать ветровые стекла. Раскидистые фонтанчики взмыли так высоко, что капли воды летели во все стороны, будто сами машины, как мальчишки, брызгают друг на друга. Алиманов вместе со всеми ступил на дорогу и пошел к середине шоссе, посматривая направо, где машины еще подъезжали к переходу, но уже медленно. Вот и они встали в два ряда, и у ближайшей легковушки длинная антенна еще моталась, как удочка. “Чего ты удумала? Давай быстрее!” — услышал Александр Алексеевич слева и, оглянувшись, увидел, как женщина дернула за руку девочку, которая попыталась скакать на одной ноге по полустертой зебре с одной белесой полосы на другую. “Совсем обнаглели гады!!!” — заорал в полный голос мужчина впереди, с автобусной остановки, к которой шли пешеходы. Алиманов посмотрел туда и увидел, что слева на него несется черная тупорылая махина, стремительно увеличиваясь.
 
 Под страшный скрип тормозов, вперив взгляд в никелированный оскал чудовища с двумя ноздрями, Александр Алексеевич, после мгновения, когда голова была пуста от мыслей, отчетливо подумал: “Так вот оно когда и как!”
 
       2
 
 Анатолий Филиппович Самоделов торопился. До праздников ему нужно было провернуть кучу дел, а оставалось всего два дня – четверг сегодня и пятница завтра. Не успеешь – всё отодвинется не на неделю, а черт знает насколько. Задуманный график дня, составленный слишком плотно и начинавшийся слишком рано, трещал по швам. Начало подкачало: шофер, который подрядился привезти груз из Выксы, должен был явиться за сопутствующими документами рано утром, а заявился только в восьмом часу. “Успею за день”, — благодушно говорил он, полагая, что наниматель беспокоится лишь за своевременную доставку груза. Проводив его, Самоделов нырнул в свою машину, бросил на заднее сидение, как на стол, деловые бумаги и рванул вперед. На восемь утра были назначены переговоры в Кстово, третий пункт его графика на сегодня. Когда он вылетел на Рокадную дорогу и миновал мост, разделяющий Советский и Нагорный районы города, время было без пяти восемь, а он ехал только еще на вторую встречу, которую он назначил на семь тридцать, правда, в Афонино, по пути и мимолетную, лишь схему взять. Он привычно обгонял одиночные автомобили, и на горке уже настигал пелотон машин, когда впереди замигал зеленый светофор. Вытянув шею, он поверх останавливающихся машин разглядел пару женских голов – женщины только еще вступили на пешеходную дорожку. Встречная полоса была пуста. Анатолий Филиппович выехал на неё уже на красный свет и, поддав газу, у пешеходного перехода крутанул направо.
 
 “Всё! Тюрьма!” — было первое, что подумал Анатолий Филиппович, увидев близко перед машиной человека. Мысль о тюрьме выскочила не случайно, а по Фрейду. Она подспудно постоянно жила в мозгу бывшего советского инженера, на глазах которого в их новоиспеченном ООО мошенничали, чтобы уйти от налогов, обналичивали деньги с помощью фиктивных договоров с фирмами-однодневками, подкупали и заказчиков и подрядчиков, и во всем этом он принимал самое активное участие. От угрызений совести Самоделов прятался за рассуждения о том, что все так делают, и что если всех наказывать, то экономика встанет, или в лучшем случае вернется к черепашьим темпам развития. И вот вдруг справедливость извернулась и наказала его с неожиданной стороны – не наехать сейчас на пешехода он просто уже не мог. Анатолий Филиппович жал на тормоза изо всех сил, рискуя продавить днище, но махина машины продолжала двигаться вперед, а человек, вдруг оказавшийся перед ним на капоте, так же медленно наползал на него, пока не уперся в ветровое стекло лысиной, испачканной редкими волосиками.
 
 Машина, дернувшись, замерла. А человека с капота как сдунуло. Самоделов выскочил из машины и встал, остановленный страхом увидеть за машиной бездыханное тело. Лицо Анатолия Филипповича было бледным, губы его тряслись, руки вцепились в дверку. Со встречной полосы изо всех машин водители смотрели на что-то перед машиной Самоделова. Посторонние взгляды подтолкнули Самоделова, и он сделал несколько шагов вперед, тут же застыв, потому что увидел медленно поднимавшегося с земли человека с сумкой в руке, который с ненавистью смотрел ему прямо в глаза. “Давайте я вас в больницу отвезу!” — выпалил Анатолий Филиппович, а человек, выпрямившись, сдавленным от злости голосом выбросил слова: “Мерзавец!... Ты же на красный свет едешь!… Самка собаки!” — “Давайте я вас в больницу отвезу”, — повторил Анатолий Филиппович, подавшись вперед, а человек, перехватив сумку другой рукой и сделав шаг вперед, вдруг ударил Самоделова в лицо. Анатолий Филиппович успел среагировать, отклонив голову, и кулак шаркнул ему вдоль челюсти. А человек, обойдя его, пошел к пешеходному переходу и по нему к автобусной остановке.
 
 Транспорт пришел в движение. Теперь шоферы всех проезжающих машин смотрели на растерянного Самоделова. Анатолий Филиппович не знал чего делать дальше, но мысль о том, чтобы по сотовому телефону вызвать милицию, он уже отверг, подчинившись внутреннему запрету, что Талейран объяснил бы действенностью своей заповеди: “Не доверяйте первому побуждению – оно всегда слишком благородно”. Самым легким для ликвидации дурацкого положения Самоделову виделось одно: сесть в машину и уехать, раз всё обошлось. Он так и сделал.
 
 Повел машину Анатолий Филиппович тихо и осторожно, будто всю жизнь только так и ездил. Он буквально высматривал пешеходов, пропуская их даже там, где не было светофоров. Из головы никак не хотели уходить мысли о случившемся, и больше всего было непонятно, каким образом пешеход, которого он неминуемо должен был задавить, отделался малым. Казус отдавал нереальностью и тревожил, накрывая черной тенью. Только в Кстово наступила разрядка. Подъехав к месту переговоров, Самоделов повернулся к заднему сидению, чтобы забрать деловые бумаги, которые он утром перед отъездом бросил туда. Бумаг не было. Он приподнялся и увидел их рассыпанными внизу. Выйдя из машины, открыв заднюю дверку и собрав бумаги, Анатолий Филиппович расстроился оттого, что они испачкались и потеряли солидный вид. Эта маленькая неприятность вытеснила большую неприятность, и для Самоделова, можно сказать, происшествие на Рокадной дороге сразу потускнело, тем более что переговоры оказались нервозными и затяжными.
 
 Намаявшись за день, в четвертом часу дня Самоделов ехал из Щербинок по проспекту Гагарина и решал про себя вопрос: или заехать ему домой, чтобы наконец пообедать, и для этого двинуть в Заречную часть города, или перекусить по дороге и после заехать в пару мест здесь, в Нагорной части города. Вопрос решила пробка на площади Лядова. С шести направлений на площадь устремлялись машины, вливаясь на неё многорядными потоками. Будто рыбы, идущие на нерест, автомобили теснились, выискивали свободные промежутки, совались туда, резко тормозили, опять лезли вперед. Машину Самоделова зажали со всех сторон. Проще всего было не крутиться по площади, а проскочить по прямой. Вынесет на площадь Горького, а там есть Макдоналдс, и там же место для парковки, прикинул Анатолий Филиппович.
 
 Из закусочной Анатолий Филиппович вышел в ровном расположении духа и не придал никакого значения, что среди автомашин на парковке бродят два гаишника. Один из них остановился около самоделовской машины и стал её рассматривать. Гаишник был полузнакомым – его лицо уже примелькалось Анатолию Филипповичу, да и однажды они выпивали в одной компании, поэтому Самоделов подошел и дружески поздоровался с молодым гаишником, однако тот повел себя официально: козырнул, представился, будто видит в первый раз, и затребовал документы. Анатолий Филиппович почувствовал неладное, а гаишник изучил права, техталон, еще раз оглядел автомашину и, вместо того, чтобы отдать взятое, сунул документы себе в планшетку, сказав: “Вам придется проследовать в Нагорное отделение ГИБДД”. Самоделов уже понял, что сбылись его самые плохие предчувствия, но всё-таки спросил: “А в чем дело?” Сержант сначала помахал рукой напарнику, крикнул ему: “Достань мигалку!” и только потом объяснил: “Ваша машина в розыске”.
 
       3
 
 Идя к автобусной остановке, Алиманов сознавал, что он делает не так, как полагалось бы делать, то есть вызвать милицию, записать свидетелей, составить протокол, обратиться за медицинской помощью. Но Алиманов опережающи понимал, что он поступает так, как он должен делать: руки-ноги целы, и ему позарез нужно на работу, где его очень ждут с договором, который у него в сумке, а милицию – сам жди, свидетели уже штурмуют автобусы, а скажи медикам, что ты не все помнишь как было, – сочтут, что ты кратковременно терял сознание, и тебя запичужат в больницу.
 
 Александр Алексеевич подошел к скамейке с единственной сохранившийся планкой у сиденья, пристроил свою сумку и обернулся посмотреть, не идет ли его "социальный" автобус. Тут к Алиманову подошла молодая миниатюрная женщина, которая сказала: “Вы сейчас в эмоциональном шоке… Плохо ориентируетесь… Потом горячка пройдет – неизвестно еще чтО будет. Вот номер машины”. Она дала ему листочек бумаги, надписанный аккуратным почерком. “Спасибо!” — сказал Алиманов и увидел, что причалил его автобус, к которому двинулся весь пожилой народ с автобусной остановки. “Мне срочно на работу надо. Некогда!” — извиняющимся тоном уже на ходу объяснил Александр Алексеевич женщине.
 
 В автобусе было тесно.Салон был набит льготниками. Сидячие места занимали зеленые инопланетяне – молодые здоровые парни в форме пограничников, курсанты местного военизированного факультета медицинского института. Глаз их не было видно, и укоризненные взоры стариков и старух зрели только две грядки с огромными круглыми тульями. По проходу ломилась мощная кондукторша, оставляя после себя воронку. “Показываем! Показываем!” — приказывала она, бросая взгляды на предъявляемые документы. Алиманов на этот раз не успел заранее переложить пенсионное удостоверение в наружный карман, а кондуктор остановилась около него в ожидании. “Правильно! Вдруг я маску надел, — завозился Александр Алексеевич, доставая удостоверение из внутреннего кармана, — Неужели так не видно, что я – пенсионер?” — “Нет удостоверения – берите билет”, — парировала кондуктор. “Выходит, это не я имею право на бесплатный проезд, а мое удостоверение?” — раздраженно спорил Алиманов, показывая корочки. Кондуктор, опершись на его плечо, двинулась дальше, а Александра Алексеевича первый раз пронзила острая боль в левой ноге, которую задела переступавшая нога кондукторши. Алиманов почувствовал, как по лодыжке протекла струйка, намочив носок.
 
 Выбравшись из автобуса на остановке, где у него была пересадка на трамвай, Алиманов решил посмотреть ногу, которую ломило всё больше и больше. Он отошел в сторонку, поднял левую ногу на парапет, задрал штанину – и испугался того, что увидел. Вместо ровной поверхности наружная часть голени предстала вспученными буграми, кожа посреди её была содрана, обнажив мясо, сочившееся кровью. Надо было что-то делать. Ну, маленько опоздаю! Быстренько обработают рану, наложат повязку – и в офис, - решил Александр Алексеевич и захромал в травмпункт, который располагался недалеко.
 
 Травмпункт встретил очередью – в коридоре перед кабинетом приема томилось несколько человек. Потянулись резиновые минуты. Алиманов изнывал, провожая их одну за другой и сопротивляясь капризному желанию встать и уйти.
 
 В кабинете травматолога время сразу пошло быстрее. Алиманов рассказал о случившемся, а врач, женщина пенсионного возраста, осмотрев поврежденную ногу, вопросительно посмотрела на него, сказав: "Травма типичная, но она обычно бывает повыше, чем у вас..." Подумав, Алиманов предположил: "Вы знаете, я не всё отчетливо помню, но, по-моему, в последний момент я прыгнул на капот, и..." - "Тогда всё понятно" - обрадовалась врач и принялась за писанину, мимоходом заметив: "Номер машины вы, конечно, не помните" - "Не совсем так, - ответил Александр Алексеевич, - Мне свидетельница записала номер машины. Вот: Эм шестьсот тридцать Тэ Хэ", прочитал он бумажку и отдал её врачу.Та передала её медсестре, сопроводив словами: “Маша, позвони в милицию. Потом сделай противостолбнячную и приготовь повязку… А вы ступайте в рентгенкабинет”.
 
 Резонно, — думал Александр Алексеевич, идя на рентген, — Опорные кости точно целы, а вот щиколотка под вопросом. В рентгенкабинете полная молодая женщина, сонная на вид, не произнося ни слова, объясняясь с пациентом жестами, как с глухонемым, уложила Алиманова под аппарат. Алиманов вспомнил кондуктора в автобусе, и в нем воспрянул дух противоречия: “А почему вы снимаете со здоровой стороны, а больную – вниз?” — “Мужчина, не двигайтесь! — прорезался голос у рентгенлаборанта, — Всё. Можете идти”. Объяснений Алиманов не дождался. Может быть, так надо – больной стороной к фотопленке, — объяснил Александр Алексеевич сам себе, радуясь, что хоть с этим быстро покончено.
 
 Убила его хирургическая медсестра, которая кольнув его в плечо, сказала: “Засекайте время. Через сорок минут введу сыворотку”, — “Что? Два раза?” — удивился Алиманов. — “ Почему два раза? Сейчас проба на чувствительность. Вдруг у вас аллергия” - объяснила медсестра. Алиманов понял, что это окончательный крах его надежд на своевременный приход в свой офис, и поэтому, когда врач, осторожно и ловко накладывая ему повязку с какой-то мазью, спросила: “Вам больничный с сегодняшнего дня?” — Александр Алексеевич неадекватно громким голосом рявкнул: “Не надо мне никакого больничного! Мне позарез нужно на работу! Доктор, умоляю, позвольте мне позвонить по вашему телефону – предупредить, что я задерживаюсь”. Врач, закончив перевязку, разогнулась, держась рукой за свою спину, и, внимательно посмотрев на Алиманова, сказала: “Вообще-то не положено. Но позвоните. Только не долго”. Александр Алексеевич уложился в одну минуту: в трубке зазвучали короткие гудки. Сидит на телефоне – значит еще на месте, — успокоился Алиманов, не подумав о том, что телефон может быть занят и тогда, когда другие, опередив, звонят в офис.
 
 Когда Алиманов пришел в свой офис, там никого не было. Александр Алексеевич сел за свой стол и задумался. Внутри него был вакуум, а голова была как чурбан, будто он не выспался. Настроение было паршивое. Он решил закурить и, доставая сигарету, заметил, что у него дрожат пальцы. О, что-то новенькое! — пошутил он сам себе. Закурив, он попытался успокоится, но убедился в том, что он может думать только об одном: о следующей неприятности, которая ждала его и была неизбежна – предстояло оправдаться перед начальником за свое опоздание. Дурак – не взял больничный. С больничным можно было и вовсе не приходить. А теперь вот объясняй на пальцах. Правда, у меня справка есть. Вспомнив про справку, Алиманов прочитал её. В справке было написано: “…Бамперный ушиб. Кровоточащая скальпированная рана на передне-наружной поверхности н/3 левой голени. Ссадины в области колен и локтей… Нетрудоспособен с 06.05.04 От л/н воздержался…”
 
 Годится, — заключил Алиманов.

          4

 Красилников как о другом человеке вспоминал иногда о молодом автоинспекторе, робко бравшим трешки и пятерки, которые совали ему провинившиеся шоферы. Он быстро отгонял от себя эти непрошеные неприятные воспоминания, потому что тем молодым автоинспектором был он сам. Зато не надо было рыться в памяти для того, чтобы точно определить, благодаря чему он понял, что его работа – это не место для мелких поборов, а доходный бизнес, хотя и рискованный. Тот яркий случай Красилников прокручивал в своем воображении с начала до конца многократно, как полюбившийся видеофильм. Времена тогда уже начали меняться – появились, не таясь, богатые люди, на дорогах всё больше сновало дорогих машин, всё грубее нарушались правила дорожного движения, по приказу сверху вместо номенклатурных сынков приходилось теперь “бесплатно” выгораживать крупных нуворишей, и уже все коллеги открыто говорили между собой, что они со своими зарплатами ни за грош гробят себя на опасной работе и в стужу и в зной, и под дождем и под ветром, - и уже беззастенчиво брали с шоферов по негласной таксе. Сам Красилников яро завидовал преуспеванию в стране армии пенкоснимателей в то время, как он, хотя и успешно выходивший из текущих денежных затруднений, богатства не нажил, а денежные затруднения возникали снова и снова. В то летнее утро он прибыл на дорожно-транспортное происшествие около Областной больницы: машина сбила насмерть человека и скрылась с места происшествия. Три свидетельницы, которые остались у трупа, оказались сослуживцами погибшего, инженера больницы, – они шли вместе с ним на работу. В один голос они утверждали, что следовали за ним по пятам по пешеходной дорожке на зеленый свет, и что сбила его машина, промчавшаяся на ураганной скорости, и что мгновение спустя сбили бы их всех, а не одного инженера. Возмущению их не было предела, но и толку от них не было, если бы не их сообщение, что есть еще один свидетель, который шел им навстречу. “Он из больничного городка, живет там. Он – офицер, хотя ходит в штатском. Он вас не дождался – спешил в часть, но он оставил свои координаты, и он запомнил номер машины без букв. Вот…”, — сказала одна свидетельница, отдав исписанную страничку из блокнота. Красилников был умным человеком, с хорошим полицейским нюхом. Испытывая охотничий азарт, он пару часов спустя, перебрав в уме все авторемонтные мастерские, которые знал, наугад выбрал одну, поехал туда и нашел чтО искал. Машина была чисто вымыта, а исправление передней вмятины шло полным ходом. Рабочие спешили, и даже хозяин машины не гнушался помогать им. Это был оголенный по пояс крепкий низкорослый детина, молодой, но лысый, брюнет, судя по цвету мокрых волос в подмышках, с волевым лицом и с мутью в глазах. “Еще бухой”, — определил Красилников. К появлению автоинспектора преступник отнесся совершенно спокойно. Не дослушав того, что говорит Красилников, малый отошел от машины, поднял с полу валявшийся пиджак, выгреб не глядя из внутреннего кармана пачку денег и, протянув её Красилникову, сказал: “Слышь, инспектор, замазать надо!” Никогда Красилников не забудет этой толстой, едва убиравшейся в ладони, пачки денег, сплошь состоявшей из самых крупных купюр. Взяв деньги, он промямлил: “Трудно будет. Свидетели…” — “Дык, — прервал его удивившийся крепыш, прижав локти к бокам, а руки с растопыренными пальцами выставив вперед, — Дай мне список свидетелей!” — “У меня его с собой нет”, — испуганно пролепетал Красилников, которого никакие силы не заставили бы отдать деньги назад. “Буду работать… Сделаю всё, что смогу”, — говорил он, пятясь к выходу. Очутившись в милицейской машине, возбужденный Красилников не утерпел и прямо на сидении пересчитал пачку денег. Вдруг кто-то заглянул в машину через стекло, и напугавшийся Красилников уже придумал фразу, которую скажет: “Это мои личные сбережения!”, но заглянувший прохожий равнодушно прошел мимо, видать, ничего не разглядев. У Красилникова отлегло от сердца, но ему пришлось еще долго нервничать, пока он “замазывал” это дело. На последующем свидании со свидетельницами, он урезонил их, ссылаясь на других мифических свидетелей, будто бы показавших, что погибший и они шли не по пешеходной дорожке, а рядом с ней, что тоже является нарушением правил дорожного движения, и что имеет очень важное юридическое значение. Потом он, неуютно чувствуя себя под недоверчивым взглядом свидетеля, доказывал тому, что названный номер машины, как показывает практика, может быть запомнен с ошибкой, но сейчас автоинспекция тщательно проверяет все машины с таким номером и с похожими номерами. Откровенно говоря, Красилников не был уверенным на 100% в успехе аферы, пока ему не повезло. На второй вызов свидетель не явился, а по его телефону Красилникову сообщили, что офицер откомандирован в другое соединение, а его семья вслед за ним сменила местожительство. Михаил Алексеевич Красилников вздохнул свободно.
 
 Однако не переводить дух, а дышать свободно Красилников начал после второго памятного дня. Как-то его непосредственный начальник майор Соснов после очередной летучки оставил старших офицеров и поведал им о затруднениях в местном областном Управлении внутренних дел, куда нагрянула комиссия из Москвы, проверяющая работу Управления от и до. Но, продолжал Соснов, руководитель комиссии заикнулся о том, что хорошо бы ему и еще двум членам комиссии приобрести автомашины прямо с местного автозавода, что бы вышло без накрутки подешевле. Наш генерал, продолжил Соснов, понял это по-своему и решил всем троим подарить по автомобилю в качестве презента, но поскольку представительские расходы не потерпят такие затраты, он просит надежных сослуживцев доверительно и без огласки помочь ему. Сумму, пришедшуюся на их отделение, Соснов назвал такую, что все загрустили и начали жаловаться на то, что скоро её не соберут. Тогда Соснов пришел на помощь: “Ладно, сделаем так – у меня есть человек, у которого я займу эту сумму, правда, под проценты, но ничего не поделаешь. А вы мне будете отдавать постепенно, кто как может, – я никого понукать не буду”. На последующие выплаты отбоя не последовало, и когда Красилников, соединяя выражение верноподданнических чувств со снедаемым его самого любопытством, шепнул однажды Соснову, что, мол, новый сотрудник Алгазов удивляется, как долго они находятся в долговой кабале, Соснов сказал: “А что комиссии из Москвы перестали ездить? Ты скажи Эльдару, что если ему не нравится у нас работать, то пусть поезжает к себе в Дагестан или в Осетию, откуда он там, – там его быстро научат, как работать в автоинспекции!” Сам Красилников выплачивал “подоходный налог” жадничая, но аккуратно. Он прямо чувствовал, как с каждым взносом растет его собственная безопасность, и что, даже если он ненароком зарвется, наказание ему будет показным.
 
 К тому времени, когда Красилникову доложили о задержании Самоделова, Михаил Алексеевич уже нацелился на него. Предварительно он выяснил, что нарушитель живет в обычном панельном доме в заречной части города, но имеет в собственности дорогую иномарку, которую купил в прошлом году. Водительские права приобрел давным-давно, и в базе данных ГИБДД среди участников ДТП не числится, но в сегодняшнем происшествии он в любом случае виноват, так как, травмировав пешехода, уехал, что не должен был делать, даже если пешеход виноват. Остальное предстояло выяснить по ходу дознания.
 
 Самоделова Михаил Алексеевич усадил на стул около двери – это был его излюбленный прием: разговаривать с визави из-за стола через всю комнату, чтобы тот не мог читать записей Красилникова. Находясь во взволнованном состоянии, фигуранты, как правило, подписывали затем, не глядя, искусно составленный автоинспектором протокол, который потом служил Красилникову надежным щитом от возможных жалоб. Сначала Михаилу Алексеевичу показалось, что сценарий устрашения, выбранный им для разговора с нарушителем, ему не понадобится, потому что Самоделов имел донельзя испуганный вид, однако тот, едва сев на стул, не дожидаясь вопросов, принялся оправдываться: “Какое-то недоразумение вышло… Ничего особенного не произошло… Я не понимаю, почему… Я ему помощь предложил – он отказался…” — “Где это было?” — прервал Красилников словоизвержение Самоделова. “На Рокадной дороге, у Верхнепечерской улицы… Я ехал, еще светофор мигал… Он дорогу заступил…” — “У-у! Регулируемый переход! Там две пассажирские остановки! Там особенная осторожность нужна, а вы на запретительный сигнал едете! В детском саду знают, что это нарушение правил дорожного движения! А вы?!” — перехватил инициативу Красилников, поняв, что сценарий устрашения ему все-таки понадобится. “Но ничего же такого не произошло. Я же предложил ему: давайте я вас в больницу отвезу. А он вместо этого избил меня и пошел. Чего же мне было делать?” — оправдывался Самоделов. “Как чтО делать! Вы меня удивляете! —Красилников изобразил крайнюю степень изумления, — Произошло столкновение движущего средства и человека – вызывается автоинспекция. Она разбирается: кто прав, кто виноват. Вы что, вчера родились? Его избили! Жалуйтесь в милицию, а к ДТП это не имеет никакого отношения…, — Красилников изобразил задумчивость и потом продолжил, — Ну ладно, суд разберется. Жалко, что нас лишили полномочий самим отбирать водительские права – только по решению суда”. — “Какой суд! Какие права! — Самоделов вскочил со стула, — Из-за такой ерунды! Да я сейчас никак не могу без прав! Сейчас самая жаркая пора на работе – я весь день в разъездах. Неужели нельзя тАк урегулировать?… Я – человек не бесполезный. Я могу вам газ провести”. Красилников жил в частном секторе, который еще не был газифицирован, и предложение его заинтересовало, но тут же он прикинул, сколько людей будет задействовано, сколько будет свидетелей, сколько разговоров среди соседей, и он небрежно проронил в сторону: “Неужели нельзя так урегулировать! Тогда нечего было нас впутывать. Что вы не знаете, как шоферы поступают, когда наедут на человека? Десять тысяч на капот, и разошлись, жопа об жопу – кто дальше прыгнет. Без всякой автоинспекции”. Сумма была названа, и Самоделов это понял. Секунду подумав, он решил сейчас же отдать свои деньги, как бы заимствуя их у себя, что бы потом вернуть отданную сумму из сейфа в офисе, где они хранили обналичку для неофициальных расходов фирмы. И Самоделов полез во внутренний карман пиджака со словами: “Чего это я буду ему давать! Я лучше вам отдам. Я не виноват, но я никак не могу сейчас без прав. Вы уж помогите мне…”.
 
 Теперь вскочил со стула Красилников. Обходя стол, он постучал ногтем по углу столешницы, показывая, куда надо положить деньги, а сам подбежал к двери, открыл её, посмотрел налево и направо, потом закрыл дверь и запер на ключ.
 
 Возвращаясь к столу, Красилников заговорил умильным голоском: “Мне и самому хочется вам помочь. Я посмотрел: вы столько лет за рулем – и ни одного прокола. Мы ценим таких водителей. И нА вот тебе! Такое грубое нарушение! Ну, ладно – беру ответственность на себя! Только административное взыскание я обязан наложить. Штраф вам придется заплатить – самый минимальный… И вот еще чтО… Мы не знаем, как пострадавший пешеход себя поведет. Вместе будем отбиваться. Но я бы на вашем месте нейтрализовал его. Я навел справки о нем. Пенсионер. Адрес его вам ни к чему, а вот домашний телефон его возьмите: тридцать два, восемнадцать, сорок четыре. Давайте я его вам запишу…”.
 
 Самоделов уехал, а Красилников порадовался легкой удаче, правда, несколько преждевременно.
 
 Был уже почти вечер, но Самоделов решил сразу заехать в контору и взять деньги из сейфа, доступ к которому он имел наряду с директором фирмы и главным бухгалтером. Ему не повезло – несмотря на позднее время, руководитель находился в офисе, копаясь в бумагах. Анатолий Филиппович рассказал о том, что случилось, полностью уверенный во взаимопонимании. Однако директор заартачился: “Нечего деньгами разбрасываться. Я сейчас позвоню одному человеку в областной администрации – он мне обязан. Пока он не забыл – у них память короткая…”, — и начал названивать. “Да я уж отдал деньги”, — напомнил ему Анатолий Филиппович, но тот уже с кем-то разговаривал по телефону. Самоделов понял, что он погорячился в кабинете автоинспектора, надо было потянуть со взяткой, тем более что такая мысль мелькнула тогда в голове, но сейчас было поздно исправлять ошибку. Он не представлял, как он вернет свои деньги в автоинспекции, – лишнего скандала он никак не хотел. Ладно, пусть звонит – дополнительное покровительство не помешает. А деньги всё равно потом возьму из общака под каким-нибудь удобным предлогом, – решил про себя Анатолий Филиппович, который уже не раз проделывал подобные изъятия.
 
 Красилников тоже не успел уйти с работы до прихода своего начальника, который где-то пропадал весь день. Михаил Алексеевич как раз шел по коридору, когда Соснов прошел мимо –тот шел злой, ни на кого не глядя, даже не отвечая на приветствия своих подчиненных. Тем более было неожиданно, что минут через пять Красилникова вызвали к Соснову. Михаил Алексеевич нехотя побрел к нему, не ожидая от вызова ничего хорошего.
 
 Александр Леонтьевич Соснов был разозлен тем, что его обошли при организации затеи, придуманной молодыми бизнесменами: провести в ночное время гонки на личных автомобилях по шоссе вдоль Гребного канала. Устроители договорились с вышестоящим начальством, как догадывался Соснов, не без приличного воздаяния, получив разрешение на проведение гонок, а обеспечивать безопасность во время самодеятельных соревнований выпало по территориальным границам на отделение, которое возглавлял Соснов. Сегодня Александр Леонтьевич целый день провел у Гребного канала вместе с инициаторами мероприятия, доказывая им, что проведение соревнований невозможно без дополнительного оборудования трассы: дорога была слабо освещена, асфальтовое покрытие было неровным, и если боковые пути можно было еще перекрыть, то для многочисленных тропинок, пересекающих шоссе, никаких сотрудников не хватит. Соснов теперь ожидал, что на него надавит начальство, но упрямо решил стоять на своем: “Одни с жира бесятся, другие норовят чужими руками жар загребать”, — негодовал он. Неожиданный звонок из областной администрации с просьбой уладить дело Самоделова подоспел кстати. Александр Леонтьевич в ответ излил свою горечь и приобрел союзника, после чего вызвал Красилникова.
 
 Когда Красилников вошел, Соснов сказал ему: “Тут сейчас мне из областной администрации звонили. Интересуются делом водителя Самоделова. Чего там у нас?” Красилников плюхнулся на стул. Тело покрыла испарина, даже в груди закололо, в голове была одна вольная мысль: С Самоделовым у меня всё улажено, значит Алиманов начал действовать. Ай да пенсионерчик! Михаил Алексеевич никак не мог сообразить, как ему доложить. Во время паузы два офицера, оба в одинаковой форме, оба широколицые, оба с двусторонним флюсом пищевого происхождения, со скулами, как шишки, смотрели друг на друга, как в зеркалоо. “Ты не в курсе?” — по-своему понял Соснов молчание подчиненного. “Нет, я им занимался”, — тихо сказал Красилников. “Что-нибудь серьезное?” — насторожился Соснов. “Это как посмотреть, — начал изворачиваться Красилников, — С одной стороны, опытный водитель с безупречным прошлым, предложил помощь пешеходу, которого задел во время движения, тот от помощи отказался, ушел на своих ногах, вел себя агрессивно, заявлений не делал – нам уж только из травмпункта сообщили…” — “Так, ясно! — прервал его майор, — Оформи постановление об административном нарушении…” — “Я так и сделал”, — глубоко вздохнул Красилников. “Хорошо, — сказал Соснов, — Тогда принеси – я его сейчас подпишу, а то меня эти дни может не быть”. И Красилников потрусил из кабинета к себе за постановлением.
 
 Дома Михаил Алексеевич плотно ужинал, молча слушая, как жена не первый раз говорит об их холодильнике: он и часто ломается, и плохо морозит, и забит до отказа, и тарахтит так, что ночью будит. “Вкусно!” — похвалил Красилников еду, вставая из-за стола и поглаживая выпирающий живот, но ничего не говоря о холодильнике. Походив по комнате, Михаил Алексеевич остановился, почесал затылок и сказал: “Я, пожалуй, не буду смотреть телевизор, залягу спать – завтра рано вставать”. На этот раз молчала жена. Перед тем как лечь, Красилников в одних трусах отправился в уборную. Пока муж тужился над очком, громко выдыхая через зад, хозяйка, прислушиваясь к отдаленным орудийным раскатам, быстро обшарила карманы мундира, нашла деньги, пересчитала их и положила обратно. Вернувшись и посмотрев на сумрачную жену, которая поджала губы, Михаил Алексеевич неожиданно предложил: “А что! Давай купим новый холодильник!” — “Давно пора, — поддержала жена, — И уж если покупать, то хороший. Есть такие высокие, с большой морозилкой…” — “А он у нас влезет?” — усомнился Красилников, посмотрев на двери и низкий потолок. “Влезет, — заверила жена, — Я уж померила”. Михаил Алексеевич подошел к стулу, на спинке которого висел китель, достал деньги и, широко замахнувшись, медленно положил их на стол, воскликнув: “Эх, милая, знала бы ты, как эти денежки мне достаются!” — “Миша, разве я тебя не жалею”, — ласково сказала супруга, приблизившись к нему и погладив его по голому плечу.
 
 Когда жена, повозившись на кухне, надумала сказать что-то еще и вошла в комнату, из-за шкафа, где стояла кровать, уже раздавался храп Красилникова

                      5

 Беду не заспишь, – оценил свое душевное состояние Алиманов, не подумав о другой пословице: Открывай ворота – беда не приходит одна. Но утро седьмого мая только еще началось. Чувствовал себя Александр Алексеевич отвратительно. Душа саднила. Вернулось плохое самочувствие. Ныла больная нога, но особенно донимал шум в ушах, будто не переставая сахар хряпаешь. Он почти с отвращением рассматривал после бритья свое лицо в зеркале: под глазами мешки, лицо некрасивое, подбородок торчит как бурсит на локте. Ничего делать не хотелось, и неясно было, чтО делать. И все-таки он решил поспешить на работу, а потом уж сходить в поликлинику на перевязку.

 При переходе Рокадной дороги Алиманова вдруг осенило, что идет он мимо того места, где вчера его могла настигнуть наглая смерть. Здесь у него был бы последний уголок мира - родной кусок грязного асфальтового покрытия. Ведь спасло чудо! И сейчас кругом то, чего у меня уже не было бы. Он осмотрелся. Жизнь продолжалась. Вот опять справа стоят машины, и у одной тоже торчит антенна, только короткая, похожая на последний волосок на лысине. На остановке стоят люди. Те же, что вчера, или другие? Небо бледное, по нему плывут длинные облака, будто дохлые рыбы по воде. А вон и мой автобус, а я опять пенсионное удостоверение не подготовил, – встрепенулся Алиманов и полез во внутренний карман.

 Придя на работу, Александр Алексеевич удивился, что ключи от офиса на вахте взяты и не возвращены. Вчера по телефону он сказал директору фирмы, что оставил отредактированный договор у него на столе и объяснил причину задержки. В ответ директор сказал, что он с немцами устно договорился обо всем, и что они будут в Москве до восьмого числа, и он с договором их там нагонит, выехав на машине рано утром завтра, то есть сегодня. Сейчас он в пути и, скорее всего, вместе с ключами, подумал Алиманов, приближаясь к офису, – директор был еще в офисе. Он стоял за своим столом, разговаривая сразу по двум телефонам – сотовому и стационарному, и при этом еще ногой открывал за скобу ящик стола. “Хорошо, договорились! Я буду у вас не позднее трех часов”, — громко сказал он в трубку и, положив её, заговорил по сотовому: “Алло, ты меня слышишь?… Я сегодня не смогу – мне позарез в Москву надо… Нет, что ты! Сразу после праздника… Договорились!” После этого он достал из открытого ящика стола печать и сунул её в портфель. “Ты не знаешь где у меня?…” — спросил он Алиманова, открывая другие ящики стола. Мысль свою директор не закончил, и Алиманов так и не узнал, что искал директор – в комнату вошла запыхавшаяся бухгалтер. “Оль, я чего тебя вызывал – посмотри договор со Шварцкопфом, исправь, если вдруг что не так, — он достал листы из портфеля и протянул их ей, — Внимательно, не спеша, мы тебе мешать не будем – после этого ты свободна. А мы пока с Александром Алексеевичем сходим покурим”.

 При Ольге они не курили в комнате и поэтому пошли в курилку. “Зажигалку надо купить”, — сказал директор, похлопав себе по карманам. “Зажигалок можно не покупать – курящие женщины почти каждый день забывают их”, — пошутил Алиманов. Они вошли в пустую курилку. На подоконнике сиротливо лежала красивая зажигалка. Они прикурили от неё, и директор сунул зажигалку себе в карман. “Ну, чего у тебя стряслось?” — спросил директор, затягиваясь часто, но не глубоко. Александр Алексеевич еще раз, но уже подробнее, рассказал о случившемся. “Безобразие!” — заключил директор рассказ Алиманова. “Да, это тебе не в Швейцарии. Там, увидев, что ты к переходу подошел, метров за пятьдесят машину останавливают. Избаловали они меня там – я здесь осмотрительность потерял”, — поделился сравнением Александр Алексеевич. “Культурная страна! У нас так никогда не будет”, — сожалел директор. “Да дело не только в культуре, — возразил Алиманов, — Там знают, что если ты наехал на человека, то потом всю жизнь будешь на него работать, возмещая ущерб по суду”. Глаза директора оживились, и он сказал: “А мы и здесь его засудим! Он и лечение тебе оплатит, и моральный ущерб возместит, а фирма параллельный иск подаст – за упущенную выгоду, если контракт сорвется. Да и если подумать: почему я сейчас должен день терять, бензин жечь, — и, наткнувшись на недоверчивый взгляд сотрудника, добавил, — Я Кронского попрошу. Он на таких делах собаку съел – еще не одного дела не проиграл”. Алиманов привычно наблюдал мыслительную активность директора и провидчески думал: не голова, а Пентиум-4, только вот на жестком диске ничего не сохраняет. Но хотелось верить, что ты не одинок и тебе помогут, и он в задумчивости сказал: “Его еще найти надо. Вчера в поликлинике при мне звонили в милицию…”. — “Найдем! — решительно сказал директор, туша сигарету, — Шурин своих покалеченных хоккеистов лечит у хирурга в госпитале, который вместе с нашим генералом милиции на охоту ходит”. В курилку заглянула Ольга и, расширенными зрачками выдавая заинтригованность, сообщила: “Александр Алексеевич, вас по телефону из милиции спрашивают!”

 Ласковый мужской голос в телефонной трубке спросил: “Алиманов Александр Алексеевич?” —“Да”, — подтвердил Алиманов. “Ваша супруга любезно согласилась сообщить мне ваш рабочий телефон. Вы у нас фигурируете как участник ДэТэПэ – ваша супруга очень удивилась этому”, — продолжил собеседник. “Да я ей ничего не говорил, но меня, действительно, вчера сбила машина”, — объяснил Алиманов. “А вы не могли бы сейчас подъехать в автоинспекцию? Вы знаете, где она?” — предложил собеседник. “Представляю. Прямо сейчас? А как вас там найти?” — спросил Алиманов. “Извините, я не представился – Красилников Михаил тоже Алексеевич. Я – на втором этаже. Я буду у себя часа два – больше не обещаю”, — сказал собеседник. “Минуточку…”, — попросил Александр Алексеевич и сказал апарте: “Прямо сейчас в автоинспекцию вызывают”. — “Поезжай! — сказал директор и добавил, — Давай я тебя подкину – пяток километров ничего не решает”.

 Однако не успели они собраться, как опять зазвонил телефон. “Алло”, — поднял трубку Алиманов и, послушав трубку, изменился в лице и присел на стул. “А ты скорою помощь вызвал?” — спросил он кого-то и, обернувшись к застывшим сотрудникам, проводил их: “Поезжайте! Это мне звонят. Поезжайте–поезжайте! Я сам доберусь… Только ключи от офиса оставь”. Директор послушно выложил ключи из кармана, но спросил: “Что случилось?” — “Ничего нового – с сестрой плохо. Сейчас разберусь… Поезжайте–поезжайте! Не теряй время. Вон, Ольгу подбрось – это по дороге”, — выпроваживал Александр Алексеевич сотрудников, чтобы никто не мешал поговорить по телефону.

 Звонил племянник Алиманова – сын младшей сестры. Положение в семье этой сестры – была еще одна кручинушка на голову Александра Алексеевича. Сестра была вдовой и жила с сыном, который окончил школу с медалью, получил высшее образование, прерванное службой в армии и завершенное уже в постсоветское время, когда никаких распределений после получения диплома не стало. Но еще в студентах он сдружился с молодыми людьми, которые исповедовали пофигизм, баловались наркотиками, ежедневно искали выпивку, не брезговали кражами. После института он работу серьезно и не искал, перебиваясь случайными мизерными заработками. Последний раз сестра сказала, что он устроился ночным сторожем в детский сад. “Секьюрити при детсаде”, — пошутил Александр Алексеевич, вызвав гнев сестры: “И за что вы так ненавидите моего мальчика?” — и они поссорились в очередной раз. Но сестру было жалко. Благополучная жизнь при советской власти сменилась после либеральных реформ полунищенским существованием на жалкую пенсию. Она просто–напросто голодала, не получая 55 грамм белка в день, положенных человеку в норме. Нездоровая полнота, нервное истощение, почтенные года со своими возрастными невзгодами сделали её по сути малоподвижным инвалидом. Нарастала сердечная недостаточность, отекли ноги, небольшая ранка на голени превратилась в трофическую язву. Обращения в поликлинику улучшения не приносили. Александр Алексеевич со старшей сестрой, договорившись скинуться, предложили ей платную госпитализацию. Она категорически отказалась. Алиманов знал почему: она боялась оставить квартиру на сына. Уже был случай, когда в её отсутствие, сын унес из квартиры телевизор, а еще до этого – ковер со стены, не говоря уж о следах пребывания в квартире большой компании. Сейчас племянник сказал, что она сама попросила вызвать ей скорую помощь, которая увезла её в больницу, но та же карета скорой помощи привезла её назад домой, потому что в больницу её не положили. “Не может быть! — не поверил Алиманов, — Она, наверное, опять отказалась. Но ей хоть помощь какую оказали?” Племянник что-то промычал невнятное, и Александр Алексеевич понял, что надо разбираться на месте, и сказал: “Я примерно через час буду у вас”.

 После автоинспекции Алиманов чуть не бегом поспешил к ближайшей автобусной остановке, насмешливо подумав о себе: надо бы хоть похромать что ли посильнее, вдруг он из окошка на меня смотрит. Но разговором с автоинспектором он остался доволен. Тот, посадив его на стул у двери, очень сочувственно выслушал, внимательно изучил справку из травмпункта, сделав копию на ксероксе, потом под диктовку Александра Алексеевича запротоколировал его показания, которые Алиманов подмахнул. Когда автоинспектор спросил, есть ли свидетели, — “Полна остановка!” — уверенно ответил Александр Алексеевич, подумав: надо на остановке объявление повесить, чтобы свидетели откликнулись. Однако больше всего Алиманова порадовала заключительная часть разговора с автоинспектором. Красилников, завертев перед собой ладонями, вдруг спросил: “А миром вы не хотели бы уладить?” — “Нет, — решительно заявил Алиманов, — Таких людей надо лишать водительских прав!” — “Ну, это суд будет решать”, — сказал автоинспектор и отложил папочку с делом Алиманова. Эти слова: Суд будет решать! — звучали рефреном в ушах удовлетворенного Александра Алексеевича, покинувшего автоинспекцию.

 Не дождавшись социального автобуса, Алиманов сел на маршрутку. В салоне нашлось свободное место, зато мешала думать громкая музыка из приемника около водителя. “Всё – ****ец! Я теперь властелин колец!” — надрывался певец. Александр Алексеевич повернул голову и стал провожать глазами окна домов, мимо которых проезжали. Город – мир квартир, — отвлекал себя Александр Алексеевич посторонними мыслями, — И что за этими окнами – горе или счастье – отсюда не видно. Проехал он и мимо окон квартиры, в которую ехал, и которые тоже выглядели мирными, но непроницаемыми. Алиманов вышел из маршрутки. Нужно было перейти улицу, и он стал дожидаться зеленого света. На душе почему-то опять было тревожно. Вдруг Алиманова мановением руки отстранил с пути высокий молодой человек, который с одурманенным взглядом пошел через дорогу, не обращая внимания на транспортное движение. Вот он: новый властелин колец вылупился – а я и не знал, что его встречу, усмехнулся про себя Александр Алексеевич и, взглянув на светофор, вместе с другими пошел на ту сторону улицы вслед за наркоманом.

 На звонок дверь открыл племянник. Александр Алексеевич сразу прошел в комнату сестры. Она сидела в кресле, опустив голову. Цвет её лица был серым. Голые толстые обезображенные язвами короткие ноги касались пола раздутыми пальцами, похожими на два ряда матрешек по росту. Александр Алексеевич приблизился к сестре и протянул руку, чтобы погладить её седую голову. Сестра подняла и отвела голову, тихо сказав: “Не надо”. — “Как ты себя чувствуешь?” — спросил Александр Алексеевич. Сестра не ответила. Племянник, стоя в дверях комнаты, делал призывные знаки Алиманову. Сориентировавшись, Александр Алексеевич спросил его: “Дим, а в больнице хоть какую-нибудь справку дали?” — “Да, дядя Саш, — ответил племянник, — Она у меня в комнате. Пошлите, я вам её покажу”.

 У себя в комнате Дима рассказал, чтО было в больнице. Дежурный хирург, быстро осмотрев больную, ополчился с упреком за бессмысленную доставку больной на молодого врача скорой помощи, который еще писал за столом в приемном покое сопроводительное направление на госпитализацию. Потом хирург спросил Диму: “Вы как хотите – чтобы она умерла у нас в больнице или у себя дома?” — “Уж лучше дома”, — ответил Дима. Сначала врач скорой помощи отказывался забрать больную, сказав, что у него еще один вызов, но хирург надавил на него: “Что же им такси что ли вызывать? В следующий раз будете думать, кого везете!”, и врач скорой помощи сдался. В справке, подписанной дежурным врачом с фамилией Самсонов, после длинного перечня медицинских терминов Александр Алексеевич разобрал заключение: “Хирургическая помощь не показана”. — “Как так хирургическая помощь не показана?! — закричал Алиманов зычным голосом на племянника, будто перед ним был хирург Самсонов, — Он что с ума спятил?” Племянник пожал плечами, облегченно отметив, что негодование дяди направлено на хирурга, а не на него, согласившегося, забрать мать домой. Дядя сорвался с места, заглянув в комнату сестры, крикнул ей: “Лен, потерпи немного – я сейчас слетаю в больницу. Я им покажу кузькину мать!”, — и пулей вылетил из квартиры.

 А на улице была весна. Вторая у Алиманова в этом году – еще не такая цветущая, как в Швейцарии, но уже свежая и зеленая. Александр Алексеевич в больницу, расположенную на отшибе, шел мимо деревянных домов с двориками в молодой траве, залитой солнечным светом, в одном из дворов был и вековой дуб, набиравший соку, чтобы произнести свой монолог сникшим людям, но Алиманов и сам уже не мог не ощутить окружавшей его со всех сторон вездесущей прелюдии пробуждавшейся природы, когда даже провода между столбов слагали песнь обновлению, рассадив на своих четырех линейках трех птичек в положениях нот до, ля и ми. Возмущение Алиманова безобразиями в людской жизни затушевалось сожалением, что такая прекрасная пора переживается им бегло, мимоходом. Но еще больше его пыл сбил попутчик – полуслепой древний старик справился у него, где больница, в глазное отделение которой у него было направление. Они пошли вместе. Приноравливаясь к ходу старца, Александр Алексеевич пошел медленно, обмениваясь с ним фразами и завидуя его клюшке: мне бы такую – нога бы меньше болела. На подходе к больнице Алиманов совсем успокоился и твердо решил, что при разговоре с врачом будет сдержанным, конструктивным и немногословным.

 В приемном покое было тихо и безлюдно, если не считать медсестры, которой Алиманов рассказал о цели своего визита. Медсестра по местному телефону позвонила дежурному хирургу и сказала: “Александр Владимирович, к вам пришел брат больной, которую нам сегодня скорая привозила. У него к вам вопросы… Хорошо”. Положив трубку, она сказала Алиманову, чтобы он прошел в ординаторскую. Когда Алиманов двинулся, она спросила его: “А у вас на ноги бахил нет?” — “Нет, — остановился Алиманов, — Но я могу ботинки снять”. — “Ну что вы – в носках что ли пойдете! Посмотрите вон там какие получше”, — кивнула сестра в угол. Александр Алексеевич подошел к мусорному ведру, нажал ногой на педаль, присмотрелся и достал пару бахил. Присев на топчан, он надел их, полюбовался на свою обувь и пошел искать ординаторскую.

 В ординаторской врач тоже был в одиночестве. Он сидел на диване в расслабленной позе, не изменив её при появлении посетителя. “Что вы хотите узнать? Я ведь всё сказал её сыну” — спросил он Алиманова, внимательно в него вглядываясь. “Вы знаете, меня удивило ваше безграмотное заключение, что больной не показана хирургическая помощь”, — ляпнул Александр Алексеевич слова, которые вовсе не собирался произносить. Хирург посуровел, оторвался от спинки дивана, нашмыгнул поглубже тапочки и, встав, прошел за стол. “В чем вы видите безграмотность?” — спросил он Алиманова, сохраняя внешнее спокойствие. “Как у больной с хирургическим заболеванием не может быть показаний к хирургической помощи?” — сказал Алиманов, тоже стараясь сохранить спокойствие. “Потому что у больной запредельная интоксикация, почти нулевое кровяное давление, нитевидный пульс, почки не работают. Она не только ампутации конечностей не выдержит – для неё самый щадящий наркоз будет летальным”, — терпеливо объяснял хирург. “Зачем сразу ампутация! Сначала подготовить: уменьшить интоксикацию, как вы говорите, ввести сердечные…”, — продолжил дискуссию Алиманов, но Самсонов прервал его: “Поздно! Запущенный случай! Раньше вам надо было думать. Я таких больных в таком состоянии видел только в сибирской глуши, когда после окончания института там работал. Вы с больной головы на здоровую валите”. Александр Алексеевич понял, что дело безнадежное, но по инерции продолжал спорить: “Мы – не врачи. Она в поликлинике наблюдалась. Когда она еще ползала, она к хирургу в поликлинику ходила, а потом участковый врач ей сказал, что хирург по домам не ходит… Не знаю, как так можно?” Хирург молчал, а Алиманов вспомнил слово, которое никак не мог до этого вспомнить: “Когда у меня мать умирала, помню, профессор Кожевников мне сказал: вашей матушки показана радикальная операция, но больная инкурабильна – вот это грамотно”. Хирург молчал. “Ну ладно. Видать ничего не поделаешь, — сказал Алиманов, поднимаясь со стула, на котором он сидел, и добавил, — Послезавтра будете к ветеранам с букетами кидаться, а сегодня их под жопу ногой”. Самсонов насторожился и спросил: “А она разве участник войны?” — “Мы – дети войны. Мы не воевали, но мы участники войны”, — изрек Алиманов. “Ну, хорошо! Давайте соберем консилиум. Сейчас хирурги с плановых операций подойдут. Зав отделением здесь. Я позову доцента с хирургической клиники. В вашем присутствии они подтвердят: вашей сестре хирургическая помощь не показана”, — предложил Самсонов, придерживаясь своей формулировки. “Теперь уж скорая помощь не повезет”, — засомневался Алиманов. “Нет. Скажите, что есть договоренность. Они всё равно по телефону перепроверяют”, — успокоил Самсонов.

 Окрыленный Александр Алексеевич помчался к больной сестре. Всё равно какой-то шанс может быть, надеялся он. На звонок вместо племянника дверь открыла старшая сестра. Пропустив вперед брата, она сказала ему в спину: “Всё! Отмучилась. Умерла”.

                     6

 Старшая сестра пошла в поликлинику за справкой о смерти больной. Диму засадили обзванивать родственников и подруг матери. Александру Алексеевичу досталось идти на кладбище.

 Прежде чем обратиться в контору кладбища, Алиманов посетил могилу родителей, чтобы обновить в памяти её номер. Последний раз он был здесь зимой, в дату смерти матери, в безлюдье шел по девственному снегу, на котором только в одном месте отпечатались вазочки собачьих следов; у родительских могил на столик был подан толстый белоснежный торт. Александр Алексеевич тогда почему-то вспомнил, как мать, запачканная мукой, измучившись, бросила в стену неудачное тесто. А теперь и здесь, на кладбище, носившим название «Марьина роща», торжествовала весна. Кругом, как в лесу, слышался щекот птиц. Между могил бродили люди, искавшие своих. Алиманов находил быстро: по сосне, которая вымахала выше других деревьев. Она росла внутри ограды, и могильные плиты были усыпаны её иглами, мелкими ветками и сучочками. Александр Алексеевич подумал: в этом дереве, наверняка, есть фосфор и другие элементы из тел покойников, и, значит, сосна – живое продолжение родителей. Мать и отец с двойного портрета на едином памятнике смотрели на него, где бы он ни встал. Поеживаясь, Алиманов мысленно сказал им: Что вы на меня смотрите? Скоро и я к вам! Мне жизни не хватило даже на внуков. И хорошо, что внуков нет – меньше дураков на свете будет! Александр Алексеевич, не надеясь на память, записал цифры с инвентарного номера на ограде, и шагнул, было, уходить, как услышал рядом громкие голоса людей, которые смотрели вверх. Он тоже посмотрел вверх и увидел, как две вороны атакуют маленькую белочку. Белка быстрая, как мысль, стремглав перебегала по веткам с дерева на дерево. Вороны промахивались, но снова пикировали на неё, пока та не скрылась в густой зелени.

 Переживания за белку для Алиманова оказались более болезненными, чем переживания собственных невзгод, бесило бессилие запретить в природе эту пищевую цепочку, но похоронные заботы быстро вернули его с небес на землю. В конторе кладбища ему сказали, какие документы нужно принести, чтобы произвести захоронение. Его удивило, что помимо справки о смерти сестры, нужно принести и справки о смерти родителей. “Мы же запись в журнале нашли! Там и даты, и я записан как хозяин могилы. Вот мой паспорт, справку о смерти сестры я, конечно, принесу, но их-то справку зачем? Даже если они ожили или сменили место жительства, справка не поможет”, — сказал Алиманов. На него посмотрели как на дурачка. “Нашли место шутить”, — сказала комендант кладбища мужчине, который сидел на лавке, и которого Александр Алексеевич “назначил” бригадиром могильщиков. “Жизнь коротка, и надо успеть пошутить”, — миролюбиво сказал Александр Алексеевич и спросил о стоимости рытья могилы. Рытье могилы оплачивалось здесь в конторе по таксе, но прежде надлежало вместе с могильщиками сходить на место копки посмотреть, и если там надо сдвигать плиты, смещать ограду, переставлять памятник, убирать дерево, если оно мешает, то о стоимости дополнительных работ придется договариваться напрямую с могильщиками. “Ладно, я еще раз приду… Мне сейчас надо успеть в сберкассу до закрытия деньги с книжки снять”, — сказал Алиманов и ушел.

 Сняв десять тысяч рублей со сберкнижки, на которую он переводил свою пенсию, Александр Алексеевич направился на семейный совет. Старшая сестра уже беседовала с агентом по ритуальным услугам, которого не пришлось даже вызывать, – он объявился сам, видать, по наводке участкового врача. Александр Алексеевич присоединился к обсуждению. Впечатление складывалось двоякое. С одной стороны, все вопросы решались моментально. Патологоанатом с обмыванием, бальзамированием, одеванием – пожалуйста; доставка гроба, укладка в гроб, установка гроба на стол – пожалуйста; священник с отпеванием – пожалуйста; катафалк и автобус для провожающих до кладбища – само собой разумеется; любое надгробие – выбрали дубовый крест. С другой стороны, при решении всех вопросов – деньги, деньги и деньги. Алиманов прикинул, что денег, которые он снял с книжки, уже не хватает. Правда, они с сестрой успели решить, что делят расходы на похороны поровну, потому что, если верить Диме, никаких “похоронных” Елена не оставила, но впереди еще были поминки, девятый день, сороковины. Поэтому, когда сестра сказала: “Саш, мы тут до тебя вопрос оставили: где мы хоронить будем? В Марьиной роще? Товарищ вот предлагает на новом Нагорном кладбище: близко, место хорошее, земля сухая, могилу можно вырыть глубокую, сразу для двоих”, Александр Алексеевич заколебался: “Ты знаешь, они справку о смерти родителей требуют, а я никак не вспомню, где она у нас – искать надо… И потом они там всё разворочают, и чтобы всё восстановить – опять тысячи потребуются”. — “Да я об этом тоже уже подумала”, — добавила сестра, и они решили хоронить на новом кладбище.

 А Александра Алексеевича начали грызть новые переживания: не подло ли они поступают, переиначивая место захоронения сестры, которая при жизни была уверена, что её положат, когда приведется, рядом с родителями. Он еще до этого решения корил себя за то, что жена ездит в дальние магазины, чтобы, купив там подешевле, сэкономить, а он тут кидает тысячи. Но мысли – еще не преступление. Теперь же скорлупа психологической защиты раскололась, и обнажилось ядро, активность которого и рядится в приличные мысли, на самом деле означающие, что ему просто жалко спускать свои сбережения. Сам ты не лучше хирурга Самсонова, винил себя Александр Алексеевич, испытывая потребность искупить свои прегрешения и видя искупление в том, чтобы, не обращая внимания на свое плохое самочувствие и на свою больную ногу, без перерыва приступить к следующим похоронным делам, которые как не убывали и переходили на следующий день.

 Утром Александр Алексеевич с Димой, взяв вместительные сумки, пошли в магазин за водкой и кагором. Алиманов рассчитывал, что во время этого похода ему удастся проникновенно поговорить один на один с племянником о серьезности сложившегося положения, которое требует изменения всего образа жизни Димы. К сожалению, никакого стоящего разговора не получилось. Александр Алексеевич и в этом винил себя из-за того, что сразу взял неверный тон – поучительный, а не доверительный. В ответ на слова дяди о том, что теперь настала пора перестать бездельничать и взяться за настоящий труд, потому что только достойный труд творит человека, Дима усмехнулся: “А почему тогда лошадь не стала человеком?” Алиманов вместо того, чтобы пропустить шутку мимо ушей, обиделся и надолго замолчал.

 Ближняя столовая, которую они облюбовали для поминок, в праздник не работала. Пришлось и здесь переплачивать да еще радоваться, что повар, кухонная работница и вахтер ведомственного здания согласились обслужить поминки. Во время этих хлопот, вскрылась, как гнойник, еще одна тревога, которая уже давно терзала Алиманова, еще тогда, когда младшая сестра была жива: что будет с квартирой после смерти Елены? Квартира была родительская, в престижном доме, а её хозяином юридически становился беспутный Дима. И вот, когда Александр Алексеевич со старшей сестрой обсуждали меню поминок с поваром, та, демонстрируя подозрительную осведомленность, вдруг спросила, как бы ей увидеться с Димой, которому она хочет предложить выгодный обмен: “Зачем ему такая квартирища одному? Я бы ему отдала хорошую однокомнатную квартиру с приличной доплатой…”.

 Возвращаясь из столовой, Алиманов с сестрой долго обсуждали всплывшую тему, то и дело останавливаясь и стоя друг перед другом во время разговора. Многословная сестра рассказывала истории о том, как спаивают алкашей, а то и уничтожают их, чтобы овладеть их квартирами. “Но нам-то чего делать?” — старался Александр Алексеевич направить разговор в деловое русло. “В наследство вступать, — вымолвила сестра, закончив, наконец, рассуждения вокруг да около, — Квартира родительская, мы в ней жили, мы – прямые наследники”. Алиманов остановился в очередной раз и воскликнул: “Галя! Какие родители! Когда мы жили! Квартира приватизирована на Елену. Она переходит к Диме. Он – прямой наследник. С нашей стороны это будет бесполезная судебная тяжба”. Они поковыляли дальше. “Не знаю, но говорят…“, — сестра начала, называя имена и фамилии неизвестные Алиманову, очередную историю о том, как одного такого хозяина квартиры женили, а потом принудительно поместили в сумасшедший дом. Последний раз они остановились у подъезда и Алиманов сделал свое предложение: “Знаешь, будет он работать – не будет, всё равно он квартиру использует: или на меньшую сменяет или квартирантов пустит. У тебя внук без квартиры, на съемной живет. Я понимаю – он уж к ней привык, и он там хозяин, и от работы близко, но всё-таки пусть они снимут комнату у Димы: и Дима будет под контролем, и перспективы какие-то открываются”. — “Это надо с Мишей разговаривать”, — засомневалась Галина, и разговор на эту тему временно закончился.

 Алиманов устал. Единственной его мечтой стало добраться до своего дома и там отдохнуть перед предстоящим трудным днем с самими похоронами. Но заветной передышки не получилось. К вечеру позвонили и сказали, что священник придет отпевать в 7 утра. “Как в семь утра? У нас вынос в одиннадцать”, — возмутился Александр Алексеевич, но ему вежливо напомнили, что отпевание делается для Бога, а не в качестве зрелища для мирян. Чтобы не мотаться туда-сюда и не вставать чуть свет, Алиманов остался ночевать у гроба с Еленой.

 Слава тому Богу, спал Алиманов как убитый. И утром всё пошло чинно. Народу пришло прощаться на удивление много. Родственники, соседи, бывшие сослуживцы Елены и её подруги. Среди последних Александр Алексеевич многих знал еще как одноклассниц сестры. Одна из них стала шибко верующей, так что безлюдное отпевание не отменило торжественности, потому что горели свечи, стояли иконы, а эта подруга выразительно читала, не прерываясь, священные тексты в полный голос. И здесь много понаписали, подумал Алиманов, поглядывая на страницы, которые перевертывала причитающая. Всё шло гладко, а Александр Алексеевич нервничал, иногда даже раздражался и повышал голос, когда ему задавали неуместные вопросы или высказывали непрошенные советы. И опять Александр Алексеевич знал почему: он не мог спокойно наблюдать, как люди входили в квартиру, выражали соболезнование и протягивали Диме конверты с деньгами, которые Дима молча забирал и рассовывал по своим карманам. Александр Алексеевич напрасно ждал, что Дима улучит момент и подойдет к нему с предложением учесть пожертвования при похоронных тратах. Галина, обеспокоенная тем же, оказалась решительнее и позвала Диму на кухню поговорить, но тот не пошел и остался стоять у гроба, не отлучаясь со скорбного поста ни на минуту. Ладно, потом разберемся – не объясняться же при всех, подумал Алиманов.

 Тут с лестницы, где тоже стояли люди, в открытую настежь дверь послышался возглас: “Приехали!” Народ в комнатах зашевелился, женщины начали забирать в руки венки и цветы с гроба, а в комнату вошли молодые здоровые парни из похоронной команды. Алиманов приблизился к ним спросить, нужны ли табуретки или они у них есть, но не успел. Один из парней быстро подошел к гробу, заглянул в него, приподняв саван у ног, и громко заявил: “О! Натекло! Мы не можем её взять… Надо получить разрешение в санэпидстанции”. — “Какое еще разрешение?” — опешил Алиманов, который стоял ближе всех к парню. “А вы как думали? Мы понесем – на лестнице капнет: смертельная опасность для жильцов! Трупный яд!” Команда дружно повернулась и вышла из квартиры. Алиманов по началу серьезно воспринял сказанное, но тут же понял, что это спектакль для выманивания денег. Он бросился за ними: “Постойте!” Александр Алексеевич нагнал парня, который верховодил, на лестнице этажом ниже. “Нам нельзя откладывать вынос – мы на поминки опоздаем. Сколько с меня?” — спросил Алиманов. Парень держал марку: “Без разрешения санэпидстанции мы не имеем права… Правда, надо посмотреть у нас в машине – не осталось ли там полиэтиленовых мешков. Тогда бы мы надели их на гроб там, где натекло…”. — “Не морочь мне голову! Сколько с меня?” — грубо переспросил Алиманов. “Две с половиной тысячи”, — ответил заправила уже без обиняков. “Ни фига себе! Все похороны – двенадцать с половиной тысяч, а уже оплаченный вынос – еще две с половиной!” — искренне удивился Алиманов. “Но мы же поможем могилу закопать, благоустроим её”, — торговался парень. Александр Алексеевич посмотрел вверх по лестнице в надежде увидеть Диму, но того не оказалось в окоёме. Тогда Алиманов достал деньги и сказал: “Вот последняя тысяча у меня – больше нет. Или выносите – или уёбывайте отсюда”. Деньги были взяты, полиэтиленовые мешки нашлись, вынос состоялся.

 На кладбище поехало немного народу, но автобус заполнился – все сидячие места были заняты. Готовая могила ждала. Последний окоп, подумал Алиманов, увидев её. Парни из похоронной команды донесли гроб до могилы и удалились. После короткого прощания два могильщика замкнули запором гроб и опустили его в могилу. Один могильщик ушел, а второй начал засыпать могилу землей, медленно ворочая лопатой. Александр Алексеевич, взяв ком земли, растер его в руке и высыпал в могилу – могила, действительно, была очень глубокой. Потянулись томительные минуты. Первым не выдержал двоюродный брат Алиманова Игорь, который был на пять лет моложе Александра Алексеевича, но по совпадению тоже хромой – у него лишь на днях сняли гипс с лодыжки после перелома. Он поднял с земли одну из двух валявшихся лопат и стал помогать закапывать могилу. Алиманов поднял вторую лопату и тоже начал бросать землю в яму. “Стоп!” — наконец скомандовал могильщик и начал устанавливать крест, а Алиманов с братом принялись наращивать земляной бугор. Убедившись в устойчивости креста, могильщик отстранил братьев и в одиночку подравнял могилу. “Всё – можно класть венки и цветы”, – заключил он, забрал лопаты и веревки, принял от Галины бутылку водки и ушел. Остальные постояли около могилы, поговорили о юдоли жизни и о том, как в будущем надлежит устроить могилу, и затем пошли к автобусу.

 Катафалк не уехал и стоял около автобуса. Проходя мимо, Александр Алексеевич через открытую дверцу недобро посмотрел на молодых людей в салоне катафалка, как вдруг они позвали его к себе. Алиманов поднялся на одну ступеньку и сказал всем: “Ну что, не стыдно рожам-то – старики закапывают, а вы сидите-смотрите?” — “Мы вам предлагали – вы сами отказались. Наше дело доставить до могилы. Мы это сделали. Вот подпишите…”, — сказал тот, кто брал деньги за вынос. Александр Алексеевич на миг задумался, представил себе, что плюс ко всему у него будут еще одни дрязги, и протянутой ему ручкой подписал наряд на подставленной папке. “Стервятники”, — сказал на прощание Алиманов и ступил на землю, провожаемый сардоническими улыбками молодых людей. Лишь один из них, самый молодой, не улыбался и, опустив голову, смотрел в пол. “Чего они?” — спросила у Алиманова жена. Он объяснил, и супруга накинулась на него: “Зачем ты подписал? Гнать их надо с этой работы! Я это дело так не оставлю! А ты вечно надуешься как мышь на крупу и молча переживаешь, будто все в мире должны сами догадаться…”, но Алиманову было уже всё равно, что о нем думают жена, другие люди, весь мир.

 Вечером Александр Алексеевич приплелся домой пьяным. На поминках он потерял счет выпитым рюмкам и уже смутно разбирался в происходящем. Помнил только разноголосицу на поминках, помнил, что и сам что-то говорил, помнил, как его тащила домой жена, не скупившаяся на едкие замечания, да еще перед тем как он, разувшись, но не раздеваясь, рухнул на диван, всё-таки различил, что жена по телефону жалуется в Бюро ритуальных услуг. Одно хорошо было – ничего не болело, и Алиманов быстро погрузился в сон.

                       7

Левую ногу разнесло, повязка намокла. Александр Алексеевич сидел на диване и, задрав штанины, рассматривал свои ноги, которые были как от двух разных людей, – левая стопа раза в полтора больше правой. “Ну чего сидишь смотришь? Надо идти в больницу!… Да ты хоть зубы почисть – от тебя перегаром разит за версту”, — ругнулась жена, проходя мимо. Алиманов и сам понял, что надо идти в поликлинику, брать больничный и лечить ногу.

Александр Алексеевич начал собираться, преследуемый напастьями. Мочевой пузырь распирало, а моча не шла; нужно было бы позавтракать, а его тошнило; помыться в ванне или принять душ – оказалось целой проблемой, как у одноногого. Уже сполоснувшись и переодевшись, он обнаружил, что больная нога не лезет в ботинок. Алиманов пошвырялся в тапочках, выбрал одну, которую было не жалко, надрезал её ножницами и обул.

Оказавшись на улице, Александр Алексеевич на всё посмотрел новыми глазами. Особенно удивительно было, что люди вокруг идут, и им хоть бы что! Суставы у всех сгибаются, о своих движениях никто не думает, а он идет хромает, потому что одна деталь человеческого тела вышла из строя. Лишь в конце пути он подумал шире. Навстречу ему из поликлиники вышел, с трудом осилив тугую дверную пружину, человек старше его по возрасту. Тот зашагал на своих негнущихся ногах, как на ходулях, руки у него безжизненно висели вдоль тела, а голова его мелко безостановочно дрожала на плечах. “Во! Хуже меня еще есть!” — отметил Алиманов.

В поликлинике за многие годы ничего не изменилось – была всё та же обстановка, из-за которой Алиманов избегал сюда ходить. Очереди у каждого кабинета такие, что кушеток не хватало, и люди в ожидании приема стояли на ногах, подпирая стены. В очередях те же споры о том, чтO правильнее – проходить строго по талончикам на указанное время или в порядке живой очереди. Всё так же находились люди, которые ломились в кабинеты без всякой очереди, проходя мимо неё с невозмутимым лицом, разве что спросят перед дверью: “Там мужчина или женщина?” Александр Алексеевич сидел спокойно, ни во что не вмешиваясь, лишь разок отлучившись в туалет. Там ему тоже помешали – запор в туалете был сорван. Зато моча пошла сначала каплями, а потом слабой струйкой, принеся облегчение. Тот кто заглядывал в кабинку, укорил Алиманова обоюдоострой фразой: “Ты что, мужик, так долго? Дома что ли не мог!” — “Век живи – век мочись”, — отшутился Александр Алексеевич и зашаркал в свою очередь к врачу.

В хирургическом кабинете Алиманова приняла высокая молодая женщина спортивного вида. В институтской команде, наверное, в волейбол глушила, подумал Александр Алексеевич. “Что у вас?” — спросила хирург. “Да вот машиной сбило, а теперь нога опухла – придется больничный взять да с ногой чего-то делать надо”, — ответил Алиманов, предъявляя справку из травмпункта. Доктор внимательно прочитала её и принялась что-то строчить в амбулаторной карте, склонив голову в белой шапочке, – со стула Александру Алексеевичу был виден у врача только кончик носа, торчавший из-за щеки, как бородавка. Писанина в поликлинике тоже никуда не делась.
В смежную процедурную комнату, где хозяйничала медсестра, и где Алиманов, сняв повязку, выложил свою ногу на табурет, хирург зашла буквально на несколько секунд, покоробив Александра Алексеевича своей брезгливой гримасой при взгляде на его обнаженную ногу, будто в ране кишели черви. “С левомеколем”, — коротко бросила она слова медсестре и вернулась в кабинет, уже оттуда громко спросив Алиманова: “Температуры нет?” — “С утра меня что-то знобило и я померил: тридцать семь и два”, — откликнулся он. Когда Александр Алексеевич вышел из процедурной комнаты со свежей повязкой, на стуле перед врачом уже сидел другой пациент, и Алиманов выслушал наставления врача стоя.

Несмотря на негативные впечатления у Александра Алексеевича от приемов, хирург в поликлинике в короткий срок поставила его на ногу, вылечив её. Левомеколь сменили мази индовазин и эфкамон, внутрь она прописала ему доксоциллин, и он послушно глотал таблетки аккуратно по времени. В один из приемов хирург послала к физиотерапевту, и Алиманов получил направление на процедуру под названием «Каскад». На процедуре он совал больную ногу в какой-то каркас, тот включали в электросеть, и Александр Алексеевич лежал и думал: наверное, помогает, раз ногу наполняет теплом, пощипывает и даже поламывает. Дома на первых порах он тоже подолгу лежал, расположив ногу повыше, и читал толстую, но интересную «Алмазную колесницу» Акунина, или смотрел по телевизору информационные программы, удивляясь успехам глобализации, коль датский принц нашел себе невесту на далеком острове Тасмания. Дома он был чаще всего один – жена пропадала в саду, где начались весенние работы, от которых на этот раз его, разумеется, освободили. На неделе в его аквариумную изоляцию булькнули только два чепка. Неожиданно позвонил водитель, который его сбил, и предложил мировую. Растерявшийся Александр Алексеевич взволновался: “Какая мировая? Вы же меня чуть не угробили!” — “Вы сами поспешили, — сказал позвонивший, — Я ехал на мигающий светофор”. — “Вы ехали на красный! И по встречной полосе! аВас водительских прав надо лишить! И суд разберется!” — орал Алиманов в трубку. “Ну-у…”, — протянул звонивший и послышались гудки. После этого Александр Алексеевич задумался: если водитель врёт ему, надо представить, чтO он будет говорить на суде! А как я докажу? Где мои свидетели? Алиманов написал два одинаковых объявления: “Внимание! К тем, кто видел на этой остановке утром 6 мая 2004 года в 7 часов 50 минут наезд автомашины на пешехода, переходившего дорогу, и кто согласен быть свидетелем по этому делу, – просьба сообщить свои координаты потерпевшему Алиманову Александру Алексеевичу по телефонам…”. Он написал номера своих домашнего и служебного телефонов, а потом, подумав, дописал в объявлениях: “Большое спасибо свидетельнице, сообщившей номер сбившей машины! Нарушитель найден”. В один из походов в поликлинику Александр Алексеевич повесил эти объявления на остановках по обе стороны пешеходного перехода, где его сбили.

Время шло, свидетели не откликались, если не считать второго булька. Через пару дней ему позвонили и сказали, что есть такой свидетель, но у него сотовый телефон, и надо, чтобы он не тратился, звонить ему. Алиманов набрал длинный номер, ответил мужской голос. После объяснения, мужчина сказал: “Я не в курсе дела. Я даже не пойму о чем речь. Я вообще нахожусь за границей. Вас кто-то разыграл”. Алиманову стало грустно.

Тем временем отек ноги спал, рана подсохла и затянулась, ходить было почти не больно. К Девятому дню по сестре Алиманов был практически здоров, или как говорил он сам “стадийно здоров”. А на поминках он сам попал в свидетели.

Девятину решили справлять на дому, без широкого оповещения, – кто помнит, тот придет. Но опять расходы, опять хлопоты. В день поминок супруга Александра Алексеевича ушла рано утром готовить поминальную трапезу, Алиманов же под влиянием меланхолии решил, что не будет там дебеть с утра до вечера. Был уже полный день, когда он появился в квартире покойной и сразу попал за стол в заход вместе с Игорем, с которым он закапывал могилу. Они никогда не забывали о своих родственных отношениях, но в обычной жизни виделись не часто, и теперь им было о чем поговорить, воспользовавшись случаем для общения. Отсидев тризну, они уединились в другой комнате и там продолжили беседу, – за столом говорили в основном о сестре, а хотелось поговорить и на другие темы. Игорь захмелел, Александр Алексеевич сегодня осторожно выпил лишь одну рюмку, но и у него язык развязался. Игорь, который продолжал работать на командной должности в трамвайно-троллейбусном управлении, разговаривал с двоюродным братом снисходительным тоном, будто это он был старше на пять лет. Александр Алексеевич прощал ему начальственные интонации, потому что давно привык к тому, что люди преувеличивают свое значение. Они вспоминали день похорон, и Игорь рассуждал о том, как надо организовать контроль над деятельностью ритуальных контор. “А кто будет контролировать контролеров?” — усмехнулся Алиманов. Игорь примолк, а Александр Алексеевич, пользуясь его замешательством, сменил тему: “Ты перестал хромать?” — “Да вроде бы ничего. А у тебя как? Я, собственно, и не знаю, что у тебя стряслось. Слышал: Саша под машину попал. Правда, что ли?” — проявил интерес Игорь. И начался обмен мнениями по вопросам, которые волновали Алиманова больше всего в настоящее время.

Алиманов услышал и о том, что юрист ТТУ не вылазит из судов по поводу исков пострадавших от трамваев и троллейбусов во время ДТП; и о том, что иски подают даже через год и более после получения травмы, и что суды иногда идут на поводу у истцов, и управлению, проиграв дело, приходилось выплачивать крупные суммы, вот недавно – пятьдесят тысяч; и о том, что некоторые старушки научились извлекать выгоду, искусно подставляясь под начинающий медленное движение транспорт и изображая потом смертоубийство. Из рассказов Игоря и его расспросов о том, что случилось с братом, Александр Алексеевич сделал два вывода: ему надо получить какое-то постановление автоинспекции по поводу его ДТП, и что для суда необходимо найти хорошего адвоката. Игорь даже пообещал поговорить с опытным юристом своего управления, но без особого энтузиазма, присовокупив: “Ты же знаешь – они денежки любят. Правда, можно повесить морковку – заключить джентльменское соглашение – та сумма, которую адвокат выиграет в суде в виде компенсации за ущерб, потом делится пополам, например. Разве плохо: по двадцать пять тысяч?” — засмеялся Игорь, похлопав брата по плечу. Неплохо, соблазнился Алиманов, у него даже губу разъело, и он даже помечтал, чтO он будет делать с этими деньгами.

Игорь ушел. Приходили другие, тянулись по одному. Супруга Александра Алексеевича, видя, как он томится, сказала ему: “Чего ты маешься? Всех не переждешь. Иди домой – полежишь. А я задержусь, мне еще нельзя – Галя уж с ног падает, да прибраться потом надо. Иди, только вон ведро вынеси – Диму не дождешься: стоит около её портрета как истукан и уж лыко не вяжет. Господи, прости меня!” Уходя, Алиманов столкнулся в дверях с двоюродным племянником, своим тезкой, сыном другого уже покойного двоюродного брата Вадима. “О, Алик! Проходи! — приветствовал Александр Алексеевич редкого гостя, которого даже на похоронах сестры не было, — Рая! Галя! Встречайте!” — “А вы уходите?” — спросил племянник. “Да, что-то нездоровиться” — ответил Алиманов. “Я знаю. Я вам звонил – мне тетя Рая сказала, что вы болеете, — торопился сказать племянник, — Дядя Саш, у меня к вам дело есть. Вам ведь бабушка и отец говорили, что они мне свою квартиру оставляют, а то Лидия подала в суд, что это её квартира. Вы не могли бы быть свидетелем?” То, что говорил Алик, соответствовало действительности. И бабушка Алика, тетка Александра Алексеевича, еще при жизни прописала внука в своей квартире, и Вадим, её сын, который последние годы жил с матерью и унаследовал квартиру, упоминал, что теперь наследником стал Алик, сын от первого брака. Во втором браке у Вадима своих детей не было, кроме того он ушел от Лидии, оставив ей их квартиру, в которой они жили, и поселился у матери, но развод не оформил, более того – Вадим и Лида помирились, продолжая жить порознь. Не оформил Вадим и завещание на спорную квартиру по простой причине: он не собирался умирать. По отголоскам событий, доходивших до него, Алиманов думал, что квартирный вопрос решился полюбовно: Алик, который сам был женат и жил в хорошей квартире жены, унаследовав квартиру отца, продал её, а Лидии, как законной супруге Вадима, дал отступные. А, оказывается, за квартиру разразилась нешуточная борьба. Однако правда есть правда, и Александр Алексеевич дал согласие стать свидетелем.

На улице Алиманов решил одну остановку пройти пешком, чтобы развеять испорченное настроение: говорить правду – терять дружбу, а Александру Алексеевичу не хотелось портить отношения с Лидией, которую он тоже знал, и с которой не хотелось ссориться, и от правды некуда деться, хотя и без этого на душе тошно. Алиманов шел, а весна опять начала вмешиваться в его мироощущение со своим оптимизмом. Грязь, оставленная растаявшими снегами, убыла. Город стал чище, светлее. Александр Алексеевич залюбовался ровным рядом зазеленевших деревьев в белых штанишках, когда вдруг за ними мелькнула вывеска «Адвокатская контора». Алиманов не успел принять осознанного решения, как ноги сами завернули на другую сторону улицы, а голова поддержала спинной мозг: “Надо действовать!” Стрелка у вывески указывала во двор. Маленький двор был захламлен - дворником здесь работал ветер. Со двора у небольшого здания был только один вход в подвальное помещение. Александр Алексеевич спустился туда.

Контора была бедной. Помещение, начиная с лестницы, просило ремонта. Посетителя встречали колченогие скамейки на неровном полу вдоль голой стены блеклого цвета напротив самодельных кабинетов, похожих на кабины, вмещавших лишь стол для адвоката и стул для клиента. Один адвокат был свободен и принял Алиманова. Александр Алексеевич сказал, что пришел на консультацию и стал излагать свою историю. Адвокат, мужчина лет сорока, не перебивал, только внимательно глядел на Алиманова, будто слушал его глазами, а не ушами. Заговорил он лишь тогда, когда Александр Алексеевич предложил оплату юридической услуги за счет высуженных денег. Адвокат чуть не всплеснул руками: “Вы что думаете, с вами будут рассчитываться прямо в зале суда? — осклабился он — Даже если вы выиграете в суде, а это далеко не однозначно, взиманием будут заниматься судебные исполнители. А это черт знает, сколько времени может длиться! Бывало, приходят в особняк к злостному неплательщику, а оказывается он беден, как церковная мышь: и машина не его, а жены, и дом с обстановкой не его, а тещи, а сам он гол, как сокол… И потом, сколько вы хотите выиграть? Ну, возместят вам траты на лекарства, если у вас чеки на руках, а моральный ущерб суды оценят, как показывает последняя практика, тысячи в три – стоит ли овчинка выделки?… А что в постановлении автоинспекции написано?” Опять “постановление автоинспекции”! – подумал Алиманов и сказал: “Да я еще его не видел, но водитель точно ехал на красный свет, и автоинспектор сказал, что дело в суде будет рассматриваться. Я повесил объявления, чтобы откликнулись свидетели…” — “Пострадавший не обязан искать свидетелей, это дело автоинспекции… В общем, я готов взяться за ваше дело, но вы сразу оплачиваете мой гонорар – три тысячи рублей”, — подвел итог адвокат. “Я подумаю, — сказал Алиманов, — Скорее всего я снова приду к вам”. Александр Алексеевич встал, расплатился за консультацию и закрыл за собою легкую дверку, прочитав на ней, чтобы знать кого спрашивать: «Адвокат Коробов…». На улице Алиманов печально подумал, что в словах стряпчего заметно сквозило мнение, что я – никто и ничто, меня может давить любой без всякой ответственности, едва я ступлю на мостовую. Неужели это так?

Со следующего дня Алиманов начал названивать в автоинспекцию. Красилников был неуловим. Наконец Александр Алексеевич через несколько дней дозвонился до него. “Не помню, — сказал Красилников, — Ведь у меня не сосчитать, сколько вызовов каждый день!” Алиманов не поверил, он хорошо представлял кабинет, куда звонил, и прямо видел, как автоинспектор имитирует забывчивость. “Ну как же! Наезд на пешехода на Рокадной дороге, водитель ехал на красный свет…”, — напоминал Александр Алексеевич. “Ах, это! — естественным тоном вспомнил Красилников, — Так это дело у дознавателей, я к нему не имею никакого отношения”. — “Как же мне получить постановление по ДэТэПэ?” — взмолился Алиманов. “А вы позвоните им”, — объяснил Красилников. “Кому?” — злился Александр Алексеевич. “Спросите лейтенанта Алгазова”, — назвал инспектор дознавателя. “А как ему позвонить?” — не отставал Алиманов. Красилников продиктовал номер телефона.

Еще несколько дней Александр Алексеевич названивал по полученному номеру телефона, но тоже дозвонился. Алгазов лишних вопросов не задавал, а сразу сказал: “Приходите”. — “Что, постановление по ДэТэПэ еще не принято?” — спросил Алиманов. “Нет, принято”, — ответил Алгазов молодым звонким голосом. “И какое оно?” — поинтересовался Александр Алексеевич. “Приходите”, — опять сказал Алгазов. “А по телефону можно сказать?” — не терпелось Алиманову. “Нет, приходите – я объясню”, — твердил дознаватель. Договорились о времени встречи.

Идя в автоинспекцию, Александр Алексеевич досадовал, что о времени встречи он договорился, а, где найти Алгазова в здании, забыл спросить. Он поднялся на второй этаж с мыслью: спрошу
 у Красилникова, если его застану, а заодно и напомню о себе. Сам коридор был пуст, только в тупике толпился и галдел штатский народ да навстречу Алиманову прошагала
с рассерженным лицом дамочка типа бизнес-вумен. Дверь в кабинет Красилникова была приоткрыта. Александр Алексеевич разглядел в щель, что на стуле у двери сидит старушка, внимая доносившимся словам Красилникова: “…Если трамвайная остановка посреди улицы, вы должны стоять на тротуаре и ждать, пока трамвай подойдет к остановке и откроет двери – только после этого вы можете идти к трамваю…” — “Что ты, милый! ежели я буду ждать на трутуаре, пока трамвай дверь откроет, то он уйдет, а я останусь. А эти-то паразиты всё равно едут и едут мимо…”, — возразила старушка, но тут Алиманов отвлекся – по коридору шел сотрудник в форме. На вопрос: “Где мне найти Алгазова?” – сотрудник, не останавливаясь, ткнул воздух пальцем вниз.

Эльдар Алгазов обрадовался приходу Алиманова как дорогому гостю. “Я вас жду. Проходите – присаживайтесь”, — суетился он руками, переставляя и перекладывая на столе всё подряд. Веселая улыбка не сходила с его лица. Радости было так много, что Александр Алексеевич ей не поверил. Лицо льстеца, определил он, и как бы в подтверждение этого, Алгазов начал восхищаться поступком Алиманова после наезда: “Вы знаете, я как мужчина, полностью на вашей стороне. Я бы сам так сделал… но формально получился самосуд, применение физических средств расправы, а на стороне водителя и безупречное многолетнее вождение машины – он не мальчишка-лихач, – и обстоятельства наезда, и полное осознание ошибки… ну с кем не бывает?” — “Так какое же постановление приняла госавтоинспекция?” — перебил его Александр Алексеевич. Алгазов кивнул и перешел к теме «Постановление», но опять издалека: на основании распоряжения такого-то от такого-то числа за номером таким-то и на основании устава такого-то главы такой-то параграфа такого-то – лейтенант поочередно совал под нос Алиманову и тут же отстранял то лист бумаги, то раскрытую на нужной странице брошюру. Наконец Александр Алексеевич услышал: “…привлечь Самоделова Анатолия Филипповича к административной ответственности в виде штрафа…”, — запнулся Алгазов, читая дальше про себя. “Ну и насколько его оштрафовали? На сто рублей что ли?” — горько усмехнулся Алиманов, поняв, что никакого суда не будет. “В постановлениях рубли не указываются – указывается в МРОТ. Сколько это будет? — начал считать в уме Алгазов, — Рублей восемьсот, наверное”. Александр Алексеевич протянул руку к постановлению, дознаватель с готовностью развернул листок перед глазами Алиманова, держа документ обеими руками, одной – сверху, другой – снизу. Палец сверху не дотянулся, и Александр Алексеевич увидел дату постановления: 06.05.2004. По изменившемуся лицу Алгазова, Алиманов сообразил, что он сам изменился в лице, но сдерживаться сил уже не было. Александр Алексеевич поднялся со стула и гневно произнес: “Значит, вы за нос меня водили всё это время? Шестого числа! Это даже еще не поговорив со мной! Даже еще не выяснив никаких обстоятельств!” — “Ну, начальству виднее… Оно, как жираф, далеко видит, дальше нас…”, — лопотал Алгазов. “Я буду жаловаться!” — заявил Алиманов и пошел к выходу. “Да, да, конечно… Вы можете обжаловать постановление, если с ним не согласны… Это ваше право”, — говорил вослед Алгазов теперь уже с не уместной улыбкой на лице.

Александр Алексеевич чувствовал себя раздавленным во второй раз. Руки-ноги были целы, но новый наезд выпотрошил его, оставив внутри телесной оболочки зияющую пустоту. Люди вокруг виделись отчужденными, поглощенными лишь своими заботами, черствыми. Даже шкурка банана, валявшаяся на асфальте, была похожа на дохлого осьминога. Весна на этот раз была бессильна помочь ему. Ветер листал полы пиджаков у прохожих. Впереди шел человек, разговаривавший сам с собой, – оказалось тот, говорил на ходу по мобильнику. Там, где кончаются дома, чистый воздух оголил дали. На горизонте громоздились торосы белых облаков. Небу над ним не было конца, а обессиленный Алиманов страдал от одиночества в четырех высоких голубых стенах.

               8

Алиманов принялся писать кляузы.

Первое письмо Александр Алексеевич написал начальнику Областного управления внутренних дел:

“Извините, генерал, что обращаюсь к Вам, а не к руководителям местного ГИБДД, что было бы логичнее, если судить по содержанию моего письма. Ничего не могу поделать со своим предубеждением, что автоинспекторы превратили государеву службу в кормушку, причем делается не только крутой бизнес на легализации краденых автомобилей, получившей недавно огласку, а и тихо, зато чаще и шире, на обычных дорожно-транспортных происшествиях. Думаю, не всё чисто и в случае, по поводу которого я пишу письмо.

Шестого мая с. г. в 7 часов 50 минут утра я был сбит машиной на регулируемом пешеходном переходе на Рокадной дороге. Я вместе с другими пешеходами, но несколько впереди их, шел по зебре на зеленый свет. И слева в два ряда, и справа в два ряда нас пропускали остановившиеся машины. Для меня полной неожиданностью было столкновение с притормозившей машиной, мчавшейся на красный свет по средней линии шоссе. Обстоятельства дорожно-транспортного происшествия я не выдумываю, ибо оно точно так же описано в «Постановлении по делу об административном правонарушении», вынесенном начальником ОГИБДД Нагорного района Сосновым в тот же день (обратите внимание на дату принятия решения!). Но дальше в постановлении расставлены удивительные акценты, проникнутые заботой о водителе-нарушителе.

Оказывается, водитель не совершал преступления, сознательно мчась на красный свет в стремлении пересечь пешеходную дорожку по средней линии дороги раньше двигавшихся по ней пешеходов, а лишь «потерял управление транспортом», в результате чего пешеход «упал перед машиной», получив «ссадину», что можно квалифицировать как легкую степень потери им здоровья.

Я не возражаю против юридического понятия «легкая степень потери здоровья». Действительно, кости мне не переломали, инвалидом я не стал, но удивительным образом автоинспекторы в медицинской справке из травмпункта не увидели слова «бамперный ушиб», а увидели только слово «ссадина» (хотя и она представляла из себя скальпированную рану в 5 см длиною и 3 см шириной). Как будто в справке черным по белому не было написано, что травмированному из-за этой «ссадины» предложен больничный лист. Как будто я не был вынужден взять этот больничный лист, ибо из-за гематомы в области ушиба через несколько дней почерневшую ногу раздуло так, что нельзя было надеть обувь, а «ссадина» начала мокнуть так, что у меня поднялась температура тела. Как будто не было после этого интенсивного лечения, которое продолжилось и после закрытия больничного листа, потому что, несмотря на улучшение, - отеки и посинение ноги и боли в ней полностью не прошли. Я уж не ссылаюсь на то, что и без справки понятно, а именно то, что мною был испытан эмоциональный шок, от которого я не пришел в себя до сих пор. Для автоинспекторов это вообще какая-то ерунда: подумаешь, 70-летнуго старика после наезда забросило на капот машины, а когда машина встала, его сбросило на асфальт, – просто он «упал перед машиной и получил ссадину».

Отказ в возбуждении уголовного дела в отношении водителя и наказание его смехотворным штрафом вызывает у меня, мягко говоря, полное недоумение. Да я на лекарства больше извел, чем сумма штрафа. А ущерб нанесен не только мне. В медицинских учреждениях я предъявлял страховой медицинский полис, по которому будет оплачено мое лечение. На работе мне выплатят по больничному деньги, которых я не зарабатывал. И так далее – не буду перечислять, хотя есть чего перечислять. Сумма ущерба, нанесенного обществу, на порядок превышает сумму штрафа. А, главное, сохранив права на вождение машины и уплатив мизерный штраф, водитель остался по сути безнаказанным. Чем это не приглашение к дальнейшему бесчинству на дорогах?

Есть еще одно обстоятельство, о котором я хочу сказать. От меня долго скрывали постановление, принятое по ДТП с моим участием. Как я, примерно, с 15-го числа этого месяца не допытывался о решении, ничего не мог узнать. Автоинспектор Красилников, состряпавший это постановление и отдавший его на подпись Соснову в тот же день, сказал мне, что понятия не имеет, какое решение принято, потому что отдал дело дознавателю. Только 27 мая, когда я поставил вопрос ребром, меня познакомили с постановлением. Эти обстоятельства заставляют меня думать, что в моем деле не всё чисто на руку.

Генерал, я прошу Вашей помощи. Мне кажется, что неправильное решение надлежит отменить и направить дело о ДТП в суд…”.

Письмо кануло в неизвестность. Когда Алиманов в разговоре с одной своей давней знакомой посетовал на молчание в ответ на свою жалобу, та высмеяла его: “Нашел кому жаловаться! Да я на них каждый день смотрю! Я же живу около УВэДэ, вижу, как они пекутся о нас. Днем с автоматами ходят, а ночью – никого. Только окошко светится: музыку включат и мужественные песни поют… А уж об автоинспекции-то! У них напротив УВэДэ специальный пост стоит, и там же обозначен пешеходный переход, только пешеходу там трудненько перейти – машины так и свищут, а те – ноль внимания. Но стоит из УВэДэ машине выехать с начальником – они сразу по улице движение перекрывают. А ты хочешь!” — “Но ведь не ведает царь, чтO делает псарь”, — попробовал возразить Александр Алексеевич, но его собеседницу уже понесло дальше: “Профукали советскую-то власть, теперь нечего пенять. Диссиденты боролись против неё, чтобы Абрамович нажил шесть миллиардов, а Ходорковский – восемь…”.

Прождав ответа месяц и для верности еще неделю, Алиманов написал письмо в Областную прокуратуру, в котором вновь изложил свои доводы, присовокупив лишь то, что его жалоба в милицейскую инстанцию осталась без внимания.

На это письмо Александр Алексеевич получил ответ через полмесяца, но в нем сообщалось, что обращение направлено прокурору Нагорного района, которому и надлежало “при наличии оснований принять меры прокурорского реагирования”. Через десять дней после этого, уже в августе, Алиманова ждал сюрприз – он достал из почтового ящика сразу два официальных письма. Александр Алексеевич жадно прочитал их. В письме из Управления государственной инспекции безопасности дорожного движения за подписью заместителя начальника управления Ряжского сообщалось, что по результатам проверки обжалованное постановление не может быть отменено. В конверте с августовскими штемпелями письмо было датировано июньской датой и содержало вложение – само постановление с метаморфозой: в майской дате появилась единичка перед шестеркой. Алиманов окончательно понял, с кем он имеет дело, и его уже не удивило, что во втором письме, из районной прокуратуры, сообщалось: “В ходе проведенной проверки установлено, что постановление об отказе в возбуждении уголовного дела от 16.05.04 г. является законным и обоснованным”. К тому же это письмо было подписано за прокурора кем-то, оставившим неразборчивую закорючку. Место работы Алиманова было недалеко от районной прокуратуры, и он зашел туда. На вопросительный взгляд светлоокой девушки за столом, к которой Алиманов обратился, Александр Алексеевич сказал: “Вы не знаете, кто подписал это письмо? Я бы хотел с ним поговорить, потому что он даже не встретился со мной перед принятием решения”. Девушка взяла письмо и, посмотрев в него, ответила: “Это Андрей Станиславович… Балакаев… Его нет сейчас”. Второй раз Алиманов здесь не появился. Он упал духом, у него опустились руки, он не знал, что делать дальше, – всё казалось бесполезным. Мысль о том, чтобы обратиться в суд, Александр Алексеевич тоже оставил, потому что в суде он успел разочароваться еще в то время, пока он ждал ответов на свои жалобы.

В один из летних дней Алик занес Алиманову домой судебную повестку. Александр Алексеевич пошел в районный суд за час до назначенного времени, чтобы использовать поход для своих нужд – выяснить: как подается иск. Он с любопытством новичка побрел по коридорам суда, заглянул в пустой судебный зал с клеткой для подсудимых, но то, что его интересовало, нашел в одном из вестибюлей, стены которого были увешаны досками объявлений. Алиманов с тоской читал их одно за другим, тягостно ощущая в себе нежелание связываться с судом. Мнилось что-то некрасивое в сутяжничестве из-за трех тысяч рублей, если прав адвокат Коробов, а не Игорь. Даже вынырнула из закоулков парадоксальная мысль: мне водителя еще благодарить надо за то, что он успел затормозить, – другой бы, не сбавляя скорость, сшиб насмерть и умчался, не останавливаясь. И вдруг Александр Алексеевич наткнулся на текст, который подсознательно искал. Он увидел образец заявления на отмену решения административного органа. Это было то, что хотел Алиманов, главными врагами которого стали автоинспекторы, а не шофер. Александр Алексеевич достал записную книжку с карандашиком и мелко записал: какие пункты содержит такое заявление, обязательно упоминающее конкретное решение, которое заявитель просит признать недействительным и даже может написать о том, какое действие необходимо обязать совершить орган, принявший неправильное решение. Далее он записал перечень приложений к заявлению в суд: документы, подтверждающие изложенные обстоятельства, копии заявления для заинтересованных лиц и – квитанция об уплате госпошлины. Последнее несколько озадачило Алиманова. “А где платят госпошлину?” — спросил он у человека, который рядом с ним рыскал глазами по образцам заявлений. “В любой сберкассе”, — бегло ответил мужчина и отошел к другой доске объявлений. Александру Алексеевичу хотелось еще спросить, в каком размере взимается пошлина, но он постеснялся, – он был доволен уж и тем, чтО ему удалось узнать. Алиманов вышел на крыльцо и стал поджидать племянника.

       Заседание суда состоялось не в зале, к которому примеривался Александр Алексеевич, а в тесноватом кабинете судьи Яшковой. Она сидела у торца стола лицом к двери, с боковой стороны стола сидела секретарь суда, ближе к двери сидели на стульях у противоположных стен Алик и Лидия со своими адвокатами, а у самой двери стоял стул для свидетеля, которых вызывали по одному. Свидетелей было немного, со стороны Алика это были дворничиха и сосед его отца, которые согласились подтвердить, что Лидия не жила в спорной квартире и появлялась там лишь находами. Лидия тоже кого-то привела. Она поздоровалась с Алимановым, но от разговора с ним уклонилась. Когда Александра Алексеевича вызвали для дачи показаний, он рассказал, что и его тетка, исконная хозяйка квартиры, и потом её сын, унаследовавший квартиру, неоднократно говорили ему, что оставляют квартиру, соответственно, внуку и сыну, тем более что его мачехе отошла квартира, которой она владела вместе с мужем. Судья внимательно слушала, кивала головой, как бы подтверждая услышанное, и потом спросила: “Есть вопросы у сторон к свидетелю?” Адвокат Лидии, внешне похожий на адвоката Коробова, повернул голову к Алиманову и спросил: “Много вы сегодня выпили?” Александр Алексеевич опешил. Переварив вопрос, он заговорил: “Нисколько. Откуда вы взяли?” — “Да запах донесся”, — небрежно сказал адвокат, артистично потянув носом. “Около вас Лидия сидит – это, может быть от неё”, — начал злиться Александр Алексеевич, зная такой грех за своей дальней родственницей. Однако адвокат уже отвернулся от Алиманова и смотрел на секретаря суда, которая замерла в ожидании развязки словесной дуэли. Поймав взгляд адвоката, девушка очнулась и начала быстро строчить что-то в протокол. “Вы свободны”, — услышал Александр Алексеевич слова судьи, обращенные к нему.

   Опрокинутый Алиманов не стал дожидаться окончания суда и ушел. По дороге домой он по инерции зашел в сберкассу, чтобы заплатить госпошлину, но не смог этого сделать. Будучи в растрепанных чувствах, он не сумел заполнить бланк банковского извещения, запутавшись в убористых цифрах и тесных строчках. Он отложил это дело до лучшего времени, которое так и не наступило. Вечером ему позвонил Алик рассказать о результатах суда и дополнительно ошарашил Александра Алексеевича судебным решением: “Квартиру ей присудили”. — “Но ты же там прописан – тебе, как минимум, половина квартиры принадлежит как наследнику первой очереди”, — удивился Алиманов. “А судья отменила мою прописку как незаконную”, — сообщил Алик. Александр Алексеевич присвистнул. “Да чему вы удивляетесь! — объяснил Алик, — Мне мой адвокат сказал, что Лидин адвокат – племянник мужа судьи, и Лидия через него такую взятку передала судье, что закачаешься. Они и с судом тянули, два раза откладывали его, пока сторговались на такое решение”. — “Но можно обжаловать в Областной суд”, — предположил Алиманов. “Нет уж, с меня хватит. Адвокат-то говорит, что он может подать кассацию, но учти, говорит, у них там тоже есть свой канал. Не потяну, не силА. С богатыми судиться, что в крапиву срать садиться”, — огорченно подытожил Алик. Александр Алексеевич знал, что Лидия, изображавшая себя недостаточной простушкой, на самом деле богата по житейским меркам – еще тетка рассказывала ему, как однажды сноха прибегала к ней прятать золото и драгоценности, испугавшись арестов в магазине, где она работала, и опасаясь обыска под горячую руку и у себя. Алиманов, думавший о своем судебном иске, остерегся: с правдой – перед Богом, а перед судьей – с деньгами. Но тогда Алиманов еще не до конца уверовал в слова Алика: перед глазами была судья – молодая симпатичная строгая женщина, внимательно смотревшая на него и кивавшая в знак согласия со словами, которые он произносил. Cудила, не судимая будет.
       
                    9

 Летом дочь собиралась приехать на побывку, но муж уговорил её провести отпуск сообща
в другом месте, однако в связи с первоначальным замыслом она чаще звонила родителям и расспрашивала их о житье-бытье. Раз мать первой подняла трубку, и, пока Александр Алексеевич шел на звонок, он услышал, чтО отвечает жена на вопрос дочери о нём: “Да ничего… Вроде бы поправляется. Только очень сильно переживает. Машина ему настроение переехала. Молчит и молчит. Только да или нет", — и она, будто дочь видит по телефону, сгорбившись изобразила Алиманова: "Что-нибудь случилось? Нет. Как себя чувствуешь? Нормально…”. После этого Александр Алексеевич серьезнее задумался о своем душевном здоровье. Он, конечно, и раньше видел свое угнетенное состояние, но ему казалось, что его поведение внешне не изменилось, что все его тягостные раздумья надежно спрятаны от других и дают себе волю лишь по ночам, выливаясь в бессонницу, а днем идет обычная жизнь, наполненная бытовыми заботами. И на работе и дома дни тянулись похожие один на другой даже в своем разнообразии. В офисе дел было то пусто, то густо. Дома жена как контрастный душ: то ругалась так, хоть из дома уходи, то проникалась такой нежной любовью к нему, хоть молодей. Дочь далеко, но устроена, да и случись с ней плохое, Алимановы были дежурно готовы радостно пожертвовать собой, лишь бы помочь ей. В одном вкусном художественном тексте Александр Алексеевич прочитал о пауках amaurobius, у которых тела мертвых родителей служили первой пищей народившемуся потомству, и Алимановы находились в постоянной готовности последовать примеру этих членистоногих. Но пока в семье всё было благополучно, острой нужды ни в чем не было, и Александр Алексеевич был сыт, обут-одет, ухожен, обстиран, в комнатах было уютно и чисто, здоровье позволяло жить дальше, в ванной под душем он давно уже мылся, стоя на обеих ногах. Начал он ездить с женой и в сад, – всё было хорошо, но с шестого мая всю весну и всё лето Алиманов ни разу не был веселым. Стресс перешел в депрессию. Произошло опустошение жизни. Мир сузился. Всё свободное время уходило на обдумывание своего поражения. Из-за замкнутости переживаний потерялись связи с окружающими. Александр Алексеевич подумал даже о своем старческом аутизме, когда во время своей первой поездки в сад обнаружил себя чужим среди современников.

   Это было в начале июня, он сошел с электрички и с платформы посмотрел на потоки людей в разные стороны. Шли низкорослые и высокие, толстые и тонкие, молодые и старые, плюгавые и видные, и все, кроме него, с помидорной рассадой. Александр Алексеевич сам тогда удивился своей инопланетной мысли: “Мышиная возня человеков, чтобы выжить в непрочном мире”. Мелькали глаза – карие и синие, глубокие или пустые, а Алиманов видел не глаза, а органы, воспринимающие фотоны. Александр Алексеевич влился в один ручеек, с которым пошел по лесной ребристой тропинке в своем направлении. Около дачи Алиманова приветствовал сосед – лохматый мужик в грязной рубахе и рваных портках. Его сопровождал общий кот Мишка со свалявшейся черной шерстью, который тут же воспользовался минутой и развалился в тени куста, пока люди, остановившись, беседовали. Александр Алексеевич разговаривал, а в голове была одна мысль: “Чем не русский из девятнадцатого века крестьянин с животиной?", хотя сосед по даче был доцентом из университета. Всё видоизменилось. Недалеко, на одной из дач отрывалась молодежь. Один парень возил на тачке девушку, которая изо всех сил визжала. “Брачные танцы”, — отстраненно подумал Алиманов. Как по волшебству в ответ на эту мысль за оградой сада с другого конца дорожки между дачами показались совсем маленькие девочки, которые, ловя на себе взгляды, маршировали и громко пели: “Я – маленькая девочка, я в школу не хожу. Купите мне ботиночки – я замуж выхожу”. Вот подрастает и смена им, подумал Александр Алексеевич, а тем временем парень все-таки вывалил девушку из тачки на землю. Та встала, отряхнула обтянутый джинсами таз, похожий на козлы, и, крикнув: “Дурак!”, бросилась догонять парня, едва удерживая обширные груди в низком декольте. “Не имей сто друзей, а имей две грудей”, — позаимствовал Алиманов еще один афоризм у Раневской. И объединив в уме этот соседский галдеж молодежи со всеми появившимися на улицах города в последнее время голыми девичьими животами и спущенными по самые кострецы штанами, у некоторых с обнажившейся сзади щелкой, куда можно опускать монеты, как в копилку, и со всеми этими искусственными серебряными бородавками на щеках или на пупках, и даже на половых губах, и потом заглянув аж в седьмой век до нашей эры, припомнив свое впечатление от строк из книги пророка Исайи: "дочери Сиона надменны и ходят, подняв шею и обольщая взорами, и выступают величавою поступью и гремят цепочками на ногах" и прдставив все их серьги и ожерелья, привески и увясла, опахала и сосуды с духами, перстни и кольца в носу, Алиманов заключил: "Нет ничего нового под луной" и не поимел никакого желания снова стать молодым, хотя еще совсем недавно такое желание посещало его при виде красивых молодых людей. “Хватит одного раза. Без либидо лучше”, — подумал Александр Алексеевич.

   В тот субботний день он остался ночевать в саду. Скрючившись на маленьком диванчике, он поспал крепче, чем дома на широком раскладном диване. Рано утром он вышел на крыльцо. На пустынном небе встретились мутное блеклое солнце и луна, похожая на одинокое дырявое облако. Капельки росы на травах блестели как ягодки. Он прошелся по саду, рассматривая зеленые ладони деревьев. На душе было покойнее, и Алиманов принялся копать землю под теплые грядки, стараясь из всех сил забыть обо всем. Днем прошел короткий, но обильный дождик. Пережидая его на веранде, Александр Алексеевич понял, что зря старался, – как только он подумал, что пора возвращаться в город, его умиротворенность будто испарилась, так что вода, стекающая с крыши струями, показалась вертикальными прутьями тюремной решетки. И даже по дороге на станцию выпавшее чудо в виде двойной радуги вызвала у Алиманова в памяти грустную фразу: “Вот они – ворота в рай! Только, чтобы попасть в рай, сначала надо прокатиться в катафалке”. Накопившаяся влага на листе дерева капнула, попав точно в ухо прохожего. Алиманов отнесся к этому как к неизбежности.

 Промелькнул Государственный праздник – торжество на Красной площади, речь Путина, все пели гимн. “Игры взрослых людей”, — подумал Александр Алексеевич. Отчуждение продолжилось. Но этот сокровенный уход в себя был плавным. Свою отстраненность от внешних событий можно было при желании принять за умудренность, за взгляд на них даже не со стороны, а свысока. Гораздо сокрушительнее молотил молох бессонницы, ночное существование как отдельная жизнь. Александр Алексеевич забыл, что такое встать утром воспрянувшим. Теперь он поднимался после бесконечных бессонных ночей более изломанным, чем он был накануне вечером. Алиманов стал страшиться приближения ночи. Они с женой давным-давно спали в разных комнатах двухкомнатной квартиры, и Александр Алексеевич перед неотвратимой ночью заранее видел, как он ложится в свою постель в маленькой комнате, и на него сразу наваливаются тяжелые размышления, так что не сомкнуть глаз, а мозг будет безостановочно перебирать в уме опять и опять, чтО он скажет в словопрениях милиционерам, водителю, суду, другим оппонентам, пока не забрезжит утро, и он не надолго забудется. Алиманов начал пить по вечерам по 40 капель валокордина. Однако валериановое успокоение помогло лишь отчасти. Теперь, если ему удалось сразу заснуть, он просыпался глубокой ночью, и опять он, вперив взгляд в темноту, был наедине со своей думой, на которой зациклился, а переключатель оставался недоступным. Вновь был порочный круг мыслей, возвращавшихся к одному и тому же: как наказать обидчиков, виновников его душевной драмы. А выводы вытекали неутешительными вопросами: “Кто я? Где она, справедливость? Как я отомщу? Разве что на свои похороны не позову…”. В принципе думать об этом не возбранялось, но не всё же время! Измученный Александр Алексеевич, подзабыв, что он атеист, молил: “Господи! Отжени меня от моей идеи-фикс!” Иногда ночные бдения поражали своими трезвыми взглядами на жизнь и глубиною проникновения, недосягаемыми при дневном свете. И тогда Алиманов пробовал на их фоне по-настоящему проанализировать положение дел и свое поведение, чтобы решить, чтО делать дальше. Однако вместо правильных планов рождались фантазии, и он походил на человека, который пытается наладить прибор, не прочитав инструкцию, потому что ему некогда. При пробуждении чаще всего он обнаруживал в голове кашу из разных половинчатых мыслей, причем все половинки мыслей были начальными. Александр Алексеевич предугадывал, что всё это к добру не приведет. Он стал опасаться не только истощения своих физических ресурсов, но и нарушения своего психического здоровья. Кризис был не за горами.

Особенно обидно бывало, когда удавалось уснуть с вечера, а потом проснуться и не заснуть из-за того, что тебя разбудит какой-нибудь комар, случайно залетевший в открытую форточку окна на девятом этаже, и который, бесшумный и неуловимый, будет кусать тебя, пока не напитается. Одна из таких ночей и стала критической. Алиманов спал, и ему снился сон: за окном около дома в зарослях заливался соловей. Это было так явственно, что Александр Алексеевич задумался: спит он или не спит. Когда он окончательно проснулся, он понял, что трели принадлежат соловью-разбойнику. На улице сработала сигнализация автомашины. Она сигналила всю ночь. Сколько же тысяч людей в многоэтажной округе не спит из-за этого, - думал Алиманов, – А что делать? Выйти и уничтожить машину? Или выйти, списать номер, сообщить его по телефону в милицию, а те по базе данных определят хозяина и поднимут того из постельки… Опять милиция! Сил терпеть не было. Александр Алексеевич встал, оделся, вышел из квартиры, подошел к лифту – кнопка вызова светилась до нажатия, лифт не работал. Перспектива подниматься пешком на девятый этаж остановила Алиманова. Он вернулся, разделся, лег, но уже не уснул, а машина так и сигналила до утра. Именно в это утро позднее Александр Алексеевич принял неадекватное серьезное решение.

Алиманов пошел на работу, не имея в голове никаких зрелых помыслов, – предстоял обычный рабочий день, но обстановка в офисе для Александра Алексеевича недавно перестала быть комфортной. В связи с заключением крупного договора с немцами, в фирме появился новый сотрудник – Андрей Воронин, выпускник технического вуза, по поветрию переименованного из института в академию. Это был энергичный хваткий молодой человек, у которого уверенности в своих знаниях было больше, чем самих знаний. Рабочая атмосфера в фирме с его приходом явно освежилась – он не только быстро выполнял все поручения, но и не упускал случая проявить собственную инициативу, суясь во все дела фирмы, даже финансовые. Директор остался доволен приобретением толкового работника, у него пробивалась мысль со временем сделать его своим заместителем, и он помалкивал даже тогда, когда новый сотрудник был чересчур самостоятелен. А вот у Алиманова отношения с Андреем сразу не заладились. Стычка произошла уже в первый же день работы новичка, которые обычно на первых порах тише травы, ниже воды. А тут Александр Алексеевич подсел к компьютеру, чтобы исправить один документ, а вместо нужного слова получилась абракадабра из английских букв. “Что за чертовщина!” — удивился Александр Алексеевич. Оказавшийся рядом Андрей, взглянув на монитор, сказал: “А я сделал английский язык основным”. — “Зачем?” — спросил Александр Алексеевич. “А если вам нужно русский, вы нажмите вот эту кнопочку”, — показал Андрей. “Но почему тебе не нажать эту кнопочку, если тебе надо английский язык?” — возмутился Александр Алексеевич. “Сегодня без английского никуда!” — радостно провозгласил Андрей, посчитав вопрос исчерпанным. На второй день Алиманов не нашел в компьютере свою папку с личной базой данных. Он интуитивно почувствовал, что это опять дело рук Андрея, и, когда тот появился в офисе, спросил у него. “А я её перенес на диск Дэ. Давайте, я покажу вам где она”, — ничтоже сумняшеся в своей правоте, ответил Андрей. И так, чем дальше, тем больше. Александр Алексеевич никак не мог примирить в себе впечатления от положительных качеств Андрея с его бесцеремонным поведением, особенно если отрицательные черты характера облачались в положительную форму. Когда Алиманов, приготовив ланч, приглашал всех к столу, Андрей всякий раз галантно обращался ко всем: “Приятного аппетита!”, однако, перекусив, оставлял после себя на столе грязную посуду, даже не подумав вымыть её под краном и убрать в шкаф. Вероятно, он считал это служебной обязанностью Алиманова. Не нужно было быть особо проницательным, чтобы почувствовать, что Воронин видит в старике никчемного работника, который без всякой пользы для фирмы протирает штаны в офисе. Внешне Воронин относился к Алиманову вполне уважительно, но во всех обращениях Андрея к Александру Алексеевичу так и сквозила ироническая почтительность. До поры до времени взаимоотношения двух сотрудников удерживались в рамках приличия, пока дело не приняло более серьезного оборота. Иногда Андрей в офис приезжал на отцовской машине, которая была важным подспорьем в его работе вне стен конторы. Перед офисным зданием существовала охраняемая автостоянка, но Андрей в такие дни то и дело подходил к окну, взглянуть, всё ли в порядке с его машиной. Однажды директор не дозвонился до грузовой станции и обратился к Андрею: “Андрей, ты на машине?… Скатай на вокзал – узнай, пришла ли стальная плита из Саратова”. — “Хорош!” — откликнулся легкий на подъем Андрей и тут же скомандовал: “Александр Алексеевич, поедемте со мной!” Алиманов не был расположен корячиться со стальной плитой, и он вопросительно посмотрел на директора. Тот молчал. Александру Алексеевичу пришлось ехать. Оказалось, что Воронин позвал Алиманова не для того, чтобы грузить плиту, которая, кстати, еще не поступила на станцию, а для того, чтобы, пока Андрей ходит по станционным службам, Александр Алексеевич сидел в машине и стерег её от угона. Тогда Алиманова уязвила первая обида. И надо же было так случиться, что сегодня всё повторилось, как дежа-вью. Директор задумчиво посмотрел на Андрея и сказал: “Андрей, ты на машине?… Скатай за новым компьютером. Мы его оплатили… Оля, выпиши ему доверенность”. — “Хорош!” — подскочил Андрей и тут же приказал: “Александр Алексеевич, поедемте со мной!” В Алиманове всколыхнулась не только старая обида на Воронина, но и вынашиваемая обида на директора, который начисто забыл о своем давнем обещании помочь ему после злополучного ДТП, и который сейчас опять отмалчивался. “Нет, Андрей не могу. Я увольняюсь, — выдал Александр Алексеевич, — Вот заявление пишу”. Все, кто был в комнате, воззрились на Алиманова, а он взял лист бумаги и стал писать на нем. “Что случилось?” — сочувственно спросил директор. “Да плохо себя чувствую”, — ответил Александр Алексеевич. “Слушай, может, тебя в больницу положить?… У меня в госпитале…”, — начал увещевать директор, но Алиманов прервал его: “Нет, не надо. Я просто устал… Можно с сегодняшнего числа?” У директора на столе надрывался телефон, он наконец поднял трубку и только кивнул головой Алиманову в знак согласия. Когда Александр Алексеевич собирал в сумку всё, что можно было унести за раз из того, что за время работы перекочевало сюда из дома, он испытывал не горечь от неожиданного даже для него самого решения, а огромное облегчение, будто сбросил часть груза, давившего на его плечи. Он вышел из офисного здания, кинул прощальный взгляд на него и зашагал по улице. Обострение эмоций, которое он чувствовал, вовсе не казались Алиманову истерическими, потому что им всецело владело настоящее приподнятое настроение с чувством, что всё хорошо и будь что будет. Около мусорного контейнера он поравнялся со знакомым бомжем, который рылся в помойке. Обычно этого бомжа сопровождала чумазая женщина с одутловатым лицом. Сейчас бомж был один, а Александра Алексеевича потянуло на общение с ним. “Бич, ты потерял свою Беатриче!” — продекламировал Алиманов, улыбаясь, строчку из стишка Леонида Королева. Бомж недоуменно посмотрел на прохожего, и молча продолжил выгребать содержимое контейнера, соря около него тем, что он доставал, рассматривал и бросал на землю. Алиманов зашагал дальше. Перед ним маячило новое испытание – предстать пред грозные очи своей супруги в новом своем качестве безработного пенсионера. Однако Рая неожиданно поддержала мужа: “Правильно! Хватит! Я давно хотела тебе сказать, что пора закругляться с этой работой… Только вот, пока они оформляют, ты бы сходил в Пенсионный фонд, сделал перерасчет пенсии за время работы. Ты еще зимой собирался…”. — “Точно! Завтра и схожу, а то послезавтра уже суббота”, — пообещал Алиманов.

Следующий день выдался пасмурным. Когда Алиманов вышел на улицу, накрапывало, тротуар покрылся крапинками, лужи - блюдцами, а дождь становился всё настойчивее. Люди ощитинились зонтами. Александр Алексеевич поднял капюшон. Теперь он видел только мокрый асфальт перед собой. Вот желтеет пятнышко гривенника, Алиманов поднял его. А тут по тротуару наследил траками стальной конь, нароняв с гусениц коричневых лепешек. К ливню Алиманов успел нырнуть в трамвай. Из салона в окна ничего не было видно из-за леса стекающих по стеклу капель. Остановки никто не объявлял, так что Александр Алексеевич, хорошо знавший свой город, всё-таки спутался и сошел на остановку раньше. Дождь уже стих, но усилился ветер, морщинивший лужи, прогонявший с крыш разбитую воду, распыленную, как дымок. Алиманов опять натянул капюшон, вновь сузив поле зрения. Впереди шлепал по лужам без разбора человек, у которого промокшие снизу штанины чернели, как ботики. Но вот Александр Алексеевич свернул во двор Пенсионного фонда, перешел на пятках большую лужу у входа и вошел в здание. По парадной лестнице он поднялся на нужный ему этаж – зодчие, возводившие это стильное пятиэтажное здание для банка, обмишурились, не предполагая, что оно отойдет Пенсионному фонду, и не предусмотрели лифта для стариков и инвалидов. То ли Алиманов пришел слишком рано, то ли из-за плохой погоды посетители задерживались, но в коридоре было еще малолюдно. Вдоль коридора тянулись одинокие мокрые следы. “В пятницу следы Пятницы”, — поупражнялся в остроумии Александр Алексеевич.

Принявшая Алиманова дама спросила у Александра Алексеевича: “Вы наш шифр вашего учреждения знаете?” — “Да”, — отозвался Александр Алексеевич и полез за записной книжкой. “Тогда сходите в двадцать восьмую комнату – поставьте отметку о исполнении перечислений вашей бухгалтерией в Пенсионный фонд”. Алиманов пошел, недовольно думая про себя: обставились компьютерами, а людей гоняют по кабинетам. Навстречу валил пенсионный народ, закрывая зонты и стряхивая с себя капли. Кабинет № 28 оказался большой комнатой с пятью столами. Между столами сушились раскрытые зонты. Около тумбы одного стола прислонилась стопка папок высотою от пола до столешницы. Все пять женщин прервали разговор и посмотрели на вошедшего. Алиманов объяснил: “Мне бы поставить отметку о перечислениях для перерасчета пенсии”. — “Вам в пятьдесят четвертый кабинет”, — сказала ему молодая женщина, которая была ближе всех к Алиманову. Александр Алексеевич подумал, что его не поняли: “Меня послали к вам, чтобы проверить наши перечисления в Пенсионный фонд…” — “Вам, что, трудно понять? Вам в пятьдесят четвертый кабинет”, — прервала его, повышая тон, та же молодая сотрудница. Александр Алексеевич медлил уходить. Вздохнув, он сказал: “Ну, как же! Разве мне, дураку, понять, что, когда тебя посылают в двадцать восьмую, то это значит надо идти в пятьдесят четвертую”. — “Выходит, что дурак”, — сделала вывод молодая сотрудница. Пожилая женщина за столом с папками у тумбы испуганно посмотрела на коллегу, обозвавшую посетителя дураком. Боится скандала, подумал Алиманов, оставшийся равнодушным к оскорблению. Сам напросился, думал он, идя в кабинет № 54.

Когда Алиманов спустился в коридор, откуда начались его приключения в фонде, там уже было полно народу. Но кабинетов было много, и около того, где оформляли перерасчет пенсий, пенсионеров было не больше десятка. Зато они стояли стеной около двери кабинета, не пропуская женщину, которая уверяла, что она уже здесь была, и ей надо только спросить. Не драться же с ними, подумал Александр Алексеевич и занял очередь. Настроение окончательно портилось, подступала тоска, начались мучения, связанные с требовательным позывом на мочеиспускание. Алиманов прошелся вдоль коридора в поисках туалета. Нашел, но с приклеенной на двери бумажкой, гласившей, что туалет только для сотрудников. Наклонившись к уху одного старика, Алиманов тихо спросил: “Не знаете, где у них гальюн для нас?” — “Ась?” — переспросил старичок, приложив ладонь к уху. Александр Алексеевич не стал повторять, а решительно направился к туалету для сотрудников. Ну еще раз дураком обзовут – не арестуют же, рассудил он. Туалет сверкал чистотой, на раковине лежало мыло, у зеркала висело полотенце. Интересно, в нашем тоже так же, подумал Алиманов, запираясь. Подняв стульчак, чтобы не замочить его, Алиманов стал ждать, пока пойдет моча. Он стоял, слегка покачиваясь, погруженный в переживание, что всё плохо. Ему было жалко себя, которого обижают все, кому не лень. И тут он увидел, что из никелированной кнопки спуска унитаза на него, как из иллюминатора, смотрит и кривляется искаженный уродливый малюсенький Алиманов. Визави добился своего. Гном повернул гнет затянувшейся депрессии в агрессию, обращенную внутрь. Да, это я во всей своей красе. Ничтожный неудачник. И не на кого мне жаловаться. Потому что ты сам сука, ты сам говно. Ты скоро подохнешь. Я умираю, так и не научившись жить. Даже удивительно, как ты смог прожить среди людей целую жизнь, и они тебя не раскусили. Оправившись, Алиманов вымыл руки с мылом, умыл лицо, утерся полотенцем, вышел в коридор, сел на освободившееся место, закрыл глаза и стал ждать своей очереди.
       

       10

 Недальновидная фортуна, недолго думая, протянула Алиманову руку помощи. Когда он вышел из коридора, рассматривая в руках расписку, удостоверяющую, что от него принято заявление о перерасчете пенсии по страховым взносам, – по лестнице с этажа выше спускался, седой как лунь, человек, который, вглядевшись в Алиманова, окликнул его: “Сашер!” Александр Алексеевич поднял глаза и заулыбался в ответ, приговаривая: “Лёвка! Ты ли это?” Они сблизились, полуобнялись и вместе стали спускаться к выходу. Александр Алиманов и Лев Добров были и оставались друзьями. Были - потому что учились в школе в одном классе, потом в институте на одном курсе, но главное – в молодости они кучковались в одной компании. Остались - потому что оба поздно, миновав возраст Христа, женились и разъехались в разные микрорайоны, прервав частое общение и встречаясь уже только от случая к случаю. “Ты что какой смурной? — заметил Лев, — Пенсию маленькую дали?” — “Поменьше, чем у депутатов Госдумы, но вот чуток прибавили. И то: не волнуйтесь, не волнуйтесь, начисление будет с сегодняшнего дня, но начнет перечисляться лишь месяца через три. Зато компьютерами обставились!” — сказал Александр Алексеевич, но Добров, верный традиции их компании не обсуждать серьезные вопросы, а наслаждаться трёпом, не поддержал тему, лишь сказав: “А я пенсию перевел на сберкнижку – так удобнее”, и тут же переключил разговор на общих друзей, начав с тех, кто перебрался в Москву: “Олег был проездом из Саранска. У него Татьяна ушла с преподавательской работы в транспортную фирму. И его использует. Как он ей надоест, она его в командировку посылает. Он же в институте логистикой занимался. Я по глупости думал, что это как-то с логикой связано, а Олег мне тогда объяснил, что это вроде оптимизации транспортных потоков… Он о тебе спрашивал. Я ему сказал, что ты к дочери в Швейцарию ездил… А с Николаем он только по телефону перезванивается…” — “Никола меня в Москве на аэродром отвозил… У него всё в порядке. Тоже какую-то внедренческую фирму основал. Они там активнее, чем мы. И расплоди-и-лся! Я уже в его внуках путаюсь. У него уж и правнук один есть!…” — поделился Александр Алексеевич своей информацией.

 Они вышли на крыльцо и спустились по нему. Но только они ступили на асфальт двора, как от подъезда рванула с места в карьер автомашина с затененными стеклами, обдав приятелей грязной водой из лужи. Алиманов в сердцах выругался матерно ей вослед и проводил словами:
“Слежу автомобиль, что борзо мчит кретина к заведованию мной и счастием моим!” Добров наоборот хохотал, встряхивая ногами, как котенок, замочивший лапы, комментируя: “Узнаю Алиманова! На фоне фени изысканное стихотворение!… Это кто? Хармс?” — “Нет, это… это… Фу, ты черт! Забыл… Современный. Из головы вылетело…” — не вспомнил Александр Алексеевич. “Не расстраивайся, — успокоил Добров, — Ты не одинок. Сегодня у меня Ирка с утра кошелек искала, а нашла в холодильнике! Это возрастное. Я тоже больше не помню, чем помню”. — “Да, никуда не денешься. Но лучше вспомнить, чтобы проторить засоренный путь от нейрона к нейрону. Хотя, в общем-то, бесполезно. Я для тренировки памяти каждое утро ходил на работу пешком и учил наизусть какое-нибудь стихотворение. Так что ты думаешь? Сегодня от зубов отскакивает, а через неделю не помню, хоть плачь”, — рассказал Александр Алексеевич. “Да, вспоминаешь, чтобы забыть. Пропадает в голове. Я иногда даже думаю с ужасом, есть ли разница: не знать – и знать, но забыть. И… перестаю ругать молодежь”, — сыпал афоризмами Добров.

Они вышли на улицу, повертели головами и пошли на площадь, где пересекались маршруты автобусов в их микрорайоны. Они шли нога за ногу, болтали, и хотя Алиманов улыбался, в нужном месте во-время смеялся, Добров все-таки распознал великую грусть друга. “А как у тебя дела? Ты идешь с такой печалью в глазах, будто у тебя рак нашли”, — спросил Добров. “Да нет! Просто черная полоса. Я тут на тропу войны вышел и потерпел поражение. Все средства борьбы исчерпал, осталась разве голодовка”, — в тон беседы сказал Алиманов, но ему все-таки пришлось рассказать другу более подробно о том, что с ним приключилось. Выслушав, Добров сказал: “Так ты не с шофера хочешь содрать, а милицейское решение отменить? Это, по-моему, дохлый номер. Никто твои заявления и читать не будет. Да у тебя и не заявления, а письма. Заявление – это когда коротко: нарушен такой-то закон, такая-то статья, такой-то пункт. Это еще может напугать слабонервных…”. Алиманов возразил: “ Выходит, на темной улице надо вместо «Караул! Меня грабят!» кричать «Я заявляю, что меня грабят!»… Но в принципе я с тобой согласен. У меня тупик. Какая-то безысходность”. — “Да, влип ты, старик, — вздохнул Лев, — Считай, что ты заболел. И болезнь твоя называется мерехлюндия. Ты тут нейроны упомянул. Вот, видать, есть такой нейрон, который заведует доминантой в голове. Всё бы ничего, но его можно спутать. Вместо жизненной проблемы его может возбудить ерундовый сигнал. У меня такое было. Год назад я с полмесяца от смертельной тоски умирал. А только от того, что в шахматном турнире выигранную партию проиграл, расслабился в конце. Белый свет был не мил. Тогда я сказал себе: стоп, Сигизмунд, – выбрось всё из головы, будто этого и не было. Может быть, и тебе послать всех в баню!” Александр Алексеевич чувствовал, как в нем крепнут ростки точно таких же выводов, к которым он и сам подходил. Действительно, жив-здоров, всё позади, нога зажила, самочувствие улучшилось. Правда, оно стабилизировалось на низком уровне, но тормоз не в последнюю очередь из-за пустых моральных терзаний, которые необходимо пресечь. После встречи с Добровым, Алиманов уже почувствовал облегчение. Во встрече были и унисон мыслей и что-то похожее на пир души. Не хотелось расставаться. Но они уже и так пропустили по автобусу. Когда же опять показались один за другим нужные автобусы, Добров вдруг придумал: “Слушай! А, может быть, не их в баню, а нам в баню сходить. Обновиться! У меня два дубовых веника залежались…” — “Договорились!— согласился Александр Алексеевич, — Созвонимся”. И они разошлись по автобусам.

Не имея привычки бросать слова на ветер,в баню они пошли во вторник, в единственный день недели, когда пенсионерам продавали билеты по льготной цене, раза в два дешевле, чем в выходные дни. Однако по разным причинам собрались они лишь к вечеру. Добров пришел не один, а с внуком-младшеклассником. “Утямился за мной, — объяснил Лев, — Не знает, чтО такое баня. Хочет посмотреть. Мы в деревне его, конечно, в бане мыли, но без пара. А коммунальной бани он вообще не видел. Знает только ванну да душ”. — “Ему бы показать те коммунальные бани, в которую мы с тобой ходили в его возрасте! Помнишь? Очередь из предбанника по лестнице на второй этаж, и там еще по коридору хвост”, — напомнил Алиманов. “Ага, — согласился Добров, — Но мы к этому возвращаемся. Я последний раз ходил, так в пенсионный день очередь тоже на лестнице кончалась”. Однако в этот вечер очереди не было, и они сразу отдали билеты банщику, который показал им освободившиеся места в раздевалке. “Костик, трусы тоже снимай. Здесь все нудисты”, — обратился Добров к внуку. Костик, который, раздевшись до трусов, сел на скамью, осматривая всё кругом, встал и стянул трусы, обнажив свою голую веточку. “В бане все равны, потому что начальство моется в саунах”, — добавил остроту Алиманов. Он и сам до сих пор стеснялся обнажаться даже в бане, считая свое голое тело безобразным, а пенис поникшим. Но рядом с Добровым было полегче, потому что тело того было не краше, а член в паховых волосах виднелся как лицо партизана в кустах.
      В мыльне место на троих нашлось не сразу. Чистилище плоти было переполнено. Они, раздобыв шайки, сначала теснились на скамье около низкорослого широкого человека. Александр Алексеевич даже не сразу различил, где у того человека длина, а где ширина. В профиль лицо соседа напоминало зазубренный топор. По сравнению с этим человеком Алиманов и Добров выглядели как Аполлон-1 и Аполлон-2. Сосед сосредоточенно мылся, не обращая внимания на пришельцев, но вскоре ушел, перевернув шайку вверх дном. Место освободилось. “Ну вот! Вся скамья наша! Костик отойди!” — радовался Добров, обдавая каменную скамью горячей водой. Пока веники размокали, Лев уложил внука вдоль скамьи на живот, намылил всего, натер и облил водой. “Ну вот. Можно еще под душ сходить. А мы с дядей первый заход сделаем”, — сказал Добров. “И я тоже с вами!” — заявил Костик. “А можно ему париться-то?” — засомневался Александр Алексеевич. “Я на этот счет получил точную инструкцию от Ирины: не вздумай, дурак, таскать его с собой в парилку”, — засмеялся Добров. “А я всё равно пойду!” — настаивал Костик. “Пойдешь, пойдешь, — успокаивал его дед, — Постоишь там немного, я тебя раза два хлестну веником, – и для начала хватит. Мы и обещание бабушке выполним и в парной побываем”. Алиманов в качестве доводов ввел в бой тяжелую артиллерию: “После этого ты уже можешь, когда тебе скажут, что русские – темный и некультурный народ, возразить, что русские крестьяне каждую субботу мылись в бане с паром еще тогда, когда просвещенные европейцы плескались в лоханях”.

После парной они отдыхали в вестибюле, сидели, обернувшись в простыни, вели нейтральные разговоры. Александр Алексеевич чувствовал долгожданный настоящий отдых. Лев Добров, положив ладонь на голову внука, ворошил ему волосы и шутливо рассказывал Алиманову: “Хороший у нас мальчик растет. Послушный, умный, любознательный. Если дело и дальше так пойдет, если таких, как он, потом половые гормоны не испортят, – они будут новой элитой, коя в очередной раз спасет Россию, которую мы потеряли”. Костик артистически вытаращил глаза, скорчил гримасу, покачал плечами, изображая непонятную элиту. “В подростках взбрыкнет, — подтрунивал Александр Алексеевич, — Не пропустите момент, когда элиту из него нужно будет делать при помощи ремня с металлической пряжкой”. Костик, сжавшись, изобразил ужас. “Нет, мама с папой воспитывают его по Споку, без наказаний, убеждением”, — ласково говорил Добров. “По Споку – это прикольно, — продолжал иронизировать Алиманов, — Только не надо забывать, что история хранит такой факт: однажды доктор Спок все-таки выдал увесистый подзатыльник своему сыну”. Поговорив таким образом, они опять ушли в мыльню, а потом в парную, чтобы потом вновь выйти в вестибюль отдохнуть. Но во время второго отдыха им не повезло. В русских банях не так уж редко возникают в предбаннике среди отдыхающих социальные разговоры. И они застали трех пожилых собеседников, один из которых рассказывал: “Ведь мне-то ничего не надо. Я никого ни о чем не просил. Я всю жизнь прожил здесь, в центре города, в нашем домишке. Для кого-то это ветхий фонд, а мне больше ничего и не надо, никаких удобств мне не надо. Во дворе у нас сад. Живу себе и живу. Но я понимаю: город развивается, надо строить большие дома, чтобы побольше расселить народу. Я не против, сноси, – но дай мне, чтО будет мне полноценной заменой. Нет! Вот тебе однокомнатная у черта на куличках, а то вообще ничего не получишь. У меня, если только комнаты посчитать, метров шестьдесят, а мне – двадцать. Да у меня только библиотека занимает, теперь уж занимала, целую комнату. Ну, черт с ней! Жить осталось недолго. Однокомнатную так однокомнатную, но дай мне её здесь, где я всю жизнь прожил, где у меня друзья-товарищи, не хочу я в ссылку! Экономят на мне, а я читал: у застройщиков прибыль больше ста процентов! А они: не хочешь – пиши отказ. Я написал. Чувствую, что они чего-то замышляют. Я поехал к племяннику посоветоваться. Приезжаю через два дня, а дома-то и нет – спалили! Рассказывают, ночью подожгли, сгорел, как спичка, пожарники не успели приехать…” — “А что племянник насоветовал?” — спросил один из собеседников. “Племянник дал ценный совет, да запоздалый. Обязательно, говорит, приватизируй и всё застрахуй… Вот и получился *** – ни дома, ни страховки. Погорелец – сунули в маневренный фонд горисполкома, или как сейчас?… городской администрации что ли… Теснотища, грязища, вонища. Очередь на расселение еле движется…”, — горемыка вздохнул. “Судится надо! В Страсбургский суд подавать!” — решительно посоветовал другой собеседник. “Ну, в Страсбургский суд! Ждут там тебя. Для этого сначала здесь надо все судебные инстанции пройти. У меня на адвокатов таких денег нет. И здоровья нет. Я схожу, наругаюсь, – домой вернусь: давление за двести. Хоть бы быстрее тяпнуло что ли…”, — закончил рассказчик. Они поднялись и ушли из предбанника. “Хуже, чем у меня, — огорченно сказал Александр Алексеевич, — И стену головой не прошибешь. Один ничего не сделаешь – союзники нужны. Во времена исторического материализма хоть в райком партии можно было пожаловаться. А сейчас кому? Говорят, в каждом регионе должность омбудсмена вводят. К ним что ли теперь обращаться?” — “У нас Давид работал… Ты его наверное видел? — заговорил Добров, тоже потерявший веселость, — Мы в одном подъезде живем. Он в правозащитники подался. Он говорит, что у нас на эту должность сватают бывшего юриста Областного законодательного собрания…” — “Ну-у! Он всю жизнь власть защищал – какой из него омбудсмен?” — удивился Александр Алексеевич. “Вот и они против, бунтуют. Но я чего хочу сказать…Они, конечно, хватаются за дела с политическим душком, но у них, по-моему, есть в группе бесплатные адвокаты для населения… Если ты будешь судиться, я могу поговорить с Давидом”, — сказал Добров. Алиманов задумался: Добров – не Обещалкин, проверено жизнью. Помощь мне нужна. Я хоть и мудак, но и мудаки имеют права человека. Но нужно ли мне это сейчас? Лев меня уже вытащил из омута. Мне сейчас так хорошо! Я действительно обновился. “Не, Лев! С этим покончено!” — заявил Алиманов.

Третьего захода в парную у них не получилось. Пока они отдыхали, в бане появился припозднившийся бывалый посетитель, которому не понравилось состояние парилки. Он выгнал всех оттуда, распахнул дверь и стал её сушить. Алиманова и Доброва закопёрщик тоже завернул назад, не пустив их в парилку, которую он как раз подметал. Время было уже позднее, на улице темнело, пора было закругляться.

Последний вечер Александра Алексеевича Алиманова был просто замечательный. На площади Добровы уехали сразу, а он стоял в ожидании своего автобуса, наслаждаясь новой жизнью. Всё кругом было знакомым, виденным-перевиденным бессчетное число раз, но сегодня время как остановилось, сделав всё более отчетливым, более выпуклым, более ярким. Особенными были берестяные столпы света от фар машин и светильников по грязному влажному асфальту площади. Особенной была девушка, которая выбросила в урну веник букета, вероятно, после неудачного свидания. Легко принималось решение, и он вдруг поехал на троллейбусе до перекрестка, где в его сторону проходил не один маршрут, а несколько. Там он на другую сторону проспекта прошел темным подземным переходом, где не горело ни одной лампочки, а женщина, спускавшаяся было за ним по лесенке, испугалась черноты подземелья, повернула назад и пошла верхом, где шуршали машины. Сразу сев на попутный автобус, Александр Алексеевич приближался к своему микрорайону, и тот был особенным. Дневные панельные дома, будто сложенные из кубиков, превратились в особенные вечерние дома, которые выстроились, как костяшки домино. Вот и его улица с уступами домов правым пеленгом. Но главное – в нем самом была новая жизненная сила, незамутненная голова, легкое тело, отличное настроение, какая-то благодарность за жизнь, даже за недавние муки – не будь их, в жизни так бы ничего и не изменилось. Только вот почему-то левая стопа немножко болела. Причем, что чуднО, болела не внешняя ушибленная лодыжка, а внутренняя, интактная. Болела чуть-чуть, пульсируя легкими стрелами в подколенную ямку. Так слабо, что, когда Алиманов пришел домой, он тут же забыл об этом. Выпив перед сном чаю, вместо кефира, Александр Алексеевич лег спать и тут же крепко заснул. Утром он не проснулся. Прозектор сказал, что у него где-то оторвался венозный тромб и закупорил жизненно важный кровеносный сосуд. Похоронили Алиманова на Новом кладбище. Недалеко от могилы его сестры приплюсовали еще один крест.

       11

 Присоединившись к большинству, Александр Алексеевич Алиманов чувствовал себя как во сне, который никогда не кончится. Собственная невесомость сразу стала привычным состоянием. Жизненная субстанция не была обременена плотью. Не надо было ни есть, ни пить, ни мочиться. Все обузданные эмоции уместились в одно тихое чувство радости существования, не омраченного ничем. Вокруг был призрачный мир. Бесконечная лента сменяющихся ландшафтов и интерьеров в сопровождении мелодичной музыки пианиссимо. Бесчисленные обитатели этого космического вольера жили рядом как невидимки, но каждого из них можно было различить, с каждым из них можно было общаться. Слов не было, но было понимание. Даже почившие слепые и глухонемые – видели и слышали. Фантомные ощущения охраняли каждую индивидуальность. Все были знакомыми. Но почему-то поблизости не было родных. Не было рядом сестры. Отсутствовали отец с матерью. Может быть, они как воинствующие атеисты были в другом месте, где вместо цветных снов видели серые? Или, наоборот, они как честные и правильные люди в отличии от него, грешного, поселились в пятизвездочном раю? Иерархия была как в советском прошлом: все были равны, все любили друг друга, все были свободны, но распоряжения поступали откуда-то сверху. Зато у него нашлись родственные души, притяжение к которым было даже приятно неожиданным. Он стал проводить время с Акакием Акакиевичем Башмачкиным и Иваном Дмитричем Червяковым. Вечный титулярный советник ничего не помнил о своей шинели, экзекутор давно забыл о своем чинопочитании, у Александра Алексеевича пропали все обиды, но в их отфильтрованных душах сохранилось валентное сродство, заставлявшее их купно перемещаться с места на место, как три бабочки, с каким-то общим томлением. Собственно говоря, никакого времени не было, как не было ни восходов солнца, ни заходов солнца, – вместо времени было ожидание, поиски еще кого-то. Может быть, еще одного маленького человека, о котором напишет еще один какой-нибудь писатель, получше меня.

 
2005-2008 г.г., Арнольд Салмин.
г. Нижний Новгород, 603 000, а/я 72.