Часть первая.
Бабка Зина.
Зинаида Яковлевна, забыв завести с вечера будильник, проспала очередную серию сериала. По сему сегодняшний день утратил для нее какое-нибудь значение. Хоть и можно пойти к соседке – посплетничать, но без того запала, что давал ей каждое утро ее любимый сериал, ничего не было ей интересно.
Зинаида Яковлевна спала на раскладушке. Не вставая с нее, взяла со столика банку со своей вставной челюстью, с отвращением посмотрела, но делать нечего. Челюсть встала на свое место, а Зинаида Яковлевна с раскладушки.
Пошла на кухню.
На завтрак был черный хлеб, чай и селедка. Забив едой рот, она улыбнулась.
Решето.
Соломон Айвазян родился в семье армянского военного. Сейчас уже несколько лет работал на фабрике шоколадных конфет. Он был тем самым человеком, чья жизнь и судьба умещались в надписи «укладчица номер такой-то».
Хоть Соломон Айвазян и был укладчиком, но на бумажке писали – «укладчица».
-Извини, конечно, но неужели будем из-за тебя одного перепечатывать бумажки? – сказал ему начальник цеха Измаил Квахцшум.
-Извиняю, конечно… - ответил Соломон и улыбнулся, довольно сконфузившись.
Утром в морозную субботу Соломон решил сходить в магазин: еще вечером захотелось шпротов в масле, с черным хлебом, с помидорчиком!
-Можно помидор? – спросил он у торговки на рынке. Та посмотрела на него сверху вниз, хотя сама еле доставала Соломону до плеча, но помидор продала.
«Сука», - подумал про нее Соломон.
-Можно банку шпрот? – спросил он в магазине.
-Да, конечно, - улыбаясь, ответила молодая и миленькая продавщица, и отпустила консервы.
«Сука», - с усмешкой подумал Соломон.
Хлеб был у него дома.
«Слава богу, что есть, а то вот так вот» - подумал Соломон. Ему очень понравилась эта мысль, и он расплылся в улыбке.
На улицах практически не было людей. Стоял ноябрь. Снега еще не было.
Айвазян, придя домой, помыл помидор, открыл консервы и нарезал хлеб. Съев это, Соломон вытерся салфеткой, помыл руки и пошел в комнату.
Витек и Ваня.
-Говорят, да?
-Говорят.
-А точнее? Я так – по слухам знаю.
-Короче. К нему дядя из Тбилиси приехал. Шашлыки, вино, ***-моё. Ну, мы и думаем – валить его или подождать пока дядя уедет.
-Валить?
-Да! А какого хрена-то? Ждать? Пока он, сволочь, палатку откроет? Вон, знаешь, у Савченко мать на двух работах работает, брат – тоже. Так вместо этого упыря его мать может работать…
-Могла – не могла! *** знает, чё она могла. Хорошо, а когда дядя этот сваливает?
-Кто его знает!
-А что сейчас будете делать?
-Присмотримся.
-Присмотритесь?
-Присмотримся. Ты так говоришь, будто не с нами – присмотримся! Ты чё, а?
-Случайно. Так вы его валить будете?
-Да не знаю я!
-Сомневаешься?
-Что?
-То!
-Это ты оставь…
-Не я! Ты всегда сомневаешься. Ты до конца в идею не веришь.
-Шел бы ты…
-Для тебя идея – лишний повод посомневаться. Может, ты это любишь?
-Иди на ***! Сам-то!
-Я?! Со мной все в порядке.
Повисла пауза.
-Так вы его валите?
-Наверно.
Леонид Перов.
Леонид встал со стула. Прошел в свою комнату, лег на постель и закрыл глаза.
Утром просыпаться было холодно. Жена уже готовила завтрак на кухне – пахло жареной колбасой. Дети еще не встали – в квартире стояла тишина, нарушаемая шкварчанием колбасы на сковородке.
Леонид улыбнулся. Посмотрел в потолок, перевел взгляд на картину, висящую между двумя шкафами, на светло-шоколадные шторы, закрывающие его от нового утра.
На улице стоял ноябрь. Снег еще не выпал и на улице практически никого не было.
Леонид встал с постели, включил свет и снова улыбнулся.
«Добрый день. Моя фамилия – Перов», - подумал он, - «И главное улыбаться!»
Он приблизился к окну, одернул шторы, взглянул в низкое, нависшее над ним, серое печальное небо.
-Очень вкусно, Лен, - поблагодарил он жену за завтрак и встал из-за стола.
-На здоровье, - ответила она, не отрываясь от телевизора.
-Если б оно было! – с иронией произнес Леонид. – Лен, а как моя фамилия?
-Она не только твоя, но еще и моя.
-Ну, так какая?
-Какая разница? – жена повернула в его сторону голову.
-Огромная, Лен, огромная. Ты можешь ответить? – он приблизился к ней и вырвал из рук пульт от телевизора, - Хоть это ты вырубишь? Говори!
-Ты изменился! – со слезами в голосе ответила жена.
-Правда?
Лена отвернулась.
-Почему ты не будишь детей? Я хочу попрощаться с ними, перед тем как уйти на работу!
Лена молчала.
Леонид Перов услышал, как на подоконник села птица.
14/88.
Иван Рубан зашел в подъезд, оставив за спиной ноябрьский вечер. Темный и холодный.
В подъезде было теплее. Он поднялся на два пролет вверх; там уже сидел Витек.
-Привет, - сказал Рубан, и сел рядом с Витькой на ступеньки.
-Heil! – ответил Витек.
-Ты че? – спросил Рубан.
-Да я из-за хачика. Ко мне Ваня цепляется, сука! Все валить подбивает. А сам, сука, первым не будет.
-Брось! Он всех достает.
Повисла пауза. Жужжала мирно лампа, дернулась кабина лифта, покатила вниз.
-Вы что сейчас делать будете? – спросил Рубан.
-На тачке погоняем.
-Можно с вами?
-Ну так! Только ты, давай, с Конфетой поговоришь?
-Давай.
-Он ща должен подойти.
Прошло полчаса совсем незаметно, как будто в июле с девчонкой в стогу, когда устав от страсти давно ты откидывал кудри, говоря – «не могу»…
Хлопнула дверь в подъезде. Послышались шаги. Показался Конфета. Поздоровались. Договорились на счет машины:
-Ладно, Рубан. Хочешь – поехали, хочешь – нет. Но только с матерью ты говорил?
-Она сегодня в ночь работает.
-Ладно. Водку будете?
Рубан, Витек, Конфета вышли из подъезда в наступающую ноябрьскую ночь. На улицах никого не было. Снег еще не выпал.
Они прошли длинную бетонную стену, огораживающую стоянку, футбольную «коробку» с другой стороны, голые деревья. Вверху горели, покачиваясь, фонари.
На Внуково опустилась ночь.
Рубан улыбнулся.
Конфета сказал:
-Там Ваня будет и Груз.
-Вааня? – недовольно протянул Витек.
-Ты чего? – спросил Конфета.
-Он меня, сука, достал!
-Чем? – Конфета удивился. После водки он всегда имел привычку удивляться и усиленно плеваться.
-Помнишь того хачика? Приехал дня три назад?
-Да.
-Его же валить собрались, да к нему дядя приехал, из Тбилиси! – Витек поднял вверх палец, - Мы же пока решаем – валить его щас или позже. А он давит – валить, валить, валить. А первым не пойдет! Это я уверен!
-Ты что? Против? – удивился Конфета.
-Разве дело в этом…
-Ты мне ответь!
-Не знаю.
-То есть как? Ты за чистую Россию?
-Конечно…
-Тогда ты должен его валить – и никаких слюней, - Конфета остановил Витька под фонарем. Конфета задрал левый рукав своего «бомбера». Темным пятном виднелась на руке свастика. - Понял?
Рубан улыбнулся.
Равные.
Война осталась в его памяти рваными кусками, неясными пятнами, незаполненными фотографиями, не запомненными песнями.
Самым страшным были для него бомбардировки.
Все как-то их переносили, а может - не показывали страха, а он буквально умирал. Больше всего ужасала беспомощность – его жизнь зависела от того, как сбросит бомбы бомбардировщик, куда они упадут, ведомые законами физики.
-Ром – вот. Возьми, возьми – помогает, - улыбаясь беззубым ртом, сказал Семен, протягивая ему папиросу. – Вот так, хорошо. Прикури еще. Ну! Закашлялся! Что, в первый раз?
-Хе…кх…кгхе…да, да – первый. А кажется, что много раз.
Дом стоял без стекол, без дверей, просто серая, мертвая груда камней. Из беззубых окон он смотрел на поля, где давно погорела трава и земля. Серым занавесом небо, декорации – леса, он так плохо помнит лето, что затухло на заре, он так плохо видит небо, он так плохо воду пьет, он так очень плохо дышит – и почти что не живет. Он не видит бела света, и конец уже настал – что же, ладно, пусть так будет, это мир его прогнал.
-Семен, - откашлявшись, позвал он.
-Чего? – Семен оторвался от прицела винтовки и посмотрел в его сторону.
-Как часто я смотрел назад и в памяти я создавал картины, как будто, находя в них клад, я мог избавиться от прошлого трясины!
-Искал и радость и недуг? Огни, деревья, счастье воли?
Рома закивал:
-И все, что в прошлом моем есть, я миру отдал бы без боли за новую сыновью честь!
Но вот, увы, никто не хочет принять мои картины в дар, и пусть дворцовый шут хохочет – сейчас приму любой удар!
Семен закурил, погладил начинающую седеть бороду.
Рома продолжал:
-Во мне остались еще силы, которыми бедняк силен, я брошусь на несчастья вилы, хоть был бы во сто крат умен. И снова, как река, я в берега войду воспоминаний – да пусть неопытна пока рука, но я избавлюсь от страданий.
Повисла пауза. Даже комбат примолк, сидя на колуне. Бойцы курили, оставив лопаты.
Рома спросил:
-Понимаете?
Семен закивал головой, комбат встал, сорвал перчатки и бросил их на мерзлую землю:
-Дай я скажу! Было со мною, однажды…причудилось…
-Что, что? – заинтересовались солдаты. – Расскажите, товарищ комбат!
-Слушайте! На холме, где белеет береза, где гуляет и ветер седой, я стою, как вторая береза – не шуршит листва надо мной… Я забыт, и в унынии безбрежном сам себе властелин и палач, мне не стать уже тем, прежним, и не нужен мне слез плач. Мне одеть бы рубаху широку, да пойти по полю вперед, да забыть эту горе-реку, и вкусить раздолия мед! Отрешиться, откинуть, сжечь, потеряться, забыться в хмелю; скинуть разом проблемы с плеч, и уткнуться в сырую землю…
Комбат закончил, отрешенно вышел на улицу, взглянул на ворон, прыгающих по полю и немного нервно, но уверенно улыбнулся.
Во дворе.
Пульхерия Мари-Ксавьеровна закончила читать книгу и отложила ее.
Теперь она сидела одна в кресле, и воскресное солнце падало ей в ноги сквозь прорези в жалюзях.
Она провела рукой по волосам и улыбнулась.
Тихо тикали часы, в воздухе мерно стояла пыль.
Пульхерия Мари-Ксавьеровна посмотрела на часы, зевнула и начала придумывать, чем бы ей заняться. Можно было еще почитать, а можно и не читать…
Она сдернула с колен плед, подошла к окну.
За окном все утонуло в холодных лучах. Во дворе, на детской площадке, сидели трое подростков, избрав местом своего общения красную паутинку.
Пульхерия улыбнулась и сглотнула слюну.
Sex forever.
Настенные часы пробили полдень.
-Валера? – тихо позвала Тамара.
-Да? – сонным голосом ответил он.
-Как ты?
-В каком смысле, дорогая? – он перевернулся к ней лицом, положил руку под одеялом на ее бок.
-Как чувствуешь себя? Как настроение?
-Да вроде – не жалуюсь.
После небольшой паузы он спросил:
-А чего это ты?
Тамара привстала с постели. Одеяло сползло с нее, оголились спина, бедра, ягодицы.
-Просто мы того…уже давно…того не…
-Ааааааа! – довольно протянул Валера, обвел глазами тело жены.
-Ну и масленый же у тебя взгляд! – улыбнулась Тамара и прильнула к мужу.
-Ого! Это я за! – засмеялся Валера и даже смахнул слезинку, - Балуешь!
-Ты давай, давай… - зашептала ему на ухо Тамара, - Быстрее…
-Да не могу я быстрее, я вообще не могу…ох…ох…лыко…кулор…
-Ты чего? Сду…сду…сдурел?
-Да нет! Это нам старшина говорил, что когда сексом занимаешься, надо говорить всякую чушь – что на ум придет, - выпалил он.
-Да?…давай вместе…
-Перерва…
-Заплата…
-Штыки…
-Дуло…
-Боль…
-Перелом! Перелом!
-Нет же! Не верно…надо полную чушь…не связанную смыслом.…А ты! Боль – перелом, штыки – дуло!
-Поняла…о-о-о…бедро!
-Знак равно!
-Тимур…
-Брейкдэнс.
-Лук... а!
-Такси…..
-Былдыр!
-Игватопер вытег сал дыр кыдыр юргеваз ахтымат автв передлоше выгла!
-Ух! Ух! Всыбал отоджу авкыда, пыда и втрогеннул! Понял?
-Ды, ды ковыргай атюджук!
-Яв тыл тигшо:
Тимур валдырай укудлу сапоги!
Ноги тывнапри лы!
Огведлу агаму одододы ми, йрдылай сапоги,
Таврени цуквыхаж…
-Глопай выстир, а петит уржэдоленши!
-В!
И они улыбнулись, глядя на потолок, изъеденный трещинами.
На перекрестке.
-Не ропщи, Тимур, не ропщи.
Тимур пристыжено опустил глаза.
-На войне как на войне, а ты хнычешь! – Семен достал из кармана шинели самокрутку и протянул ее Тимуру. – Ты вон иди, предложи Ромке, да сам покури.
-А что это?
-Как что? Самокрутка, - Семен усмехнулся и продолжил копать.
-Ладно.
Прогремел взрыв. Далеко, очень далеко отсюда, но у молодого Тимура все зашептало тревожно внутри. Он живо представил, как появляются из-за холма темные пятна – немецкая пехота, как ползут, шевеля башнями чужие, холодные танки…
Рядом пробежал комбат – он только что вышел из радиорубки – на бегу давай указания:
-Копать быстрее! Лёня – сбегай за Кашириным! Чего стоишь? Руби!
Тимур понял, что обращаются к нему.
-Что рубить-то? – спросил он у комбата. Тот улыбнулся и побежал дальше – к пушкам.
Тимур подошел к Роме.
-На, держи – Семен передал. Сказал, чтобы ты меня угостил.
-Ты куришь? – удивленно спросил Рома. – Спасибо.
-Пожалуйста, не курю. Но попробую.
Взрыв прогремел ближе. Затем второй.
-Э-э-э! – Рома вытер со лба пот. – Это по нашему брату бьют.
-К нам идут?
-Думаю, что не идут, а летят… - Рома подкурил и сделал большую тягу, закашлялся, - крепкая, сволочь. Держи.
-Как ее курить-то? – спросил Тимур, улыбаясь.
В воздухе загудело, Тимур, зная, что увидит клин самолетов, поднял взгляд.
-Черти! – закричал Рома и, бросив лопату, помчался куда-то.
Раздавались крики комбата, тонули в нарастающем гуле…
-Вашу Машу! Проворонили! Всех! Всех вас под нож класть надо! Вашу Глашу!
Тимур смотрел, как черные сосиски с крыльями приближались, как вставали перед ним стеной взрывы…Оглушило отбросило, подхватил кто-то:
-Беги, беги…в окопы!
«А Тамара-то в Новгороде!» - подумал Тимур, и что-то вошло в его голову, мягко, как нож в масло, говоря простым языком.
Рома лежал в мерзлой слякоти и улыбался. Потому, что выжил.
Ножики.
Берестов Роман вышел из вагона метро, прошел полстанции до эскалатора; поднялся, стоя.
Вспотели руки, подмышки, ноги, спина, а на улице – холод.
Роман улыбнулся.
Противогазы.
-А! Ну не знаю, не знаю…Это ты бы с Лидой обсудила. Ладно…ладно. Ты? Не-не! На улице? Ха! Ты бы не была так уверенна, а то ведь как всегда будет! Леша? Хорошо. Учиться…Да?…Да? Нет, здесь я даже не волнуюсь, ведь заплатила за все сразу. Надоело! Вчера зашла к соседке – фрукты в вазе, телевизор огромный, ковры – мякенькие, все аж утопает в духах.…Угу, угу.… Да?! Не верю! Что ты! Неужто родила? Митя.… Куда там нам! Не, не.… Да. Даже об этом не думаю – денег нет… Нет. Главное это, главное. Ага.
Ты не думай даже – не для нас, а хотя вот Сара, старая перечница, никогда не позволяла. Где там! Ого! Неужто? А для нас нормально. Вовка, вон, сапоги-то купил все же. Ничего… Нормальные. Хотя бы так! Я уже устала от неопределенности. Да хоть бы и так – скорее бы, намаялись………………….Да?! Да?! Нууууууу дает! Пора бы! А этот, Сема, не приехал? Да? И Сара то же? Плохо, плохо… Ну, давай, до завтра. Буду, буду. Ну, звони. Хорошо – учиться. Да?…Да? Нет, здесь я даже не волнуюсь, ведь заплатила за все сразу. Надоело! Вчера зашла к соседке – фрукты в вазе, телевизор огромный, ковры – мякенькие, все аж утопает в духах.…Угу, угу.… Да?! Не верю! Что ты! Неужто родила? Митя.… Куда там нам! Не, не.… Да. Даже об этом не думаю – денег нет… Нет. Главное это, главное. Ага.
Ты не думай даже – не для нас, а хотя вот Сара, старая перечница, никогда не позволяла. Где там! Ого! Неужто? А для нас нормально. Вовка, вон, сапоги-то купил все же. Ничего… Нормальные. Хотя бы так! Я уже устала от неопределенности. Да хоть бы и так – скорее бы, намаялись………………….Да?! Да?! Нууууууу дает! Пора бы! А этот, Сема, не приехал? Да? И Сара то же? Плохо, плохо… Ну, давай, до завтра. Буду, буду. Ну, звони. Пока.
Конец первой части.
Леонид наконец-то оторвал взгляд от лучей фонаря, падающих на тоненький, местами прорываемый слой снежка; еще неокрепший, он таял, но все новые и новые хлопья мерно ложились на блестящий в предночной дымке асфальт.
Голые деревья кидали длинные, кривые, уходящие в темноту, тени. Футбольная коробка уже пустовала. На автостоянку светил прожектор, выбивающий из темноты косой столб молодого снега. Казалось дома, окружившие двор, мрачно и холодно сходились вверху, дотрагиваясь друг до друга своими мокрыми крышами, цеплялись ржавеющими трубами.
Во дворе пахло старыми листьями, далекой помойкой, лужами, сыростью.
Леонид поправил на голове спортивную отцовскую шапочку.
-Может, ты и прав, - проговорил он. На рукава его куртки падали снежинки. – Ты же знаешь – мы прошли долгий путь, мы имеем полное право на отдых, на спокойную старость. Леонид, ты же сам говорил все это.
Леонид не глядел на него, его взгляд был далеко отсюда, переходил через дорогу и исчезал в темноте арки. Помолчав с минуту, он ответил:
-Славный ты парень.
-Не знаю, Леонид, почему, но охота выговориться, поговорить с тобой по нормальному…
-Славный ты парень…
-Хочется все, да никак времени не было, может…да…может это даже от лени?
-Славный ты парень…
-Ну что ты все меня хвалишь, как сюда пришли выпить, так ты остановиться не можешь, все хвалишь меня. Леня, что с тобой, я тебя уже не узнаю: раньше ты всегда критично относился ко мне, а что теперь?
-Славный ты парень…
-Ладно, ладно…славны так славный. Видишь, опять не получается разговор, а я хотел тебе столько всего интересного рассказать, сказать, посоветоваться, может даже чего-нибудь…вспомнить, а?
Леонид молча смотрел на рюмку, ее края побелил снежок.
-Ну, вот, ты молчишь, если хочешь, я сам буду. Возьму и буду говорить, говорить, ты послушаешь и решишь, скажешь мне потом, что по делу, а что – старческие сантименты! Хорошо?
Леонид утвердительно кивнул, но ничего не сказал.
-Молчишь? Ладно, я начну, я же ведь с тобой хотел что-то вроде диалога, ну…раз ты так…
-Славный ты парень…
-Ну! Опять! Не надоело, ты, похоже, издеваешься, да? А! Ну да! Забыл, ты же или молчишь или…
-Славный ты парень…
-Я все равно начну, ты меня этим не собьешь! Я понял, что ты, точнее, тебе это не интересно, ты смотришь на меня сверху! Думаешь, ты чем-то лучше меня, может умнее – да я не спорю, жизнь она такая – одному больше, а другому – кот наплакал. Я же все понимаю, жизнь, смерть, время, а то, что чего-то в школе не доучил – это ж совсем другое. Все это вещи разных порядков, как черное и белое, пойми ты, чудак! Одно дело, что внук в школу пошел, что сын семью имеет и человек, нет, Человек, а другое, что при очень низких температурах, которые могут быть получены при погружении материала в жидкий гелий, магнитные атомы практически не взаимодействуют с тепловыми колебаниями кристаллической решетки! Пойми ты это!
Но ты, черт побери, человек странный, и я, иной раз, удивляюсь, как ты живешь, что за сила такая, которая может тебя двигать постоянно вперед, ведь ты прогрессируешь, черт возьми!
-Славный ты парень…
-Перестань… - Иван опустил голову, уставился на свою рюмку, почти заваленную снегом, - Выпьем, а?
Он уставился на Леонида, но тот по-прежнему не подымал головы.
-Выпьем?
Леонид поднял голову, мотнул вниз-вверх, оставил в воздухе размазанный след, словно снег, мокрый и в несколько слоев, был смазан тяжелым ботинком; потом влево-вправо – еще след оставил, сквозь этот мазаный крест бил в глаза Ивана свет фонаря.
-Леня? – звал Иван, не двигаясь, - Леня!
Все тише становился его голос.
Фонарь, чьи лучи били в глаза Ивану, теперь уже стоял в шапке из снега. Площадку завалило.
Дома, показалось Ивану, сошлись вверху и, словно плоскости пресса, начали сдавливать двор.
«Вот, значит, загнали в ловушку-то!» - пронеслось в голове у Ивана. Снег стал плотнее, заметно похолодало. Снег падал и падал и в тихом дворе заметался свет фар, проникших сюда через арку в доме.
Иван припал на одно колено, сорвал шарф, душивший его.
«Слабый ты парень, Ваня, слабый! Вот и заманили! Какой Леня! Какой! Господи, чего же так-то, а?»
Сквозь снежный крест, с отверстием в середине, бил густой, окруженный темнотой, фонарный свет. Иван завалился на бок, упер руки в надвигающиеся стены и остро почувствовал, как холодит ноги снег.
P.S.
На столе, среди рабочего, задорного беспорядка, лежала красная, перетянутая кожей, папка. На ней было нарисовано, скорее всего, восходящее солнце желтого цвета. Вокруг нее, словно кто-то специально постарался, не лежало ничего, и в этих промежутках чистого стола можно было различить стекло. Под ним, придавленные, лежали фотографии. Разные, цветные, черно-белые. Были видны лишь часть снимка, но все равно на них различались лица, такие же, как и сами фотографии – разные. Старые, детские, мужские, женские. На лицах одних играла улыбка, кто-то серьезно смотрел на нас, вот виднеется середина общей школьной фотографии, черно-белой, по краям побелевшей.
Все они покоятся под огромным слоем книг, бумаг, карандашей, скрепок, разной другой мелочи, и только эта красная папка с восходящим солнцем, давала просвет на снимки, словно солнце с ее обложки осветило их нам.
Стол в свою очередь находился в небольшом кабинете, стоял возле стены, так, что свет из окна падал сидящему за ним человеку слева.
В дверь вошел немолодых лет мужчина. Довольно полный, с немного обрюзгшим лицом, с начинающими сидеть волосами, с будто ощипанными усами, глазами, скрывающимися под массивными бровями, он прошел к столу. Остановился, взял со стола папку, подошел к полкам, на которых стояло несколько десятков таких же папок, по номеру на ее торце поставил ее на нужное место, вернулся к столу. Внимательно посмотрел на творящийся на нем беспорядок и резким движением, в два захода скинул все на пол. Сел за кресло. Склонился над поверхностью стола и начал разглядывать фотографии. Поднял стекло, осторожно положил его на пол. Вернулся к столу и начал собирать фотографии, попутно раскладывая их по номерам.
-Вот… - удовлетворенно выдохнул он, когда все фотографии, до этого лежащие в беспорядке, превратились в три аккуратный стопочки.
Мужчина отыскал на полу, в созданной им куче из бумаг, телефон, красный с зеленым диском.
-Алле, Леночка, позови-ка ко мне в кабинет Лысых. Что? Да! Без вопросов, ты же знаешь…да…праздник…конечно. Так ты зовешь?
Он положил трубку, ослабил галстук. Стал ждать.
Через несколько минут в дверь постучались.
-Заходите!
В дверь вошел Лысых.
-Доброе утро, Семен Николаевич, - произнес он.
-Доброе. Я вот тут подготовил фотографии…
-Да? Хорошо. Их к Иванову отнести?
-Отнеси. Ты не знаешь, там они скоро начнут-то?
-Описание?
-Да, да.
-Это, говорят, будет зависеть от того, как скоро приедет Лепестков и Хвегелия.
-А как скоро они приедут?
Лысых пожал плечами.
-Неизвестно?
-Да, Семен Николаевич, неизвестно.
-А что же отдел будет до их приезда делать?
Часть вторая.
Притормозил.
Раздался грохот падающей табуретки и еще чего-то большего, и Николай Стрижин с испугом двинулся на кухню, на каждом шагу тяжело дыша и думая, что же там произошло.
На полу лежала Валя Стрижина.
-Валя? Валенька? – беззубым ртом тихо произнес Николай Стрижинов. – Жива-то? Вставай…
Он присел возле ее горбатой, словно горб у верблюда, спины и положил руку на ее бок.
Валя не дышала. Тогда он увидел, что из под ее головы начинает расти темно-красная капля.
Тихо вскрикнув, Николай Стрижинов встал, немного попятился, оперся о дверной косяк.
В темноте коридора отыскал телефон. Воздух из его легких выходил с каким-то хрипом, как будто в горле, словно на ветках боярышника, выросли шипики.
-Алло! – произнес он в тишину трубки, но никто не отвечал.
«А! Я же забыл номер набрать!» - подумалось Николаю Стрижинову.
Кривыми, холодными, мокрыми от пота, и не слушающимися пальцами он начал набирать номер и тут услышал, как во дворе резко и громко притормозила машина.
Где-то в глубине комнат пропикали часы, извещая, что в столице ровно семь часов вечера.
«Я жив» - словно прожектор, зажглось в голове у Николая Стрижинова.
Часть третья.
Первая. Фотография прилагается.
Это Аристархова Зинаида Яковлевна. Она лежит возле стула на старом паркете, поджав под себя ноги. На лице не заметно, что она умерла в муках, а видно совершеннейшее безразличие, но в тоже время – она слегка улыбается, возможно, той незаметной улыбкой, что и «Джаконда», во всяком случае, Илья Антонович выдохнул, как будто никогда не видел мертвецов, именно это слово. Возле нее – крошки хлеба, чуть поодаль левой руки – надкусанный кусок селедки. Ее старушечье (75 лет) лицо, в редких и небольших желтых пятнах, ее выцветавшие глаза, когда-то бывшие голубыми, смотрят вперед – на темно-коричневую линию плинтуса; руки – левая свободна, чуть согнута в локте, правая же, сломанная в результате падения, находится под боком, прижата к темно синему линолеуму.
За окном – ноябрь; на улицах, пустынных и холодных, гулял лишь ветер, особенно сильный в эту минуту. По проезжей части, свободной от машин, идут трое подростков.
На небе, еще не явно, но различимо виднеется бледный полукруг, немного покусанный, далекой луны.
На остановившихся часах, словно последовавших за Аристарховой, стрелки показывают пять вечера – премерзкое время для ноября.
Второй. Фотография прилагается.
Это Перов Леонид. Примерно пять лет назад его единственный сын погиб. Сам он – участник В.О.В. имеет медаль за взятие Берлина. Он лежит на промерзшем асфальте, на животе, голова повернута к левому плечу, губы, замершие и потрескавшиеся, чуть надуты, как будто покойник чем-то недоволен. Одет неброско – серая утепленная куртка, шапка ушанка, валяющаяся неподалеку, возле мусорного бака, синие штаны и зимние ботинки на молнии, на левой ноге виден высоко поднятый синий носок. Луч от фонаря задевает его правое плечо. Ему 82 года. Женат, жене – 73. Может, скоро умрет – селезенка, и мы тоже о ней напишем.
Фонарь, выбивает из темноты правое плечо Леонида, снежинки, совсем маленькие, тающие, не успевая достичь земли, желанной цели. Столб особенно милого в ноябре фонарного света пронизывает голубь, вырывается из него, летит дальше, разбрасывая в беспорядке снежинки, тоже стремится к своей цели, упорно, машет крыльями, как будто утопающий, замирает на мгновение…и камнем бросается вниз – он довольно высоко взлетел, и теперь чувствует на себе такое для него обычное чувство свободного падения.
Третий. Фотография прилагается.
Это Айвазян Соломон Андреевич. Довольно интересный человек – когда-то работал на кондитерской фабрике. Остается непонятным мотивы самоубийства. Айвазяну 84 года.
Он лежит в луже крови, можно различить и кусочки мозга. И то и другое замерзло. Одет по домашнему. Тапочки слетели с его ног и лежат за пределами фотографии, сам он в тренировочных штанах и теплом свитере. Во время полета задел балкон соседей снизу и сломал шею. Смерть наступила до удара с землей. Лицо в плохом состоянии. В руке Айвазян сжимает кулон, история и значение, имевшее для покойного, не установлены. Является участником В.О.В.. Имеет медаль за взятие Берлина. Время смерти – приблизительно около пяти часов вечера.
Медленно, очень медленно, комната заполнялась холодом с улицы, проникавшим сюда с балкона, створки которого были раскрыты. На столе, небольшом, с истертой местами до дыр скатертью, начинал замерзать черный хлеб, долька помидора. На перилах балкона сидит голубь.
Четвертый. Фотография прилагается.
Круголицкий Роман Адамович лежит на ночном перроне Курского вокзала (путь 2). Его тело в драповом пальто сильно засыпал снег. Он закрывает лицо руками (три пальца на правой и три на левой - сломаны). Он избит до смерти и на висках, на скулах и руках – подтеки, ссадины, синяки. В трех метрах от него, участника В.О.В., в обществе собак спит бомж. Его собаки изредка поглядывают на Круголицкого, изредка скулят в небо, на неявную, на жиденькую луну. Роман Адамович в левой руке сжимает пакет, с одной оторванной ручкой.
Довольно холодно, поздний вечер, по направлению к Роману Адамовичу идет милицейский патруль. Ноябрь.
В пакете, белом с синей надписью, лежат продукты – два помидора, один из которых – раздавлен, бутылка подсолнечного масла, консервы, буханка хлеба. Продукты постепенно начинают замерзать, и хлеб, еще недавно теплый, мягкий, живой начинает замерзать, и снежинки, падающие на пакет, уже не тают от его тепла. Скоро он совсем замерзнет и не останется надежды.
Собака поднимается с перрона, подходит к Круголицкому, нюхает пакет, потом возвращается к бомжу, тянет несчастного за рукав и снова подходит к Круголицкому. Бомж тоже встает и подходит к пакету.
Снег усиливается.
Пятый. Фотография не прилагается.
Рубан Семен Петрович, едва подумав о домашней теплоте, о том, как войдет он в квартиру, как почувствует запах готовки на кухне, почувствовал тепло, исходящее откуда-то снизу, от ног.
«Чего это? Кхе… Согрелся будто. Кхе…» - удивился Рубан Семен Петрович, - может, кхе, носки такие теплые, вот ведь, сколько не жил, а в первый раз теплые носки приобрел».
Он почесал коленку; заметив на синих, истертых и сальных брюках пятно, начал соскребать его неровно подстриженным ногтем.
Тепло, даже жар, сменилось легким ознобом, и Рубан Семен Петрович недовольно поежился. Оказалось, что в вагоне открыто окно, и, скорее всего, задувало оттуда.
Вагон был заполнен едва, вокруг Рубана Семена Петровича никто не сидел.
Через три остановки и, переезды между которыми кажутся от года к году все длиннее, он должен был выйти на «Тургеневской».
Первым сказала Соколова Инна Дмитриевна своему мужу Ратману Геннадию Геннадиевичу:
-Гляди, Генка, кажись мужику-то плохо…
Геннадий Геннадиевич не поднимая глаз от кроссворда «Перекати поле!» кивнул.
-Да нет, Генка, ты погляди, корчиться…ой! – прижала она руку ко рту.
-Ну, чего ты там? – спросил Геннадий Геннадиевич, и посмотрел туда, куда пальцем, толстым, словно сарделька, указала жена.
-Ого, расперло-то бомжа – наверно отравление…ну и ладно…
Также происходящее заметил и школьник Арбузанов Каззул Кхакиевич:
«Интересно» - подумал он, - «он умрет или же нет? Я бы, наверно, не умер, ведь я – это я…ого! Как это его!»
Больше никто не обратил внимания на корчащегося старика, а он, между тем, сполз на пол вагона. Его щека, покрасневшая, аккуратом легла в лужу растаявшего грязного снега.
«Это? Нет, я помню, не так прямо было в последний раз, а там еще и пол лета осталось, цветы, грядки, земли комья, а в доме, на красной…» - и Рубан Семен Петрович закрыл глаза.
Шестой. Фотография прилагается.
Это Берестов Роман Васильевич. Он лежит возле выхода из метро на станции «Выхино». Уже поздний вечер. На плитах пола – снежная грязная жижа. Штаны Берестова запачканы ее, так же и куртка.
Лицо удивленное. Глаза полуоткрыты. Руки вдоль тела. Видна внутренняя гармония. Полное отрешение. Любовь к чему-то далекому, тому, что скрывается под полуоткрытыми глазами.
«Товарищи! Еще несколько шагов и мы возьмем эту проклятую крепость!»
Эта фраза застыла в голове Берестова холодной полоской льда, сосулькой, застрявшей где-то между лбом и ртом.
Двое молодых ребят подошли к выходу со станции, один из них вздрогнул.
-Вась! Глянь, мужик!
Вася глянул и – действительно.
-Ну и ладно, нам-то что? Идем.
И Вася двинулся дальше, уткнув голову в плечи, потому что на выходе дуло. Он представил, как пойдет сейчас по холодным, широким и серым улицам. Через минут десять ходьбы, сопряженной с постоянным, пронизывающим, залезающим под свитер ветром и холодом, он распрощается с Никитой, войдет в подъезд, зайдет в лифт, исписанный его знакомыми, им самим, незнакомыми, поднимется на шестой этаж, позвонит в свою квартиру, и, пока будут открывать, он, как всегда, из года в год, будет смотреть в серый прямоугольник окна, за стеклом которого будет виден дворик, освещенный фонарями, детская площадка, футбольная коробка, а также другие окна, других домов, за стеклами которых тоже, оказывается, живут люди.
Никита постоял, посмотрел на мужика и, чуть ускорив шаг, пошел за Васей. Никита знал, что они молча дойдут до подъезда Васи (Вася будет идти быстро – он так всегда ходит, а Никита все время догонять), там они пожмут друг другу руки. Вася, как бы, нехотя, а Никита, как бы, с уважением.
А потом, когда Вася скроется в подъезде, Никита наденет шапку, поежиться и, пройдя метров двадцать, окажется возле своего подъезда, такого же, как и все вокруг. Зайдет внутрь, поднимется по лестнице на второй этаж, нажмет на звонок. И пока будут открывать дверь он, нетерпеливо переступая с ноги на ногу, будет смотреть на пол, затем на дверь, на свои руки.
Потому что на его этаже окно замазано зеленой краской.
Седьмая. Фотография прилагается.
Иванова Тамара Геннадиевна, чуть завалившись на бок, раскинув руки, лежит на старом диванчике с коричневым в красный узор покрывалом.
Комната, где стоит диванчик, вся захламлена.
Иванова Тамара Геннадиевна. Комната. Тишина.
Восьмая. Фотография есть.
Это Соболев Дмитрий Алексеевич. Он лежит возле строящегося завода на земле, усеянной битым кирпичом, стеклом, мусором, окурками. Слева от него, сбившись в мохнатую разноцветную кучу, лежат собаки, и медленно, очень медленно, приближаются к Соболеву.
Он же, прижав руки к животу, и, чуть подогнув ноги в изношенных штанах, смотрит на кирпичную стену заброшенного здания.
Когда-то сюда приедут строители и снесут его, чтобы расчистить еще место для завода.
Когда вся работа будет сделана, то двое из рабочих, в грязных варежках, куртках, рваной замасленной спецовке, сядут возле решетчатого ограждения. Они начнут курить, молча наблюдать, как на город будет опускаться вечер, холодный, ноябрьский, как будут зажигаться огни в домах. Где-то послышится голос прораба, но они не обратят внимания на него, закурят еще по одной.
К ним, может быть, подойдет вечный голодный и бездомный пес, рыжий, с колтунами. И один из них погладит его чуть замершей рукой, грубой, мозолистой, с неровными ногтями, заусенцам. Пес присядет, и будет глядеть на них темными, как наступающий вечер, глазами.
-Хороший… - произнесет один.
Второй кивнет головой, встанет и увидит, что на шестом этаже, за стеклом межэтажного окна стоит человек и, кажется, смотрит.
Живет.